Междумирье путешествие во времени

   


   

ЕВГЕНИЯ ФИХТНЕР


МЕЖДУМИРЬЕ


Где-то очень далеко, между небом и землей, есть таинственное место, которое невозможно отыскать ни на одной карте. Это – Междумирье. Всем нам суждено здесь побывать, чтобы выбрать для себя – возвращаться ли на землю или идти дальше – в загадочное, пугающее, неизвестное...









Душа – это бог,
нашедший приют в теле человека.
Сенека

Глава 1
МЕЖДУ ЗЕМЛЕЙ И НЕБОМ
 

Сергей Петрович был хмур, как туча, затянувшая сентябрьский небосвод и сделавшая лица людей скучными и се¬рыми. Наверное, именно так бы выразил свои мысли поэт, ищущий вдохновения в каждой капле дождя.
Но невыспавшийся Сергей Петрович не был поэтом, и сегодня ему было не до лирики. Этим утром профессор был зол, как черт, укушенный пчелой. Нет, он не поссорился с женой и не споткнулся в прихожей о кота, этого серого пролетария, всегда появляющегося там, где его не ждут. Не столкнулся в лифте со своей соседкой – стареющей красавицей с ядовито-морковными губами над прокуренными зубами и удушливым запахом духов, исходящим от ее необъятной груди. Ему не нахамили в маршрутке, в которую он сумел втиснуться в час пик. Вроде бы не было причин для душевной сырости и без вина похмельного настроения, но...
…Но этой ночью Сергея Петровича мучили застарелые кошмары, и он вновь от кого-то бежал, спотыкался и падал, запутавшись ватными ногами в зыбучем песке. И кто-то страшный, с перекошенным от ярости ртом, тяжело наваливался и с размаху, по самую рукоятку, вонзал кинжал в его грудь. Затем убийца выдергивал клинок, и профессор видел, как фонтан крови с неприятным свистом пробитого легкого, вырывался наружу и заливал его брюки.
Пытаясь защититься, Сергей Петрович сжался в комок, попытался зарыться в песок, но (как и раньше!) не смог сдвинуться с места. Но неожиданно убийца споткнулся и навалился сверху, обдав тяжелым смрадным дыханием. Кинжал пробороздил песок рядом с профессорским ухом.
И вдруг чья-то сильная, затянутая в украшенную драгоценными камнями перчатку рука оттянула назад голову бандита и отсекла ее. Потом этот невидимый с торжествующим хохотом раскачал в воздухе кровавый маятник, швырнул его в сторону и растворился в ночи. Испуганный профессор напрягся и сбросил с себя обрубок чужого тела. Отрезанная голова оскалилась в зловещей улыбке и, лязгая зубами, подкатилась к ногам профессора, чтобы разорвать сухожилия.
Профессор зажал ладонью рану на груди, судорожно подтянул под себя ноги и пополз по песку. Но увяз в нем, закричал от страха и…проснулся.
Несколько мгновений он дико озирался в темноте в поисках того, кто затаился в углу и хочет продолжить свою охоту. Затем немного пришел в себя, включил торшер и посмотрел вначале на часы, затем на спящую жену. На ее мягкие, рыхлые плечи. На проблескивающие в свете торшера и навевающие странные мысли о кровожадных дикарях-людоедах проборы между намотанными на железные бигуди волосами. На волевой подбородок и тонкую линию поджатых губ, даже во сне не меняющих своего кислого выражения. Глядя на жену, Сергей Петрович испытал очередной приступ тихого раздражения, случавшегося с ним теперь все чаще и чаще. И он завел ставший уже привычным монолог с самим собой.
«Брачные узы! Вот она, эта семейная повинность, к которой я приковал себя тридцать лет назад – лежит в постели, как гора сдобного теста. И кто мог подумать, что его Танюша с годами превратиться из тонкой идейной девушки, горевшей мечтой о светлом будущем, в такую бабищу! В такую безнадежно упрямую тетку! Как была деревенщина, так и осталась. Хоть и библиотечный техникум закончила заочно.
Ладно, пусть приглашает к себе подруг из деревни, пусть хвастает перед ними мужем-профессором, шелковым халатом с жар-птицами и немецким чайным сервизом. Но крестить внука – увольте! Всё мечтает о Царствие небесном, обчитывается литературой религиозной. Внука, еще не хватало, молиться научит сдуру. Сынок тоже ходит как оглоушенный – от компьютера не оторвешь, все читает о переселении душ. Того и гляди, свихнется со своей мамой за компанию. Ну что за семья? Ходят, как одурманенные! Бога нет и нечего его придумывать. В космос слетали, Луну покорили, а там и до Марса – рукой подать. Нет, мы так и будем топтаться на одном месте со свечкой в руках, надеясь на помощь свыше. На себя надо надеяться! На себя!»
Мысли Сергея Петровича шли внахлест, как морские волны. Он понял, что не любит жену, давно и безнадежно. Сергей Петрович кисло улыбнулся своему неожиданному открытию. Голову пекло так, словно он всю ночь лежал макушкой на батарее. Стараясь отвлечь взгляд от когда-то обожаемого лица, на которое неожиданно захотелось положить подушку, профессор попытался вспомнить свой сон, преследующий его всю жизнь и вызывающий желание перекреститься и поплевать через левое плечо. Но не смог – лишь какие-то обрывки, разрозненные куски мозаики. Помаявшись еще немного, Сергей Петрович уткнулся лицом в подушку и вновь провалился в пустоту.
Через полчаса резкий звук будильника выдернул его из постели. Наскоро, чтобы не столкнуться на кухне с женой, профессор попил чаю и попытался уйти незамеченным. Но из спальни донесся сонный голос:
– Сережа, вынеси мусор по дороге и приходи пораньше, сегодня к твоему внуку крестные приезжают.
Сергей Петрович дернул плечами, пробурчал что-то невразумительное и вышел из квартиры, демонстративно не взяв мусорного ведра.

