Черновик

Глава 1
Хорошо одному дома. Сидишь себе у роскошного камина, потягиваешь что-нибудь шотландское. Если камина нет, то перед телевизором. Тоже хорошо. Батареи греют. Экран светиться. Бывает, что телевизора нет.  Опять же печка в деревне чудо как хороша. За окном воет. А тут – уют и покой. Бывают, наверное, дома, где и печки нет. Но и там неплохо. Стены толстые от ветра защищают. За ночь надышишь. Оно и хорошо.
В лесу зимой тоже жить можно. Ветра особого нет. Вырыл ямку в снегу, обкатал её изнутри, и жди пока снегом засыплет. Как сугробчик сверху намело, так начинай шевелиться, ёрзать, укатывать берлогу изнутри. Потом дырочку надо пробить, чтоб воздух поступал, и жить можно.
Плохо зимой на голом горном камне. Снегу с гулькин нос. Ветер свищет, последнюю теплоту из организма выдувая. Встать бы, руками помахать, согреться. Нельзя. Во-первых – наблюдение. Наблюдать нужно скрытно. Иначе, зачем тебя сюда послали? Во-вторых, можно и пулю схватить. Ведь неизвестно, кто за тобой с той стороны наблюдает. Ему тоже холодно. И  тоже ждёт: вдруг холод тебя подбросит.
Холодно Ивану. Впечатление такое, что холод сквозь американский комбез прорезиненный, сквозь нашу ватную телогреечку, сквозь мясо, и костную ткань пробрался в костный мозг, и там разливается приятным усыпляющим дурманом. Но нельзя спать. Тропа тут одна. Загнанные в угол русские рано или поздно жрать захотят. Рано или поздно решат: нет тут никого, ветер один свищет. Знает Иван из позапрошлой жизни: лют русский люд на расправу, храбр в бою, но ждать не может. Ему всё сейчас надо. Сразу. И не то чтобы по частям, а именно всё. Так что правильно Иван на голом камне последнее тепло отдает. Если уж ему, тёртому, битому холодно-голодно, то ребятам молодым по ту сторону ущелья и подавно. А человек всегда видит то, что хочет видеть. Если какая неприятность на глаз ложиться, то лучше её не замечать, вроде и нет её.
Знает Иван и цену труду своему. Видится уже ему  теплый дом, огромный камин, сидит перед тем камином человек. Борода седа, взгляд остер. Отдает он Ивану сумку кожаную, а в сумке деньги разноцветные  пачками. Хвалит за работу. Хвалить то можно и не хвалить. Знает Иван себе цену. Вот она, цена. В сумке кожаной.
Легкое шевеление на той стороне ущелья. Понятно. Сутки наблюдали. Выглядывали. Так Ивана и не выглядели. Сейчас решение принимают: идти или нет. И если идти, то одному кому-то или всем. Одному идти никому не охота. Сейчас командир их решение примет, приказ отдаст. И точно. Шевеление перешло в движение. Человеческая фигура короткими перебежками, прячась за камнями, запрыгала в прицеле.
Самый ответственный момент наступает. Можно один куш ухватить. Подождать, пока он за поворот зайдет, и положить. А можно всех выманить. Только для этого надо чтобы этот первый до Ивана дошел.
Прыгает человек в масхалате в прицеле. Близко. Метров триста осталось. Остановился перед открытым пространством, и в бинокль  таращиться. На то место, где Иван залёг. В это время главное на него не смотреть. Отвести глаза, переключиться. Иначе почувствует. Знакомо Ивану это ощущение. Смотришь на голый камень, снегом припорошенный, и как будто камень сам на тебя смотрит. И внутри как будто шепчет кто-то: «Не высовывайся». Это значит, кто-то там живой на тебя смотрит. Человек, или зверь. Со временем Иван научился отличать звериный взгляд от человеческого. Зверь смотрит так, что готов убежать в любой момент, как только приближаешься к нему. У человека взгляд ждущий. Охотничий.
Человек в масхалате повысматривал, поприглядывался, и дальше двинулся. Вверх по тропе, к Ивану поближе. Тут опять тонкость есть. Так его брать надо, чтобы не пикнул, чтобы с той стороны ничего не увидели, не заподозрили. И чтобы доверие у захватываемого вызвать. Чтобы в жизнь поверил. Чтобы смерть в Ивановых глазах не увидел. Чтобы голос у него не дрогнул, когда в рацию говорить будет.
