Разрыв

Пьеса

1.

Илья: Обиженная после расставания женщина нередко смешна. Она похожа на пидора, расстроенного тем, что в его дупле не свили гнезда.
Костя: Но женщина отличается от пидора.
Илья(удивленно): Чем?
Костя ( рассудочно): Хотя бы тем, что обращена лицом к своему дуплу
Илья: Обращенность лицом нередко происходит по умолчанию, как стертая маркировка воспринимается больше по памяти. Там уже нет лица. А пидор,  как раз настроен глядеть в свое дупло сам и в состоянии поделиться взглядом. Взгляд же формирует лицо, и такая конструкция человечнее.
Костя: Лицо формирует не взгляд. Лицо формирует течение. Женщина движется по своему руслу, пидор – нет.
Илья: Теченье это – рутина, а человек образуется против течения.
Костя: Хорошо, я скажу проще – пидор не обладает образом. А женщина обладает.
Илья: Я тоже буду прост. Женщина это образ – де факто. А пидор – постфактум, что достовернее.
Костя: Я  попробую сохранить прямоту высказывания. Женщина предлагает войти во время и в этом – ее большее многообразие. А пидор не предложит тебе времени.
Илья: Время это не то, что распихано по карманам. Выбирая женщину, мы часто являемся заложниками домашнего воспитания и детской литературы. Время появляется опять же – после всего, а не до. И это, идиот, чистое время. В нем нет ничего человеческого, собственного, нательного. Время, идиот, это одежда, идущая от тебя. И тебе надо его догонять, чтобы быть комильфо. Тогда оно движется, когда ты его догоняешь.
Костя: Ты что-то зачастил с оскорблениями. Ты хочешь сказать, что время голо, как жопа пидора. А я его вижу одетым. И я не думаю, что это от того, что я перечитал что-то в детстве. Когда ты говоришь мне о настоящем, о своих пидорах – я вижу обезьян, я не вижу эстетики. И мне важно – когда я говорю о теле, чтобы я видел пластику, атмосферу, ауру, а не кости с дерьмом.
Илья(насупившись): Начнем с того, что пидоры – не мои. Мы говорим о понятиях, а не о частном.  Затем… твоя эстетика это просто – сэконд-хэнд, это тряпье, в которое ты хочешь вырядиться, как ты говоришь, стремясь к женщине. То есть, извини, ты сам  - пидор. И чем больше ты от них дистанцируешься, чем более ты требуешь изяществ, тем более ты воспринимаешь только себя. Я пидоров не люблю – тоже инерция воспитания, но они предлагают мне, тебе воспринимать  не только себя, они предлагают равенство – то, что не в состоянии предложить мне женщина. И мне стыдно, что я выбираю удобство – женщину, а не их.
Костя(сокрушенно): Ну, спасибо. Ты интересно меня размазываешь, мне кажется наш разговор не предполагал таких предъяв. Но все же, я скажу. Пидоры не встраиваются в мой взгляд, это – слепое искусство, если можно это так назвать. Женщины видимы, это – категория взгляда. И если я не вижу твоих пидоров – зачем им видеть меня? Зачем мне входить в их категорию взгляда? А?
Илья: Категория взгляда – тоже буржуазная замань. Ты требуешь обслуживания себя, чем и является женщина. Я скажу, опять же, проще, твоя женщин – мне никто. И она не должна поэтому  меня интересовать. Ты никогда не сможешь сделать свою женщину существенной для  меня. Зачем мне о ней говорить? Это же просто, извини меня, твоя шкура, типа, кожа, пот и вкусы.
Костя: А ты знаешь, это ты говоришь о шкуре. Я, мне кажется, говорю о дистанции, о расстояниях, о пейзаже, в конце концов. Я говорю о посредничестве, о музыке, а ты о скользком и мыльном, о прямом касании и итогах его, математик пунктуационый.
Илья(торжественно): Да ты, прям, Роллан! Какой стиль! Вы, любители женщины,  в театре , а пидоры где? Пидоры что ли в кино? Вы производите звучание отношений, а пидоры мнутся в беззвучии? Музыкальные вы мои, ваша игра гораздо более анальна, чем пидерастическая взаимь. Вы воображаете большесть друг друга тогда, как идентичным любовником надо вообразить достаточность друг друга.
Костя (тушуясь): Но они же – вне вображения.