***
Одолеваемый сердитыми мыслями и придерживая рукой плащ, от которого в утренней давке отскочила пуговица, Сергей Петрович подошел к университету. На тротуаре, прямо перед входом во двор, разлилась небольшая лужа, через которую профессор решил по-молодецки перепрыгнуть, но промазал. Зачерпнув ботинком воды, он чертыхнулся себе под нос и в отвратительнейшем настроении перешагнул порог Альма-матер... Лаборантка Леночка мигом оценила обстановку и, прячась от неминуемой грозы, испарилась из кабинета. «Дура набитая, – пробурчал Сергей Петрович – только танцы на уме. Сколько ее помню – все улыбается. И чему радуется, спрашивается? Высшему образованию? Тому, что прыщи с носа сошли? Так они ее и не портили особо, все равно страшнее атомной войны…»
Поняв, что Леночка уже не вернется и сорвать злость не на ком, Сергей Петрович пошел читать архитекторам лекцию о религии. Давно нужно было бы убрать эту тему из курса, который он читал уже много лет. Профессор не любил эту тему. Будущих великих зодчих он не любил еще больше. Амбиций куча, лезут с глупыми вопросами: «Почему, если Бога нет, все народы в него верят? – Сергей Петрович в уме гнусаво передразнил заумную второкурсницу. – А потому, деточка, что такие вот, как вы, и верят, внешне молодые, а в душе старухи. Придумали себе идола и верят в него, лишь бы было на кого свои ошибки спихивать. Как моя Танюша». При воспоминании о супруге профессор поморщился и сердито шагнул в аудиторию. В мокром ботинке противно чавкнула вода.