Скрипит снег под легкими шагами. Хоть и старается человек по камням ступать, но иногда краешком подошвы на снег ступает, и тогда легкий скрип происходит. Секунды остались до того момента, как человек пройдет рядом с Иваном, и выйдет из поля зрения тех, кто за ним с того края ущелья смотрит. Метнулся за ним Иван легкой тенью.
Когда-то давно, много лет назад, учили Ивана в сержантской учебке спецназа, как надо часовых снимать, чтобы в плен захватить. Чтобы потом говорить часовой мог. Старший лейтенант Артемчук, командир Иванов, показывал это удивительно легко и быстро. Правая рука шла в подбородок противника, закидывая голову назад, и тут же, указательный и большой палец этой руки как будто даже бережно обхватывали горло нежным касанием, и человек оседал, теряя сознание. На самом деле, конечно, этим страшным ударом в горло и убить можно было. Всё дело в силе. И отрабатывали это мягкое кошачье движение будущие спецназовцы на деревянном манекене. После каждого выпуска манекен меняли. Потому что деревянное горло истончалось, в негодность приходило от тысяч ударов. И пальцы руки становились на железо похожими. И от дерева куски отрывали, в щепу его превращая.
Только идет время. От прежних войн одни воспоминания остались. А на этой напридумывали русские всяких приспособлений, чтобы от вражеского ножа уберечься. Повадились они носить свитера домашней вязки, а под свитером, на шее, кевларовый ошейник. Чтоб голову ненароком не отпилили. Потому давно плюнул Иван на мудрёную науку, и бьёт в висок точным коротким движением. По рабоче-крестьянски.
Так и сейчас. Остался метр до масхалата. Качнулся Иван чуть вправо, на ногу присел, и хрястнул правой кулаком сзади в висок. Левой поймал тело, бережно на камень положил. Вытащил наушник из уха побитого, к своему приложил, а микрофончик маленький рукой зажал. А другой рукой зажал ему рот и нос одновременно. Человек так  устроен, что даже в бессознательном состоянии дышать ему надо. Потому он в себя приходит, чтобы вдох сделать. А если ему просто дать в себя придти, то он схитрить может. Очнется, а виду не подаст. И попытается Ивана убить.
Дернулся человек в масхалате, глаза открыл. Взгляд мутный. Иван палец к губам прикладывает, да рожу послаще строит. Мол, не собираюсь убивать тебя. Другие мол, цели. Притворство Иваново удалось. Кивнул человек чуть заметно, глаза на руку Иванову скосил. В руке у Ивана половинка лезвия бритвенного между указательным и средним пальцем зажата. Иван рукой тихонько микрофончик приоткрыл, и к губам человека придвинул. Тот шепотом, но внятно, в микрофончик сказал одно слово: «Чисто».
Снова шевеление на той стороне ущелья началось. Бегут перебежками, шесть фигурок Иван насчитал. Но знает Иван тактику нынешнею. Один наверху, за камнями остался, чтобы остальных прикрыть, если что не так пойдет. Потому Иван не на бегущие фигурки смотрит, а на камни на той стороне. Так и есть. Шевельнулось пространство за одним камнем. Вроде как воздух колыхнулся. Холодно снайперу. И, раз такой расклад хороший получается, что вроде как конец его мучениям приходит, то позволил он себе с боку на бок перевалиться, ноги да руки, затекшие чуть-чуть шевельнуть.
Рукой, в которой половинка лезвия зажата была, Иван сделал легкий щелчок в воздух, отчего половинка лезвия по высокой дуге полетела на камни. Человек побитый, который рядом с Иваном лежал, взглядом мутным этот полет проводил, вроде облегчение испытывал. Не чикнет по горлу это лезвие. Не сейчас, по крайней мере. Пока половинка лезвия летела, Иван коротким движением левой руки выдернул нож у человека из ножен, и этим же движением всадил нож сбоку в кадык лежащему. Одновременно правой рукой перехватил СВД, и выстрелил в камень на той стороне ущелья, за которым секунду назад шевеление было. Камень развалился на несколько частей, и за ним взметнулся красный фонтанчик. Не останавливаясь, Иван короткими, скупыми движениями водил стволом, быстро нажимая на спусковой крючок. Шесть сухих щелчков метнулись эхом по ущелью. Шесть фигурок внизу одинаково корчились на камнях.
