Глаза моей зимы

-1-

Как же болит во мне эта девочка! Особенно, когда я вижу ее – ощущение боли почти физическое, скверное. Словно укачивает.
Она моложе меня. Она непоправимо моложе. Но ведь дело не в возрасте. Мне только тридцать четыре. А ей девятнадцать. Я не ветхий старик, а она не школьница. И не из-за разницы такое болезненное ощущение. Просто так вышло, она показалась мне не такой, как другие женщины – странная, непохожая ни на кого, диковатая. Студентка второго курса, биохимик. Не представляю даже, что такое биохимия.
Глаза у нее странного цвета. Если бы не эти глаза, все было бы просто. Но глаза у нее синего цвета. Не голубые, а темно-синие, с черноватыми точками у зрачков, огромные. Никогда не видел таких глаз. Волосы короткие и волнистые, темно-русые. Брови густые и черные, длинные ресницы, небольшой нос, бледно-розовая кожа. Тонкие запястья и пальцы. Не очень высокая, хрупкая, и короткого она не носит – оттого что линия колена неправильная, чуть выпирающая внутрь, как она сама сказала. Чаще в брюках и пиджаке каком-то или длинном свитере. Зовут ее Олей.
Я увидел ее просто на улице, когда она стояла на троллейбусной остановке. А я шел к машине. Увидел ее и остановился.
– Давно не было?
– Только что пятнадцатый ушел. Я не успела.
«Хорошо, что не успела», – подумал я. И с мысли, что я мог никогда ее не увидеть, началась эта сверлящая боль, словно, не зная ее, я ее уже терял. И там же, на троллейбусной остановке, я понял, что это плохо. Что это плохое чувство, с плохими последствиями, с плохим будущим. Но инстинкт самосохранения не сработал. Он дал сбой. Девочка посмотрела на меня колючим синим взглядом и отвернулась.
Я не люблю студенток. Если бы она была старше лет на семь, она посмотрела бы на меня по-другому. Она уже столкнулась бы с неопределенностью положения одинокой женщины, с недостатком интеллигентных и красивых мужчин, с простым голодом по крепкому мужскому телу – она оценила бы и мой хороший костюм, и мое почтительное выражение лица, и четкие черты. Но в ее взгляде не было этих семи лет свободной жизни. Были, пожалуй, школьные записки, грубые одноклассники, скучная вечеринка у подруги да несколько институтских сессий. И, может, еще что-то, похожее на упрямую настороженность, как мне тогда показалось.
Подошел ее троллейбус. Она дернулась вперед, прижимая пакет с книжками к груди.
– Подожди! – вскрикнул я.
Она оглянулась недоуменно.
– Постой! – я сделал шаг к ней.
Она замерла, толпа оттеснила ее от троллейбуса и подтолкнула ко мне. Она все смотрела на меня, и с ее лица не сходило выражение неприятной растерянности. Двери троллейбуса захлопнулись, придавив нескольких пассажиров. Едва не завалившись на бок, троллейбус отполз от остановки.
– Что вам нужно? – спросила она у меня и поглядела вслед троллейбусу.
Я улыбнулся.
– Не уезжай. Давай подвезу, – я кивнул на машину, припаркованную у газетного киоска, чуть в стороне от остановки.
– А чего ж вы тогда тут торчали?
– Тебя увидел.
Она не улыбнулась. Еще раз оглянулась на автомобиль. Села на освободившуюся скамейку.
– Нет, спасибо. Дождусь следующего.
Я присел рядом, но не слишком близко.
– Почему?
– Люблю общественный транспорт, – сказала она.
И не было в ее тоне ни кокетства, ни злости. Она ответила мне устало и посмотрела вдаль на дорогу. Ветер сорвал желтые кленовые листья и бросил к ее ногам. Она прижала носком туфли желтый широкий лист, не давая ему улететь. Я наклонился и поднял его.
– А если я покажу справку, что я не маньяк?
– Все равно.
Тетка с огромными сумками плюхнулась на скамью между нами. Я поднялся. Она не посмотрела на меня.
– Тогда пойдем в кафе, выпьем по чашечке кофе и разбежимся, – я кивнул в сторону на кафе с другой стороны проспекта.
Она повела глазами до кафе, потом взглянула на тетку, сидящую рядом и разглядывающую меня, и сказала просто:
– Ну, ладно.
Ей неловко было спорить на остановке. Но как только мы вошли в кафе и сели за столик, она спросила прямо и почти грозно:
– Что вам нужно от меня?
– Меня зовут Сергей, – представился я.
– Мне все равно.
– Почему бы нам просто не познакомиться? – миролюбиво предложил я. – Что плохого? Я не имел в виду ничего дурного, поверь мне. Просто твое лицо мне показалось очень необычным, ярким. Я не мог пройти мимо.
Несколько раз вплелось «просто». Ничего не «просто», понял я. И вообще сложнее, чем обычно.
Девочка пожала плечами.
– Странный комплимент. Если это комплимент. Меня Ольгой зовут. Вот еду из института. То есть пытаюсь, а вы меня задерживаете.
Подошел официант. Я заказал сладкое, соки. Она не протестовала.
Наконец, отложила пакет с книгами на соседний стул, стала тянуть через трубочку сок. Разговор оборвался.
– Ты, наверное, отличница, – улыбнулся я.
– А вы, наверное, передовик производства.
– Как на счет американского «ты»?
– Не люблю Америку.
– Я там бывал часто. Не такие уж равнодушные американцы, как их описывают. Они вежливые, приветливые, улыбаются.
– Вы, наверное, по делам ездили?
– Да, большей частью.
– Ну, вот поэтому, – кивнула она. – Вы им, значит, нужны были.
– Если тебе кто-то улыбается, значит, он в тебе заинтересован? – спросил я. – Иначе не бывает?
– Нет.
– Вот я тебе улыбаюсь, значит, я заинтересован?
– Конечно.
– В чем?
– Не знаю. Может, в том, чтобы затащить меня в постель. Даже если там и без меня тесно, – просто ответила она.
– Нет, – я покачал головой. – То есть, да. Конечно.
И она вдруг широко по-детски улыбнулась.
– Ты смешной!
– Спасибо.
– А чем занимаешься?
– Финансовый директор одной компании. «Оптимы», – добавил я.
– Э-э-э, ты уже не такой смешной, – поежилась она. – Даже совсем не смешной.
– Оля! – я посмотрел на широкий кленовый лист, случайно занесенный мною в кафе. – Оля...
Бог знает, что хотел сказать, но вовремя остановился. Побоялся испугать ее этим странным помешательством, этой зудящей внутри болью. Стал смотреть за окно.

