Уроки русской литературы

Уроки русской литературы.

Городок Кемь стоял на сваях. Толстые, небрежно обструганные бревна, забитые в глинистую рыжую землю, поддерживали узкие дощатые мостки, которые служили тротуарами. Немногочисленные автомобили, громко урча и надрывно взвывая моторами, безнадежно барахтались в разливах коричневой жижи, напоминая моторные лодки, севшие на прибрежную мель. Городским транспортом, парк которого составляли два автобуса, никто не пользовался, потому что они либо постоянно ремонтировались, либо надолго застревали в коварных ловушках раскисшей и ухабистой дороги. Поэтому, каждое утро я уныло тащился в школу по скрипучим сосновым доскам, стараясь не свалиться в ее грязевые омуты. 
Мне тогда исполнилось двенадцать лет - критический возраст мужского взросления. Первая выкуренная на спор папироса, первая стопка водки, надолго отбившая охоту к алкоголю, первые ночные поллюции, вызывающие тревожный интерес и томительный озноб запретного наслаждения. Я очень хотел стать взрослым.
Однажды в школе появилась новая учительница русского языка. Она была женой военного и приехала к нам из далекой и загадочной страны под названием Украина, где весело пенились цветущие вишни в дремучих садах, а вдоль дорог серебрились новогодние пирамиды зеленых каштанов. Густые черные брови и завораживающие карие глаза приезжей красавицы до судорог отличались от глупых водянистых  взглядов местных преподавательниц и немедленно вызвали нездоровое волнение в среде мужского населения школы. Да что там школы! Мой боевой родитель, который командовал расквартированной в этом гниющим болоте воинской частью, вдруг вынул из запыленной кладовки пудовую гирю и принялся пыхтеть с ней каждое утро, перед уходом на работу. Глаза у матери сделались печальными, как у испанских мадонн времен инквизиции. Бремя неотвратимой семейной измены тяжелой гильотиной нависло над нашим тихим домашним очагом. Зашевелились и младшие по званию чины дивизии, опрометчиво надеясь на быстрый успех у кареглазой незнакомки. Во всяком случае, ядовито-зеленый одеколон «Шипр» раскупался в гарнизонном магазине со скоростью близкой к мировой константе.
Надо отдать ей должное - она была невероятно красива. Не литературной, надуманной красотой бедной Лизы или анемичной Сонечки Мармеладовой, но тем омутом бездонного и безумного женского естества, который погубил семью Карамазовых и свел с ума Очарованного странника. Это была шикарная женщина, с развитыми, упругими бедрами, с выступающей каменной грудью и стройными мускулистыми ногами, которые выпукло очерчивались ее длинной облегающей юбкой. А какая у нее была походка! Так могут ходить только величественные жирафы в загадочной республике Чад. Задумчиво склонив к плечу свою небольшую очаровательную голову на высокой белоснежной шее, она важно плыла по пустынным коридорам нашей обветшавшей школы, словно далекий африканский корабль среди брызжущей зеленью сельвы. Вспоминая прошедшие годы, я могу признаться с чистым сердцем, что именно в тот момент, когда я в первый раз ее увидел, вдруг почувствовал себя настоящим мужчиной. Или, во всяком случае, хоть что-то почувствовал.
Томимые желанием близкой взрослой жизни, мои неугомонные одноклассники тут же нарекли ее «Гитарой». Может быть, кому-то это прозвище покажется обидным или вульгарным, но я принял его безоговорочно. Действительно, округлые изгибы этого инструмента удивительно напоминали изящные формы новой учительницы. В ее облике было что-то призывное и запретное, как в растравливающих душу старинных цыганских романсах.
Но как привлечь внимание этой губительно красивой и взрослой молодой женщины двенадцатилетнему белобрысому мальчику в серо-мышиной школьной форме с ненавистным красным галстуком на тонкой шее - символом задержавшегося несовершеннолетия? Что я мог противопоставить пыхтящему по утрам родителю или купающимся в «Шипре» молодым офицерам? Чем я мог привлечь ее внимание к своей неказистой подростковой особе?