Основная работа сделана. Жаль только, что снайперу голову размозжило осколками каменными. Ну да ничего. Посмотрел Иван на лежащего. Нож выдернул из горла, и точными короткими движениями, стараясь не забрызгаться, начал отрезать голову, придерживая её за волосы. Тут тоже сноровка нужна. Шейные мышцы тверды, их сечь надо, а не пилить, и позвонок шейный точно по хрящу надо отрезать. Отрезанную голову сложил Иван в прорезиненный мешок, и вниз начал спускаться.
Все шестеро живы были ещё. У всех пуля точно в одно и тоже место вошла. В паховую артерию. Артерию разорвало, и концы ее, где то в организме, и хлещет кровь из тех концов внутри. Человек с таким ранением живет минут двадцать, не больше. И всё это время в сознании находиться. Только от боли шевелиться не может, руками себе пах зажимает. Но в крайней ситуации может руки от паха отцепить, попытаться Ивана застрелить из ПМ, который у каждого на поясе прицеплен. Потому, не дойдя ещё до лежащих, Иван на ходу из своего Стечкина быстро каждому в перекрещенные в паху руки стреляет. Крики да стон над ущельем. Руки у каждого оказались прострелены, да так, что не шевельнуть ими. От ладоней одни тряпки остались. Это обстоятельство срок жизни их сократит ещё минут на десять. Но Ивану хватит.
И пули то у Ивана непростые. Каждая пуля надпилена на самом кончике крестообразно. Пустяк вроде бы. Только когда такая пуля в тело попадает, навылет она не выйдет. Раскрывается надпиленная пуля веером, свинцовой розочкой,  разрывая внутри артерии и капилляры, ломая кости. И вытаскивать такую пулю ой как несподручно. Пока выковыряешь, все прилегающие ткани порвёшь.
Подошел он к первому лежащему. Остальные пять пар глаз на него уставились. Ненависть в этих глазах. А должен быть страх. Животный страх, всепоглощающий. Это выражение животного страха на лицах, особенно у заказчика цениться. Потому Иван поднимает первого лежащего за волосы, чтоб всем видно было, и начинает ему голову отрезать. Мог бы Иван одним ударом своего ножа голову отрубить. Но нет. Пока нож в горло втыкаешь, пока им туда-сюда елозишь, идут драгоценные секунды, которые тем, остальным пятерым, на понимание ситуации отпущены. Дойти должно это понимание от головы до пяток, по пути все артерии и капилляры сузить, и обратно в голову смертным холодом вернуться. Каждый представить должен, что ему предстоит пережить. И представление это застынет выражением ужаса на лице.
С четырьмя Иван быстро управился. Но когда к пятому повернулся, тот вдруг орать начал. Да так, что сосуды на лице и глазах лопаться стали, лицо приобретать нехороший синюшный оттенок начало. Забеспокоился Иван. Этак каждый орать начнет, иди потом доказывай, что не у трупов голов настриг, что это при жизни человек сам себе криком так морду изукрасил, что до синевы та морда полопалась. Ударил Иван ножом наотмашь в кадык, от крика вспученный, и прорубил шею до протаявшего снега. Голову поднял за волосы. Не та голова. Полцены такой голове, а то и меньше. Спохватился,  к шестому скорей повернулся. А тот исхитрился лохмотьями ладоней ПМ из поясной кобуры как-то вытащить, и сейчас стволом в рот его себе прилаживал. Вроде как хочет от позорной смерти уйти, честь сохранить. Голову свою Ивану не отдать. А на голове вмиг ни одного русого волоса не осталось. Все белые. Только что парень молодой лежал, глядь, а на его месте седой старик со сморщенным лицом. Не расплескивая драгоценные мгновения, рубанул Иван сверху ножом прямо по рукам. Отвалились кисти рук вместе с головой, и пистолетом в рот засунутым. Собрал Иван все головы в мешок, кинул сверху вату, фурацилином намоченную, и пошел на юг.