Не заслоняя глаз от света 5

- Ладно, иди спать, - наконец, неохотно проронил он.
- Холмс...
- Иди-иди, не то уснёшь в кресле. Иди.
Спорить было глупо – Холмса явно тяготило моё общество. Я пошёл и лёг в постель.
Спать мне хотелось очень сильно, но уснуть я не мог – тягостное болезненное состояние, сродни сомнамбулизму, когда всё вокруг обретает фантастические очертания и тени, мысли бестолково мечутся, путаются, окутанные туманом усталости, а в душе царапается непонятная тревога. Обостряется, но как-то бестолково обостряется, чувствительность и кожи, и слуха – складки простыни режут, тиканье часов болезненно отдаётся в висках, начинает ныть давно зажившая рана. Наконец, отчаявшись уснуть, я поднялся и подошёл к окну.
Дул ветер. Он вылизал мокрый снег в совершеннейшее зеркало. Из щелей сквозило. Обледеневшие ветви липы скребли оконную раму. Весна, только недавно во весь рот улыбавшаяся нам, сошла совсем на нет. Зима вернулась и билась в агонии – яростно и безнадёжно.
- Тебе тоже не спится? – услышал я от двери и вздрогнул от неожиданности.
- Холмс! Прекрати, наконец, подкрадываться!
- Мне подковать домашние туфли? – улыбнулся он. – Ну, извини, я не хотел тебя напугать.
Он подошёл и встал сзади, глядя в окно через моё плечо. Молча. Судя по всему, лечь в постель он и не пытался – был одет по-домашнему, но даже пояс халата завязан, и под ним – не ночная сорочка, а тонкая батистовая с новомодным пришивным стоячим воротником.
- Холодно, - сказал он, наконец. – Твоя снежная королева, похоже, испортила погоду в Лондоне. Кстати, ты, кажется, упрекнул меня в излишне болезненном воображении. А как тогда быть с этой твоей королевой? «Пусть тот, кто не грешен, бросит камень» - так, кажется?
- Я не хотел тебя упрекать, - возразил я обиженно.  – Я только встревожился из-за тебя, потому что эти фантазии тебя расстраивают и питают ложной надеждой, которая, рано или поздно скончавшись под давлением реальных обстоятельств, расстроит тебя ещё больше. А пожинать плоды – бессонницу, нервный срыв и кокаин – придётся мне. Вот ты уже не можешь уснуть.
- Не пытаюсь, - поправил он. – Это ты не можешь, хотя и пытаешься. И очень хочешь спать – это по всему видно... Тебя-то что гложет, хотел бы я знать? – спросил он, помолчав.
- Сам не знаю. Давай поторопимся со сборами и отъездом.
- Как это мы поторопимся, когда билеты уже заказаны? – усмехнулся он. – Ладно, иди, ложись – я тебя сейчас усыплю.
Он сходил в свою комнату за скрипкой и вернулся с очень решительным видом. Мне предстояло теперь действо, к которому отношение у меня было двойственное – служить тренажёром для Холмса - суггестора. Время от времени ему приходила идея потренировать свои врождённые способности, которые он когда-то в юности старательно развивал, а потом основательно забросил. Учителя ли у него были хорошие, а может, для меня был он слишком авторитарным, но, как правило, в отношении меня все эти выходки ему неизменно удавались. Иногда меня это тяготило, иногда – очень тяготило, иногда – нет. И, во всяком случае, бессонница была не намного хуже. Всё же я почувствовал некоторое волнение  и даже трепет предвкушения, когда он, заставив меня лечь, подтащил кресло и поставил возле кровати. 
- Не понимаю, почему тебе всегда поначалу бывает страшно, - с досадой проговорил он, заметив этот трепет. – Ты не доверяешь мне?
- Доверяю.
- Думаешь, я причиню тебе вред? Выставлю в смешном свете?
- Бог мой! Нет, конечно. Но ведь ты проникаешь прямо в душу – это очень интимно. Думаю, некоторый психологический барьер...
- Расслабься, - не дослушав, велел он. – Пока просто расслабься. Лежи и слушай. Я буду играть то, что слышал сегодня у того окна.
И зазвучала скрипка.