Я запомнил этот октябрьский день до малейшей детали, до солнечного луча, разрезающего столик между нами, до измятого края кленового листа, до шуршащего звука упавшего на пол пакета с учебниками.
Небо неожиданно нахмурилось, и полил дождь. Крупные капли забарабанили по стеклам, официант принялся торопливо закрывать окна. Луч исчез, и стало мрачно. Загудели лампы дневного освещения, и мне показалось, что мы попали из реального живого мира в мир ненастоящий, в мир мрачной повести, издали напоминающей жизнь.
– Опять дождь, – нахмурилась Ольга.
Ее глаза наполнились дождевой влагой и отсвечивали фиолетовым.
– А я без зонта. Эти зонты... Они всегда ломаются. Нет ничего хуже сломанного зонта с торчащими спицами.
– Он сейчас закончится...
– Будем надеяться.
Снова повисла тишина.
– У тебя интересная жизнь? – вдруг спросила она.
– Не знаю. Может.
– Ты путешествуешь?
– Нет, сейчас уже нет. Теперь я больше привязан к банкам, к холдингу.
– Богатенький Буратино?
– Немного, – кивнул я.
– Это интересно. Ты богат. Умен. Не женат. Наверное, даже ни разу не был. Детей нет. Врагов мало. Родители тобой гордятся. Так?
– Скорее всего.
– Ты один живешь, чистюля?
– Почему «чистюля»?
– Потому что не оставляешь следов на земле.
– Потому что нет детей?
– Не только.
– Сколько тебе лет?
– Девятнадцать.
Не хотелось обидеть ее.
– В девятнадцать лет, Оля, человек не так оценивает жизнь, как в тридцать пять. Восприятие окружающего меняется. Несмотря на то, что жизнь коротка и стремительна, спешить-то некуда.
Она отвернулась.
– Человек начинает различать полутона только со временем, постепенно. Он перестает делить мир на черное и белое. Он забывает свой максимализм. Не потому что изменяет самому себе, а потому что начинает видеть мир глубже. Он видит то, что не может ни изменить, ни исправить, что должен принять, даже не одобряя, даже стиснув зубы. Поэтому и о других он не судит резко, зная, что они поставлены точно в такие же условия, условия несовершенства нашей жизни. Понимаешь, в чем разница?
– Нет.
Раздался гром.
– Кристина, наверное, волнуется, – сказала вдруг она.
– Сестра? Мама?
Она дернула плечами.
– Нет, просто Кристина.
Она помолчала.
– Мачеха. Так, наверное.
И, по-прежнему не глядя на меня, она заговорила:
– Мне было двенадцать лет, когда умерла мама. Нельзя так говорить, но у меня не осталось о ней хороших воспоминаний. Она все время была больна, подолгу лежала в больнице, а мне, ребенку, хотелось ее внимания и ласки. Помню только чувство усталости – от всего: от ее неизлечимой болезни, от новых надежд и последующего отчаяния. В доме никогда не было солнца. Я так все запомнила – мрачные, серые комнаты, зашторенные окна. Может, она и хотела любить меня, но это было выше ее сил. Я понимаю.
Мы остались вдвоем с отцом. Все эти годы он почти не замечал меня. Кажется, ее болезнь парализовала и его чувства. Выражение тоски изменило и состарило его лицо. Помню, однажды он спросил меня: «Оля, ты хорошо учишься?» И это показалось мне таким странным, что я расплакалась. Он не знал, о чем говорить со мной, хотя мы жили в одной квартире и были родными людьми.
А я действительно хорошо училась, была первой в потоке, потому что мне нечем было занять себя.
Потом, когда не стало мамы, вдруг сделалось пусто, с ее болезнью, лекарствами, шприцами исчезло что-то важное из нашего дома – пусть мрачное, но важное для нас. Я распахнула шторы, начистила до блеска пол.
Отец стал подолгу задерживаться на работе. Приходил, когда я уже спала. Но пахло в комнате какими-то сладкими духами. Я тогда догадалась, в чем дело. Но что я могла сказать? Не упрекать же его... В конце концов, каждому из нас хотелось начать новую жизнь.
Так прошел год, а потом он привел Кристину. Он не должен был оставаться одиноким, так ведь? Я узнала этот слабенький запах духов, который оставался на его рубашках весь год. Она была молода и красива. А ему было сорок четыре года, и то самое выражение тоски не ушло с его лица, несмотря на ее присутствие. Кристине было двадцать шесть, она работала продавцом в «Центре одежды», она была... такая молоденькая и красивая рядом с ним. Но она не считала себя молодой. Считала, что ей пора замуж, что женихов хороших нет, а у отца была престижная должность директора торгового комплекса «Мир спорта». И меня она боялась. Да, Кристина боялась меня, взрослую дочь человека, за которого она выходит замуж. Я могла оказаться злюкой, строить козни, интриговать за ее спиной...
Потом Кристина хотела ребенка. Знаю, что хотела. Как она могла не хотеть ребенка? Когда она поняла, что я не злюка и не интриганка, она представила, как мы будем жить счастливо все вместе, как все будем любить нашего малыша. Но когда она забеременела, отец сказал: «Это исключено».
Я слышала этот разговор. Я действительно любила ее. Уж слишком она была светлой, милой, беззлобной, со всем соглашалась, словно своего мнения у нее не было. Она всегда говорила: «Да, наверное». То есть, даже если она была против, она говорила: «Да, наверное». Всегда, разговаривая с ней, ты был прав, а она не права. Всегда она кивала в ответ на твои слова. И когда отец сказал, что это исключено, она только разрыдалась. Она не сказала, что он подонок, негодяй, который губит ее молодость. Она не сказала, что он не имеет права быть с ней таким жестоким, потому что нашел ее не в баре на одну ночь, потому что она его жена, она молода и хочет жить – жить, а не умирать от въевшейся в него тоски. Она ничего не сказала. Она расплакалась. Отец хлопнул дверью, ушел, бросил ее. А она сидела, раскачиваясь из стороны в сторону, держалась руками за живот и плакала.
И я тогда поняла, что люблю ее. Люблю, может, больше отца и матери, уже за одно то, что они оба причинили ей такую боль. Я помню, как подошла к ней и села рядом.
– Кристина, это хорошо, что будет ребенок, – сказала я. – Это такая радость! Не слушай отца – он потом все равно будет радоваться и носить тебя на руках.
Она закрыла лицо ладонями.
– Нет, Олечка. Ты не понимаешь. Этого «потом» может и не быть. Ребенка, его еще как бы нет, а семья у меня все-таки есть, это вы с папой.
– Ты же не любишь его! – закричала я. – Ты же не любишь!
– И поэтому я не требовала от него любви к себе, тогда, раньше. Я не требовала. У меня никого нет, Оля. Никого, кроме него. Я не могу его не любить. Уже поздно его не любить. Просто я думала, что у меня будет ребенок. Мой ребенок. Родной. Но не судьба, Олечка…
Она даже не рассердилась на него, словно сама была во всем виновата.
Говорят, дорогие клиники дают гарантию безопасности операции. Никакой гарантии нет. Никто ее не дает. Начались какие-то осложнения. Она выписалась, а потом снова легла в больницу. Все как-то дико повторилось. Я задернула шторы – не могла видеть солнца. Врачи сказали, что она больше не сможет забеременеть.
Она только грустно улыбалась.
Потом ее повысили на работе. Она стала заведовать отделом меховых изделий. Я часто приходила к ней и подолгу наблюдала за покупателями. Иногда она и мне предлагала что-нибудь примерить. И я примеряла вещи, которые ни я, ни она не могли себе позволить. Мы никогда не жили богато. Тогда, при матери, все уходило на лекарства, дорогие и бесполезные новинки, а потом отец безжалостно проигрывал огромные суммы в казино.
Кристина смеялась таким тоненьким, натянутым смехом, словно вот-вот внутри должна была лопнуть какая-то струна. Отец смотрел на нее, как на сумасшедшую. И она ловила его взгляд.
– Нам одна женщина сегодня котенка в магазин приносила и уговаривала: «Купите крысолова»...
– Это смешно? – спрашивал холодно отец.
– Маленький такой, весь дрожит... А она его сует всем на руки, уговаривает – купите...
– Что ж ты не купила?
– Я не могу. У меня даже родного котенка не будет.
И я смеялась. Смотрела на нее и смеялась, чувствовала, что по щекам текут слезы и капают в тарелку на столе. Вот так весело мы жили.
Иногда вечерами она обнимала меня за плечи и говорила: «Жалко, что ты такая большая. Ты могла бы быть моим ребенком».
Я поступила в университет. И в тот же год отец разбился на машине. Гнал на пределе и влетел в грузовик. Я стояла у его ног... в белой палате и смотрела, как он умирает – борется с агонией и не может ее побороть. И вдруг его лицо разгладилось и выражение тоски, залегшее в морщинах на лбу и в углах рта, исчезло.
– Я иду к ней, Оля. Пять лет я пытался... жить без нее. И не смог, – сказал он. – Пять лет...
– Это тебе за Кристину! – сказала я и вышла.
Кристина была в обмороке.
И потом мы остались с ней вдвоем. Она отнекивалась: «Ты взрослая, Оля. Ты студентка. У тебя своя жизнь. Я буду стеснять тебя».
Не знаю, убедила бы я ее, или нет, но оказалось, что отец оставил большой карточный долг, и Кристина продала свою квартиру, чтобы его покрыть. Ей некуда было идти.
Мы так и живем вместе. Кристина работает, я учусь, по вечерам – мою полы в магазине, чтобы тоже зарабатывать немного.
Не знаю, зачем рассказываю тебе это... Да, ты спросил о Кристине, – вспомнила Ольга. – Я ответила.

Передо мной еще стояло мрачное лицо ее отца, тонкая фигурка белокурой Кристины и плотно зашторенные окна комнат. Так я все представил.
– Дождь закончился, – заметила Ольга.
– Давай подвезу тебя домой, – предложил снова я.
– Теперь уже не домой. Подкинь до магазина. Пора на работу, – усмехнулась она.
Проспект был залит лужами. Прохожие перепрыгивали их и петляли по тротуару. Небо оставалось хмурым.
– Может, не поедешь туда? – спросил я.
И опять не мог закончить фразу – не протянуть же ей деньги. Она мотнула головой:
– Поеду. Нужно.
Я открыл дверцу, она села в машину и сказала:
– Я болтливой тебе показалась?
– Нет, – я покачал головой. – Вовсе нет.
– Зачем тебе со мной возиться? – спросила она серьезно.
– Пустяки. Я подожду тебя.
И тогда она повернулась ко мне и посмотрела в упор.
– Но я к тебе не поеду.
– Я знаю.
По ее лицу заметно разлилось недоумение.
– Тогда зачем?
– Темнеет. Небо опять хмурится, а ты без зонта.
Хотел добавить, что я не подросток, которому не терпится, но решил, что это прозвучит грубо.
– Ты не очень-то веришь в честные отношения, да? – спросил я.
– Если бы не верила, не села бы к тебе в машину, – она пожала плечами. – Просто, время такое. Не знаешь, где соломки подстелить.
Я засмеялся.

Магазин – маленькая продуктовая частная лавочка. Она сняла свитер, подвернула брюки и стала растирать грязь по серому кафелю. Я смотрел на ее руки, вмиг покрасневшие от холодной воды, на волосы, упавшие на лицо, и чувствовал то, чего никогда не чувствовал ни к одной женщине – желание спасти ее, закрыть собой, заслонить от всего мира.
Выхватил тряпку из рук, отодвинул ногой ведро.
– Давай я!
Она расхохоталась.
– Ты с ума сошел! Я еще не забыла, что ты финансовый директор какой-то крутой компании.
– Все равно...
Она села на подоконник, а я стал мыть пол. А потом, когда закончил, она продолжала молча смотреть на меня. Я тоже молчал.
Ни одного слова не приходило на ум. И тогда я подумал, что опыт человека ничего не значит. Что однажды каждый натыкается на такую вот девочку – рядом с которой находит себя новым, и ничего не остается в нем от прошлого – от бывших подруг, от рассказанных анекдотов, от дежурных шуток. Ольга все смотрела в меня своими синими глазами и тоже молчала. За окнами стояли густые чернильные сумерки. День закончился. И было жаль этого дня.
– Такое впечатление, что на работе ты сам все-таки полы моешь. Экономишь на техничках? – пошутила она.
– Обычно нет.
– Расскажи, чем занимаешься...
– Разные бумаги, счета. Денежные потоки...
– Скупые пояснения. Сухая конфиденциальность, – кивнула она. – Ладно.
А я не мог говорить о себе: ни о своей работе, ни о своей жизни. Все казалось пустым и неинтересным. Обычно ведь каждый привирает, приукрашивает, создает какой-то образ. И я всегда рассказывал о себе смешные небылицы, а ей – не мог. Тишина казалась глубже и умнее моих рассказов.
Она спрыгнула с подоконника.
– Пожалуй, пора.
Я отвез ее домой. Она сказала «спасибо», вышла, хлопнула дверцей и исчезла в темноте подъезда. Ничего больше.

