Люська

               
    Люська и Сашка знакомы были, можно сказать, с рождения; вернее, с того самого времени, когда деревенская малышня могла уже самостоятельно собираться на дворе для своих незамысловатых игр. Родители их жили, почитай, по соседству, дома через четыре, на одной улице, да и улиц-то на деревне раз-два и обчёлся – три всего. И в школу они одновременно пошли, хотя Люська и была почти на год помладше, да и в один класс, конечно, поскольку в сельской школе всяких там первых «а» и первых «б» не бывало; но на один полновесный  –  человек по тридцать каждый год малышни нарастало.
    И даже в классе сидели они все школьные годы вместе: тихая и спокойная девочка, по мнению педагога, должна была положительно влиять на неугомонного шалопая, каким был Сашка в детстве. Сначала, в первый же учебный день, так решила молодая учительница, а затем, они и сами уже садились из года в год за одну и туже парту, третью у окна, привыкли и к месту и друг к другу, да и все привыкли – Люська и Сашка всегда рядом.

    Сашка в семье был ребёнком старшим, – оба брата его родились позже, каждый, как по расписанию, через два года, – потому и взрослел быстро и к меньшим относился с заботой и любовью. Знать с того, со временем и к соседке по парте стал проявлять ту же опеку и покровительство.  И уже никто не смел безнаказанно дёргать Люську за смешные, торчащие в разные стороны косички, либо обижать её иным способом. Да и портфель Люськин тяжёлый, до отказа набитый учебниками, тетрадями, всякими там пенальчиками, линеечками, многочисленными карандашиками и всем таким прочим, завсегда сам нёс, благо вместе и в школу ходили  и обратно возвращались. Такое его поведение с Люськой было для окружающих настолько  привычным и естественным, что даже среди пацанов, склонных в этом возрасте ко всяким там «тили-тили тесто…», воспринималось не иначе, как внимание к младшей сестре. Возможно, что Сашка, не имевший сестрёнки, но перенявший от отца спокойное и уважительное отношение к матери, действительно вёл себя с Люськой, как старший брат, даже не замечая этого, или, во всяком случае, совершенно не размышляя о том.
    Люська была единственная у своих родителей, с братскими или сестринскими чувствами была не знакома и не понимала таковых, но ей, наверняка, не доставало дома именно того, что может дать только многодетная семья. Потому, в свою очередь,  она и впрямь ощущала в Сашке если и не родного, то уж точно близкого человека. Так ли, нет – сами они об этом и не думали вовсе; и так продолжалось до девятого класса.

    Первого сентября на школьной линейке Сашка встретил совершенно иную Люську, во всяком случае, вовсе не такую, какой она уходила после последнего звонка перед каникулами. Лето она проводила где-то у бабушки, вернулась, как и всегда,  аккурат к началу занятий, так что месяца три они и не виделись. Почти все уже были в сборе, и он, не замечая того, начал нетерпеливо оглядываться, внутренне ожидая привычного: Люську, бегущую к нему со всех ног, с разлетающимися по сторонам косичками, издалека кричащую: «Привет, Сашка», – и, наконец, крепко повисающую у него на шее. Так повелось давно, казалось, что так было всегда, но сегодня этого почему-то ещё не произошло, и Сашка чувствовал себя неуютно и даже заметно нервничал.
    Сзади кто-то осторожно тронул его за плечо: «Привет, Саш». Голос был Люськин, и он поспешно обернулся; обернулся и замер с ползущими вверх бровями и медленно раскрывающимся ртом: перед ним стояла незнакомая, стройная, умопомрачительно красивая светловолосая девушка и радостно смотрела на него лучистыми Люськиными глазами.
Вся она была такая светящаяся и воздушная, что Сашке показалось, будто перед ним Наташа Ростова, прямо со  своего первого бала. Многосерийный фильм «Война и мир» показывали в клубе летом два вечера подряд; и Сашка, уже много после просмотра, поймал себя на мысли, что впечатляющие батальные сцены запомнились ему куда меньше, чем Наташа в сцене бала, вся такая непосредственная и очаровательная. Сашка даже два раза видел Наташу во сне, после чего просыпался в хорошем настроении. Удивляясь тому, он, верно, ещё не понимал, что возраст делает своё дело:  детские игры в войну, и повышенный интерес к кино про войну – уже где-то там, позади;  на первый план подступает нечто иное, волнующее  и пока непонятное.  Ему и невдомёк было,  что именно потому его воображение задето было не кровавой мясорубкой на поле боя, а нежным юным очарованием.
 