Я уже упоминал где-то о том, что скрипач Холмс был совершенно неординарный. Возможно, это – плохо, а не хорошо с точки зрения профессионального музыканта. Но я профессиональным музыкантом не был, а был простым обывателем, и меня его игра поражала до глубины души. Он даже скрипку держал как-то необычно, по-своему, и музыка в его исполнении была всегда очень эмоционально окрашена – и своя –он сочинял её на ходу, импровизируя - и чужая. Всё, что исполнял, он всегда как-то по-своему переиначивал, переокрашивал. Нервная игра. Иногда очень нервная, пронзительная до надрыва.
Но порой... Как это описать? Он словно сам погружался в медленные туманные грёзы, и скрипка просто вторила этим грёзам – едва слышно, напевно, протяжно, словно покачивалась на волнах музыки, и с ней начинала покачиваться душа и самого скрипача, и слушателя. Это был своего рода транс – подозреваю, что сам Холмс растворялся в нём, теряя чувство времени, ощущение реальности, сознание. Глаза, если он не закрывал их, делались у него пустые и прозрачные, словно это не глаза, а дыры в неведомый мир, он неподвижно застывал, и только руки жили своей особенной жизнью – правая взлетала и падала со смычком, пальцы левой то метались, то дрожаще замирали над грифом.
В этом состоянии он мог становиться настоящим экстрасенсом, улавливая и перенаправляя такие нюансы души своего слушателя – «реципиента», о которых зачастую «реципиент» и сам не подозревал.  При помощи музыки, слов, интонации он манипулировал моими эмоциями так, как хотел, как ему было нужно. Но он, действительно, никогда не хотел и не делал мне вреда. 
Теперь я узнал мелодию. Это была песня Сольвейг из «Пер Гюнт» Грига, но расцвеченная вариациями почти до неузнаваемости.
- Закрой глаза, - тихо сказал Холмс. – Представляй себе залитую белым  холодным утренним светом снежную равнину. Медленно и невысоко лети над ней, как птица, в такт музыке к горизонту. Пусть твоя синяя тень движется по снегу, немного опережая тебя. Постарайся увидеть это подробно, всматривайся.
Я напряг воображение и увидел бескрайнее снежное полотно, схваченное блестящей коркой наста. Корка казалась волнистой из-за оставленных ветром складок. Поверх неё тонкими змейками вилась сухая позёмка. Музыка немного изменила тембр, сделалась словно звучнее, с эхом.
- Смотри: свет становится ярче, - голос Холмса звучал негромко и удивительно буднично, но он уже вплёлся странным образом в мою грёзу, я слышал его уже не со стороны, а как бы изнутри своего внутреннего мира – снежного мира, залитого дневным светом. Я явственно видел белые громады вечных снегов и ледяных торосов. Слышал птичьи крики и хлопанье парусов. Чувствовал на губах капли холодной влаги.
« Льды тают, до горизонта гладь спокойной голубой воды. Лети над ней. Ветер там, наверху, и он стремительно гонит стопы облаков навстречу встающему солнцу. И голос зовёт, и поёт тебе песню вечного ожидания – песню жизни и смерти, песню любви. Она будет ждать тебя, сколько бы ни длился твой полёт. Лети!»
Высокая нота становилась всё тоньше, всё пронзительнее и. наконец, оборвалась. Я открыл глаза.
В окнах серело хмурое утро, свеча на столе догорела, расплавилась и захлебнулась воском. Смычок, выпавший из руки скрипача, валялся на полу, но скрипку он не выпустил, а нежно прижимал к груди. Опасаясь, как бы он не раздавил её, неловко повернувшись, я осторожно высвободил из расслабленных пальцев гриф. Рука дёрнулась настороженно, но я тихо успокаивающе пробормотал: «Ничего-ничего, всё в порядке.  Спи», - и укрыл его пледом от пробирающего утреннего сквозняка.
На часах была половина девятого – рановато для визитов, но сном Холмса следовало воспользоваться. Я быстро и бесшумно оделся...

- Никак не пойму. Кто вам нужен? – швейцар сурово хмурил брови.
- Я не знаю имени, - в который уже раз повторил я. - Я слышал только скрипичную игру и хочу знать, кто играл. Что в этом предосудительного?
- Сэр, хозяева выехали рано утром. Я не знаю, когда они вернутся.
- Мне не нужно с ними видеться. Я лишь хочу знать, кто они. Имя того, кто играл.
- Да зачем вам?
- Манера игры показалась мне знакомой. Я подумал, что мог слышать эту игру раньше...