***
Студенты вяло записывали лекцию, не проявляя к предмету никакой заинтересованности или неприязни. Поэтому, плотнее стискивая раздираемые зевотой челюсти, слушали лектора, любившего, чтобы ему внимали молча.
И вдруг с последней парты донеслось:
– Сергей Петрович, а что будет с душой человека после его смерти? Вот Вы говорите, что ничего. А Вы сами в это верите?
Профессор оторвал взгляд от конспекта лекции и пошарил глазами по аудитории. Он не понял, к чему был задан этот вопрос? Голос вновь зазвучал с задних рядов:
– Неужели Вы на самом деле не верите, что душа существует? И живет она тысячи лет, пока не устанет и не разлетится по Вселенной на мелкие частицы, чтобы стать частью силы, создавшей её?
Баритон принадлежал тощему парню, одетому в растянутый вязаный свитер. Он с любопытством смотрел на профессора и говорил, наклоняя голову к правому плечу. Сергей Петрович не успел раскрыть рта, как нахальный студент продолжил свое одиночное выступление:
– Почему тогда египтяне поклонялись Амону-Ра, надеясь, что он позволит им еще раз увидеть Солнце после смерти? Ведь они бальзамировали своих покойников, зная, что тело нужно сохранять для загробной жизни? А греки с их Хароном, перевозящим души через реку Стикс? Ведь все тоже верили, что душа бессмертна. Индийцы, китайцы, мусульмане, христиане – неужели все они ошибались, утверждая не только наличие, но и бессмертие души?.. Как же так?
Сергея Петровича перестали подтачивать назойливые мысли о семейных неприятностях и мокром ботинке. Профессор был атеистом, твердо уверенном в торжестве научных фактов, и терпеть не мог всех этих рассуждений о душе, Боге и реинкарнации. Поэтому и пресекал их в самом зародыше, пока не начинались пустые разглагольствования о «сути мирозданья». Он грозно взглянул на парня, который лишь улыбался, крутя длинными пальцами карандаш. Наконец тот выскользнул, со стуком упал со стола на пол и покатился по аудитории. Сергей Петрович проследил взглядом его движение и неожиданно успокоился – напряжение как рукой сняло. Это всего лишь очередной молодой умник! Из семьи бюджетной интеллигенции – мама учитель, папа врач. Если он еще есть, этот папа. А то, поди, воспитывают мама с бабушкой, пичкают мальчика книжками заумными, вот и получился нескладный итог. Еще один любитель острым вопросом поставить профессора в тупик. Чтобы потом группа оказала ему уважение: «Какой молодец, лихо ты профессора отбрил!». Такого Сергей Петрович допустить просто не мог – чтобы какой-то перечитавший на ночь фантастики недоросль издевался над уважаемым человеком.
– Молодой человек, у Вас есть факты, на которые можно опереться? Научные доказательства, обоснования?
Парень тряхнул волосами и улыбнулся:
– У меня нет ни фактов, ни доказательств. Они мне просто не нужны. Доказывающий не знает, знающий – не доказывает. Мудрость Лао Цзы, верно, профессор?
Так, даосизм приплел к чему-то. Ну, хорошо, победа над сильным приятнее. Хотя – какая победа? Над этим выскочкой, возомнившим себя всезнайкой? Ну, это уж слишком, пойдем короткой дорогой к истине.
– Я очень рад, юноша, что Вы кое-что знаете. Только не идите по ложному пути. Жизнь после смерти или реинкарнация или загробный мир – всего этого не существует! Это всего лишь вымысел необразованных масс, которые хотят верить в сказку о жизни после смерти.
– То есть Вы хотите сказать, что мы живем один раз, так?
– Да. – твердо ответил профессор.
– И души нет?
– Нет. Есть высшая мозговая деятельность, отвечающая за рефлексы. Она позволяет человеку думать и фантазировать. А страх перед смертью заставил человека придумать загробный мир...
– Вы уверены? – перебил студент.
– А Вы не уверены? – с раздражением спросил Сергей Петрович. Группа, стряхнув остатки дремы, встрепенулась и с любопытством наблюдала за происходящим.
– Я просто сомневаюсь и пытаюсь найти ответы на свои вопросы. Ведь известны такие факты, что человек вспоминает свои предыдущие жизни – когда его вводят в гипноз, например. Или, умирая, видит коридоры, по которым он летит. Или попадает в те места, где никогда не бывал. Греки называли такие места Междумирьем – туда попадают души, уходящих Наверх или возвращающихся на Землю.
Сергей Петрович тяжело опустился на стул и решил прекратить дискуссию:
– Как Вас зовут?
– Марк, – ответил парень.
Сергей Петрович подавил смешок: как же, таких обычно зовут Марками. Тех, кто вечно не согласен с нормами и все время пытается вытащить на поверхность нечто особенное, этакое с подвывертом, с выпендрежем. Странное имя у парня, библейское. Еврей? Преподаватель пристально посмотрел на студента. Да нет, вроде не похож.
– Марк, а в чем Вы, собственно говоря, сомневаетесь? – тон профессора приобрел покровительственность. – Во-первых, Междумирье – это термин Платона, это было очень давно, когда люди верили в Олимпийских богов. Надеюсь, Вы сейчас в них не верите?
Профессор сыронизировал. Марк лишь хмыкнул, но Сергей Петрович любил доводить дискуссию до конца, до своей убедительной победы. Поэтому он проигнорировал хмыканье и продолжил, постукивая ладонью по конспекту лекции:
– Во-вторых, коридоры возникают из-за кислородного голодания умирающего мозга. И человеку кажется, что он летит по коридору и видит впереди себя свет. Или своих родственников, которые ведут его в чистилище. Но на самом деле этого нет. Человек живет один единственный раз и, к сожалению или к счастью, умирает тоже один раз. А потом – пустота…
– Да, – студент вздохнул, – я слышал о такой гипотезе. Но я читал, что в Индии очень часто встречаются люди, которые точно описывают то место, где они жили в прежней жизни. Например, недавно пятилетнюю девочку возили из Бомбея в глухую деревню – она утверждала, что она взрослая женщина и у нее трое детей. И когда приехали на место, она узнала своего мужа и первым делом спросила, куда он дел старую машину. Муж был в шоке. А когда девочку везли обратно в Бомбей, она спала всю дорогу, почти двое суток, и, проснувшись, уже ничего не помнила и не маялась – вроде бы душа побыла на старом месте и успокоилась. Хотя утверждают, что душа – не имеющий воспоминаний безличный поток божественной энергии. Как Вы считаете, профессор?
И тут Сергей Петрович рассвирепел:
– Хватит нести бред! Вы мне сейчас напоминаете одну знакомую, которая на старости лет начала бить лбом поклоны! Возьмите Фейербаха и почитайте, только очень и очень внимательно почитайте! Он писал о том, что бога люди придумали, поставили его над собой и стали преклоняться своей же собственной выдумке. И в итоге стали бояться этого самого бога – плод собственных фантазий и иллюзий!
– В конце жизни Фейербах пришел к Богу. Надеюсь, что было не поздно, – уверенно и спокойно произнес студент.
По тому, как аудитория замерла, стало ясно, что все ожидают – кто кого. Сергей Петрович понимал, что доводы студента не лишены здравого смысла, и дело принимает не совсем хороший оборот для его репутации. Он нервно встал и навис над столом:
– Вы уж определитесь, уважаемый, о какой религии сейчас ведете речь? Сплели все – и даосизм, и христианство, и индуизм с переселением душ. Нахватались по вершкам и заблудились. Сами придумали себе забаву – и запутались. Объясните мне, по-че-му Вы так уверены, что душа – не плод фантазии человека? Я уже не спрашиваю о переселении – одной из самых смелых его выдумок!
– Потому что её не может не быть – (в отличие от преподавателя его визави держался хладнокровно, только резко очерченный румянец полыхал на щеках). – Профессор, скажите честно – Вы боитесь своего неверия? Вы клянете свою жену за то, что она хочет крестить внука, а сами до конца не уверены – правы ли и ненавидите ее за это? Ведь где-то в глубине души Вас одолевают сомнения? И Вы иногда задумываетесь о смерти и побаиваетесь своего неверия…
Сергея Петровича бросило в жар. На лбу выступил пот, и он стал судорожно шарить в карманах в поисках носового платка. Откуда парню стало известно о предстоящем крещении его внука и тем более о его мыслях по этому поводу?
– Моя мама хорошо знакома с вашей Татьяной Ивановной, – продолжил свое тихое наступление студент, – они иногда вместе ходят в церковь. Моя мама работает реаниматологом – эта профессия, как Вы понимаете, далека от религии. Но она не захотела подавить в себе веру в человеческую душу – поэтому у нее так мало смертей во время операций. Она мысленно уговаривает души не покидать свои оболочки, побыть еще немного на этом свете. И знаете, много интересного узнает после операций от своих пациентов. Например, о коридоре, который Вы называете кислородным голоданием. Иногда они видят просто дорогу в иной мир - она всегда ведет ввверх.
И тут Сергея Петровича прорвало. Он загремел набатом, сбросив с себя лоск цивилизованного человека:
– Вон из аудитории! Придумали тут какое-то крещение! Сидит, изгаляется тут передо мной, зубки скалит. Немедленно идите к декану и пишите объяснительную о своем поведении.
Студент ошарашенно посмотрел на преподавателя, привстал, хотел что-то еще сказать, но потом как-то опал, съежился и стал суетливо заталкивать тетрадь в сумку. Румянец на его щеках полинял, и по лицу разлилась тоскливая бледность. Ссутулившись, скособочившись, неуклюже загребая худыми ногами, он пошел к выходу. Уже в дверях он оглянулся и как-то нелепо, извиняюще улыбнулся. Как щенок, которого ни за что ударил любимый хозяин. Сергей Петрович посмотрел на него невидящим взглядом и повернулся к аудитории. Неожиданно для себя наткнулся на холодную стену прищуренных студенческих глаз. Однако и они дрогнули ресницами и опустили взгляды в конспекты с неоконченной лекцией…

