Марсель Пруст

Мой Комбре.

В детстве, я каждое лето проводил в деревне, и дедушка с бабушкой особенно баловали меня именно в первые дни моего приезда. Радуясь, что они наконец-то дождались любимого внука, старики настолько наслаждались моим присутствием, что было даже не понятно, кто кого балует.
В эти первые дни между ними была даже своего рода конкуренция за право быть со мной рядом, настолько они соскучились по мне за год. В первые часы все вели себя сдержанно и даже скованно: они, отвыкшие об ответственности за ребенка, а я же по причине того, что медленная, казалось бы, не насыщенная никакими происшествиями деревенская жизнь, виделась мне после города почти мертвой. Было ощущение, что я попал в пустыню. Время в первые часы тянулось еле-еле, казалось если вокруг что-то и движется, то очень медленно, почти не заметно. Впрочем, довольно быстро, буквально со следующего утра, это состояние проходило. Постепенно жизнь ускорялась,  становилась понятной, и я встраивался в общий ритм деревенской жизни, словно попадая в другой мир.

В первые дни я спал на самом лучшем месте – в доме на диване. Позже меня отправляли в сени, но в начале укладывали именно сюда, как самую любимую и дорогую игрушку. Стариков можно понять, ведь они так по мне соскучились за долгую зиму.   Наслаждение внуком в первые дни после долгой разлуки носило даже какой-то интимный характер, Слишком много у них накопилось нежности, чтобы показывать это друг другу. Они стеснялись быть со мной рядом одновременно, поэтому я, как бы, переходил из одних рук в другие.

Все начиналось утром, когда я просыпался на диване. Надо признать, что дедушке в первые дни доставалось самое лучшее. Он сидел у моих ног, на другом конце дивана и, размахивая  скрученной газеткой, отгонял от меня мух. Он так любил смотреть на меня спящего, так хотел продлить эти минуты, как можно дольше, что хотел бы, наверное, чтобы я спал весь день. Когда я начинал просыпаться он буквально замирал, надеясь, что я еще продолжу свой некрепкий утренний сон, и он сможет по-прежнему смотреть на меня - маленького. Бабушка понимала это и честно старалась не шуметь на кухне посудой. Мягко закрывала дверь в сени, тихо прикрывала холодильник и мягко ступала по полу в шерстяных носках. Иногда она подходила к двери со стеклянным окном и смотрела на деда, понимая его и, конечно же, завидуя.
     До сих пор помню эти мгновения. Смутно вижу в щелках приоткрывшихся глаз дедушкин силуэт, застывшего на краешке дивана со скрученной в руке газетой, боящегося спугнуть мой детский сон. Он, как бы, разрешал мне еще поспать, и я, чувствуя это, давал ему посмотреть на себя, проваливался еще пару раз в сон, досыпал последние минуты и даже секунды, и только когда, широко открыв глаза, я наконец-то произносил ему «Доброе утро», он, немного жалея, что на сегодня это удовольствие для него закончилось, посылал меня на кухню, где хозяйкой была уже бабушка. Его монополия на меня заканчивалась. Эгоизм его был спокойным и ненавязчивым. Пусть все течет само по себе. Проснулся и ладно.

- Иди, сынок, умойся, и завтракать. Бабушка тебе уже что-то вкусненькое приготовила.
И я поступал в бабушкино распоряжение, входил на ее территорию, где права на меня принадлежали уже только ей, но ее наслаждение было другим. Со временем именно она решала, что спать мне надо уже в сенях. Там было не так шумно и светло. Кстати и дедушке там было уже не так удобно смотреть на меня. В сенях, в отличие от комнаты, смотрящей на юг, было темно и скрипела входная дверь, поэтому когда бабушка отправляла меня туда спать, дедушке становилось совсем не удобно. Войти в чулан, не скрипнув дверью, а значит не разбудив меня, почти не возможно, а он этого не хотел, к тому же чулан, как кладовая был тоже бабушкиной территорией. Я помню, как почти не скрипнув дверью, бабушка появлялась в темном чулане и тихонько укладывала в коробку с мукой собранные ею несколько минут назад яйца. Одновременно с этим я чувствовал ее осторожный взгляд в мою сторону. Она пыталась понять сплю ли я крепко или меня уже можно будить. Если дыхание мое было еще ровным и глубоким, она ускользала так же тихо, как и приходила, и я снова проваливался в глубокий сон, не успев проснуться. Если же я начинал шевелиться и переставал глубоко дышать, бабушка смело включала свет и твердым голосом говорила подниматься. Чтобы подольше держать меня при себе в эти редкие утренние минуты она говорила мне мыться в доме и не ходить на еще холодный двор и усаживала на сундук к окну, угощая завтраком. На улице уже ни кого не было. Люди и животные давно были заняты делом, а бабушка угощала любимого внука блинчиками со сметаной и вишневым вареньем вне зависимости от внешнего облика, желаний, движений и вообще местонахождения кого бы то ни было в этом мире. Центр вселенной был на этом краю сундука, около подоконника с геранью и время рождалось от тиканья пузатого будильника, а солнце зажигалось, именно  тогда, когда я выходил на освещенную улицу. И лишь после всего этого, из-за угла, из калиток и дверей, из-за поворота  появлялись люди и животные. Было такое ощущение, что до моего выхода на улицу они стояли без дела и двигаться начинали лишь после моего появления, словно играя заранее отрепетированные роли.