Маленькие рассказы

ОНА
Люди  с  поминок  разошлись, и  она  осталась  одна. Медленно  перекатывала  тяжёлые  камни  мыслей; а  картины, сменяя одна  другую, давили  и  жгли  мозг…Муж  был  молод, на  два  года  старше  её, а  ей  всего  25, и  жизнь  с  ним, три  года  этой  жизни  вошла  в  ту  колею, когда  казалось  всё  так  и  будет – мерно, спокойно, по  нарастающей, плавно, всегда  уютно…Но  всё  оборвалось  в  момент – после  ужина  муж  отошёл  покурить  к  окну, сделал  несколько  затяжек, посинел  лицом, упал  и  умер. И  вот  теперь, моя  посуду, чтобы  хоть  чем-то  занять  себя, без конца  прокручивая  ленту  прошлого, она  ощущала  такую  пустоту, такую  с  ума  сводящую, давящую  зыбкость, что  и  дом  казался  невыносимым, и  сама  себе  была  в  тягость.
  Не  то, что  она  приняла  какое-то  решение, скорее  просто   обнаружила  себя  идущей  по  аллее…Улица  была  невелика, и  осенние  сумерки  плыли  пестротой  рекламы, освещённых  окон, людьми, идущими  по  делам, детьми, гуляющими  с  собаками…
Она  зашла  в  кафе, заказала  что-то, и  стала  медленно, сквозь  соломинку  тянуть  густое, сладкое, вязкое, борясь  с  пустотой, и  будто  полувидя  огни, лица…Она  отвечала  подсевшему  к  ней  парню – что? не  сознавая, сущность  её  точно  раздвоилась – умершее  в  ней  нечто, и  нечто, жаждущее  жить, быть, ощущать  себя  живой  и  тёплой…Он  угощал  её, что-то  крепко  обжигало  горло, лелеяло  сердце  теплом.
  И  была  ночь  у  него  дома, ночь, избавляющая  от  груза – когда  комната  качалась  сине-бело, вспыхивали  огни, и  всё  плыло  куда-то  на  лодке  смятых  простыней…
 Утром, отказавшись  продиктовать  цифры  телефона, она  сказала – Я  вчера  похоронила  мужа…

ПАМЯТЬ  И  ЗАБВЕНИЕ
 Высокий, чёрный, неподвижный  человек  в  начале  бульвара  казался  ребёнку  сгустком  неизвестного, таинственного  вещества. Ребёнок  понимал – памятник  не  жив, и  восхищённо  рассматривал  маленьких  человечков, лентой  вписанных  в  постамент. Сетка  снега  превращала  мир  бульвара, мир  фонарей  и  мигающих  светофоров  в  одну  большую  сказку, и  ребёнок  был  участником  её  снежно-великолепного  действия. Вниз-вниз  по  белому  телу  бульвара, и  дома  глядятся  насупленными  дедами.
 Пруд  мягко  укутан  пушистым  чехлом, и  неизвестно, где  зимуют  утки…
А  вот  сине-золотая  витрина, и  на  ней  рядами, ярусами  сада  торты – волшебные  узоры  ярких  роз, и  массивы  цветных  неведомых  завитков, и  архитектурные, съедобные  громады – и  ребёнок  глядит, оторваться  не  в  силах. – Хочешь  чего-нибудь? Ну  пирожное, к  примеру? – спрашивает  в  чёрное  одетый  дядька, остановившийся  рядом. И  ребёнок  бежит, бежит  от  него  в  густо  идущий  снег, прорезаемый  световым  великолепием  города.
  Однако, где  же  дом? Дворы  переходят  в  другие, теснятся, наползая  друг  на  друга, все  в  белом, все  кипенные,  и  окошки  домов  такие  одинаковые, такие  жёлто-янтарные, медвяные, что  за  каждым  из  них  может  быть  его  дом.
 А  может  и  не  быть.
 Не  волнуйтесь! – ребёнок, совершивший  экскурсию  в  мир  взрослого  города  вернётся  домой.
 А  потом  он  вырастет, чтобы  забыть  этот  нежно-снежный  световой  эпизод, нечто  значивший  в  маленькой  жизни.