Илья: Они вне твоей жопы, Костя. У них то  и своей нету, несмотря на то, что их жопа – основа их взаимности.  Но она обобществлена. Их жопа – внятность, коллективность их выбора. А наш выбор – выбор мутный, выбор обильного себя, как раз, по определению гораздо пидерестичнее, чем выбор самих гомов.
Костя(скромно): Так ты хочешь сказать, что нам надо самим конструировать свой сексуальный выбор? Не принимать готовое? В этом буржуазность?
Илья(решительно): Да! Скотство в заведомости, по которой тебе надо прокатиться. И твое возбуждение при этом – элемент расписания, веселое небольшое опережение его.
Костя( понуро): Но пидоры так несимпатичны
Илья: Ты не имеешь прав на картину, поскольку у тебя нет усадьбы – некуда вешать ее. А не повешенная женщина – картина на голое тело. Она сама потом тебе выскажет недовольство утратой  своей изобразительности.
Костя: А почему, если все так не гладко, надо вообще как-то себя позиционировать?
Илья: А потому, что не надо себя воспринимать как образ, как женщину. Ты можешь согласиться на ничего, подразумевая свою значимость вне проявлений – типично женская позиция. У тебя ничего нет – и тем более тебе надо появляться.
Костя: Какая – то пропаганда педерастии. Я не верю тебе. Женщина есть даже тогда, когда меня нет, она  - в ожиданье меня, постоянном. И мне не надо поворачиваться задом, чтобы ее обнаружить.
Илья: Ты говоришь, как дезертир. Все есть, когда ты не хочешь быть.
Костя: А хотеть быть – не буржуазная потребность?
Илья: Ну я ж не про тебя. Я про «хотеть быть» массово, хотеть быть наряду со всеми, хотеть  - во всех. Ты так можешь?
Костя: Тошно то как ты говоришь, Илья. Просто тошно, без всякой зауми.
Илья: Ты просто жалеешь себя, ты изнежен и поэтому  хочешь нежности.
Костя: Я хочу быть человеком
Илья: Сука ты, Костя. Просто сука. Я ничего о тебе не понял, кроме того, что ты хочешь всего хорошего.
Костя: ****ь. Не заводи меня. Я хорошего хочу не сейчас, я  - потом. А ты, со своими пидорами желаешь мимолетних радостей.
Илья: Сука и дурак. Из явного мимолетнего и складывается будущее. Все остальное – приседанья, просед.
Костя: Все, Илья. Все! Я уже не выдерживаю. Мне очень хочется тебе врезать. И если ты хоть слово скажешь, я тебя ударю. Все! Все!
Молчат.

 2.

Пётр: В  близости женщины отвратительнее мужчин потому, что деформируются. Потом же они отрицают произошедшую деформацию, проявляют присущую им лживость. Впрочем, сама деформация и есть природа лжи.
Алексей: Не скажи. Многое зависит от позиции. Например, если женщина оказывается опытнее мужчины, активнее его, деформирует уже она. Она видоизменяет его опыт, входит в него. То есть деформирует тот, кто входит, тот, чье тело было закрытие.
Пётр: Все зависит от количества контактов. Кратность обязывает появится тело деформаций.
Алекс: Но появиться может и мужское тело, оно может оказаться уступчивее женского. Уступка это не наличие отверстий, уступка это отказ от инициативы. В общем, мужчина может доверить женщине авторство в производстве интимного опыта.
Пётр. Хорошо. Но ты все равно говоришь о психологической деформации. Я б добавил, что в твоём случае происходит самодеформация, где мужчина использует женщину, чтобы видоизменить свое «околотело». И это даже не деформация, просто мужчина создает себе для себя пространство преследования. Он может бежать от него, налезать на, но он никогда не может оказаться женщиной, у которой это пространство внутри её, и в которое она вводит мужчину, чтобы увеличивать его. И заметь, ее трансформация не качественная, а количественная: - больше, глубже, значит лучше. И даже, когда женщина настроена «тонко», это все равно количественное пожелание, поскольку цель – она сама.
Алекс: Уф! А  самопреследующий  мужчина не видит себя конечной целью?
Пётр: Он не видит, поскольку его тело не обладает изначальной устойчивостью, изначальной точкой отсчета. Ему не с чего себя растягивать. Неприятность женщины в том, что ее интимная  динамика для остальных – статика. То есть ничего не происходит, но женщина невероятно стремится к этому «ничего», уверяя всех в дикой событийности происходящего. Реальность, по сути, обслуживает этот гипноз женщины в значимости ее внутренних новостей.