В конце каждой недели директор школы, издали похожая на выползшую из кургана скифскую бабу, устраивала нам проверку. Тяжело переваливаясь на коротких каменных ногах, она медленно двигалась вдоль рядов притихших школьников и пристально разглядывала нас выпуклыми линзами стеклянных глаз. Оторванная пуговица, не пришитый подворотничок, грязные ботинки или руки в фиолетовых чернилах – ничто не могло ускользнуть от ее холодного тюленьего взгляда. Почти не раскрывая узкий рыбий рот с презрительно опущенными углами, она скрипучим голосом делала устное замечание, которое тут же торжественно заносилось в дневник нерадивого ученика.  Боже, как она нас всех ненавидела! Какой-то патологической животной ненавистью, которая может наблюдаться только между разными видами хищных млекопитающих. 
Во время этих экзекуций, из угрюмого озорства называемых школьной пионерской линейкой, ее постоянно сопровождала старшая пионервожатая - длинноносая угреватая девица с фигурой плоскодонной необструганной лодки и кривыми тонкими ногами, которые торчали из-под синей короткой юбки. Вторым членом эскорта всегда приглашался школьный завхоз – невероятных размеров мужик, со зверообразным красным лицом и волосатыми толстыми руками, похожими на лапы дикого медведя. Когда-то он работал в местной милиции и оттуда был уволен за жестокое обращение с задержанными. В школе он вызывал омерзительное чувство трусливого уважения и какой-то рабской покорности не только у школьников, но даже у части учителей и родителей. И обязательно среди сопровождающих директора должен был присутствовать дежурный учитель. Сегодня дежурила по школе «Гитара», поэтому ее маленькая черная головка на длинной шее неожиданно появилась в конце коридора, где всех нас выстроили по классам. В те времена каждый класс представлял собой пионерский отряд, и у каждого пионерского отряда был свой председатель, которого выбирали из самых достойных учеников. Как раз одним из таких председателей совета отряда я и был в ту пору. Поэтому, как только карающая кавалькада во главе со скифской бабой появилась в конце тускло освещенного коридора, я озабоченно закрутил головой, проверяя внешний вид и подтянутость своих пионеров. Вроде бы все было в порядке, и сегодняшняя проверка не предвещала серьезных замечаний. Может быть, даже похвалят. Я успокоился и, фанатично выкатив глаза, застыл на левом фланге своей шеренги.
Стройная «Гитара», лениво покачивая бедрами, медленно выплывала из желтой полутьмы мутного тоннеля, как волшебная фея из запретной сказки. Она рассеянно скользила влажным жирафьим взглядом по рядам притихших учеников, снисходительно поглядывала на ковыляющую впереди скифскую бабу и загадочно улыбалась чему-то своему и далекому, может быть даже африканскому. 
Вдруг со мной что-то произошло. Холодный и щекочущий электрический импульс пробежал вдоль позвоночника, обдав нестерпимым жаром низ живота. Боже, что происходит?! – тревожно пронеслось в голове. Что со мной? Я с ужасом опустил глаза и увидел, что мои мышиные брюки предательски вздулись в районе ширинки до такой степени, что даже левая штанина слегка задралась и оголила всю в красных цыпках синюшную лодыжку. Быстро сунув руку в карман, я изо всех сил пытался усмирить взбунтовавшуюся плоть и пригнуть ее книзу, параллельно ноге, но она не поддавалась. Напротив, она еще больше каменела и увеличивалась в размере. Лучше бы меня закопали живым в землю! Я готов был заплакать от отчаянья и опрометью бежать в туалет, чтобы прекратить это физиологическое безобразие. Холодный липкий пот покрыл побелевшее лицо, пока я уже обеими руками пытался усмирить свое неожиданно восставшее либидо. Нет, лучше-таки чтобы меня закопали живым в землю!
Но грянул гром, и скрипучий голос предвестника конца света прогремел над моей головой, – «Что ты там делаешь, пионер?!» Я медленно поднял глаза и увидел перед собой огромное плоское лицо каменного сфинкса, которое поглотило собой весь окружающий мир, и, не мигая, смотрело на меня пустыми глазами египетских зверолюдей. – «Встань ровно и вынь руку из кармана, когда с тобой говорит директор,» – пророкотало чудовище. Что оставалось делать? Я был самым дисциплинированным пионером в этой забытой богом зоологической школе и, словно загипнотизированный, выпрямился и медленно вытащил руку из взбунтовавшегося кармана.
