Детство моё, постой

Меня всегда интересовало, с какого возраста человек помнит, что с ним происходило и что его окружало? Об этом я задумалась после одного случая. Как-то раз мама рассказывала о визите моего родного дяди, которого я никогда не видела. Он живёт в Сибири, и у нас в гостях был только однажды, проездом. И я ей сказала, что да, я помню, как он к нам приезжал. Его самого я не запомнила, но вот яблоки, что он привёз в подарок, запомнила. Причём и форму, и цвет, и запах. Они висели в сетке на гвозде, вбитом в стену, чуть в стороне от моей кроватки. И я старательно тянулась к ним, пытаясь достать. Яблоки были огромные, алма-атинские, изумительно пахли. А какие они были красивые! Красные, с жёлтыми прожилками, глянцевые. Однако мама сказала, что я не могу этого помнить, что мне тогда было месяцев десять - одиннадцать. И что, по-видимому, мне кто-то об этом рассказывал. Но я ведь помню, у меня до сих пор эта картинка перед глазами. И запах. Как о таком можно рассказать?
Вот я и попыталась записать воспоминания маленького ребёнка. Возможно, кто-то скажет   ребёнок в полтора года не может этого помнить, но многие тактильные ощущения, цвета, запахи я запомнила так, будто только вчера обнимала эту рыжую, короткошёрстную, мускулистую собаку за шею, ведь ростом я тогда была с неё. И, для того,чтобы я могла залезть ей на спину, чтобы покататься, она ложилась на землю.
Итак, воспоминания из детства.





«Большой» я стала рано, в полтора года. Когда родилась младшая сестрёнка. Её я невзлюбила сразу. Потому, что положили новорожденную в мою кроватку, переселив меня на большую, взрослую кровать. Она была такая высокая, что, стоя на полу, я не могла на неё залезть. И уж тем более, с неё самостоятельно слезть. Я стала возмущаться, кричать: "Зачем вы положили её в мою качку? Уберите её оттуда! Зачем вы её принесли?!"

Кроватка была самодельная, деревянная, окрашенная марганцовкой. До сих пор помню её цвет, красно-коричневый. И она качалась туда-сюда. Её для меня сделал дедушка. Но на моё законное возмущение никто не реагировал. Лишь мама попыталась, обняв меня, сказать: «Ты уже большая, теперь у тебя есть сестрёнка, и она будет спать в качке».
Какая сестрёнка?! Не нужна мне никакая сестрёнка! Мне и так неплохо жилось. И я всеми доступными способами попыталась от неё избавиться. Тащила за пелёнки сквозь прутья кроватки, но та никак не хотела пролезать сквозь маленькие отверстия, а начинала орать, как резанная. На крик прибегал кто-нибудь из взрослых и оттаскивал меня от неё. Не забывая при этом повторять: "Ты уже большая, не обижай её! Она ведь маленькая и твоя сестрёнка".
 Но это не служило оправданием в моих глазах, и я снова и снова пыталась выселить самозванку со своей законной территории. Царапала её, таскала за волосы, уверенная в своей правоте. А ещё мама, кормившая меня почти до самых родов грудью, стала теперь кормить эту пигалицу. А мне опять же было заявлено, что ты уже большая, и тебе не положено мамино молоко.

   Закончилось всё тем, что после очередной моей попытки избавиться от конкурентки, на семейном совете было решено отправить меня к бабушке в деревню. И вот повезли меня в ссылку, к бабушке. Хотя и был конец марта, но зима не  торопилась уходить, весной даже не пахло. Метели мели по-прежнему, как в феврале.  А ветра в Приморье сильные. Чтобы не продуло, поверх драпового, на ватине, пальто с цигейковым воротником, меня завернули крест накрест в толстую, тёплую шаль, завязав её на спине узлом. В валеночках и в таком замотанном виде я не могла стоять и всё-время валилась в снег. Не могу вспомнить, плакала ли мама, провожая меня, но то, что я не плакала, это точно. Я вообще редко плакала, уже тогда не видела в этом смысла. А тем более, что я очень сильно на родителей обиделась, за то, что променяли меня на какую-то красную, вечно орущую, девчонку. Впоследствии мы с ней так и остались друг другу чужие.



Итак, посадив меня на деревянные, самодельные санки (кстати, очень красивые, резные, я их потом, будучи уже подростком, нашла на чердаке), повезли к бабушке. Жила она не очень далеко от нашего шахтёрского посёлка, в деревне. Нужно было только проехать большую поляну, когда-то бывшую болотом, пересечь парочку оврагов, железнодорожные пути, ведущие к угольной шахте, саму шахту и вот уже видны дома центральной усадьбы совхоза. Там и жили мои дедушка с бабушкой. Дед работал в совхозе объездчиком и конюхом. Казак, он не мог жить без коня. А бабушка хозяйничала дома. По тем временам, хозяйство у них было большое. Корова, телёнок, два поросёнка, куры и утки, две собаки и кот. Большой и очень ленивый. Мыши могли на нём танцевать, а он даже глаза приоткрыть ленился. Только хвост подрагивал. Бабушка всё грозилась его выгнать и не кормить, но неизменно, после каждой дойки наливала миску молока. «На, ешь, дармоед!, - ворчала она, - опять сегодня вместо тебя мышь поймала!»
 