Алекс: То есть хочешь сказать, что мы все – пассивные самопреследователи с помощью имитаторов женской событийности?
Пётр: Это не обязательно мужчины, это среда, оформленная таким образом. И обрати внимание, такая уступчивость перед женщиной вполне возможно – способ сохранить свою цельность в условиях постиндустриального мира. То есть, пусть меня загоняет женщина – убегая от нее, я сохраню устойчивость своих изначальных очертаний.
Алекс: Стоп, стоп. Ты ж говорил, что именно женщине свойственна телесная изначальность, что по твоему определяет ее скверну.
Пётр: Я говорил о пространственной изначальности, мужчине же дорога не некая заведомая самокондиция, а собственный образ. Он не настроен на определенность своей материальности, поскольку не в состоянии ее накопить.
Алекс: Да, жестко у тебя. Но если женщина кореллирует с этим миром в своих извивах, то ее отклонения не столь порицаемы. Она может тоже как-то догоняет что-то.
Пётр: Возможно. Но женщина настаивает на публичной важности своего образа. Её образ – не внутренняя ценность, а товарная. Поэтому не она что-то догоняет, она является примером, сегментом непроницаемости нашего мира, образцом затемненности.
Алекс: А ты, случаем, не хочешь секту создать? «Баба – сволочь», например. Ладно, ладно. Тогда скажи, зачем ей быть сегментом?
Пётр: Закрывая мир от его прозрачности, женщина переориентирует усилия по обзору и расширению  действительности на себя. Мужчине остается обозревать и расширять только женщину, видеть ее залогом реальности.
Алекс: Какая зловещесть! И такая предусмотрительность! Но ты не учитываешь, в свою очередь, даже то, что ты говорил. Женщина – тело. А тело не нуждается в фиксированной точке отсчета. Так оно утрачивает объем, двусторонность. Ты как-то переоцениваешь инфернальность  женского. Твоей женщине не получить даже простых удовольствий – мешает теория, планы, происки. А ведь надо то всего – сжаться и разжаться, совпадая с вибрациями вокруг.
Пётр: Да, надо. Но это ты недооцениваешь. Не надо себя перегружать, достаточно придерживаться определённой практики …скажем, ограничения мужской перспективы, переориентации её на себя – нехитрые бытовые навыки. Причем, именно женщина характеризуется  склонностью к бытовой тщательности.
Алекс: Как-то не лирично у тебя всё.
Пётр: Лиричность гомогенна.
Алекс: Вот так и подбивают идеологию  для педерастии.
Пётр: ****ь, при чем здесь пол? Я к тому, что лирика эта  обнаруживается, как признак родства, она не несётся по встречке, она  - способ переживания геометрии жизни. А версия встречной взаимности – уже не геометрия, а арифметика.
Алекс: Но мы тогда лишаемся разнообразия картин мира.
Пётр: А ведь нужно не разнообразие картин, а реальность картины. А твое разнообразие, я предполагаю  - разнообразие виртуального.
Алекс: Да, не знал я, что ты настолько посконен. Какая-то логика обвинений и несвободы. От неё отдает и сектанством, и унынием. Всё это, Петя, от бедности.
Пётр:  Бедность, Саша, и страх ее – тоже свидетельство склонности к разнообразию, и вообще это потребность в дигитализации себя. Ты мыслишь, как клонируешься и тащишься от этого.
Алекс: У меня такое чувство, что ты меня насилуешь!
Пётр: (смеётся) Тебя насиловать невозможно. Ты не растягиваешься. Вот, поэтому, ты и нуждаешься в имитации физического преувеличения.
Алекс: (болезненно серьёзно) А ты нуждаешься в растягивании?
Пётр:  (устало) Я не хочу никого догонять, я хочу, чтобы ко мне приходили. Вот поэтому мне и нужна женщина. Для меня важно не раздвинуть её, а то, что её раздвинутость обретает во мне собранность, если уж говорить подробно.
Алекс: Ты и из женщины готов какого-то пидораса-кенгуру сделать! С кармашком дополнительным!
Пётр: (удивленно) Саш, а ведь насилуешь наш диалог ты! Своей неуместной экстатичностью.
Не ожидал от тебя.
Алекс:  (неожиданно расслабляется, улыбается) А ведь тебя нет, Петя.
Пётр: Точнее?
Алекс: Все, что ты говоришь не имеет материализации, поэтому ты и говоришь. То есть, ты говоришь, чтобы казаться действительным. Поэтому и несёшь эту ахинею.