 Ибо  без  забвения  нет  будущего.
 Ибо  без  памяти  обессмыслится  жизнь.

ПЛЮШЕВЫЕ  ЗВЕРИ
 Под  новогодней  ёлкой, источавшей уютный  аромат, на  низком  журнальном  столике  сидели  плюшевые  звери. Тут  была  зелёная  крыса  с  красным, потешным  носом, трогательными, большими  ушами, и  печальными, почти  человеческими  глазами; деловитый,
серый  и  совершенно  неколючий  ёжик; вечно  весёлый  серо-белый  заяц, предлагавший  всем  рыжую  морковку; маленький  разноцветный  бегемот, хмурый  и  необщительный; чёртик, вполне  похожий  на  зверюшку; ласковая  корова, державшая  в  лапах  сердечко  с  надписью: Я  тебя  люблю; и  совсем  уж  грустный  лев. Были  ещё: мудрая  собака  в  очках, угрюмая  обезьяна  и  радостный  щенок  в  весёлом  колпачке – но  они  сидели  отдельно, на  спинке  большого  дивана, казавшего    старой, надёжной  крепостью.
  Хозяин  квартиры  был  одинок. По  утрам, уходя  по  своим  делам, он  забывал  про  своих  любимцев, про  их  особенную, никому  неизвестную  жизнь, а  возвращаясь – как  будто  снова  обретал  их, гладил  тихонько, трогал  пальцами  забавные  и  милые  тельца, и  немо  говорил  им  что-то, не рассчитывая  на  ответ. Он  мечтал, что  когда-нибудь  потом, в  непостижимых  временах  и  пространствах  они  оживут, и  он, быть  может, встретится  с  ними, как  с  новыми  друзьями  и  прекрасными  собеседниками. Он  мечтал  об  этом – и  ему  становилось легче, и  он  засыпал, улыбаясь…
  Он  не  знал, что  звери  эти  были  живы  и  в  теперешней  матерьяльной  жизни, что  они  разговаривают, когда  его  нет, обсуждая  свою  повседневность, а  также  его – их  грустного  и  одинокого  хозяина.
…лёгкое  шуршание  будто  ветерок  проносилось  по  комнате, потом  чихал  ёжик, и  тогда  заяц  протягивал  ему  свою  единственную  морковку.
-Спасибо, - говорил  ёжик, - но  мне  не  хочется  есть.
 Чёртик  фыркал  и  сообщал, что  когда-то  он  жил  совершенно  не  здесь, а  в  весёлой  и  праздничной  стране, где  все-все-все  радостны, и  никто  не  грустит.
-А  наш  хозяин  грустит, - говорила  крыса, и  звери  вздыхали.
 Они  знали  о  его  мечте, и  были  благодарны  ему  за  тёплое  участие.
-Что  бы  придумать? Как  бы  развеселить  его? – сказала  корова, державшая  сердечко.
-Давайте  спросим  у  собаки, - предложил  лев. – Она  носит  очки, и  она  такая  умная.
 И  они  обратились  к  собаке.
-Ну, сказала  та, откашлявшись, - чтобы  развеселить  человека,
Нужно  сделать  ему  нечто  приятное.
 Звери  заулыбались, им  стала  понятна  такая  простая  и  здравая  мысль. Однако…
-Однако, что  же  мы  можем  сделать  для  него?
 И  щенок  в  колпачке  тихо  тявкнул.
-Давайте  украсим  цветы, - предложила  обезьяна, угрюмая  от  недостатка  движения.
-Превосходная  идея! – подхватили  другие.
 В  квартире  было  много  цветов, и  звери, чуть-чуть  понимая  цветочный  язык, были  уверены, что  те  согласятся. Кактус, стоявший  здесь  же, на  журнальном  столике, подтвердил  это, и  тогда, повеселевший  лев, самый  высокий  из  всех, осторожно  снял  маленькую  ёлочную  гирлянду  и  аккуратно  обмотал  ей  кактус.
-Спасибо, - сказал  кактус, - так  я  намного  красивей, да  и  ёлочка  не  возражает.