***
Какой все же наглец! Опозорить перед группой пытался. Наверное, героем себя считает, дырку для ордена сверлит в свитере – пиджаки такие принципиально не носят, стиляги местного разлива. Ишь ты, провинциальные философы. Развелись тут на нашу голову. Лужи еще эти как назло! (Сергей Петрович вновь чуть было не наступил в знакомую лужу, которую теперь предпочел не перепрыгивать, а обойти). И вроде бы все нормально, пора успокоиться – куда против него этому мальчишке! А на душе по-прежнему скребли кошки. Не нужно было вчера с женой разговаривать вообще. Надоела со своими проблемами. Эх, надо было на Светке из параллельного класса жениться – работает сейчас инженером, звезд с неба не хватает. А эта – насидится в своей библиотеке, начитается романов и достает потом разными глупостями. Лучше бы щи готовить научилась, как положено. А то вся в своих бреднях. Сына такого же вырастила – молоток из рук вываливается, каша во рту стынет. Третий раз в академотпуск уходит – видите ли, не интересно ему учиться! И жену нашел себе под стать – напялят очки и беседуют о том, как лучше ребенка воспитывать. Какую бы книжку и ему уже впихнуть. Тьфу, не сынка вырастил, а такого же волосатика, как и сегодняшний заумник. Ну этот, со слов декана, хоть учится хорошо, а мой оболтус – в маму пошел, только на библиотечный техникум и хватит сил, наверное…
Мысли путались. В висках стучало так, что Сергей Петрович не замечал, что разговаривает сам с собой и на него с удивлением смотрят прохожие. Не слышал он и предупреждающих окриков женщины, попытавшейся дернуть его за рукав, когда он рванул через дорогу на запрещающий свет светофора. Не слышал визга красного «Москвича», судорожно тормозящего на мокром асфальте. Почувствовал лишь сильный удар, который резко сбил его с ног, заставил странным образом пролететь в воздухе и упасть на дорогу. «Какая нелепая смерть – под колесами старого автомобиля», – невесело усмехнулся Сергей Петрович. От удара голову его развернуло в сторону университета, и он заметил, как сидящий на лавочке парень поднял воротник и глубже в него уткнулся. Затем молодой человек (Марк?) – поднялся и пошел к телефонному автомату. Набрав номер, он начертил на запотевшем стекле странный знак: чашу, обвитую коброй.

