Письмо...

(читая "Письмо Горацию" Иосифа Бродского)

Как всякий человек, покуда еще не совсем сошедший с ума – в ряду прочих предположений подобное вполне допустимо – для беседы нуждаюсь в собеседнике, и вместо того, чтобы отнимать время у окружающих, которым вполне достаточно собственной суеты, позволю себе наглость выдумать тебя. Тем самым, одновременно решая несколько параллельных проблем: уровень откровенности – как ты понимаешь, ни одного слово не уйдет дальше нас двоих, уровень понимания – легко наделить собеседника чертами, как собственного ума и знания, так и далеко превосходящими мои жалкие способности на ниве вскапывания мировой словесности, уровень внимания и интереса – представь, особенная форма одиночества, нас лишь двое в целом свете, и это уже достаточное основание: мне, чтобы написать это письмо, тебе, чтобы прочесть его. Скажу больше, имею я право на маленькую слабость в свободе фантазии? Возможно все, что возможно помыслить, следовательно, ты – женщина. С греческим именем – слабость к античности известный тебе мой грешок, полагаю, что не самых из великих. Женщина с человеческими чертами мышления. Как знаешь из наших прошлых бесед – предыстория сочиняется по ходу, впрочем, в силу сворачиваемости времени, кто может знать, что произошло раньше, что ты услышала первым от меня? обо мне? только ты сама – что подобным оборотом я вовсе не обвиняю и не пытаюсь принизить традиционно рекомый прекрасным пол, только так сложилось исторически, как признаешь сама, что мужчинам обычно свойственны большие вариации, как в достижении вершин, так и глубине падений.
Видишь - знаю, что сколько и как видишь ты, не видит более никто, иначе зачем мне было тебя такую выдумывать? - стоит только начать, и слова льются, как из рога изобилия, некогда имевшего отношение к столь чтимому мною Зевсу Крониду, пребывавшему в те стародавние времена в возрасте, который обычно характеризуется, как детство. Впрочем, относительно небожителей, к которым в силу своей эфемерной природы – женщины куда ближе поэзии, чем тяжеловесные, прикованные к земле грузом разума подобно Антею мужчины – ни в чем не стоит быть уверенным. Полагаю, что эту черту моего характера, которую большинство окрестят слабостью, ты тоже понимаешь лучше других – сама изменчивость мира, пресловутая невозможность дважды войти в одну реку не позволяют быть более определенным, нежели отражаемое в нас зыбкое марево, в котором ты предстаешь неуловимой – черты лица остаются за кадром, не поможет никакое фотоувеличение или другие современные технические чудеса, но при этом твой образ куда ближе не к творчеству того француза, что свысока отвечал некой «незнакомке», но к другому его соотечественнику и неприметному клерку из книжки того про один маленький затерянный африканский город – игра случая: тоже пишу вечерами и ночами, предварительно отдавая долг службе – только я отказался от лошади и быстро-быстро проскочил первую фразу, ведь тебе куда ближе оказаться на диване или в кресле вдвоем с книжкой – вопрос: жаль ли, что не со мной? нежели изображать амазонку в романе – вот и сознался в своем грехе, не замахиваясь на высокое, выбрал умирающий эпистолярный жанр – не так страшно спрятаться за твоей тенью в сени собственных слов.
Чувствую, ты начинаешь проявлять нетерпение, все хорошо в меру – тебе это известно лучше других; посему вместе со степными лошадьми – никак не обойтись без этой подпорки, увы и ах, вырванные из контекста пространства люди моментально становятся типажами – помнишь, мы обсуждали как раз подобное относительно женских образов русских писателей позапрошлого века? – быстро проходим степи Хазарии, явление кириллицы, берестяных грамот, сообщающих в виду отсутствия иной культурной традиции лишь о бытовых подробностях жития наших далеких предков – оставим за скобки вопрос распространения генов – будем вести родословную слова. Впрочем, как ты куда лучше меня можешь сделать подобный вывод, явление западной романной традиции в третьем Риме наверняка делает нас своеобразными последователями, значит, потомками по боковой побочной линии – да внебрачные дети чаще оказываются более жизнеспособны смешением кровей – древнего культурного наследия, истоки которого прослеживаются от Вавилонской башни, древнего бескрайнего Нила и так и не взгроможденных на Олимп Пелиона и Осы – символов вечной попытки обновления. Другое твое преимущество, еще более очевидное в силу того, что мед поэзии в понедельник моего рождения был плотно закупорен и даже ароматом не добрел до несчастного, – только не забывай, мое отражение, что выдумка всегда может оказаться зеркальной: быть может, это ты представляешь, что неведомый тебе корреспондент пишет сейчас это письмо – дар идеального поэтического слуха – верный разворот моей глухоты к приношениям Каллиопе, Эвтерпе и Эрато.
Именно о последней и хотелось бы сказать поболее, но не спеши кривить взгляд, ничего излишне интимного не прозвучит между нами в этом письме, более того, мне хочется перейти в область, в которой некогда звенел «панмонголизм». Не кажется ли тебе, что мы – в данном контексте уже не двое, а, как ни печально и пафосно, но приходится перейти к понятию народа, как общности, связанной языковой традицией – слишком стары? Давно нет новых слов, одни лишь перепевы, и оказывается большой ошибкой полагать идеальным отражением русской души гениальное творчество Достоевского, основанное на крайности яркости – это скорее молодость, едва ли не та самая поэтика порыва, к которой может стремиться, но лишь недостижимо человек. Еще более далекие в своем классицизме фигуры Болконского, Безухова, Левина и Ко, скорее ближе к тем самым вышеупомянутым «слабопольным» типажам – где найти гениальное перо, которое сможет отразить твой образ сфинкса, одновременно человека и женщины? остается лишь мечтать о существовании подобного дара – которые столь пламенно горят среди мужских характеров ушедшего золотого века нашей литературы, коей мы всего лишь беспечные созерцатели, даже не хранители. Наверное, ты сможешь добавить возможности, куда более широкие, века серебряного в развитии темы, но мне, как неучу-торопыге, хочется поставить точку, и ежели Достоевский и Толстой – молодость нашего этапа развития народа ли? литературы ли, доставшейся в наследство Риму Третьему? – то ее зрелость с соответствующим кризисом, когда закрывается в виду окончательности решения всякая потенция дальнейшего развития – Чехов. Логическое завершение цельности образа – ничего и никогда.
Прости за торопливость и неаккуратность пера – тебе слишком хорошо ведомы подобные мои недостатки, чтобы стараться скрывать их от собственного отражения, вовсе не потешить которое, как, опять же, прекрасно понимаешь, было моей целью, а лишь попытаться ухватить воедино – жалчайшая потуга на выродившегося в фарс Одиссея – разом литературные ощущения одного-единственного бренного дня.