Администрация школы молча взирала на устрашающую выпуклость между ног, пытаясь осознать природу увиденной аномалии. «Что у тебя в кармане, пионер?» – глупо вопросила скифская баба скрипучим голосом. Привлеченные неожиданной задержкой в экзекуции, ближайшие одноклассники поломали строй пионерской линейки и с любопытством тянули тонкие шеи, чтобы узнать, что я такое запретное прячу в своем кармане. «Это ключи,» - отчаянно краснея, прошептал я севшим голосом, - «Вот, честное пионерское слово». Я все еще пытался спасти срамную для всей школы, а особенно для меня, ситуацию. Скифская баба, конечно, не поверила и, насупив каменные брови, приказала - «Покажи!». Господи, лучше бы у меня в штанах была граната. Я бы с удовольствием ее вытащил и, подорвавшись на месте, умер счастливым. Но так как я не был эксбиционистом, я даже слова такого не знал в ту пору, поэтому еще ниже опустил красную до ушей потную голову и молча ждал неотвратимой расплаты.
Первой догадалась об истинной сути происшествия плоскодонная пионервожатая. Все-таки сказался большой сексуально-комсомольский опыт нашего коммунистического детства. Она вдруг вспыхнула пунцовым галстуком и, округлив прозрачные глаза, что-то жарко зашептала на ухо скифской бабе. Та как-то обмякла, потеряв каменную неприступность, и обескуражено спросила – «Вы думаете?» Потом снова окаменела и рявкнула на весь коридор – «Смирно!» И важно поплыла дальше вдоль, суетливо равняющейся, школьной линейки, переваливаясь на коротких каменных ногах. «Гитара» посмотрела на меня с зоологической улыбкой загадочной монны Лизы, как на поллюцирующего карлика, мечтающего о большой любви к топ-модели, и снисходительно усмехнувшись, поплыла дальше, призывно покачивая африканскими бедрами. Вряд ли она отнесла все случившееся на свой счет. А вот медведеобразный завхоз сразу все понял. Отстав от удаляющейся кавалькады моего пионерского унижения, он подошел ко мне, дружески похлопал по плечу медвежьей лапой и заговорщицки прошептал, - «На новую училку среагировал? Это нормально, баба-огонь! Только чтоб не на школьной линейке. Понял?». Все-таки, мент – есть мент, хоть и бывший.
Заплетающимся шагом я медленно брел по скрипучим мосткам деревянного тротуара домой. Жесткий рубероидный ранец бил меня по спине в такт шагов на пружинящих необструганных досках. Я, отупело, смотрел на коричневую гладь раскисшей дороги, словно выбирая место поглубже, куда можно было кинуться вниз головой. Я себя ненавидел. Пережитый позор тяжелым грузом давил мое слабое пионерское сердце, не давая свободно дышать и думать о будущем. Теперь никогда–никогда я не смогу сблизиться с моей любимой «Гитарой». Я до боли в ушах хотел обратить на себя, ее нечеловечески желанное внимание. Но не таким же чудовищным образом. Это была настоящая трагедия, полное крушение смысла моей дальнейшей бессмысленной мышиной жизни. В душе образовалась каменная пустота, которой заразила меня скифская баба и безысходность гниющего в болоте серого городка. Тонкая полоска заката раскаленным клинком чиркнула по свинцовому горизонту и исчезла, как последний проблеск осмысленного сознания. Словно подстреленный на дуэли Лермонтов, я внезапно свалился в черную темень тревожного сна, в жуткую яму моей человеческой безысходности.