 Весёлый  заяц  подобрался  к  фиалке  и  разместил  между  её  листьев  рыжую  свою  морковку. Чёртик  щёлкнул  пальцами, и  появился  золотой  орех. Совместными  усилиями  орех  был  помещён на  веточку  бальзамина. Корова  устроила  красное  сердечко  с  доброй  надписью  на  другой  кактус, покрупнее – так, чтобы  хозяин  заметил  его  сразу, войдя  в  комнату. Мудрая  собака  предложила  в  качестве  украшения  свои  очки, и  ей  помогли  забраться  обратно  на  диван, откуда  запросто  соскочил  щенок, отдавший  свой  колпачок.
 Звери  трудились  самозабвенно, и  различные, милые  и  нелепые  предметы, появлялись  в  листве  разных  цветов, стоявших  в  квартире. Чёртик  вспомнил  древнее, одному  ему  известное  искусство, и, щёлкая  пальцами, бодро  извлекал  из  пустоты  цветную  бумагу, маленькие  гирлянды, фонарики, мишуру…
  Вечером  человек  вошёл  в  свою  комнату  и  остановился  у  дверей.
 Это  был  взрослый  человек, однако, так  и  не  сумевший  повзрослеть, отчего  сердце  его  сжималось  так  часто  от  грусти, грусти  светлой  и  сильной, а  реальность  казалось  черезмерно  громоздкой, чтобы  быть  реальной. Из  всех  цветов  глядели  на  него  различные  весёлые  предметы, столь  мало  занимающие  места  в  косной, матерьяльной  жизни; человек  глядел  и  тихо  улыбался, ища  в  своём  сердце  подтверждения  чуду.
  И  тогда  зелёная  крыса  заплакала  большими  человеческими  слезами.

СМЕРТЬ  ОТЦА
Ехал  в  тамбуре, ехал  из  Калуги, после  скучной  дачи  у  родственников – для  девятнадцатилетнего  патриархальность  томительна; электричку  шатало, и  тамбур  казался  кубриком  судна, попавшего  в  лёгкий  шторм. Напротив  двое – один  ражий  мужик, засученные  рукава  обнажают  узлы  предплечий, второй  дед  с  носом, расписанным  суммой  склеротических  сосудиков  и  орденом, вкрученным  в  лацкан  пиджака: распивают  сухое  из  горла, перебирая  словами  нечто  бытовое, скучное…
 За  окнами  поля  и  небо, а  в  небе  идёт  борение: сине-свинцово, землю  накрывая  тенью, ползут  тучи; и вот  ливень - пал  деловито, темно, но  электричка  убежала  от  него, вырвалась  из  мрачной  полосы, быстро-быстро, и, через  какое-то  время– втянулась  в  уют  Киевского  вокзала…
 А  дома  отец – отец, изводимый  сердечной  болью, растирает  грудь, спрашивает, как  я  съездил; отец  тих, смирен, но  боль, боль…
 Никакого  предчувствия.
 Неотложка  ехала  долго-долго, и  папу  увезли  в  ночь, и  квартира  напоминала  берлогу  развороченную, а  утром, не  спав, наспех  выпив  кофе, я  отправился  искать  больницу, но  в  реанимацию  не  пускают – нет, нет…
 Скверик, тронутый  осенью: август  в  конце, жёсткая  ржавчина  листвы, раннее  золото, и  тут, под  чёрный  грай  ворон  накатило – слёзы  потекли, вспоминалось, вспоминалось…вот  идём  с  папою  московскими  переулками  и  говорим, говорим…вот  учит  меня  читать, и  рука  его  жжёт  маленькое  плечо…вот, склоняясь  надо  мною, открывает  записную  книжку, показывая  только  что  купленные  пёстрые  марки…вот…
 Вспоминалось  не напрасно: последний  раз  видел  отца, когда  уводили  его, увозили  в  ночь…Мама  отдыхала  в  Литве, вызванивал  её  долго, сложно; со  знакомой  шли  в  морг, стали  у  двери: Мне  страшно, - сказал  я; и  тут  выпорхнула  весёлая  стайка  молодых  медиков  и  медичек, будто  смерти  нет, а  внутри  белый  кафель, коридоры, коридоры…
 Стоит  ли  описывать  первые  в  жизни  похороны?