  Но кота это ничуть не беспокоило, он жил у них давно, лет двенадцать — пятнадцать, и считал себя на заслуженном отдыхе. От меня, однако, он старался держаться подальше. Видимо, опыт подсказывал, что от таких, как я, ничего хорошего ждать не приходилось. Я специально не обижала кота, но интересно ведь узнать, как крепко держатся усы? А хвост? А что там у него урчит внутри? Куда спрятан моторчик? И видно ли его, если заглянуть коту в ухо, или в пасть, когда он зевает. К чести кота, он ни разу меня не царапнул. Но и дружить не собирался.


  А вот с одной из собак я подружилась сразу. С боксёром. Участок, где стоял дом, был большим, забор делил его на две части. На одной располагались дом и сад, а на второй огород. Поэтому и держали две собаки. Одна, немецкая овчарка по кличке Пират,  сидела на цепи на заднем дворе, где находились и все хозяйственные постройки, помимо огорода. Была злющая, не признавала никого, кроме деда. Даже бабушку, хотя та её кормила. На ночь её спускали с цепи, и она бегала там свободно, сторожила. А вот сад, и сам дом, охраняла вторая собака, боксёр Лорд. Его тогда на цепи не держали. Если овчарка признавала только деда, то этот пёс его, наоборот не любил. За то, что от него иногда пахло самогоном. Боксёр на дух не переносил пьяных. Однажды, после какого-то майского праздника, когда дед пьяный полез обниматься к нему, даже укусил его за ногу. Бабушка успела выскочить из дома и отобрать у деда ружьё, иначе он точно пристрелил бы пса. Двустволку дед всегда возил с собой, он ведь был объездчиком, а места у нас таёжные, пограничная зона. Да и заключёные иногда сбегали из лагерей, расположенных в тайге. Без ружья было никак, опасно ездить по полям, одному, безоружному.
 

   Так вот, с этим-то псом я и подружилась. Он позволял мне залезть к нему на спину и катал по саду. А я, довольная, держала его за уши, чтобы не упасть. Бабушка не боялась оставлять меня одну дома, когда нужно было уйти на дойку или в магазин. Знала, что внучка под очень надёжной охраной. Я иногда и в будку к нему залезала, как-то раз даже уснула там, и меня потеряли. А Лорд лежал возле будки, и ждал, когда я высплюсь. Ух, и досталось ему потом, от бабушки! Она ведь уже подумала, что я вышла за калитку и могла упасть в колодец. В деревне был такой случай, когда ребёнка недоглядели, и он свалился в оставленный открытым колодец. Там потом и венцы сруба нарастили, и крышку откидную сделали, но дети ведь народ непредсказуемый и очень изобретательный. Куда угодно залезут, если им любопытно, что там от них спрятано. Так что, влетело Лорду по первое число, за то, что заставил поволноваться, и не не показал, где я прячусь. К счастью, наша с ним дружба от этого не пострадала, и ещё года два не было для меня надёжней друга и защитника.
 Но это было всё потом, летом. А тогда, весной, когда меня только привезли к бабушке, я была неотлучно с ней. Мама впоследствии не раз говорила, что я выросла такая хозяйственная потому, что сидела у бабушки на столе.


  Домишко у них тогда был настолько маленький, что даже мне не казался большим. Наполовину вросший в землю, с маленькими оконцами, он стоял в углу сада. Его и домом-то нельзя было назвать, так, времянка. Бабушка называла его «хатка». Это потом они построили большой дом — хату. А тогда жили там. Да им-то двоим, с дедом, места хватало. А вот со мной уже стало тесновато. Я вечно норовила куда-нибудь залезть или откуда-нибудь свалится. Поэтому, от греха подальше, бабушка и держала меня всегда  в поле зрения.
Затевает пироги печь или вареники лепить, меня сажает на стол, вручает миску с мукой и мы дружно месим тесто. До сих пор испытываю ни с чем не сравнимое наслаждение от его приготовления. Будто бабушкины руки всё ещё лежат поверх моих маленьких ручонок, помогая справится с непосильной задачей. Какое же у неё было терпение, ни разу она не повысила на меня голос, ни разу нотки раздражения не проскользнули в её словах. Смеялась вместе со мной, если чуть сильнее хлопну ладошками по тесту и облачко муки взовьётся в воздух, запорашивая всё вокруг. Или нечаянно переверну на пол миску с уже почти готовым тестом. Она, приговаривая: «Ничего страшного, поросята тоже есть хотят», - соберёт всё с пола в ведро, куда складывали отходы для свиней, и заново начинаем месить. Это она, сама может быть того не ведая, научила меня с детства обязательно видеть в любой ситуации что-то хорошее и находить выход из самых, казалось бы, неразрешимых моментов жизни.