-2-

Наутро я проснулся с ощущением, будто я болен или отравился чем-то. Лежал в постели и пытался сообразить, что же это за чувство. Разматывал клубок, перебирая в памяти все детали вчерашнего вечера и дошел до звука хлопнувшей дверцы. Она не сказала даже «пока», даже простого «увидимся». Она была уверена, что не встретит меня больше.
В офисе «Оптимы» я смотрел на отчеты филиалов и снова думал о ней. Никогда не разбирал этих отчетов так долго. Секретарша встревожено предлагала мне кофе.
Я думал о том, что случилось что-то непоправимое, как пожар, удар молнии или заражение неизлечимой болезнью. То, от чего теперь не отвертеться. Думал о том, что вела она себя дико – упиралась, не хотела знакомиться, а потом принялась рассказывать историю своего детства, историю Кристины. Человеку, с которым не планировала больше встречаться. Не странно?
В ней самой не было ничего необычного. Разве что глаза... А фигура далеко не модельная. Рост – не выше ста семидесяти, и если плечи хрупкие и руки тонкие, то бедра тяжеловаты, и линия колена – внутрь. Я пытался вспомнить всех красавиц, которые у меня были, но почему-то на ум не шли никакие имена.
Вечером я поехал в ту лавочку, где она развозила грязь по кафелю. Вошел и увидел ее с тряпкой в руках – впился взглядом в ее лицо: ничего, кроме легкого удивления.
– Ты?
– Здравствуй, Оля.
– Ты зачем здесь?
– Увидеть тебя.
– Правда? – спросила она, немного помолчала и добавила: – Во мне нет ничего интересного. Была на лабораторной. Задержалась. Потом поехала сюда. И все.
После этих исчерпывающих объяснений я, по ее мнению, должен был развернуться и уйти удовлетворенным.
– Поужинаем вместе? – предложил я вместо этого.
Ее лицо напряглось, взгляд остановился – я случайно попал под синий луч. Она смотрела мне куда-то в район лба и молчала.
– Так что? – напомнил я о себе.
– Это сложно, – сказала она и снова принялась тереть пол у прилавка.
– Что сложно? Поужинать? – засмеялся я.
– Я еще не была дома.
– Давай заедем. Отметишься.
– Мне еще к парам готовиться. Завтра семинар по философии.
– Вы проходите философию? Зачем?
– Для расширения кругозора биохимика.
Мы помолчали.
– Ты не хочешь, – понял я.
Отступил к двери.
– Скажи просто, что не хочешь меня видеть.
Она выпрямилась. Взглянула на меня.
– Я не хочу этих приключений! – вскрикнула вдруг. – Этой вашей фальшивой романтики! Я тебя не искала! Я тебя не искала, ты понимаешь?!
– Это я искал тебя. Почему мы не можем просто, как все, пожевать какого-нибудь мяса из красивых тарелок? Я не понимаю.
Она вдруг улыбнулась.
– Мне этого не нужно.
– Ты на диете?
– Понимаешь... если так сложно, то зачем?
– Да что сложно? В кафе пойти? Оля, зачем ты все переворачиваешь с ног на голову?! Нет ничего сложного. Не ешь мяса – возьму тебе морской капусты. Там йод. Это полезно, – заверил я.
– Я ем мясо, – сдалась она.
Закончилось тем, что мы поехали к Кристине – отпрашиваться. Я хотел подождать в машине, но она пригласила:
– Поднимись. Познакомишься.
Поднялись на восьмой этаж. В лифте она смотрела в пол, и мне не приходил в голову ни один неприличный анекдот. Ей было заметно неловко. Пахло в лифте ужасно скверно – может, кого-то недавно здесь вытошнило.
Она открыла дверь ключом.
– Кристина, я дома.
– Олечка!
Навстречу нам вышла высокая белокурая девушка – тонкая и бледная от желтоватого света в прихожей. Волосы волнами ложились на плечи, одета она была в длинную юбку и широкий свитер, поверх которого был накинут шарф. Концы шарфа она держала в руках и прижимала к груди.
– Это Сергей, – кивнула Оля в мою сторону.
– Здравствуй, – поспешил добавить я. – Здравствуй, Кристина.
– Проходите, – она едва кивнула головой. – Я немного приболела. И у нас холодно. Хотите чаю?
Я отказался. Сказал, что зашел на минутку. Всмотрелся в нее. У нее было приятное лицо с аккуратными и мягкими чертами. Но, если бы я не знал, что она работает в коллективе и даже заведует целым отделом в «Центре одежды», я бы по ней не угадал этого. Она не смотрела в глаза и хмурилась, а когда я случайно поймал ее взгляд, то понял, что он совершенно пустой. Он ничего не выражает. Ее глаза не спрашивали и не говорили ни о чем. И весь ее вид отдавал чем-то давным-давно забытым – французским языком восемнадцатого века, чепчиками покойных бабушек, микстурами от кашля земских докторов и скромностью гувернанток.
Она села в кресло и отвернулась к окну. Я присел напротив. Оля ушла переодеваться.
– Мы поужинаем в городе, и я доставлю ее обратно, – сказал зачем-то я.
Кристина не взглянула на меня.
– Поедешь с нами? – предложил я неожиданно для самого себя.
Она по-прежнему смотрела в окно.
– Нет, я немного больна. Горло болит. Это от дождя, от сырости. Всегда осенью у меня болит горло. Я нехорошо себя чувствую.
– Бывает. Я обычно глотаю антибиотики, все подряд.
– Да, может, – кивнула она равнодушно.
В комнату вошла Оля – в длинном черном платье с блестящим поясом на талии. Присела на краешек дивана, скрестила упавшие руки.
– Так едем?
Кристина вдруг обернулась и посмотрела на меня. Ее глаза казались бесцветными и мертвыми. Брови едва заметно дрогнули.
Я торопливо поднялся. Ольга пошла за мной. В машине заметила довольно:
– Ты ей понравился. Что ты ей сказал такого?
– Что пью антибиотики от простуды. Она кивнула.
– Она считает, что антибиотики вредят организму, мешают бороться.
– Но она кивнула.
– Она всегда так делает.
Оля посмотрела на дорогу.
– Куда мы едем?
Я притормозил на обочине.
– А куда ты хочешь?
– Но куда-то же мы ехали?
– В «Неаполь», – я назвал один из ресторанов в центре.
– Э, нет. Там неловко. Слишком... пафосно. И дорого.
– И в чем проблема? – не понял я.
– Мне там будет неловко, – повторила она. – Не люблю зареальной роскоши.
– Куда ты хочешь?
Она задумалась. Машины проносились мимо нас по шоссе. Платье обтягивало ее коленки, она теребила ремешок сумочки.
– Я почти нигде не бываю. Когда-то мы с девчонками ходили в «Мираж» – отмечать поступление.
– Ладно, едем в «Мираж», – согласился я, очень сомневаясь, что «Мираж» – это что-то стоящее. Не хотелось спорить.
Это было небольшое кафе в районе порта. Музыка доносилась уже за километр. Громкий звук, пластмассовая мебель и толпа малолетней шпаны – все это охарактеризовало для меня «Мираж» с первого взгляда. Ольга спокойно села за столик.
– Раньше здесь было не так шумно, и как-то иначе.
Я не подал виду, что не делаю ни шагу по направлению к таким местам. Заказать было особо нечего. Она попросила мороженого, но я, помня, что она голодна, заказал жаркое с картофелем и грибами. В том, что нам подали после этого, жаркое угадывалось лишь в общих чертах. Она попробовала и похвалила. Я отвернулся.
Стал разглядывать посетителей. Почти никто не ел. Парни пили какую-то гремучую смесь из водки и пива. В центре зала танцевали, с трудом попадая в ритм дребезжащей музыки. Романтической атмосферой и не пахло, и мы напоминали скорее двух бухгалтеров, заскочивших перехватить в обеденный перерыв в ближайшее дешевое кафе, чем влюбленных, пришедших на первое свидание. Место было неподходящим – ни для чего. Я до чертиков сожалел, что не стал спорить и не отговорил ее сюда ехать. Могли бы спокойно поужинать в тихом «Неаполе». Глядя на пьяную шпану, я чувствовал, что меня колотит от злости. Но на кого я злился? И не на нее. И не на себя.
Она не говорила мне ни слова. Жевала и молчала. Избегала смотреть по сторонам. Атмосфера давила. Я оставил ее за столиком и вышел покурить на крыльцо. Вечер был глухой и темный, несмотря на грохот музыки и яркие фонари – настоящий позднеоктябрьский вечер. Хорошо было бы в такой вечер сидеть с ней наедине в каком-нибудь спокойном месте и смотреть, как она кутается в мой пиджак. Но – по злой иронии судьбы – мы оказались в центре хаоса и недоразумений. Я понял это, когда вернулся в кафе.
Сначала я не увидел ее – толпа переростков заслонила ее от меня. Это были те самые парни, которые шумно пили свои взрывоопасные коктейли. Мне следовало ожидать этого. Следовало, но я не ожидал. Один из оболтусов занял мое место напротив Ольги, а другие звали ее танцевать. Она отказывалась. И уже издали по ее покрасневшему лицу я понял, что ей очень стыдно оттого, что все обращают на них внимание, что компания орет и громко матерится, что она оказалась втянута в неприятную историю.
– Ну, пойдем попрыгаем! Что ты выеживаешься?! – один из обидчиков схватил ее за руку, пытаясь вытащить из-за столика.
Я отстранил пару пьяных рож и оказался в центре группы. Их внимание почему-то сразу не переключилось на меня, и я за плечо развернул к себе того, кто приставал к Ольге.
– Оставь ее в покое! А ты, – я обратился к сидящему, – освободи мое место!
Видимо, мой голос прозвучал недостаточно грозно. Тот, что доставал пальцами кусок мяса из моей тарелки, спокойно взглянул на меня мутными глазами.
– Еще два пива, дядя!
Я поднял его за воротник и врезал по уху. Он стал медленно оседать на пол. Тот, который стоял рядом с Ольгой, вдруг вцепился мне в горло – с единственным намерением удушить тот час же. Я ударил его снизу в челюсть, но на здорового и пьяного громилу мой удар произвел слабое впечатления. Его хватка не ослабевала. Ольга закричала. Мне ничего не оставалось, как начать падать и, увлекая его за собой, ударить левой под дых. Когда его клешни разжались, я еще поддал правым кулаком по носу. Мгновенно заструилась кровь и потекла по подбородку. Его стеклянные глаза на секунду закрылись, и в тот же момент кто-то из его пьяных дружков обхватил меня сзади за плечи, пытаясь превратить мой живот в мишень для кулаков и ног остальных. Раздались женские крики. Потом все перекрыл низкий мужской голос:
– Прекратите немедленно! Я вызову милицию! Длинный, опять ты здесь устроил!..
Но Длинный уже осел на пол. Увидев это живописное зрелище, хозяин пригрозил в сердцах:
– Подонки! Всех сдам ментам!
– Позаботьтесь хотя бы о том, чтобы ваши завсегдатаи не валялись под ногами, – посоветовал я.
– Унесите его к чертовой матери! – приказал хозяин присмиревшей шпане. – И убирайтесь, пока я не вызвал милицию! Говорил же вам, чтобы не устраивали свою возню внутри!
Компания молодчиков подхватила Длинного под руки и, приподняв с полу того, кто пытался расположиться на моем месте, поплелась к дверям.
Хозяин обратился ко мне:
– Простите, господин хороший. Здесь такое случается.
Я за руку повел Ольгу к выходу. В машине она пригладила волосы.
– Это было так нехорошо...
– Такое случается, – повторил я за хозяином.
Она помолчала, потом заметила:
– А ты так… профессионально справился. Ты точно финансовый директор «Оптимы»?
– Точно. Но я не всегда им был.
– Бурное прошлое?
Она не сказала «молодость». Это меня порадовало. По крайней мере, она не считала, что моя молодость прошла.
– Не такое уж бурное.
– У тебя, наверное, было много приключений. И много женщин.
Я мельком взглянул на нее. Она смотрела на темную дорогу.
– Это вопрос? – уточнил я.
– Нет. Не вопрос. Это констатация факта, – бросила она. – Надеюсь, мы едем домой.
Вышло, что это я был виноват в том, что вечер не задался. От обиды и я поинтересовался ей в тон:
– К кому домой?
Она фыркнула и отвернулась.
У ее подъезда я остановился. Вышел, открыл ей дверцу.
– Когда мы увидимся?
– А смысл?
– Жизнь во Вселенной и следы на земле.
– Не думаю, – отрезала она и пошла к дому.