    И вот сейчас, с красивой причёской, с распахнутыми глазами, с легким румянцем на щеках, с волнующей линией приоткрытых губ, перед ним стояла Наташа, такая же, как на балу, только почему-то со светлыми волосами.  «Привет, ты что, не рад мне?», – спросила беловолосая Наташа знакомым Люськиным голосом, и Сашка, не  приходя в себя, машинально ответил: «Рад». В школьном платье с белым накрахмаленным фартуком со смешными рюшечками по краю, – обязательной частью торжественной школьной формы, – Люська действительно смотрелась, ничуть не хуже Наташи в платье бальном. «Саша, да что с тобой», – с некоторым волнением произнесла она и замолчала, поражённая его взглядом.
    Сашка изменился за прошедшее лето, вытянулся, похудел, черты лица обострились и несколько потеряли былую мальчишескую округлость, на подбородке обозначился лёгкий пушок, но это был он, такой близкий и привычный. И только взгляд его, почему-то показался Люське незнакомым: так он на неё ещё никогда не смотрел. Они, наверное, так и стояли бы долго и молча, не замечая никого рядом, но голосом завуча Анны Никаноровны, усиленным мегафоном, прозвучала команда всем построиться, и всё вокруг пришло в хаотичное движение, увлекшее их обоих.

    С того дня отношения между ними изменились, хотя внешне для всех одноклассников всё оставалось таким же, как всегда, как и год, и несколько лет назад. Всё так же они сидели за одной партой, всё так же Сашка опекал Люську и никому не давал в обиду, всё так же вместе приходили они в школу и вместе шли домой после уроков. Только умудрённая жизнью Анастасия Тимофеевна, много лет проработавшая среди детей и с пятого класса бывшая у них классной дамой, заметила эту перемену. Да Сашкина мать, слыша, что сын стал ворочаться и вздыхать по ночам, материнским чутьём поняла, в чём тут дело. Сами же они ещё долго не сознавались, даже каждый сам себе, в понимании сути этой перемены, состоявшей именно в том, что и должно когда-то случиться, и случается раньше или позже, но со всеми: к ним пришла любовь. Это событие, поначалу поразившее обоих, может и было неожиданным, но нежданным, во всяком случае для Люськи, его назвать было нельзя: девочки взрослеют раньше, и раньше начинают задумываться об этом.
    Постепенно и до всех в классе дошло, что у Сашки и Люськи – любовь. Однако, какой-либо явной реакции на это открытие среди одноклассников не последовало: то ли все и ожидали именно такого развития  их отношений, то ли и сами уже вступали в пору первой влюблённости, то ли ещё чего, но никто не тревожил в них, столь ранимого в этот период чувства; парни только переглядывались иногда с пониманием, а девчата и вовсе тайно завидовали Люське. Одним словом, к выпускному вечеру никто уже и не видел иного продолжения, как свадьба.

    Сами влюблённые о свадьбе не говорили,  да и что говорить, когда им и так всё ясно: жить друг без друга они уже никогда не смогут. Между ними было уже всё, а точнее, почти всё. Оттого ли, что такое воспитание получил в своей семье, или же не изжил он ещё в себе полностью отношения к Люське, как к младшей сестрёнке, но последнюю грань, за которой отношения между юношей и девушкой переходят в отношения между мужчиной и женщиной, Сашка так и не переступил. А Люська и не думала об этом, ей было так хорошо вместе с ним, как, раньше казалось, и не бывает вовсе: она не ходила, а летала; она таяла под его взглядом; сгорала в объятиях его нежных сильных рук; задыхалась от его поцелуев  – что же ещё-то надо, чего ещё желать. Всё остальное тоже будет, всему свой черёд, зачем спешить – оба считали своё счастье бесконечным, не мысля разлучиться и на день.
    Но, оказалось, не всё зависит только от их желаний, жизнь завсегда может внести свои поправки: в институт, куда они поступали вместе, Сашка не прошёл по конкурсу, а военкомат, он тут как тут, не дремлет – осенью пришла повестка. «Ничего, – бодро говорил Сашка, – ты учись, а я  отслужу, работать пойду, надо же нам на квартиру в городе заработать; будем жить вместе, потом и я на заочный пойду, а ты мне поможешь, ты же уже учёная будешь», – и целовал её в заплаканные глаза.