***
Сергей Петрович лежал на холодном асфальте, неподвижный, в неестественной вывернутой позе. Вокруг него начали собираться люди. Неожиданно он увидел то, что в другой ситуации его непременно бы напугало – сквозь толпу к нему пробиралась его мать. Она склонилась над ним, вытерла рукой кровь с его лица и спокойно сказала:
– Все хорошо, сынок, все хорошо. Вот мы и встретились...
– Мама? Ты же давно умерла?
– Сережа, это неправда. Матери никогда не умирают. Они живут рядом с детьми, чтобы всегда прийти им на помощь. Вставай, нам пора уходить.
– А куда мы пойдем? – удивился Сергей Петрович.
Мать улыбнулась и взяла его за руку:
– Мы пойдем туда, где на все вопросы есть ответы. Где не нужно делить истину на свою и чужую, где правда – главный закон.
Мать крепко сжала руку своего сына и повела его по краю дороги, освещенному странным светом, так похожим на свет автомобильных фар в темноте. Но, против всех законов физики, он не рассеивался, а сужался и уходил вверх, уплотняясь с каждым шагом. Сергей Петрович обернулся, пытаясь увидеть источник этого света, но не нашел его. Поискал глазами Марка и увидел, что тот стоит, упершись плечом в телефонную будку, и с интересом смотрит на человека, лежащего на асфальте. Уже успела подъехать скорая. Санитар отодвинул собравшихся, проверил у лежащего пульс, посмотрел в зрачки и ладонью прикрыл ему веки. Так же по-деловому быстро тело погрузили в скорую помощь и, захлопнув двери, тронулись. Сергей Петрович рванулся было догонять машину, но мать ласково провела по его руке:
– Сережа, нам в другую сторону.
И ему на самом деле стало понятно, что теперь нужно идти по той дороге, куда направляет его невидимая сила. Но почему же так хочется плакать, так невыносимо жжет в груди и хочется сжаться в комочек и стонать от невыносимой боли?
– Это душа прощается с живыми, с теми, кто остался в том мире. Скоро твоя печаль пройдет. Это происходит со всеми душами, уходящими из тела. Если ты будешь долго себя жалеть – ты измучаешь своих близких, которые остались там, далеко. Не стучись в их сердца, не заставляй их сжиматься от боли и отчаяния. Ты найдешь здесь новых друзей, тебе будет с кем поговорить и поспорить. Шаг за шагом ты будешь погружаться в новую жизнь. Если захочешь, то когда-нибудь позже ты можешь вернуться на землю. Мы изредка ненадолго туда возвращаемся. Понимаешь, Сережа, здесь все совсем другое, особенно время – оно течет иначе, то останавливаясь, то убегая далеко вперед.
Сергей Петрович зачарованно смотрел на ковылинки, которые совсем не мялись и не прогибались под его ногами. И вдруг он осознал, что для него все закончено – и то, что успел, и то, что оставлял на потом. Он вновь оглянулся и увидел, как вдалеке, на пригорке, маленький мальчик в буденовке с нашитой звездой машет ему рукой, сжимающей бумажный самолетик. Сергей Петрович узнал себя и посмотрел на маму – видит ли она. Та лишь покачала головой.
– Сережа, помнишь, как мы спорили о том, есть рай или его нет. Так вот: он - есть, и его - нет. Если захочешь – ты создашь его для себя, захочешь – разрушишь. И будешь чувствовать, что ты в аду. Здесь – мир иллюзий, ты можешь приблизить и отдалить от себя других, можешь найти родственную душу и вновь ее потерять. И одновременно с иллюзией здесь господствует истина. Пойми одну простую вещь – еще при жизни человек знает, что выбрать для себя, куда ему попасть. Хотя, скоро ты все узнаешь сам.
Сын смотрел на нее, ничего не понимая. Как можно выбрать для себя ад или рай? Кто же захочет в преисподнюю? Небось, очереди там не бывает...
Дорога становилась все круче. Сергей Петрович вновь оглянулся через плечо и увидел, что мальчишка все еще стоит у обочины. Утопая босыми ногами в жаркой пыли, он с любопытством рассматривал самолетик. Через секунду мальчишка все же запустил в небо свою бумажную игрушку и, радостно смеясь, бросился за ним вдогонку. Убегая от себя взрослого...
– Сережа... Вот мы и пришли.
Мать остановилась у неприступной горы, внезапно выросшей перед ними, и посмотрела сыну в глаза:
– А дальше ты пойдешь один. Тебе нужно узнать много удивительных вещей о себе.
– Мама, а мы еще встретимся?
Мать утвердительно качнула головой:
– Конечно, сынок. Немного позже. Только запомни, что время здесь течет совсем по-другому, ничему не удивляйся. Это тебе кажется, что ты не видел меня много лет, а для меня прошел всего один день.
Она погладила по волосам и поцеловала своего быстро выросшего сына. Сергей Петрович ощутил ее ласковое прикосновение и удивился этому. Как странно, подумал он, ведь нервные окончания бывают только в теле человека, неужели душа тоже чувствует? Мать вновь улыбнулась:
– Она все чувствует. Хорошо, что ты все-таки это понял. А теперь иди и ничего не бойся.
Гора взмывала ввысь, прокалывая вершиной белоснежное облако. Ни лестницы, ни ступеней – только резкий подъем вверх, по которому, казалось, невозможно подняться. Сергей Петрович обернулся, чтобы спросить у матери совета, и увидел, что стоит совершенно один.
– Мама, где ты?
– Где ты, где ты, где ты, – испуганно повторило эхо. И только ветерок прошептал – иди, иди, не бойся.
Сергей Петрович шагнул к горе...

 
Души не умирают.
Покидая прежнее местопребывание,
они живут в других местах,
которые вновь принимают их.
Овидий