-3-

Но все уже перепуталось и не могло быть по-прежнему. Ее ядовитая холодность уже казалась мне вершиной женственности, обаяния и шарма. Несколько дней назад я бы сам принял себя за сумасшедшего. Тогда я не знал ее.
На следующий вечер поехал к ней домой. Встретила меня Кристина – с осевшим до хрипоты, изломанным и переходящим на шепот голосом. Она была без шарфа, но прежняя нездоровая бледность разливалась по коже.
– Оли пока нет. Подождешь?
Я прошел за ней в квартиру. Кристина улыбнулась, оправдывая свой полушепот:
– Последствия простуды.
– На больничном? – спросил я тоже шепотом.
– А что дома делать? – она развела руками. – Я и отпуск никогда не беру. За отпуск все, что накопилось, сваливается на тебя и не дает спать. Такие мелочи, которые должны были давно забыться... Все, что осталось необдуманным, вдруг наплывает... Я очень боюсь этого. Хорошо жить буднями – не задумываться ни о чем. Будешь чай?
– Давай, – кивнул я.
Мы пошли на кухню и стали пить чай из больших чашек с зимними рисунками – снеговиками, сугробами и детишками на санках. Кристина замолчала. Светлые пряди волос почти закрыли ее глаза. И без этого туманного взгляда пустых глаз лицо стало более живым.
– Ты не смотри, что она немного злая, – сказала вдруг Кристина об Ольге. – Она не на тебя, она на саму себя злится. Она очень хорошая. И самая красивая.
– И самая равнодушная, – добавил я.
Кристина взглянула на меня.
– Просто она считает, что сможет прожить одна свою жизнь, что ей никто не нужен. Она не хочет ничьей помощи, даже моей. Сидит ночами – делает какие-то контрольные по химии для заочников. А их целые стопки, этих контрольных. Моет полы в этом магазине. Учится на отлично, стипендию получает. Она очень сильная. И жизнь она знает не по хорошим, не по счастливым примерам. А глядя на тебя – сразу видно, что ты главный, положительный герой из другого фильма. В твоем фильме все равно будет хэппи-энд – с ней, или без нее.
– Без нее ничего не будет. Я ее люблю, – сказал я.
– Правда?
– Это у вас семейное – недоверие? С кровью течет?
А потом подумал, что кровь-то у них разная...
– Ты свою жизнь почему не устраиваешь? – спросил вдруг я.
– Она уже устроена. Вот так, как есть.
– Ну, и глупо.
– Жизнь вообще глупая.
– От твоих слов чай прокисает, – заметил я.
– Ну, спасибо, – кивнула она, улыбнувшись.
Замок щелкнул.
– Кристина, я дома! – крикнула из прихожей Ольга.
Кристина спохватилась, глаза заметались, словно Ольга застукала нас по меньшей мере в постели, а не за кухонным столом. Тогда я впервые удивился тому, что ее взгляд перестал быть пустым.
Оля вошла и увидела меня.
– Давайте поужинаем, – предложила Кристина.
Очень хорошо, по-семейному предложила. Я решил, что все остальное мне показалось.
– Я не голодна, – отмахнулась Ольга.
– Едем в «Неаполь»? – напомнил я.
– Оформлять визу?
– Нет, серьезно...
– Едем, – она вдруг согласилась. – Осточертело все! Подожди. Я натяну брюки и пиджак.
В «Неаполе» дамы редко появлялись в брюках, но я не стал предупреждать об этом Ольгу, опасаясь, что она вообще передумает. В машине молчали. Я думал о том, что Кристина снова осталась одна, и ее хриплый голос совсем затих в мрачной квартире.

Ресторан собрал обычное общество. Ольга вошла, огляделась, прошла за наш столик – все молча, без единого замечания. Я сделал заказ, видя, что она никак не реагирует на принесенное меню. И вдруг она прорезала меня лучом синего взгляда.
– Ты хотел, чтобы я чувствовала себя дурой, да?
– Нет. Я не хотел.
Оправдание вышло ужасным, я сам это почувствовал. Она поднялась и пошла к выходу. Еще один неудавшийся вечер! Я догнал ее и открыл дверцу.
– Я тебя отвезу.
Она покорно села.
– Не злись, – попросил я. – Я не хотел, правда.
– Знаю.
Когда машина остановилась, она оглядела улицу.
– Куда мы приехали?
– Ко мне.
Она пожала плечами. И я снова ее не понял. Я понял бы ее, если бы она бросила мне в лицо, что я негодяй и что-то задумал.
Потом мы поднялись в квартиру. Я жил на первом этаже, и она рассмеялась.
– Знаешь анекдот: самоубийца снимает номер в гостинице – комнату на первом этаже, без ванной, розетки и люстры не предлагать.
Я кивнул. Она оглядела мое жилище.
– У тебя хорошо. И просто. Люблю простые вещи. Мне у тебя нравится.
Помолчала и вдруг заговорила:
– Ты думаешь, если я студентка, то я ничего не видела, ничего не понимаю. Знаешь, в фильмах, когда хотят показать наивного человека, обязательно показывают дурака, полного идиота. Я вот никогда не была такой идиоткой, но я действительно не понимала многих вещей. Раньше. Теперь я хорошо научилась разбираться в себе и в людях.
Я задумался – понял, к чему она говорит это.
– Это значит, что ты любила...
Если бы я был ей хоть чуть-чуть интересен, она не стала бы обсуждать со мной прошлые чувства. Я бы не смог обсуждать с ней ни один из своих романов. Но она продолжала спокойно:
– Может, и любила. Но мне сейчас другая история пришла на ум. История о том, что человек должен держать при себе свои эмоции.
– Очень интересно.
Я налил ей вина. Она выпила, кивнула и продолжала:
– Как-то я шла по улице. Просто возвращалась из института. Вообще не спешила. Был такой яркий весенний день. В такие дни кажется, что все у всех должно быть замечательно. Все идут, знаешь, улыбаются, смотрят на цветущие каштаны. Замечательный день.
  И вдруг мне навстречу идет парень, лет двадцати восьми. Ведет за руку девочку, может, из школы. Но у него такое лицо – словно одному ему нерадостно в такой день. И я вдруг поняла, что он несчастен. Мне так показалось. Он был очень красив – даже на первый взгляд: не очень высокий, кудрявый, черноглазый, но такой – весь всколоченный, с двумя длинными морщинками через весь лоб. А девчонка – светленькая, с косичками, в короткой черной юбочке и красной кофточке. Обхватила его за руку своей ладошкой, словно обезьянка. И личико кругленькое, с курносым носиком – совсем игрушечное. У него черты строгие, четкие, нос острый, а у нее – расплывчатые, чужие, может, на мать похожа.
Я не могла ему не улыбнуться. Так жаль его вдруг стало: живет себе вне зимы и весны, ничего его не радует. Ведет дочь за руку и смотрит в сторону.
Я остановилась и спросила, который час. Он что-то буркнул. Половина какого-то, хотя было еще только двадцать пять минут. А я все стояла – хотела, чтобы он взглянул на меня и улыбнулся.
– Не знаете, почему мои часы не идут? – спросила я.
Тогда он посмотрел мне в лицо. Таким растерянным взглядом, словно хотел выговорить: «Посторонитесь и дайте пройти». Но потом посмотрел на мои часы.
– По-моему идут.
– Ах, от вашего взгляда!
Девчонка дернула его за руку.
– Папа, идем!
– Хотите мороженого? – спросила я.
– Нет, нам пора домой, – сказал он. – Спасибо.
– Я хочу, – проныла девочка. – Папа, я хочу.
– Нам пора, Светочка. Спасибо.
– Папа, я хочу мороженого.
– За пять минут мы успеем съесть все! – я кивнула в сторону ближайшего кафе.
И он опять не улыбнулся. Огляделся беспокойно. Он не умел улыбаться. Потом... мы сидели в кафе. Светочка облизывала ложку всякий раз, когда мороженое исчезало во рту. Он ничего не ел. Молчал. А я говорила без умолку.
Конечно, это было странно. Я говорила обо всем сразу, с единственной целью – рассмешить его. Я заглядывала ему в лицо и ждала его улыбки.
Я тебе скажу, в чем была наивность. Мне было все равно, что это его дочь, что он женат, что его где-то ждут. Мне даже было все равно, что он мужчина.
Я видела только, что он несчастен и хотела развеселить его. Может, так клоун работает на арене цирка. Я копировала своих подруг, разговаривающих в аудитории по мобильным телефонам, рассказывала, как старик чинил мне часы и прикладывал к ним ухо, а когда я ему сказала «спасибо», он проорал: «Что? Что? Не слышу!» Короче, массу всяких вещей.
И вдруг он стал улыбаться. Уже потом, когда мои истории иссякли. Его глаза стали влажными и добрыми, а губы растянулись в глупую улыбку. Он взял салфетку и написал на ней: «Оля, я женат». Я тоже написала: «Я знаю».
– Папа, что это? – встряла Светочка.
– Салфетка, – сказал он.
И опять написал буквами помельче: «Можем встретиться?» «Можем», – ответила я. «Все нормально?» – снова написал он.
– Да, – сказала я. – Все нормально.
Назначая свидание, я не думала ни о чем. Я была рада, что он рад. И это было наивно.
Потом мы встретились. Он казался совсем другим, раскованным и очень красивым. Было не слишком поздно, мы сидели в баре на краю города, потом гуляли по парку, и я слушала его рассказ о том, как все было в его жизни. А было... не очень.
Он женился в двадцать лет, потому что девушка забеременела. Родилась Светочка. Жена пошла на работу, он – тоже. Теща поселилась с ними. Практически – все. На этом и кончилось.
А вот теперь, когда он встретил меня, ему снова захотелось жить, любить и быть любимым. Получилось, что это я его вдохновила. То есть, я была виновата.
Мы встретились еще несколько раз. Я даже не хотела его. Мы не были близки, но он сказал, что поговорит с женой и подаст на развод, что больше не хочет возвращаться домой и видеть ненавистные лица. И я сказала: «Не надо».
Сказала, что не люблю его. Что не хочу. Каштаны к тому времени отцвели. Я не могла понять, что он нашел во мне, ради чего готов бросить устоявшуюся жизнь. Я его не понимала. А он все звонил мне с работы и плакал в трубку. Это было совсем не весело. Это при всем том, что я не хотела причинять ему зла.
И мы расстались с большим трудом. Он обиделся на меня больше, чем на жену и тещу вместе взятых за все годы их совместной семейной жизни. Он сказал, что я поступила дурно, нехорошо. Взяла камень и бросила в тихий пруд – всколыхнула все. Я заставила его поверить, что он еще может жить и любить, а потом сама убила в нем все живое. Мне нечего было ответить. Я сказала: «Прости».
– Вот, – закончила она. – Это я к тому говорю, что все непросто. Не бывает просто.
– А та, другая история? – спросил я.
– Какая? – она еще подлила себе вина.
– Когда ты любила...
Она выпила.
– Это такая история. Давняя... Не очень давняя, а скорее – раздавленная... в самом начале. Вот бывает, что человек наступит на яблочное семечко и раздавит его – разве может из него вырасти целое дерево, цвести, давать плоды, если его уже раздавили, расплющили резиновыми подошвами, втоптали в расплавленный асфальт? Не может. Никогда.
А в то лето асфальт плавился – такая стояла жара. Я дружила с одной девчонкой, Викой. Она работала секретаршей в одной крутой фирме. Я не буду тебе имен называть. Ты можешь знать этих людей. Они еще существуют где-то...
И вот эта девчонка, моя школьная подружка Вика, просилась у своего шефа на месяц в отпуск – только на этот жаркий, душный июль, чтобы глотнуть где-то за городом чистого воздуха. А шеф ее не отпускал. Он вообще не признавал отпусков. И сам не уходил. Фирма занималась сбытом леса. Ну вот, Вика отыскала трудовое законодательство и бросила ему на стол: мол, не имеете права. Он говорит:
– Мне чихать, что ты такая умная! Найди себе замену на месяц. Расторопную девчонку, чтобы на звонки отвечала, факс могла принять и знала компьютер. И не уродину. Ненавижу уродов! У меня люди расписаны – никто за тебя париться не будет! Ясно?
Она меня и попросила:
– Посиди, Оль. А он заплатит.
Я вышла вместо нее. И увидела этого человека. Он пришел утром. Бросил портфель на мой стол и стал курить. Я вскочила – встала навытяжку, поздоровалась, чуть ли не «Здравия желаю!»
А он курит и на меня смотрит.
– Вместо Вики?
– Да.
И снова курит. И так минут десять. Вдруг в дверь его зам просунулся: мол, дело есть. Пошли в его кабинет. Я села. И, знаешь, жутко неловко было. Дело в том, что он мне понравился. Не буду описывать – понравился. И взгляд его понравился. И полная комната дыма.
Потом мы не разговаривали почти. Туда-сюда, суета, бумаги, он куда-то уезжал, все мельком, рывками. А потом – вдруг затишье, гудрон плавится и несет горелым чем-то в офис. Он вызвал меня:
– Присядь, Оля.
Я села.
– Ты откуда?
– Студентка.
– А Вику откуда знаешь?
– Одноклассница.
– Поужинаем?
– Нет.
Я так резко сказала это «нет», что сама удивилась. Подумала, что банально: шеф, новая секретарша. Он пожал плечами:
– Брысь из кабинета!
И снова – тишина. Только сверкнет глазами. Я его боялась, нервничала. А тут заметается в приемную одна швабра и так, знаешь, подозрительно:
– Ну, в каком настроении шеф?
– Не знаю, – говорю.
– От тебя зависит…
И так улыбается… Оказывается, у всех сложилось мнение – что от меня зависит. Ужасно, хоть топись. Я позвонила Вике на мобилу:
– Ты с ним спала?
– Так, пару раз – поначалу. А потом он меня бросил.
Вообще, гадко. Словно секретарша для того, чтобы с ней спать. И я узнала, что он не женат, совершенно свободен. Делает, что хочет. Огромный выбор. Отвратительный человек. Но ведь первое впечатление-то было, что он мне понравился. Но все так наслоилось.
Как-то утром он вошел в кабинет и оставил дверь открытой. Сел за стол и обхватил голову руками. А я стою в дверях, уперлась спиной в косяк – и хоть плачь: люблю его. Жаль его. И себя жаль.
А он вдруг поднимает голову.
– Оль, дай аспиринчику. Перебрал вчера.
Я принесла ему таблетку, он выпил, поморщился.
– У тебя, наверное, есть мальчик?
– Нет.
– Девочка?
– Нет, – я смеюсь.
– Обижаешься на меня?
– Я просто секретарь. На месяц.
– Хорошо, – и отпустил меня.
И вышла Вика, загоревшая, отдохнувшая, с выгоревшими волосами и бровями. Я поспешила убраться. Думала, что все кончилось.
И вдруг иду из института, а его машина преграждает мне дорогу. Я сразу узнала его авто – кремовый «опель», он мне ночами снился.
Он вышел и оперся о дверцу. Молчит. И я молчу.
– Ну, теперь ты не секретарша. Если ты думаешь, что я сплю с секретаршами...
– И что?
– Но что-то же изменилось.
А мне так страшно стало. Словно я уже лечу в пропасть. Отошла подальше.
– Нет. Нет. Простите меня.
И побежала от него. Бегу, а сама рыдаю. А там, за спиной, стоит мое счастье… Сколько я думала об этом. Утешала себя тем, что не была бы с ним счастлива. Нельзя было любить так сильно, нельзя было. Нельзя было!
– Почему? – спросил я.
– Ну, такие страшные чувства. На них ничего не построишь. Они уже сами по себе и счастье, и несчастье, и боль, и радость. Я правильно сделала, что убежала. Потом как-то увидела в газете статью о нем, с фотографией – как какой-то американский актер. А ведь я стояла рядом, подавала ему аспирин…
– Как его зовут? – спросил вдруг я.
Но по описанию я уже узнал его. Характерная резкость и прямолинейность.
– Волошин, – подтвердила она мою догадку.
Я знал Волошина, встречался с ним по делам. Конечно, мало интересовался его личной жизнью, но вдруг передо мной словно промелькнули его широко раскрытые глаза, такие туманные в последнее время – промелькнули отражением в них ее синего взгляда. Вспомнилось, как кто-то спросил у меня: «Что с Волошиным? Болеет?»
Значит, такое у нее свойство – нести людям боль. Она словно кивнула моим мыслям, но кивок выдал ее нетрезвость – третий бокал вина заявил о себе.
– Ну, вот. А каждому приятно иметь перед собой белый чистый лист. Белый лист вдохновляет. Ты несколько ошибся, верно?
Я улыбнулся.
– Нет, Оля. То, о чем ты рассказала… это не любовь. Это только твой страх перед чувствами. Ты убежала, потому что боялась их…
– Тебе хочется в это верить, – засмеялась она.
– С тобой рядом не было человека, который растопил бы твой страх…
– Это ты к тому, что такой человек теперь есть?
– Да, к тому.
– Отвези меня домой, – сказала она устало.
И я отвез ее домой.