    Провожали его дружно: и отец с матерью, и братья, и друзья. На вокзале Люська не плакала, а, после объявления отправки, только повисла у него на шее, как в детстве в школе после летних каникул, да прижалась к нему  вся-вся до последней клеточки своей так, что руки её почти силком разнимали, когда состав тронулся. И когда её оторвали от него, замерла, лицом изменилась, губы почти до крови закусила, чтобы не закричать, и будто окаменела вся.   А поезд пошёл, всё дальше увозя от неё Сашку, её Сашку, её половинку. И было ей так больно, будто кто и впрямь медленно, тупым ножом, отрезает часть её самой, чтобы оторвать и забрать, неизвестно куда и зачем, забрать навсегда. Но и тогда не было слёз в её глазах, только взметнулась вверх прощальным жестом Люськина рука, и, почти механически, неспешно и мерно, закачалась из стороны в сторону.
    Лишь  её одну, Люську свою, видел издалека Сашка, почти по пояс высунувшийся из окна вагона, лишь её, других как бы и не было. Такой и осталась она в Сашкиной памяти: одинокая тонкая тростиночка с поднятой рукой, качающейся, будто маятник ходиков на стене родного дома.

    Служил Сашка в ГСВГ, в группе советских войск в Германии, в лётных войсках, в аэродромной обслуге; служил честно и добросовестно, но отпуска так и не получилось – слишком далеко. Эти два года Люська тем и жила, что его письмами, воспоминаниями о нём, да мечтами об их встрече. Всё остальное: лекции, семинары, сессии, поездки к родителям и прочее – было для неё действительно прочим. Главным был Сашка: её единственный, её любимый, её и только её. Однако, несмотря на то, что не считала учёбу столь важной для себя, училась она успешно, экзамены сдавала в основном на «отлично», видимо, помня Сашкины слова: «Ты уже будешь учёная и мне поможешь».
    Отслужив положенное, Сашка по комсомольской путёвке сразу подался в Сибирь, на какую-то Всесоюзную ударную, да ещё и молодёжную, стройку.  «Милая, – писал он ей, – ёще чуть-чуть потерпи, вот обоснуюсь здесь, и сразу в отпуск. Зато квартиру тут быстрее получим, целый город строится, работа интересная, заработки большие, получишь диплом, так такие специалисты очень требуются…».  А дальше много-много слов нежных и ласковых, да всё к ней, о ней, об их обоих, да о жизни будущей совместной. 
    Но прошёл месяц, и ещё один, и затем три, а Сашка всё не приезжал. И письма стали приходить всё реже и всё короче, а потом и вообще писать перестал. И вот последнее: «Не жди меня». И даже без подписи.

    Что было с Люськой только одна подушка, искусанная да слезами промоченная, знает, и ещё, чуть поменьше, подружки по комнате в студенческом общежитии. Как когда-то на перроне: губы закусила, лицом изменилась, и окаменела так же, только не снаружи, а изнутри. Но взяла себя в руки, характером вся в отца пошла, учёбу не бросила, только делала всё медленно и механически, опять же, как тот маятник.
   Что с Сашкой случилось? Да понятно что: старики говаривали; «Коли тело молодо – так и дело молодое».  В двадцать-то лет парень впервые женщину отведал: и молодая, и красивая, и весёлая, и умная, и рядом, и – женщина, его женщина, его первая женщина. Тут уж у кого угодно крышу снесёт. Поначалу-то он как думал, мол, с кем не бывает; стыдно перед Люськой далёкой ему было, ох, как стыдно. Но попробуй-ка приземлиться на самом взлёте, да когда форсаж включён. Первая любовь зачастую так и кончается: там чувства, нежные, трепетные, а тут ощущения, да такие, что с ума можно сойти по-первости.
    Не сошёл Сашка с ума, но влюбился, как говорится, по самое не могу. И, по правде сказать, его новая любовь любви этой, что ни наесть крепкой, достойна была. А тут ещё и воспитание домашнее – завлёк девку, так женись – туда же. Словом, сложилось всё у них,   быстро так сложилось: и года не прошло, а паспорта в ЗАГСе. Молодёжная свадьба на молодёжной стройке событие нередкое и, зачастую, без родителей отмечаемое. А для родителей свадьбу в деревне у Сашки решили сыграть, по всем дедовским обычаям, когда гуляют, почитай, все: и родные, и близкие, и друзья со товарищи, и соседи; а, ежели, кто и не званный зайдёт – и тому рады.