- Где это вы могли её слышать? Не могли вы её нигде слышать... Послушайте, что вам, наконец, надо?
Увы, чем честнее я пытался объяснить, чего хочу, тем подозрительнее становился швейцар. Почувствовав, что следующим шагом может оказаться вызов полиции, я сдался и отступил, так ничего и не выяснив.
Когда я вернулся домой, Холмс сидел за столом в гостиной, где мы обычно завтракали, и задумчиво крошил в руках хлеб. Увидев меня, он быстро отодвинул стул и поднялся мне навстречу.
- Я не слышал, как ты ушёл, Уотсон. 
- Ты спал. Я не стал тебя будить.
- Только убрал скрипку и укрыл меня пледом... Спасибо.
- Не за что. Это тебе спасибо – я видел чудные сны. А ты опять задумчив и ничего не ешь. Если не будешь нормально питаться, твоя астения станет хронической и болезненной. Что у нас там на завтрак?
- Омлет с шампиньонами, насколько я могу судить.
- Ну, вот и ешь. Разве ты имеешь что-то против омлета?
Холмс улыбнулся:
- Нет, что я могу против него иметь? Допусти, что я ждал, пока ты присоединишься ко мне.
- Отлично. – ответно улыбнулся я. - Ты дождался. Приятного аппетита.
Некоторое время после этого мы молча завтракали. Как вдруг Холмс аккуратно положил свою ложку на блюдце и, опираясь предплечьями о стол, резко подался ко мне:
- Ну, и кто там живёт?
Это его движение было так внезапно, что я отшатнулся.
- С чего ты, собственно, взял, что... – беспомощно забормотал было я, но он прервал этот жалкий лепет нетерпеливым жестом:
- Полно, Уотсон, не унижай себя вопросами, ответ на которые очевиден. Все эти дни ты опекаешь меня, как нянька, едва отпустил одного в банк, а тут вдруг сам куда-то исчез спозаранок, не оставив записки, не надев перчаток, позабыв трость, хотя накануне, после того, как неловко поскользнулся, прихрамывал, да и сейчас ещё, похоже, боль слегка напоминает о себе. Значит, спешил уйти незамеченным. И вернулся быстро – воротник у рта не заиндевел, лицо не раскраснелось, хотя на улице холодно, войдя, даже не попытался погреть руки. Значит, был недалеко. Ну и, памятуя о том, как ты вчера взволновался из-за моей абсурдной идеи, и какая решительность была написана на твоём лице... Так кто там живёт?
- Не знаю, - обречённо выдохнул я и вкратце пересказал свой разговор со швейцаром.
- Неудивительно, что ты ничего не узнал. Ты громоздил ошибку на ошибку, - улыбнулся Холмс. – Человека никогда не располагают к откровенности лобовые удары вопросов. А тем более человека служилого, в чьё жалование входит плата за скромность. С ними надо действовать совсем по-другому. Вот хочешь, я сейчас отправлюсь туда и в два счёта всё выясню?
Это была явная провокация. Глаза Холмса опасно заблестели, на губах задрожала тень неуверенной улыбки, пальцы неконтролируемо принялись гофрировать салфетку.
- Вопрос в том, - не поддался на уловку я, - хочешь ли ты этого сам?
Он не успел ничего ответить – в прихожей раздался звонок и сразу вслед за ним громкий голос Валентайна Рауха – специалиста по глазным болезням, который лечил Холмса, а сейчас, видимо, решил навестить своего беспокойного пациента и узнать, как у него дела. Приземистый, крепко сбитый, отчаянно рыжий Раух напоминал больше всего ярко раскрашенный резиновый мяч. Он не входил, а врывался, рассыпая неправильную скороговорку своего чудовищного акцента, ярко блестя зелёными глазами, белозубо улыбаясь и так и лучась энергией. Но впрочем, это была только маска немного нелепого, чудаковатого и обаятельного иностранца. И тех, кто хорошо знал Рауха, она не обманывала. Это был учёный самого логичного и холодного ума, тонкий знаток человеческой природы, манипулятор, подчас жестокий. Но обращающий эту жестокость неизменно к пользе больного. Даже для Холмса он был достаточно сильным авторитетом. К тому же, будучи в чём-то очень похожи, они испытывали друг к другу острый интерес, непреодолимое влечение. Первое время я, замечая это влечение, мучался ревностью – мне казалось, что Раух может вытеснить меня из жизни и из сердца Холмса. Так было до тех пор, пока сам Холмс решительно не вмешался, схватив меня внезапно за руку и втолкнув в комнату наверху. А Раух тогда сидел у нас в гостиной.