-4-

В субботу я стоял перед ее дверью. Думал, кто откроет. Было часа четыре. Открыла Кристина.
– Здравствуй, – ее голос, еще глухой от простуды, затих где-то.
Вышло: «Здрав…» Я улыбнулся, протянул ей цветы и торт.
– Возьмите для хозяйства. Вижу, что Ольги снова нет.
Взгляд Кристины на мгновение уперся в меня и снова поплыл куда-то вдаль, словно она смотрела на море.
– Она пошла к ученице. Репетирует химию.
Еще постояли на пороге.
– Ты проходи, – наконец, отступила она. – Ольга сказала не впускать тебя.
– Почему? – искренне удивился я, проходя за ней в квартиру.
– Ты слишком хитрый. Она так сказала.
Мы сели в гостиной и стали ждать Ольгу. Молча.
– Расскажи что-нибудь, – попросил, наконец, я.
– О чем? – Кристина, сидя на диване напротив меня, умудрялась не смотреть на меня совершенно. Смотрела на ковер на полу, в угол комнаты, в окно.
– Не знаю. Расскажи об отце Ольги.
– Он был очень хорошим человеком, – сухо сказала она.
– Я уже слышал, каким человеком он был.
Мы еще помолчали. И мне вдруг стало очень спокойно, как уже давно не было в последнее время. Может, потому что она не смотрела на меня. Я был как бы один. Ее как бы и не существовало рядом. Но она была. Когда стало темнеть, Кристина поднялась, задернула шторы, включила свет.
– Пойдем на кухню. Будем чай пить.
Она достала из холодильника торт, словно ждать Ольгу уже не имело никакого смысла. Заправила за уши пряди светлых волос, налила мне чаю. Я закурил, отмахнулся от торта.
Мое неожиданное спокойствие разлилось по всему телу. Боль, пришедшая вместе с синим взглядом Ольги, отступила.
И вдруг она достала начатую бутылку крепкого вермута.
– По чуть-чуть?
Впервые она взглянула мне в лицо, но взгляд выдавал только беспокойство, что я откажусь от выпивки и не поддержу ее. Было ясно, что она потягивает алкоголь и одна – вот в такие одинокие осенние вечера.
– Конечно, – кивнул я. – С удовольствием.
Мы выпили, она налила снова. Мы прикончили ее запас, и она улыбнулась.
– В холодильнике есть еще. По чуть-чуть?
– Давай.
После четвертого бокала мир стал радостнее. Мы оба это заметили.
– Что значит, в компании! – засмеялась она, и светлые пряди снова растрепались, упали на лицо. Бледные щеки порозовели. – Одна пьешь – и так дурно, и жаль себя. А в компании – весело.
– Не такая уж я компания.
– Все равно. Хочется забыться... Ясно, что бывает и хуже. Один мой знакомый всегда утешался тем, что есть еще инвалиды. Понимаешь, когда тебе плохо, надо думать об инвалидах. О том, что они есть, и что им еще хуже, чем тебе, – Кристина расхохоталась. – Давит, давит что-то. А потом отпускает, и кажется, что будешь жить долго и счастливо…
Она вылила остатки вермута в свой бокал, щелкнула пальцем по краю и выпила.
– Вот тебе и вся история. И об ее отце, и обо мне. И о любви. Да, Сергей? – засмеялась она. – Он ведь… ее отец первым у меня был. А мне двадцать шесть лет было – стыдно, хоть плачь. Стыд такой… С ума сойти можно. Словно он меня пожалел, и я должна быть ему обязана. Я и Ольге говорю: «Выходи замуж. Чего ждать? Женщине нечего ждать». А она кричит: «Я сама. Я все сама смогу». Феминистка, видишь ли. А жить больно. Она знает, что больно, а все равно говорит.
Щеки ее пылали. Алкоголь ударил в голову – срывающийся голосок Кристины приплясывал.
– Я боялась… Я все боялась, что мужчина не будет меня уважать. Я не думала о любви, о чувствах. Думала об унижении. А когда нас познакомили… Он был пожилым, самостоятельным, строгим человеком… со взрослой дочерью. Он был не из тех, кто мог унизить женщину. А потом сказал мне, как незнакомой шлюхе: «Ты что с ума сошла?! Решила меня удивить ребенком!..» Как это было нехорошо, как больно. Даже сопливый мальчишка не причинил бы нарочно такой боли. Ох, Сережа... Когда мужчина говорит, что любит, меня всегда коробит. Я и фильмов не могу смотреть поэтому, и книжек не могу читать – везде этот бред. Это так обидно. Вот ты говоришь, что любишь Ольгу... Расскажи мне... как это? Как может такое быть, чтобы мужчина любил?
– Бывает... Она словно – реальнее, чем я сам. Не хочется верить, что она жила до меня, без меня. Что она сейчас где-то, с кем-то...
– Это надолго?
– Что?
– Надолго ты ее любишь?
– Не знаю. Мне кажется, я не жил до нее, не был с другими женщинами, не говорил пустых фраз. Я теперь на каждый свой шаг, жест, на каждое слово и на выражение лица смотрю ее глазами – и молчу, и запинаюсь. Сам себя не узнаю. А мне тридцать четыре года. Я со многим в жизни сталкивался – пока дошел до кабинета, кресла и спокойной жизни. Я служил, ходил в море, торговал кожей, учился бизнесу здесь и за границей, сдавал сотни экзаменов, сидел ночами за книгами, пил, дрался, гулял с женщинами. И я ничего не знал о ней... все эти годы. Я ничего не знал, и выходит, что и не жил, раз не вынес никакого опыта, который помог бы мне покорить ее.
Кристина смотрела на меня. И я увидел, что ее глаза не туманные, а ярко-серые. Влажные. Совсем не пьяные, не потерянные, а трезво сосредоточенные ясно-серые глаза – цвета высокого осеннего неба, но уже не такого безоблачного, как летом. В ее глазах уже были и тучи, и дождь, но все-таки – еще светлая и теплая осень.
– Ты очень хороший, Сережа. Редкий человек, – произнесла она.
– Не думаю, – улыбнулся я.
Она отвернулась. И вдруг сказала:
– Давай ты не будешь ее ждать. Она придет очень поздно, усталая. Я скажу, что ты приходил... Завтра увидитесь... Хорошо?
Словно просила меня уйти.
– Хорошо, – я поднялся.
Уходить не хотелось. Так уютно было сидеть с ней рядом – говорить об Ольге, или даже не говорить, но быть рядом с ней и слышать ее подрагивающий голос.
– Что? – спросила Кристина, тоже поднявшись.
– Не хочется уходить.
– Но она придет поздно.
– Я знаю.
Она резко отступила назад, упершись спиной в узкий кухонный шкаф, снова вскинула на меня глаза – и на этот раз в ее осени я ясно увидел и дождь, и опавшие ковром на землю листья, и всю ее боль. Увидел так, словно я был тому причиной. Первой реакцией было искупить даже ту вину, которой не было.
Я дернулся к ней, протянул руку.
– Кристина, моя хорошая... Мы будем самыми добрыми друзьями на свете…
Она закрыла лицо ладонями.
– Я выпила много. Я устала. Иди... Иди же! Уходи!
Моя рука повисла в пространстве.
И всю дорогу домой я видел перед собой ее лицо, с прижатыми к глазам ладонями. Комок стоял в горле. Вспоминал все, до малейшего нюанса разговора и никак не мог понять, откуда взялось это «моя хорошая» – словно кто-то за меня сказал эти слова женщине, которую знал очень давно.