Глава 2
МЕЖДУМИРЬЕ
 


...И оказался на зеленой лужайке, в центре которой возвышался щедро накрытый стол. На низких топчанах полулежали четверо мужчин весьма почтенного возраста, одетые в длинные белые хитоны. Один из старцев приподнялся на локте и приветливо улыбнулся Сергею Петровичу.
– О, друг мой, заходите на наш скромный пир! Сократ, посмотрите, кто к нам пришел: великий спорщик! С которым Вам, почтенный мудрец, есть о чем поговорить – в его душе, кажется, начали бродить сомнения в собственной упрямой правоте. Не правда ли, друг мой?
– Платон, оставь юношу в покое! – старец приподнялся на локте и пригрозил собеседнику пальцем – Не пугай нашего друга, дай ему осмотреться.
Сократ! Платон! Сергей Петрович испуганно шагнул назад и уперся во что-то спиной. Оглянувшись, он увидел огромную оливу, к которой был приколочен металлический щит, с выгравированной надписью: МЕЖДУМИРЬЕ.
«Кто это? Где я? Боже мой, неужели я на том свете? Или мне все это снится? Да, наверное, нервы стали шалить, вот и мерещится по ночам всякая ерунда…» Пытаясь проснуться, профессор ущипнул себя изо всей силы за руку. Стало больно, но старцы никуда не исчезли и с интересом наблюдали за манипуляциями гостя. С опасливым любопытством Сергей Петрович посмотрел на стол. На золотистой скатерти в большом серебряном блюде дымилась аппетитная жареная баранина, истекал янтарным соком виноград, белел сыр и возвышался большой сосуд. «Что это? Вино? – удивился профессор, – или нектар, который пьют боги?». Один из почтенных мужей улыбнулся и протянул руку:
– Присаживайтесь, юноша, не стесняйтесь нашего общества. Развейте свои страхи – мы не боги, куда нам до них. Да и зачем? Мы такие же простые смертные, как и ты. И, честно говоря, так устали спорить друг с другом, что рады любому гостю.
Сергей Петрович молча топтался на месте и не решался подойти. Старец встал со своего топчана, подошел к нему и взял его ладонь в свою теплую руку.
– Будем знакомы: я – Сократ. Вот (он указал на благообразного старика) – мой друг и любимый ученик Платон, без которого обо мне, может быть, и не узнали люди – ведь он все время записывал мои слова. Смотрите, юноша, он и сейчас пытается что-то писать – водит в воздухе рукой, словно деревянной палочкой по глине. Он хороший ученик – во многом обогнавший своего учителя.
Платон прижал руку к груди и поклонился учителю. Сократ сделал паузу и продолжил:
– Вот – многомудрый Пифагор, раньше всех на земле познавший тайну бытия. По совместительству – непревзойденный математик и геометр.
Пифагор хмуро улыбнулся гостю.
– А вот с этим, – Сократ обернулся к четвертому старцу, толстому и кучерявому, нужно всегда держать ухо востро. Это Диоген, великий пересмешник и бедокур. Кстати, здесь он всегда цепляется к Пифагору, но, я думаю, он может с удовольствием переключиться на тебя, наш гость. И тогда остается лишь посочувствовать твоей участи.
Диоген попытался отвесить шутливый поклон, но потерял равновесие и чуть не упал с топчана. Пифагор брезгливо поморщился. Сократ потер пальцами кончик носа, а Платон сделал вид, что вообще ничего не заметил.