 Мы  ТАК  не  договорили  с  тобою, отец, и  теперь  уж  никогда, никогда…
…и  густое  гуденье  твоей  крови  во  мне, и  код  бытия, вложенный  в  мою  сущность  тобою…
 





ДВЕ  ДАЧИ
 Две  дачи, два  дома, два  смежных  участка  по  шесть  соток; дачи  существуют  с  1959  года, и  кажется – не  фундамент  у  них – корни, пущенные  давным-давно…Одну  называют – дедовская; и  вот  он – дед, замедленно-вальяжный, в  белой  чесуче  и  шляпе  канотье, с  твёрдой  палкой…и  баба  Галя  шествует  за ним, и  идут  они  по  тропинке, заросшей  травою, на  дачу, где  не  живут, но  бывают; а  было – дед  увлёкся  пчёлами – тёмные, мрачные  гробы  колод  стояли  на  участке, давая  приют  сложному  социуму  пчёл. Дед – шишка  в  РОНО, властный, громогласный, любящий  поучать, а жена  его – учительница  географии, оба – какими  их  помню -  на  пенсии, идут  на  дачу…никакой  мне  не  дед  по  сути – дед  моему  двоюродному  брату; как-то  во  время  зимних  каникул  гуляли  с  ним  по  Калуге ( дачи  рядом  с  нею) и  попали…буквально  в  буран, и  зашли  к  старикам  пересидеть: дом  их стар, колоритен, в  переулке  за  церковью; пили  крепкозаваренный  чай, и  ковёр  на  стене  цвёл  переливистым  узором…
  Старики  мертвы  давным-давно, дача  рассохлась, завалена  старым  хламом, и  окаменевшие  книги  на  полках  не  расскажут  ни  о  чём – также  бессмысленны  они, как  серая, мраморная  соль; но  бильярд  мы  выносим  с  братом, сукно  поседело, шары  чрезмерно  желты; устанавливаем  бильярд  под  грушей…И – А  помнишь? – спрашивает  брат. Что – не  важно, у  нас  разные  воспоминания, кое  в  чём  связанные  корнями – и  корни  уходят   в  почву  этих  двух  дач, принадлежавшим  родителям  брата  и  моим  дяде  и  тёте. Дядя  был  моим  крёстным – священник, друг  его – будто  изъятый  из  Лескова, гулкая  пустота  старой  церкви, сердолики  икон…Дядя  с  тётей  жили  на  даче  всё  лето, и  два  месяца  каникул  я  проводил  тут  с  братом – растворялся  в  прелести  лета, в  текущих  его  красках; грядки  были  жирно-зелёные, шатры  крыжовника  огромны, а  малинник…будто  войско, вставшее  стеной. Всё  росло, буйно  росло  у  дяди, парники  дышали  жаром, и  помидоры  лопались  от  спелости…
…как же  жить  без  другого? Тётя  с  дядей  женаты  были  сорок  лет – астральными  сущностями  себя  связанные, вросшие  друг  в  друга – тётя, дитя  войны, 41-го  года  рождения, много  и  разнообразно  болела – при  этом  всегда  была  весела, деловита, хозяйство  сияло, всё  у  неё  блестело…
 Дядя  вечером  мыл  полы  на  даче, и  красным  крашенные  доски  дышали  уютом, и  сидели  они – дядя  мой  и  тётя  моя, смотрели  телевизор, и  дядя  пил  почти  чёрный, крепчайший  чай.
  Тётя  говорила – Как  я  любила  вечерами  смотреть  с  Геной  телевизор, как  я  любила…
  Теперь  тётя  тоже  мертва, дух  их  сколь  витает  над  дачей? Старой  дачей, обложенной  кирпичом, где было  много  счастья, звучал  детский  смех, лаяли  собаки – чтобы  потом  опустилась  тяжёлая  портьера  пустоты…

БЕЗ  НАЗВАНИЯ
 Плоскую  жёлтую  ручку  двери  потянул  вяловато, и  вошёл  в  холл, где  играли  огни…Синевато-прозрачный  нездоровый  свет  сонно  звучал, подчёркивая  темноту  зимнего  утра  за  окнами. Гроздьями  одежды  глядел  гардероб, и, раздевшись  и  получив  номерок  Х.  поднялся  на  второй  этаж  по  серой, плохо  освещённой лестнице, остановился  перед  старой, коричнево  окрашенной  дверью, потом  потянул  её, поехавшую  со  скрипом.