-5-

В воскресенье утром меня разбудил звонок в дверь. Я вскочил, бросился к двери.
– Кто?
Тишина.
– Кто? – снова спросил я.
Подумал, что следовало бы прихватить пистолет.
– Ты откроешь? – спросила Ольга с той стороны. – Или будем через дверь говорить?
Я поспешил открыть. Она стояла передо мной в длинном, до колен темно-синем жакете и джинсах. Белая водолазка с высоким воротником делала бледнее ее лицо.
Она прошла в квартиру.
– Один?
– А с кем, ты думаешь, я сплю?
– С плюшевым мишкой.
Что-то изменилось. Она стала ближе. Даже ее резкий и шутливый тон стал ближе. Она бросила на меня взгляд искоса.
– Здорово, что ты пришла! Поедем завтракать?
– Посидим немного.
Она села прямо на разобранную постель, и я отвернулся к окну, не разрешая себе представлять то, что могло бы последовать за этим.
– Это ты напоил вчера Кристину? – засмеялась она.
– Из-за твоей бесконечной химии, – посетовал я.
– Химия – это основа жизни. Это больше, чем просто формулы, – хмыкнула Ольга, опираясь руками о постель. – Смотри, все люди – как атомы. В мире, глобально. Носятся туда-сюда. Знаешь понятие валентности? Так и с людьми: одному человеку для достаточности, для ощущения полноты жизни, для любви, дружбы или еще какого-то чувства, то есть для связи – нужен один человек, только один. Другому – два, а третьему – восемь. А иначе он будет искать еще кого-то. Все чувства, гормоны – это химия. Вино, которое вы вчера пили с Кристиной – это химия.
– Вермут.
Она улыбнулась.
– Алкоголь.
– Все – химия?
– Безусловно.
– А как узнать, сколько человек мне нужно? И кто именно? Где твои формулы?
– Они есть. Все заложено в человеке. Просто мы слишком верим в разум, а потом – все это вдруг прорывается – все, что мы отвергли из соображений логики...
– Ты о чем? – не понял я.
– Так просто. Не хочется сидеть дома. Кристине вдруг стало плохо. Голова болит и руки дрожат. Она с утра стакан разбила и соль рассыпала. Пить надо меньше...
Что-то екнуло. Не сердце, а так – тихонько, как пружина ночью в часах.
– Поедем завтракать, – решил я.
Оставил ее одну в комнате, пошел в душ. Когда вернулся одетым, она по-прежнему сидела на постели.
– Тепло у тебя, – улыбнулась мягко.
И совершенно без связи продолжила:
– Неплохо бы стать специалистом по химическому оружию. Это перспективно. У меня большие шансы быть лучшей.
– Да ведь химия – основа жизни! – повторил я ее слова.
– Жизнь и разрушение – две стороны одной медали. Слышал о диалектическом единстве мира, мистер финансист? – хмыкнула она.
Поднялась и одернула жакет.
– Ты сама – разрушительное оружие...
– Что я разрушила?
– Мою жизнь.
– Это хорошо, – кивнула она, и мы поехали завтракать.

Ни в кафе, ни после, когда мы снова оказались в машине, я не мог избавиться от навязчивой мысли о Кристине и предложил:
– Проведаем?
Она согласилась.
– Только не вздумай снова составить ей компанию. Обычно она выпивает один бокал на ночь, чтобы поскорее уснуть. Но не две же бутылки!
– Мы разговорились.
– Ну, это здорово. Только не надо было ей столько пить. Она еще вчера таблеток наглоталась...
– Каких таблеток?! – машина завизжала тормозами на светофоре.
– Да своих, от простуды. Она кашляет.
Снова влились в поток машин, и снова – будто где-то в часах щелкнула пружина и заскрипела протяжным эхом. Что это за часы такие? Когда начался отсчет этого часового механизма? И не вставлен ли он в милое с виду взрывное устройство?
Я взглянул на Ольгу. Она смотрела через лобовое стекло. Губы сжались. И я подумал, что еще ни разу не поцеловал ее длинные розовые губы, не прижал к себе ее лицо, ее тонкие пальчики, не вдохнул ее аромат – и даже не знаю, имеет ли свой запах эта девочка с темно-русыми кудрями. И каким же он должен быть сладким, если никто не вдыхал его до меня...
Мысли расплывались радужными пятнами. Словно что-то мешало мне представить ее явственнее, несмотря на то, что она сидела рядом. Может, серое осеннее небо, подхватившее нас вместе с машиной, вместе с трассой и потоком автомобилей, словно букашек, рискующих вот-вот сорваться вниз.
– Поздравляю, ты пропустил поворот! – бросила Ольга.
Снова визг тормозов. Разворачиваемся – барахтаемся в небе.
– О чем задумался?
– Сам не пойму. Странное состояние, будто я где-то что-то оставил или недоговорил.
– Еще не конец света.
– Точно.
В киоске у подъезда я купил коробку конфет.
– Не так уж она больна для конфет и горчичников, – заметила Ольга.
Но на вид Кристина была очень больна – снова шарф, обмотанный вокруг шеи, светлые пряди по обеим сторонам лица, тусклая кожа и тот же взгляд – будто она вдалеке наблюдает за волнами.
Я протянул конфеты.
– Поправляйся.
Она взяла коробку за краешек и тут же выронила на пол.
– Да что со мной! Вот растяпа. Все роняю сегодня.
– Они не разобьются. Все в порядке, Кристина, – Оля положила руку ей на плечо.
Я поднял коробку, пристроил на стол. Кристина вымученно улыбнулась:
– Работа все-таки мобилизует. А выходные...
И вдруг добавила:
– Вы зря заехали. Я хорошо себя чувствую. Не стоило... волноваться.
– А выглядишь нездорово, – вставил я.
– Спасибо за комплимент.
– Может, доктора?
– Да прекрати, со мной все в порядке. Не нужно так возиться со мной, будто я невменяемая.
– Этого никто не сказал, – Оля отступила.
– Но подумали. Вы подумали, что со мной что-то не так. Что стоит беспокоиться.
– Кристина, не перекручивай, – я вступился за Ольгу.
– А ты вообще... вообще! Что ты понимаешь? Откуда ты взялся, умник?! Кто тебя знал неделю назад? А теперь ты тут всем ставишь диагноз. Решаешь, кому и что нужно! Рецепты выписываешь!
Ольга удивленно смотрела на нее.
– Ты ничего, ничего не понимаешь! – Кристина едва не плакала.
– Я не хотел обидеть тебя, – растерялся я. – Я не сказал ничего такого.
– Ты сказал, что я своими болезнями вечно мозолю вам глаза!
И вдруг ее лицо переменилось.
– Что я говорю! Я сама себя не слышу. Сережа, не обращай внимания. Олечка, прости меня, прости. Я не хотела испортить вам вечер.
Ольга вдруг обернулась ко мне:
– Иди, Сережа. Я потом приду. Не хочу оставлять ее одну. Это второй приступ за сегодня...
– Какой приступ?
– Иди, Сережа...
Второй приступ. Второй раз меня просили уйти из этого дома. Я спускался вниз и не знал, что и думать. Самому было как-то не по себе.

