Крест

    Цветами украшали окровавленный лоб Истины, рисовали лицо тонкое и называли "Правда". Она была красива, русые волосы, янтарь, локоны - солнечные лучи, а взгляд морской, вирилловый, горький. Волны белых лепестков скрывали кровь, оставалась Правда - Истина с одной стороны с отчаянными непрочитанными глазами.
    Я лечила душу гвоздями в чужие запястья, две белых полосы в темноте смазали ночь светом - какая тонкая кожа в нечёткости угольных красок. Я сама брала камень потяжелее, касалась пальцами пульса, примерялась, подставляла железные иглы и - била. Со всей силы, со всей своей грешности, грубости, жёсткости, тоски. И самое страшное - он улыбался. Я не верила глазам - он, распинаемый, улыбался, всей своей сущностью, как я вся на гвозди - ударами, что-то до невыносимости живое в тёмно-синем, как измождённые вечные небеса, взоре. И ему было больно, и мне было больно, и руки были в крови. Но он кроток, и светел, и человечен, а я - величайшая грешница, и грех мой огромен, и я чувствовала пульс - и била, камнем в железо, железом в жизнь, жизнью в смерть...
    Остервенелая, бушевала гроза, когда душа его с запрокинутой головой всмотрелась в тучи, вросла в воздух шёпотом, заговорила, и каждое слово было - набат, было - жизнь, а ведь помните - он за нас взмолился, за наши грешные руки... И была гроза над крестом его. И хлынул дождь на сломленные плечи. Но не стекала кровь с ладоней. Но гвозди ржавели крАсно, но камень не забывал железо.
    И было море, через сотни лет, я стояла на берегу пустынном и знала, что каждая волна помнит след его. И кричала, и плакала, с трудом расступалась бирюза, когда я погрузилась по колени во влагу, упала лицом вниз - над глубиной, но вода держала меня, как мёртвое дерево, и я плыла лицом вниз по волнам, скованная болью, разметав красные грешные руки... Вдыхала воду - жила. Ни небо, ни суша, ни вода - дерево сухое, кровавое, продырявленное насквозь там, где были руки и ноги...
    Остервенелая, била, била, колотила лбом в стекло, когда шёл дождь, когда в светлом большом доме пахло чаем каркадэ, розовыми лепестками и корицей, а кровь по локоть окрасило в белые перчатки. И лицо уже было другое, тонкое, белое, чистое, - не исступлённо-резкие, неправильные черты палача, пыльно-карие волосы, рот искривлённый с губами, искусанными до черноты - аристократичная гордость, выверенность улыбок холодных, почти дьявольских, глаза всегда в тени, разноцветные, яркие, жуткие... И перчатки скрывают печать смерти, не смываемую никакой водой...
    Он стоял, запрокинув лицо к Богу, бесплотный, незримый, святой - а я ощущала, что жив, иначе душа бы разорвалась бессмысленностью, бессущностностью, безмолвием бесовской едкой пустоты... Замерла на вечность, после - побрела, побежала, босая, по мокрой земле, отчаянная... душа цельная из-за того, что... гвозди... в пульс... нет, не из-за этого, а потому что свет, потому что врастал в воздух молитвою, просил за нас, за камень, за каждый гвоздь... сказал слово "Вера", и оно громом прокатилось по земле и небесам, заново пробудив не спящие смыслы, зёрна солнца во всём...
    Кровь проступала сквозь белые лепестки, сквозь белые перчатки, и раны от терний на лбу Истины лились красным, но она улыбалась - янтарная, всесущая, кроткая. И глаза её вириллловые улыбались сквозь слёзы, сквозь лепестки, сквозь нарисованную одностороннесть правд. И глаза её улыбались, пронизанные Светом.