***
Сергей Петрович смотрел во все глаза. Он не понимал, куда попал, не мог подвести под эту ситуацию ни одну из существующих теорий. Ну, понятно, ад или рай, реинкарнация или вообще – пустота, о которой он уверенно твердил студентам. Но чтобы встретиться не со слугами господа Бога, попасть не на высший суд, не в чистилище, а в общество философов – это было крайне непонятно. Да еще на какой-то горе. Что это? Олимп?
– Нет, юноша, это не божественный Олимп, – продолжил Сократ. – Это место мы называем Междумирьем. С легкой руки Платона, который впервые произнес это слово, и оно нам очень понравилось. Между – мирье. Красиво звучит, правда?
Сергей Петрович судорожно начал вспоминать – да, он читал учение Платона о том, что души получают знания еще до рождения, а потом летят вниз, чтобы вселиться в тело младенца, находящегося во чреве матери. Но при падении они ударяются о землю и забывают вложенные в них в Междумирье знания. Идеи, которые человек должен всю жизнь искать и вспоминать. Но это же полная ерунда, которая изучается по принципу – да, была такая версия две тысячи лет назад…
– Да, души рождаются здесь – невозмутимо продолжал Сократ, который, видимо, был здесь за старшего – И сюда они возвращаются, чтобы понять – правильно ли они живут. Чтобы отдохнуть и излечиться от страданий. Или, как в твоем случае, чтобы понять, для чего они живут и что делать дальше.
Сергей Петрович озадаченно посмотрел на Сократа. И решил заговорить. Неожиданно для себя, голос его зазвучал неуверенно и робко.
– Междумирье – это ад или рай?
Старцы с изумлением взглянули на него и раскатисто расхохотались, словно услышали веселую шутку. Успокоившись, Сократ потер подбородок и подошел к Сергею Петровичу совсем близко.
– Ни то, ни другое. Здесь нет такого понятия. Междумирье возникло гораздо раньше, чем люди придумали рай, а потом создали себе ад.
– Я живой или мертвый? –перебил Сергей Петрович. На сей раз философы не засмеялись, а лишь переглянулись. Сократ кивнул головой Платону и тот, с благодарностью улыбнувшись учителю, продолжил.
– Как ты можешь быть мертвым, если говоришь с нами? Как ты можешь быть живым, если твоя мама привела тебя сюда? Ты – в Междумирье. Значит, между…
– …между жизнью и смертью?! – выдохнул профессор, поперхнулся и закашлялся.
– Да.
– Нет! – неожиданно заупрямился профессор. – Это противоречит науке! Этого не может быть, потому что…
– Потому что наш профессор не хочет в это верить? – ехидно заметил толстяк Диоген. – Учитель, Вы слишком прямы в своих объяснениях! Знания нужно вливать как лекарство – маленькими порциями. Расскажите ему немного про переселение душ – может, хоть это его заинтересует. Он так ловко отбрил студента на своей лекции, что ему самому было бы любопытно узнать, кем он был раньше.
– Переселение душ? – профессор недовольно поморщился, – началось в колхозе утро. Вернее, продолжилось. Сначала этот мальчишка нес околесицу про путешествие из тела в тело. Теперь во сне начало сниться то же самое.
Сергея Петровича прошиб пот – неужели он уснул во время собственной лекции?! Профессор впился в запястье ногтями, но ничего не изменилось. Сократ взглянул на него с потаенной улыбкой, взял за руку и подвел к Пифагору – худому старику с тонкими нервными чертами лица. Великий математик ни на кого не смотрел, увлеченно рисуя прутиком на песке какие-то формулы.
– Профессор, – мягко проговорил Сократ. – Чтобы прошли все ваши страхи, которые не дают покоя вашей голове, я хочу подружить вас с Пифагором. Он может многое рассказать о переселении душ, он неоднократно доказывал это неверующим. Замечательный ученый, только вот своего ученика велел утопить только за то, что тот отказался верить, что любое число можно представить как сумму дробей, и по глупости задал вопрос: «А как же числа ; или е?» Да, друг мой Пифагор, ты тоже не безгрешен, не правда ли? Куда уж нашему гостю с его упрямым желанием повергнуть своего ученика. Пифагор, как на твой взгляд, профессор достоин звания мудреца?
– Нет, старейшина. Он был не слишком уверен в своей правоте. А если человек не уверен, он не мудр. Вот Диоген – тот действительно был мудр. Может, профессору лучше сдружиться с ним?
И хитро сощурившись, Пифагор указал пальцем на толстяка, лениво рассматривающего свой бокал, и заговорил с нескрываемым ехидством в голосе:
– Интересно, ответы на какие вопросы ищет он в своем бокале? Или ему не нравится местное вино – он предпочитает винодельни Александра Македонского? Расскажите, благочестивейший Диоген, за что это великий завоеватель вместо того, чтобы отрезать ваш длинный язык, дал вам ведро монет?
Диоген изобразил сплошное благодушие и ласково улыбнулся Пифагору:
– Я сказал Александру, чтобы он не загораживал мне солнце, когда македонский царь пришел на меня посмотреть как на главную достопримечательность завоеванных им Афин. До меня ему еще никто не говорил, что человек может заслонить собой светило.
– После этого Диоген ушел в поход вместе с Александром, – продолжил Пифагор, – но вскоре ему наскучила такая жизнь, и он запросился домой. Александру тоже было не до философа, и Диоген вернулся в Афины. Сам растолстевший, как бочонок, он едва влезал в свою бочку, в которой так и продолжал жить. Однако свой ехидный нрав он не умерил. Платон, ведь и тебе досталось от этого циника, верно?
Платон недовольно поморщился и махнул рукой. Сократ удивленно поднял брови, словно он ничего не знал о тысячелетнем споре: что такое человек.
– Так вот, уважаемый, – продолжил Пифагор, – когда Платон написал, что человек – это двуногое прямоходящее существо без шерсти и перьев, Диоген тут же ощипал… петуха и не поленился, пронес его по всем Афинам, горланя: «Посмотрите-ка на платоновского человека!». И пришлось посрамленному Платону сделать стыдливую приписку о том, что хоть у человека нет шерсти и перьев, у него есть плоские ногти...