Петр: Вот, пример, типичной сексисткой речи. Как говорят феминистки, ты, в свою очередь, говоришь так потому, что у тебя есть член. И ты втайне им похваляешься.
Алекс: (задет) Ну, я б сказал, что твоя речь обнаруживает претензию на вагинальность, на отсутствие, на пропажу, на не данную тебе прямо огромность, если слишком теоритизировать.
Пётр: (рассеянно) Видишь, я не присваиваю себе речь.
Алекс: ( воодушевлено) Конечно, как ты можешь присваивать, когда ты утверждаешь отсутствие!
Петр: ( пристально смотрит на Алекса) А ведь ты меня ненавидишь.
Алекс: ( смущаясь, бурчит)  Ты такой непредсказуемый.
Петр: Но сторонник непредсказуемости – ты.
Алекс: (ухмыляется) А ты – её практик.
Пётр: Разница не в этом, Саша. Таких, как ты много, а таких, как я  - мало. И дело не в количестве, дело в плотности.
Алекс: (угрюма) Такие, как ты, Петя, любят навязываться. Поэтому они все менее интересны.
Пётр: (безучастно) Хорошо поговорили, Саша. Напоследок.
Алекс: (быстро) Да, пока. (ухмыляется) Мне теперь главное, когда буду кого-то трахать – тебя не представить.
Алекс звонко и зло смеётся, уходит. Петр глядит с усталой  неприязнью, идёт в другую сторону.

3.


Михаил: Иногда хочется женщину именно снаружи, хочется ее губы, кожу, зад, грудь, плечи. Но понимаешь, что взять ее можно только изнутри, через вагину, рот, анус. Что-то в этом чувствуешь иногда лишнее, какую-то постороннюю механику, напрасное. И тогда  только онанизм – выход, способ никуда не вляпаться. А ведь тянешься к ней, к ее гладкости и легкости, полноте, а приходиться влезать в нее – в ее поры и мясо, в ее следы и пот, и экскременты. И как после этого видеть по-прежнему – ее возвышенность? Страшно потерять влечение (улыбается)
Олег(рассудочно): Но она ж живая. То, что ты видишь в ней, к чему тянешься – не видит она. Она видит то, что есть в ней – ее нутро. И даже его она не видит, она имеет с ним дело. И ей хочется, чтобы ты пришел в ее дело-нутро, занял его собой и сказал ей, что она легка и светла. То есть, она хочет, чтобы ты носил ее мясо, а оставлял ей ее видимость. То есть она хочет иметь свою видимость с помощью тебя, ****ь ее сама. Она хочет быть деятельной и ты – лишь ее способ стать интенсивной.
Михаил(натужно):  Но зачем мне – трахать ее? Чтобы только натягивать на себя ее мясо? Я всегда чувствовал, что в ебле есть что-то обреченное.
Олег(раздражаясь): Дурак, я говорю тебе о том, что ее видимость для нее – имеет большую задействованость, чем её видимость для тебя. Ей не видеть себя надо, а иметь, поэтому она и выигрывает у тебя в борьбе за свою видимость.
Михаил(удрученно): Но видимость это ведь – нечто кажущееся, приблизительное. Зачем за него бороться? Видимости и нету-то.
Олег (подумав) Дело в другом. Тебе нужна ее видимость, чтоб трактовать ее. Поэтому тебе так тягостно погружаться в ее действительность. Ей нужна своя видимость, чтобы иметь ее, чтобы озвучивать ее. Вам обоим нужно звучание видимости. Тебе – чтобы говорить самому, ей, чтобы иметь голос. И возможно ее потребность – иметь голос видимости существенней твоей – трактовать ее. Тут надо посмотреть на время – как оно идет – вдоль восприятия или поперек его. Как оно передается - от человека к человеку или от сознания к сознанию?
Михаил(сокрушенно): Вон куда тебя завело! Я знаю – дело в точке зрения. Если смотреть на жизнь – то, от человека к человеку, если смотреть на историю – то от сознания к сознанию.
Олег(живо): А как ты смотришь? Я думаю, надо смотреть на остаток – тогда женщина права. Если смотреть безостановочно – тогда ты. Но ты уверен, что безостановочность взгляда, это безостановочность одного и того же взгляда? Вряд ли. Это, скорее всего, безостановочность незанимаемости жизни, постоянство пустого места. Вы, ебари, настаиваете на своем  восторге и на пустом месте. На том, чтобы всегда было место вашему восторгу. А потом вам нужна  резиновая женщина, чтоб надувать ее. Но женщина не согласна быть долго резиновой. Коротко  – ее устраивает, но время ее иное – не эластичное.