Ждал ее весь вечер, но ее не было. Я тупо смотрел в экран телевизора, и не возникало даже мысли пойти куда-то выпить и развлечься. Ждал, что вот-вот она позвонит в дверь.
Она пришла в три утра. Я все еще сидел перед телевизором, и звонок вывел меня из оцепенения. Я распахнул дверь, и она вошла, избегая моего взгляда.
На ее лице было написано, что кто-то умер. Или Кристина, или я, или она сама.
– Что? – спросил я, ожидая печальных новостей.
– Знаешь, зачем я пришла? – она вскинула глаза на меня.
– Ну?...
– Кристина плакала, а потом успокоилась. Я все решила. Подумала – и поняла, как решить это. Это решается просто, как задачка по химии.
– И что ты решила?
– Что тебе не надо больше приходить к нам. Ты... не приходи. Мы не будем встречаться. Не следует.
– Кристина запретила? Этим вызваны ее истерики?
– Нет, что ты... Это не истерики. Она и слова мне не сказала! – вспыхнула Ольга.
– Тогда что?
Она опустила глаза.
– Просто... Я тебя не люблю. А она любит. Как бы там ни было, я не стану причинять ей боль. Никогда! Ни за что на свете! – выпалила она.
Ответ: не любит. Чертова химия!
– Вы обе спятили! Она меня даже не знает!
– Такое бывает. Кажется, что знаешь человека очень давно. Это случается, – она словно о самой себе говорила. – Это очень сильное чувство.
– Оля, я не позволю тебе уйти!
Она отступила к двери.
– Прости...
Это было все, что она хотела сказать мне. Потянула за ручку дверь, и я захлопнул ее ногой.
– Обо мне ты не думаешь, верно? Ты думаешь о своей Кристине, о себе, о химических формулах счастья, только не обо мне, так?
– Переживешь! – бросила она.
– Нет! Не переживу!
Отчаянная злость не давала мне спорить и убеждать ее.
– Я пойду, Сережа, – она оглянулась на дверь. – Прощай...
– Прощай! – я притиснул ее к себе и оторвал от двери.
Впился в ее губы, и они взволнованно задрожали. Я продолжал целовать ее и шептал сквозь поцелуи:
– Ольга! Олечка... Почему же ты не думаешь обо мне? Олечка, ты мне нужна... Никакая Кристина не нужна. Нет мне дела ни до какой Кристины. Девочка моя, не бросай меня. Подумай обо мне хоть немножко...
Может, и не убеждения, но мои ласки произвели на нее впечатление. Она не отвечала, но уже не рвалась к двери.
– Я должна уйти... Кристина...
– Какая Кристина?
– Она никого не любила никогда. Даже моего отца. Она уже не ожидала, что влюбится. А ведь раньше за ней многие ухаживали.
– Какое отношение это имеет к нам? Я никуда тебя не отпущу!
– Но я не люблю... – она снова уперлась взглядом в пол.
И я поднял ее лицо к своему.
– Ты просто растерялась. Все придет. А пока я буду любить за двоих...
Я снова стал целовать ее. Она попыталась отстраниться:
– А ты не бросишь меня... после всего?
– Я никогда тебя не брошу.
Казалось, пропасть времени прошла между ее решением уйти и ее желанием остаться. Но я понял, что она останется: ее уже тянуло ко мне, хотя она по-прежнему стояла неподвижно, опустив руки. Ее девятнадцать лет пересилили ее рассудительность.
– Я боюсь, Сережа, что тебе не будет хорошо со мной, – высказала свое последнее сомнение.
– Мне уже хорошо.
Это был мой звездный час. Я уже тогда знал это. Ее неопытность заставила меня быть осторожным, но весь мой жар отозвался теплом ее податливого тела. И от непривычной нежности время для нас текло медленнее.
Она отблагодарила меня за мою предусмотрительность. Обхватила мои плечи, громко всхлипывая и целуя мое лицо. Кончила и рассмеялась.
– Я тебе тут все перепачкала, наверное.
– Это самое лучшее, что со мной было...
– Не зарекайся.
Но я знал наверняка. Это была самая чудесная ночь в моей жизни. Единственная ночь полного и безоговорочного блаженства. Лучшая из всех моих ночей с женщинами и даже лучшая из всех последующих ночей с Ольгой. Тогда мне показалось, что она может быть целиком и безраздельно моей. И такими далекими казались мне моя прежняя жизнь, мои знакомые, работа и Кристина. Все отошло в сторону. Оставшуюся пустоту полностью заполнила собой Ольга. Все было очаровательным: и ее стеснение, и ее робкие прикосновения к моему телу, и ее задыхающееся всхлипывание.
Но показалось, что боль, которую она вызывала во мне, не прошла после близости, а стала сильнее – все глубже штопором ввинчиваясь в тело.
Мы долго лежали молча, и я думал, что она уже спит, но вдруг она так горько вздохнула, словно до этого не хохотала от души.
– Оля? – я приподнялся на локте.
– Что?
– О чем ты подумала?
– Так, вспомнила...
– Кристину?
– Нет. А ты вспомнил Кристину?
– Нет.
– Теперь все должно быть проще, – сказала вдруг она и повторила: – Все должно быть проще.

-6-

Все стало проще. Мы стали встречаться по вечерам и проводить вместе ночи. Наступила зима – все чисто захрустело вокруг.
Ольга изменилась. Я заметил это. И понял, почему. Я сделал ее другой – совершенно свободной, раскованной и прекрасной в своей воздушности, словно ее тело сделалось в два раза легче.
Но она не приближалась ко мне. Не выспрашивала подолгу. Не ловила мое настроение. Она стала еще более равнодушной, чем тогда, когда, опустив синий взгляд в пол, призналась, что не любит. Теперь она избегала подобных откровений. Я не бывал у нее дома и с тех самых пор не видел Кристину.
Но, несмотря на все мои тревоги, я был счастлив ловить и ее молчание, и ее оборванные фразы, каждая из которых, будь она договорена до конца, могла бы положить конец нашим отношениям. Как-то в постели, освобождаясь от моих объятий, она бросила:
– Будто изменяю кому-то с тобой...
– Кому? – вскинулся я.
– Никому...
И все-таки она тянулась ко мне. Прижималась, будто хотела спрятаться на моей груди от всего мира. Но над моим предложением руки и сердца посмеялась:
– Я же еще не беременна...
Я бы мог быстро исправить ситуацию, потому что в этом вопросе она полагалась исключительно на меня, а не на свои химические формулы, но не хотел обманывать ее. И мы проводили в моей постели больше времени, чем за разговорами, в кафе, или в машине. Я знал ее тело, как часть собственного, но я не знал ее. Ее саму.

С декабря начали продавать гирлянды, елочные украшения и игрушки. Атмосфера наступающего праздника завораживала меня, как в детстве. Огни супермаркетов сияли звездами. Снег весело скрипел.
На перекрестках и у домов продавали елки – так много, что город почти превратился в лес. Мне не хотелось верить, что все эти деревья мертвы.
От Нового года, я, как мальчишка, ждал чуда. А чудом была и оставалась для меня она одна. Только она. Я мечтал, что мы поженимся, она родит ребенка – будет крепкая семья.
Я остановил машину на стоянке и зашел в магазин за сигаретами. Потом подошел к парню в валенках, продававшему невысокие деревца, зачем-то спросил, откуда они. Он назвал какое-то загородное лесное хозяйство. Я все стоял и смотрел на яркую хвою, на синее небо и искрящийся снег. И вдруг увидел, как по тротуару в мою сторону идет девушка в короткой осенней курточке и белом длинном шарфе. Светлые волосы обрамляли лицо. Она была без шапки, но щеки не покраснели, а побледнели от мороза. Она не смотрела ни под ноги, ни на людей, идущих навстречу, ни в небо – а так, куда-то вдаль, словно за всем, что ее окружало, где-то там, вдалеке, она пыталась различить что-то важное.
Бог знает, почему, но я несказанно обрадовался, и когда она проходила мимо, так и не заметив меня, сделал шаг к ней и поймал за локоть.
– Кристина!
Она обернулась, отступила. Взгляд уперся в меня, но я почувствовал, что не ее даль перестала существовать, а я оказался вдали.
Она молчала. Мы не виделись с тех пор, как Ольга запретила мне бывать у них дома. Мы даже имени ее не произносили, чтобы никому из нас не стало больно или совестно. А теперь она стояла передо мной и смотрела на меня широко распахнутыми серыми глазами.
– Не боишься простудиться? – улыбнулся я.
– Нет. Э-э-э, это все равно.
Мы еще постояли, и она добавила, виновато опустив голову:
– Ты прости меня. Я тогда наговорила глупостей. Это не дает мне покоя. Я хотела извиниться...
– Да пустяки...
– Я пьяна была. Так хорошо, что у вас все хорошо... Что все... хорошо.
И оттого что все было не очень «хорошо», слово заскрипело в морозном воздухе неуловимой фальшью. Я взял Кристину за руку и повел в кафе напротив. Заказали чай и пирожные. И вдруг показалось, что тот светлый праздник, которого ждал весь нарядный город, уже наступил – раньше срока и для меня одного.
Кристина сидела напротив и смотрела в чашку, а в чашке отражалось небо, голые ветви деревьев, падал и кружился снег, но там была какая-то особая – чайная, теплая зима. Кристина говорила что-то простое и несущественное:
– Это так всегда бывает, когда что-то меняется. Человек сопротивляется любым переменам. Но Ольга так похорошела, так расцвела. И она стала спокойнее. Вообще – во всем. Она теперь уверена в себе. Даже жалеет, что раньше не была такой. Да видно, это приходит со временем. Ну, я работаю... Новые шубы завезли. Очень красивые, блестят... Качественный мех. И берут хорошо. Целыми днями примеряют, выбирают. Суета такая. Дорогие, конечно. Вся элита теперь у нас тусуется – в «Центре одежды». Так думаешь – ничего не значат эти вещи, а потом – что в жизни есть, кроме вещей? Ничего.
– Есть люди...
– Да, люди. Их не выберешь. Не скроишь на заказ. Не подгонишь под себя.
– Хочешь, я куплю тебе шубу? – вдруг спросил я.
– Хочу, – сказала она просто.
– Поехали в твой магазин!
Было так здорово. Я боялся только одного, что она опомнится – начнет протестовать и извиняться за то, что позволила мне играть по моим правилам. В «Центре одежды» девчонки заулыбались ей:
– Решила поработать в выходной?
Она кивала всем – и мы как-то теснее прижимались друг к другу под чужими взглядами.
– Твой парень? – спросил кто-то, нисколько меня не стесняясь.
Она ничего не ответила, но ответ уже был у всех на лицах и в лукавых взглядах. Я широко улыбнулся всем ее коллегам.
Кристина стала примерять шубы. Это были качественные и недешевые вещи. Я смотрел на меховую радугу – все блестело и сияло. И мне показалось, что и глаза Кристины сияют.
– Какая тебе нравится? – добивался я.
– Не знаю. Вот та. И эта.
Наконец, я сам выбрал норковую шубку – по принципу: дороже, значит, лучше. Расплатился, и мне упаковали покупку в фирменный пакет «Центра одежды».
– Ты не считаешь, что это нехорошо... для животных? – спросила Кристина, которую уже начинали мучить сомнения.
– Для животных?
– Нет, я не могу! Не хочу... Я пошутила... Верни ее!
Началось! Я потащил ее за руку из магазина.
– Поздно, Кристина. Поздравляю тебя с Новым годом! Это мой подарок.
– Я не хочу.
Я схватил ее за плечи, вдруг испугавшись, что она убежит, оставив меня с этим пакетом.
– Хочешь или не хочешь, Новый год все равно наступит!
– Пусти меня. Я не убегу.
– Знаю, – я все равно не мог отпустить ее, и ее плечи дрожали в моих руках то ли от холода, то ли от волнения, гнева, страха или какого-то другого чувства. Казалось, что и сердце Кристины стучит у меня в ладонях.
– Кристина...
– Отвези меня домой... Пожалуйста... Я не могу больше говорить с тобой, – прошептала она.
И я отвез ее домой. Она вышла и забрала шубу. Я кивнул ей на прощанье. Но Кристина уже была прежней – смотрела туманным взглядом вдаль.