Когда я проснулся, было воскресенье, бледно-розовое солнце холодно полировало квадратное окно спальни, отсвечивая изумрудными бликами от, брошенного в углу, антрацитового ранца. Воскресшие воспоминания о злополучной пионерской линейке заставили меня громко застонать и с головой зарыться в толстую лебяжью подушку. В открывшуюся дверь заглянула мать и тревожно спросила, - «Ты не заболел?» Я не заболел, хотелось мне ей ответить, я полностью умер и больше жить не хочу на этом свете. Но она вряд ли смогла бы меня понять. А подробно рассказывать о вчерашнем происшествии мне совершенно не хотелось. Поэтому, я застонал еще громче и попытался натянуть на голову пуховое одеяло. Но матушка была человеком не сентиментальным, верной женой моего отца – командира дивизии - поэтому пощупала мой холодный лоб, дала легкий подзатыльник и погнала умываться. Потому что, было уже время обеда, а два раза разогревать обед она не собиралась.
Мы сидели за столом и молча ели кислые щи с румяными грибными шанежками. На столе стоял стеклянный кувшин с клюквенным морсом, который слегка подгулял и резко бил в нос, вызывая здоровую отрыжку. В углу комнаты сидела на расписном горшке моя резиновая сестренка и, пуская пузыри, пыталась покакать. Радиоприемник журчал патриотическими песнями и сообщениями об очередной победе в сельском хозяйстве и металлургии. Мне показалось странным, что отца не было дома, и я спросил у матери, - «А где папа?» «На работе,» - почему-то резко ответила она. «В воскресенье?» – удивился я. – «Что-то случилось?» «Да, жена одного  офицера отравилась, и все начальство собралось в штабе». Я чуть не поперхнулся куском пирога. «Кто?!» – прохрипел я. Хотя уже точно знал о ком идет речь, и холодная змея детского ужаса скользнула за шиворот, и больно ужалила под левую лопатку. «Кто?» – еще раз переспросил я, надеясь на чудо. «Ваша новая учительница по русскому»,- спокойно ответила мать, словно речь шла о постороннем человеке или литературном выдуманном герое, например, бедной Лизе. – «Выпила бутылку уксусной эссенции». «Гитара»!? – заорал я, так стремительно вскакивая из-за стола, что стул опрокинулся и упал спинкой на пол. «Какая гитара?!» – повысила голос мать, - «Твоя новая учительница, развратная тварь, которая тут гуляла со всем гарнизоном!» Губы матери сделались тонкими и злыми, а глаза сузились до невидимых щелей. Такой страшной и мстительной я ее никогда не видел. «А как?» – глупо спросил я, поднимая опрокинутый стул. «Как-как?» - ответила мать, успокаиваясь, - «Сегодня утром муж ее, капитан, вернулся с дежурства, а ему и рассказали про все ее шашни с любовниками. Конечно, побил ее, тварь развратную. Вот теперь все и собрались в штабе на суд офицерской чести. Офицерам нельзя бить женщин, даже таких тварей развратных. Жалко капитана».
В тот же вечер были похороны. Скромные и малочисленные, словно незаконные и тайные. Вроде бы все хотели побыстрее закопать «Гитару» глубоко-глубоко в землю и тут же забыть о ней на всю жизнь. Никто из жен военных не пришел проводить ее в последний невозвратный путь. Не было даже ее родителей из загадочной и черешневой Украины. От школы присутствовал только завхоз и несколько учеников старших классов. Они принесли скромный венок из белых бумажных цветов, покрытых воском, и понуро ожидали конца траурной церемонии. Пока солдаты копали могилу, завхоз тяжело вздыхал и глухо ворчал, ни к кому не обращаясь, - «Да-а, убили-таки девку.» «Кто?» - тихо спросил я. Он еще раз вздохнул, положил свою тяжелую руку мне на плечо, как во время недавней линейки, и непонятно ответил: «Была бы девка красивая, а охотники всегда найдутся. Не надо было ей сюда приезжать».
А городок Кемь продолжал поскрипывать деревянными мостками, редкие автомобили по-прежнему пускали пузыри в коричневых разливах мостовой. Скифская баба каждую неделю проводила тоскливую пионерскую линейку. Но мне уже было все равно. У меня уже больше ничто нигде не топорщилось и электрические разряды не раздражали позвоночник. Из всей этой истории я понял одно: яркие розы не могут цвести на болоте. И не зеленые мерзкие жабы должны быть их садовниками. Зависть человеческая губит красоту мира.