- Уотсон, никогда и никто мне тебя не заменит, не выдумывай, – быстро сказал он, ладонью прижимая меня к стене и не давая шевельнуться, словно жука пришпилил. – Раух – просто умный и любопытный тип, мне с ним интересно. Ты – совсем другое дело. И не заставляй меня объясняться по такому поводу - не люблю и не умею. Это всё, - повернулся и ушёл. Но этот короткий спич, несмотря на свою резкость, почему-то совершенно успокоил меня, и я перестал переживать, когда Раух засиживался у нас допоздна за разговорами или за шахматами, а занятый им Холмс совершенно не обращал на меня внимания.
Впрочем, этой зимой их отношения переменились – Рауху пришлось лечить Холмса, и теперь оба, казалось, немного выбиты из колеи этим обстоятельством, хотя и не подают виду.
- Как вы? – вот и сейчас чуть стеснённо спросил Раух, пожимая ему руку. – Надеюсь, дурных последствий наше лечение не оставило? Слабость, сонливость, головная боль – не беспокоят?
- От яркого света голова немного болит, - признался Холмс.
- Гм... А где же, в таком случае, ваши очки?
- А-а, где-то на улице, - небрежно махнул он рукой. – В снегу.
Раух ничего на это не сказал, но бровями выразил неодобрение.
- Вы не знаете, как я вам благодарен, - вдруг тихо, глядя не на него, а на свои руки, проговорил Холмс. – Это – чудо. Я даже смотреть стал совсем по-другому.
- И уже высказал недовольство этим, – не удержался я от шпильки.
Холмс быстро взглянул на меня, и я отшатнулся от этого взгляда.
- А Уотсон, как всегда, в роли мальчика для битья, - усмехнулся Раух, от которого его взгляд тоже не укрылся.
На это Холмс стремительно покраснел - неровно и густо, почти до слёз. Он поднялся с места и, обойдя мой стул, встал у меня за спиной, положив ладони на мои плечи.
- Ну что вы! – услышал я его взволнованный, даже чуть прерывающийся голос. – Это всё наносное, это чепуха. Уотсона мне никто не заменит, и он это прекрасно понимает. Он для меня..., - и, не найдя слов, он с чувством сильно сжал мои плечи.
Я был вознаграждён в полной мере. По губам моим против воли поползла глупая довольная улыбка. Раух снова насмешливо шевельнул бровями, но на этот раз промолчал.
- Мы скоро уедем, - сказал Холмс. – На юг, к проливу. Уотсон считает, что мне необходима смена обстановки. А вы как считаете, доктор Раух?
- Возможно, да. Вы будете в обществе врача, так что я спокоен...
Он замялся, словно хотел бы о чём-то ещё спросить или сказать, но не может решиться.
- Вот ещё что. – наконец, проговорил он. – Мне бы не хотелось об этом, но раз вы уезжаете, я не считаю себя вправе утаивать... Видите ли, вы не первый, кого мне пришлось лечить от неврологической недостаточности с помощью лекарственной комы... Собственно, я поэтому и вынужден был покинуть Австрию...
Я почувствовал острый холодок предчувствия между лопаток.
- Что вы имеете в виду?
- В том случае речь шла о неврогенном параличе, и пациентка после того, как вышла из комы смогла ходить... Но...
Руки Холмс на моих плечах сделались ощутимо холодными.
- Что «но»? – нетерпеливо переспросил он.
- Через несколько дней у неё начались галлюцинации, потом глубокий психоз, потом она покончила с собой. Скажите, Холмс, а вы не замечали за собой ничего... такого?
Ну как тут было нам обоим не вспомнить таинственную скрипку!
- Да-да, и верно, - медленно неуверенно проговорил Холмс. – Понимаете, Раух, когда я ночью был в бессоннице и стоял у окна, мне вдруг привиделась сказочная снежная королева. Но, впрочем, может быть, я просто задремал...
- Холмс! – возмутился я. – Королева привиделась не тебе, а мне!
- Да? – искренне удивился он. – А разве тебя тоже лечили при помощи лекарственной комы? – и совершенно непотребно громко захохотал.