-7-

А вечером пришла Ольга. Глаза ее светились, и все лицо морщилось, словно она была готова расхохотаться или разрыдаться с одинаковой силой. Упала в кресло и взглянула на меня.
– Что случилось? – спросил я.
– Ничего. Ничего, – глаза ее засмеялись. – Ничего. Но мне вдруг показалось, что все будет здорово. Знаешь, у Кристины появился поклонник. Честное слово. Я так рада!
Я подошел к окну, посмотрел на заснеженный двор. Лицу почему-то стало холодно.
– Это, наверное, серьезный человек. Он ей шубу подарил. Честное слово! – заверила она. – Норковую шубу. Это значит, что у него есть деньги, что у него серьезные намерения и что он ее любит.
– А Кристина что говорит? – спросил я не оборачиваясь.
– Ты же ее знаешь. Говорит, что не хотела. Как девчонка, которую на вечеринке в постель затащили...
Мне вдруг сделалось очень обидно за Кристину. Показалось, что, даже любя ее, Ольга не имеет права быть такой резкой.
– Ты стала циничной, Оля. Я не знал тебя такой...
– Прекрати! – она засмеялась. – Ты просто меня не знал, а я всегда была циничной. Это, знаешь, все перевернуло – я так рада! Кристина сидит в своей комнате и смотрит на листья, а мне так радостно! Танцевать хочется или застрелиться от радости!
– На какие листья?
– На желтые листья. Она осенью листья собирает – кленовые, ореховые, рябиновые. Сушит в энциклопедии. Знаешь, толстая такая? У нас есть. А потом расставляет в вазочки. Есть листья, которым уже лет пять. Стоят – пыль собирают...
Ольга снова нервно прыснула. И мне показалось, что сейчас она не засмеется, а все-таки заплачет.
– А с тобой что происходит? – спросил я.
– Это так хорошо! Так хорошо! Мне вдруг показалось, что мы с ней выбрались из черной полосы. Что и у меня тоже будет все хорошо...
Я оглянулся ошеломленно.
– Разве у нас сейчас все так плохо?
Ольга осеклась, взглянула на меня так, словно только теперь заметила мое присутствие в комнате, а до этого говорила сама с собой.
– Да, у нас... Я просто подумала о себе. О том, что у меня...
Прежняя тупая боль охватила мое сердце с новой силой – до замедления пульса...
– О ком ты подумала?
Она поднялась, выпрямилась, словно хотела бросить взгляд свысока, но отвернулась. Опустила голову.
– Сережа... Я подумала, что если бы я тогда была такой, такой, какая я теперь, такой, какой ты меня сделал – совершенно свободной и смелой, я бы не убежала тогда... от своего счастья. И мне все кажется, что если я вернусь, то еще встречу его там... На том же месте... Прости меня, Сережа. Я тебе очень благодарна. Любовь мужчины дарит огромную уверенность.
Я молчал. Ждал продолжения. И она спросила:
– Ты же меня отпустишь?
– А если он не ждет?
Она вдруг села. Обхватила голову руками.
– Я оставила его там. С тех пор, Сережа, у меня не было ни одной минуты без боли. Я очень люблю этого человека. Женат он, или смертельно болен, или пьяница, или игрок, или наркоман, или убийца, или умер, или уехал – я всегда буду его любить. И не хочу нести свою боль другим. Не стану.
Я кивнул.
– Я бы никогда не пожелал тебе такого чувства, которое мучит меня. Я тебя не держу...
Она уже казалась такой далекой, словно прошлую ночь не провела в моих объятиях.
– Спасибо, Сережа. Ты такой хороший, такой красивый, умный и добрый, – она, наконец, заплакала. – Я не хочу уходить, а ухожу. Почему все так перевернуто?
– Исправь все.
– Я и пытаюсь.
Она пошла к двери. Единственным желанием было упасть на пол и обхватить ее ноги. Я еще мог ее удержать. Но уже не мог. Она все решила.
Я открыл настежь все окна. В квартиру ворвалась злая зима. Взгляд у нее был синий-синий.

-8-

После этой зимы я болел каким-то туманом. Не различал ни дней, ни людей, ни праздников. Все шло мимо меня. Я сидел на работе до десяти вечера, а дома падал в постель, чтобы не вспоминать о ней. Не помнить. Не жить.
Как-то в феврале ехал по центральной улице и думал о том, что мороз слишком сильный и поэтому прохожих так мало. Просматривались витрины магазинов, но все это казалось настолько привычным, что не вызывало никаких эмоций. И мысли были самые простые – о погоде, о сером небе, о замерзшем городе и гололеде. И вдруг я увидел впереди Кристину. Она вышла из булочной и медленно побрела по тротуару. Был гололед, прохожие шли, глядя под ноги, а она, как всегда, смотрела куда-то вдаль, ничего не видя вокруг. И, может, там, куда она смотрела, было лето и плескалось море.
Не обгоняя ее, я ехал следом. Так прошло минут пять. Наконец, когда она в очередной раз поскользнулась на тротуаре, и шубу раздуло ветром, я остановился и вышел из машины.
– Кристина!
Она оглянулась. Увидела меня, но осталась стоять неподвижно. Я подошел и протянул руку.
– Здравствуй!
– Здравствуй! – она подала ладошку, и на глаза навернулись слезы то ли от ветра, то ли от каких-то воспоминаний.
Я сжал ее холодную ладонь в своих руках и на долю секунды поверил, что все по-прежнему, что я подвезу ее домой, увижу Ольгу...
– Поедем...
Она села в машину. Чтобы не молчать, заговорила отрывочными, несвязными фразами:
– Так холодно. А у нас на работе очень тепло. Температура регулируется до десятых градуса. Мех – штука серьезная. Видишь, я шубу ношу. Ты меня спас от холода. Да... Э... Ольга, ну, ты знаешь... Не живет со мной. Ушла к Дмитрию. Всякие там театры, вечеринки. Я думала, ей это все не нравится. Оказывается – нравится.
– Ушла к Волошину?
– Да. В тот же день, когда вы расстались. Она очень смелая. Поехала к нему на фирму. Вика ее пропустила в кабинет. А он сидит и в окно смотрит. Она говорит: «Здравствуй, Дмитрий... Если ты меня еще помнишь». Он повернулся... Ольга рассказывала мне. Я так и представила: он повернулся, а лицо у него бледное-бледное. И он ничего выговорить не может: Ольга такая красивая, и он так ждал ее. Все время думал о ней. Нет, она так не рассказывала, но я так представила. Она тогда убежала – а он все ждал. А она боялась... Он не искал ее, но это, наверное, судьба... Он поднялся – и они бросились друг к другу. И с тех пор не расстаются. Двадцать пятого апреля будет свадьба – Ольга уже подписала двести восемьдесят приглашений. А я думала, ей это все противно: приглашения, платья, гости. Но главное то, что она решилась и пошла к нему, и сказала, что любит. Путь бы он потом и прогнал ее. Главное – решиться.
Я молчал.
Машина уже давно остановилась у ее подъезда, но она не замечала этого. А я не в силах был прервать ее сбивчивый рассказ.
Кристина, наконец, взглянула за окно.
– Спасибо, что подвез.
Голос дрогнул, и она вышла.
Дома – в завершение всего – меня ждало приглашение. Как я понял, совершенно особое: поверх открыточного пригласительного текста было написано мелким Ольгиным почерком: «Дорогой Сережа! Наш дом открыт для тебя. Будь гостем двадцать пятого апреля. Приходи в любое время. Мы тебя любим и всегда тебе рады». Рядом с именем «Ольга» было приписано другими, более крупными буквами: «Дмитрий».
Я плюнул в приглашение. Они считали, что я создал их счастье.

А через неделю, к Масленице, раздался звонок в дверь – и вошла Кристина с тортом.
– Будем чай пить?
Но я уже понял, что она пришла – значит, осмелилась. Решилась. И понял, что не прогоню ее.
– Будем, Кристина.
То, что она видела вдали – пожалуй, это было не море. Это было очень теплое чувство. И я его принял.

И вот, двадцать пятое апреля – мы сидим за столиком, который ломится от еды и спиртного, как и еще полсотни таких же. Рядом со мной сидит Кристина, моя невеста. А рядом с Ольгой – Волошин. И этот Волошин – на добрый десяток лет моложе того, которого я встречал в банке, и Ольга – уже не моя Ольга. Ее синие глаза рассыпаются искрами. Ольга – северное сияние. Холодная боль всей моей жизни.
Я пью и думаю: как же болит во мне эта девочка! Особенно, когда я вижу ее – ощущение боли почти физическое, почти скверное. Словно укачивает.
Болит каждой клеточкой моего тела, каждой каплей моей крови, каждым нейроном моего мозга.
Она моложе меня. Ах, как она моложе меня – непоправимо моложе. Но ведь она и Волошина моложе. Что же заставило ее полюбить его, что повлияло на выбор ее сердца?..
Пью и думаю. Глаза у нее странного цвета. Если бы не эти глаза, все было бы просто. Но глаза у нее синего цвета. Не голубые, а темно-синие, с черноватыми точками у зрачков. Огромные зимние глаза. Глаза моей зимы...


2001 г.