Михаил(едко): Так ты, выходит, хочешь вообще отказать в созерцании? Какая-то апологетика стада, по моему.
Олег: Ага. А у тебя – апологетика ***, который всегда высунут – глядеть, толкаться, одно за другим. 
Михаил (сокрушенно): А знаешь, мне кажется,  я почему-то говорю об одной женщине, а ты сразу – об стаде.
Олег: Ты вообще не говоришь о женщине. Тебе надо чтобы кто-то украсил твой сучок, твой самоварик. (смеется)
Михаил: Я б не торопился. Неизвестно, что раньше – мой «самоварик» или жар подола куклы на него.
Олег(иронично): Оооооо! Да ты мистик. И все же, я думаю, женщина не может тебя опередить в чувствах. Зачем ей это? Она опередить тебя в понимании последовательности времени. В том, что тебе поперек.
Михаил: (смеется) Ты хочешь сказать, что воображение ее о моем члене длиннее моего
члена?
Олег: Да. Длиннее и постояннее. Поэтому женщины от вас, ебарей, уходят. Они не согласны на вынимаемость, еще больше  - на беспорядочную вынимаемость. Их жизнь удовлетворяет их больше, чем ваш член.
Михаил: Спасибо тебе, дорогой. Спасибо. Но ты опять о своем: о стаде, идущем вперед и одновременно назад, о стаде, идущем в никуда, расширяющим поле своего присутствия.  И ты путаешь, твоя речь не о времени, а о провале, о том, как провал оформляет сам себя. И заметь, ты меня норовишь оскорбить, я тебя – нет.
Олег(улыбается): Не волнуйся, не волнуйся. Любое расширение утверждает тебя, обнаруживает твою поверхность. И чем более ты ратуешь за расширение женского, тем более обретаешь ту поверхность, какую ищешь. Но не в форме ее, а в её яме, её провале. Просто желание владеть, убивает возможность владения. Это ведь известно.
Михаил(скорбно): Мне, Олег, дорог не предмет моего желания, а его направленность, связь с ним, а не его единичность. Мне важен диалог, а не вещь. Ты опять – о доисторическом сознании, о молчаливом и слепом, о ценностях внутриутробного.
Олег(хитро): Трудно тебя переспорить. Торчи, торчи. Но не жалуйся, что один. Твоя позиция предопределяет твое одиночество. Тебе кажется, что ты говоришь, что речь – вообще ценность. На самом деле, она – та же видимость, твое безумное предположение о двойственности себя, о связке. Грустно, что тебе никто не дорог, кроме себя. Грустно видеть тромбы.
Михаил:  Я смотрю, ты мне предлагаешь все варианты ползучести, поэтому ты видишь мое одиночество. Я предлагаю варианты восхождения. Поэтому, даже когда я один и неподвижен, я вижу способы опережения времени. А ты мне предлагаешь с ним мириться, предлагаешь быть женщиной. Какие-то у тебя пидорные предложения. Не находишь?
Олег: А мне это кажется в отношении себя. Ты, словно зазываешь на себя, как на сладкое. Ты же хочешь понравиться? Себе, в первую очередь.
Михаил: Видишь, ты мою последовательность называешь потребность понравиться. Я не ощущаю себя в отражениях.
Олег: А для тебя время – способ отражения, для тебя отражение не в пространстве.
Михаил: Ага. А если я скажу, что для меня нет времени, ты скажешь, что это и есть мое отражение во времени. И знаешь, я не могу сделать так, чтобы появился еще кто-либо, кроме меня. И ты не можешь.
Олег(устало): Да, себя хотеть не возбраняется. Но ты же желаешь  других. Ты их используешь в желании себя. Тебе, дружище по моему мешает излишняя вещность, тварность. Ты близок  к ненужному. У нас культурные противоречия. Я говорю о культуре, ты о младенчестве (смеется)
Михаил: Ага. Просто я выбрал не стареть, а ты, наоборот.(улыбается)
Олег: Во множестве не постареешь. А  твоя отверженность – младенческая ветхость. Ты поторопился подумать о неуязвимости. Поспешность – к проигрышу.
Михаил: Мы оба поторопились – просто в разные стороны.
Олег  кивает.