-А  почему  вы  хотите  у  нас  работать? – спросила  заведующая  библиотекой.
Не  хочу, не  хочу – всё  кричало  в  нём, - я  хочу  сидеть  дома  и  писать, писать, но  должен  же  я  где-то…
-Я  люблю  книги, - ответил  он.
-А  вы  собираетесь  поступать?
Библиотека  в  экономическом  вузе – от  дома  десять  минут  пешком, и  подруга  матери  соседствует  с  заведующей – вот  и  всё  объяснение. Учиться  он  не  собирался.
-Ну, не  знаю  пока, - ответил  он.
-Хорошо, сказала  заведующая, что-то  отмечая  в  бумагах. – Идите  на  абонемент. Комната  20.
 Дверь  была  заперта. Он  дёрнул, потом  сильнее – точно: заперта. От  лестницы  показалась  девушка, раскрасневшаяся  с  мороза, он  толком  не  разглядел  её, отвечая  на  вопрос – Вы  сюда? – Я  буду  у  вас  работать. – А-а-а, - протянула  она. – Ну  проходите.
 Старые  ветхие  стеллажи  уходили  под  потолок, собрания  Ленина  и  Маркса  бременили  их  до  прогиба; стойку  для  читателей  обойдя, вышел  он  к  столам, и  к  тяжёлой  неприятной  архитектуре  всё  новых  и  новых  стеллажей, забитых  бесконечной, учебной, советской  мутью…
-Шляпу  можно  повесить? – спросил  он.
-Да, там  шкаф, - махнула  рукой  девушка.
 Почему  шляпу? Ведь  это  шапка, думал  он, шапка, упрятанная  в  шуршащий  целлофановый   пакет.
Шкаф  был  жёлтый, разбитый, с  дверью, съехавшей  набок…
Х. вышел  к  стеллажам  и  назвался, девушка  ответила – Аня.
Он  сел  на  стул  и  спросил – А  что мне  делать. –Сейчас, - отозвалась  она, подкрашивая  глаза. За  окнами  становилось  светлее.
Всех  комнат  абонемента  было  три, она  отвела его  в  третью, и, указывая  на  горы  книг, просила  рассортировать  их. Пыльные – перекладывал – пустые, ненавистные – думал: как  же  мне  жить? Как  же? Зачем? К  восемнадцати  годам  гору  всего  перечитал  и  понаписал, и  пережил  криз  пубертатного  возраста – тяжёлый, с  попыткой  самоубийства, и  о  поступлении  куда  бы  то  ни  было  речи  не  шло…и  вот  он  перебирает  серые  эти, глупые, советские  учебники, не  зная, как жить, что  делать…
Через  час  работа  закончилась  и  он  вышел  в  первую  комнату. Парень – из  разбитных, модно  одетый, весело  болтал  с  крупной, несколько  замедленной  в  движениях  шатенкой. – Здрасти, - сказал  Х. Они  замолчали. Потом  назвались.
 Что-то  ещё  перемещал  в  течении  дня, передвигал  книги, пусто  было, скучно, душу  свербило, и  что  ответить  дома  дорогим, мягким  родителям  на  вопрос – Как  твой  первый  рабочий  день?
Ужасно, всё  ужасно – всё  ужасно  и  теперь,  за  сорок, когда  жизнь  фактически  просвистела  мимо, а  ты  всё  писал  и  писал, писал  и  печатался, и  ходил  на  эту  службу, где  люди  менялись, как  в  калейдоскопе, и  с  иными  приятельствовал, пил, и  снова  писал, на  что-то  надеясь – быть  услышанным  хотя  бы…
 Ужасно  сознавать, как  неправильно, досадно  неправильно  прожил  свою…

   Александр  Балтин