    Денежный перевод от Сашки и его телеграмму родители получили одновременно: «Женился, готовьте свадьбу день приезда». И всё, не считая дня приезда да номеров поезда и вагона: ни тебе слова про молодую, ни надолго ли будут. Началась суета: просто ли свадьбу за неделю сготовить, даже и при деньгах немалых, Сашкой же присланных. К означенной дате всё, однако, было спроворено в лучшем виде: и гости приглашены, и угощения приготовлены, и столы в клубе накрыты; а и где ещё столько народу усадить можно, как не в клубе, там, обычно, и гуляли с разрешения начальства.
    Что там у классика? «с корабля на бал»? – так оно и здесь вышло, разница только, что не с корабля, а с поезда. Как гуляли, мы говорить не будем. Хорошо гуляли, весело, как завсегда на деревне. Про это не читать, это видеть надо, а лучше и не со стороны. Сашкиных одноклассников за столом почти что никого: поразъехались все из деревни, да и каникулы у студентов пока не наступили – время сессии, так что ему на собственной свадьбе было скучно. Не забудем ещё сказать для несведущих: свадьбу на деревне два дня сообща гуляют, третий день обязательно для родни, а дальше, как пойдёт; иногда и неделю гулять доводилось.

    Хоть темнеет в июне поздно, последние гости уходили из-за стола уже в глубоких сумерках. Уходили проспаться от выпитого, переварить съеденное, набраться сил для  продолжения.  Это, как антракт в театре между двумя действиями: только там в антракте пьют и едят, а во время самого действия порою спят, а тут в самый раз наоборот получается.
    По уходу подгулявших мужиков женщины прибрались на столах и в зале, перемыли и перетёрли всю посуду, рассортировали продукты: недоеденное  –  в отходы, а невыставлявшееся на общий стол или нетронутое – на завтра; прикинули сколько чего осталось из выпивки и закуски, да обсудили кто и что приносит к столу утром (на деревне не только пьют и гуляют, но и готовят тоже вместе). Уладив дела, погасив свет и заперев дверь, бабы разошлись по домам; иная и мужа, уснувшего на полпути, на себе дальше поволокла.

     На следующий день, где-то за полчаса до назначенного к общему сбору времени, женщины с сумками, корзинами, ведрами и кастрюлями подтянулись к клубу. Тут же была и молодая жена – не на всё же готовенькое, надо и себя хозяйкой проявить – при муже, уже в другом, но не менее дорогом и красивом наряде, по фигуре и к лицу. Растворили дверь, стали входить, но, когда глаза после яркого солнечного света справились с сумраком помещения, впередиидущие вдруг разом остановились. Какое-то время, пока не вошли  те, кто был сзади, слышался ещё смех и шутки, потом наступила гробовая тишина.
    Их взорам открылась невиданная доселе картина: наведённого вечером порядка не было и в помине, будто смерч какой, океанский, погулял опосля гостей; столы перевёрнуты, возле стоявшей в углу круглой печи-голландки, обшитой тонким крашеным железом, гора всего того, что оставалось после вчерашнего застолья. Гора эта состояла из осколков бутылок, тарелок, стаканов, – то есть всего бьющегося, – перемешанных с отсортированными вчера закусками и продуктами; в основании горы была широкая лужа бурого цвета, образованная смесью водки, вина, пива и чёрт-те знает чего ещё. Дух стоял соответствующий. Не уцелело ничего, для дальнейшего празднования годились разве что металлические ножи и вилки с ложками, да и те были разбросаны ураганом по всему залу.
    Вошедшие молча водили глазами по сторонам, а потом и вовсе замерли, пораженные увиденным. Последовала, как сказал незабвенный Николай Васильевич, немая сцена. И только в проёме  настежь распахнутой форточки  чистил пёрышки и весело чирикал толстый воробей, видимо весьма откушавши свадебного пирога или ещё чего с остатков праздничного стола.

     Заговорили, так же, как и замолчали, все одновременно: большею частью это были возгласы великого недоумения, негодования, возмущения; послышались обрывки разнообразных версий, но разобрать было можно только отдельные,  наиболее часто и наиболее громко произносимые слова, однако литературный язык таковых не употребляет. 
Одна лишь Антонина, Сашкина тётка, тихо, – так тихо, что и не слышал никто, – промолвила: «Эх, девка-девка, эва, как тебя проняло.  Вопервой, знать, хлебнула ты нашей бабьей доли», – она-то отчётливо помнила, что вчера вечером уходила из клуба последняя, и прежде, чем запереть входную дверь, проверила и закрыла все форточки, абы кошка какая не залезла, да стол, подготовленный на завтра для продолжения торжества молодых, не нарушила.   «Эх, девка-девка», – повторила она ещё раз, и горючая слеза потекла по её щеке.
     Побледневший Сашка увидел ясно, как наяву, тоненькую тростиночку со вскинутой в прощальном жесте рукой.





Гузятино   30 сентября 2009г.