***
Сергей Петрович слушал и не слышал. Рассказы философов друг о друге лишь отвлекали от понимания сути происходящего. На душе была сумятица. На душе? – удивился он своей мысли. Ее нет, души. Он это точно помнит – ведь он верил в это раньше. До того, как попал в Междумирье. Неужели душа может путешествовать? Нет, этого не может быть!
Профессор плотно стиснул челюсти и тряхнул головой, пытаясь отогнать от себя навязчивую мысль о том, что он, кажется, начал сомневаться в своей правоте.
Сократ присел на топчан и обратился к Сергею Петровичу:
– Ну что же, уважаемый профессор. Жаль, что сегодня с нами нет Аристотеля. Он такой же упрямец, как и ты, юноша. Он великий ученый, открыл круги кровообращения – а потом люди о них забыли на две тысячи лет. Он описал органы чувств, причем последним, шестым, он назвал любовь – за то, что она неожиданно возникает и также неожиданно может закончиться. Аристотель так верил в силу ума и опыта, что был очень удивлен, когда попал сюда, в Междумирье. Он понял, наконец, что невозможно все узнать при жизни, что есть вещи запредельные для понимания, их невозможно объяснить обычной логикой.
– А почему я попал в Междумирье? Я же не Аристотель, мне далеко до него…
Сократ согласно кивнул головой и поправил полу длинного белого хитона.
– В Междумирье хранятся высшие знания, и именно сюда тебе и суждено было сегодня придти. Ты должен многое понять для себя. И оглянуться назад – так было решено наверху, законом, управляющим твоей душой…
– Зачем? За что мне такая участь? – серьезно спросил профессор.
– Чтобы отхлебнуть яда из чаши знаний, – вдруг раздалось из-за его спины.
Все обернулись. У дерева стоял Пифагор и держал в руках серебряную чашу, обвитую большой коброй. Увидев гостя, змея подняла голову и начала раздуваться. Философ наклонился к ней и что-то прошептал. Змея недовольно прошипела, затем изобразила на мордочке улыбку и переползла на его плечо. Пифагор шагнул к Сергею Петровичу и протянул ему кубок:
– Выпей один глоток! Не бойся, это не то вино, которое преподнесли Сократу его палачи – в нем нет цикуты. Но на все живое оно действует разрушительно. Выпив несколько глотков, человек постигает истину, доступную лишь избранным. Я по крупицам собирал мировые знания – у халдейских жрецов, у вавилонских и египетских магов – и сливал в эту чашу.
– Почему же Вы предлагаете выпить из чаши знаний мне, за что такая привилегия? –спросил Сергей Петрович. Ему стало страшно, и он отступил.
И мудрецы заговорили все вместе, и голоса вскоре слились в единое целое:
– Потому что ты спорил сам с собой, доказывая другим то, в чем не был уверен. Ты повелевал умами – не заслужив этого права. Ты не пришел к истине – и не пытался ее искать. А тот мальчик, на которого ты разозлился на лекции – он и не думал тебя посрамить. Он просто хотел найти хотя бы крупинку души в твоих словах. Но ты не злой, ты просто сделал неправильный выбор. Как можно не верить в великую сущность, сотворившую всю материю? Как можно сомневаться в вечном?
И вдруг все разом замолчали. Долго стояли философы около чаши, обернутой змеей. Наконец, Сократ кашлянул и торжественно произнес:
– Если человек выпьет из этой чаши здесь, в Междумирье, – он узнает настоящую Истину. И ему станет легче, хотя дается это познание вначале очень мучительно. А потом, шаг за шагом, он придет к настоящим знаниям и они сделают его счастливым…
– Вот бы мне на земле такую чашу, – почему-то грустно произнес Сергей Петрович. Но Сократ хмыкнул и отрицательно покачал головой:
– Если человек при жизни отопьет из чаши знаний – он будет великим ученым. Настолько великим, что будет понятен лишь единицам людей – таким же избранным, как и он сам. Если чашу со знаниями дать испить всем – будет большая беда, настоящая человеческая катастрофа…
– Почему? – удивился Сергей Петрович.
– Ну вот представьте себе, что все люди будут знать, как делается атомная бомба…
Сергей Петрович подпрыгнул на месте: откуда они могли знать про бомбу? Они же совсем древние. Не может быть…
– Да-да, именно атомная бомба! Юноша, вы все время забываете, что в Междумирье нет понятия времени – здесь зарождаются души, сюда же они и возвращаются поделиться накопленными знаниями. Итак, если все будут обладать секретами производства оружия или ядов, или заклинаний, где гарантии, что люди не убьют друг друга? Что ваша соседка не организует мини-лабораторию по производству лучей, убивающих все живое вокруг него? Нет никаких гарантий. Поэтому и держится эта чаша со знаниями под надежной охраной и достается на земле лишь избранным. А здесь ты можешь спокойно узнать ответы на все твои вопросы.
Пифагор погладил змею по голове, и она ответила ему легким кивком.
– Ну что же, уважаемый профессор, пришло твое время. На какой вопрос ты хочешь получить ответ? Закрой глаза, подумай и скажи нам. Потом сделай один глоток – и ты узнаешь ответ.
Сергей Петрович закрыл глаза, и перед его глазами поплыла его жизнь. Ему совсем не хотелось узнать, почему так все сложилось – ведь он был материалистом. Он всего добивался самостоятельно, сам пробивал себе дорогу. Он никогда не шел по головам или костям. И совсем странным ему показалось, что ему не захотелось ничего узнать об этой своей жизни. Перед глазами неожиданно встал тот парень, Марк, со своим странным, все понимающим взглядом... Профессор поежился и, немного запинаясь от смущения, попросил:
– Я могу узнать, есть ли на самом деле переселение душ? И если оно есть – то кем я был раньше?
Диоген усмехнулся и повернулся к серьезному старцу:
– Пифагор, поговаривают, что ты, сын бога Меркурия, отдал свой дар бессмертия, только ради того, чтобы узнать о том, кем ты был раньше, в своих прежних жизнях. Правда ли это?
Пифагор утверждающе покачал головой и грустно улыбнулся:
– Да, потому что я получил больше, чем просто нестареющее тело. Я узнал, что душа поистине бессмертна. А прожить тысячи лет, изнывая от того, что видишь одно и то же из века в век – о, это такая скука...
И Сократ вновь обратился к Сергею Петровичу:
– Ты не хотел бы изменить свое желание?
– Нет, я хочу узнать – кем я был раньше! – твердо прозвучало в ответ.
– Ну, хорошо – пей, и ты узнаешь, прав ли был в том споре, который так дорого тебе обошелся. И еще ты поймешь, что не всё подчиняется законам, придуманным людьми.
Пифагор протянул Сергею Петровичу чашу, из которой резко пахнуло полынью. Змея изогнулась дугой, зависла над его головой и угрожающе зашипела. Профессор отпрянул. Мудрецы посмотрели с укоризной – нельзя бояться своих желаний. Пифагор успокоил кобру, и она сердито уставилась на Сергея Петровича. Набрав в рот напитка, едва сдержался, чтобы не выплюнуть в траву – таким горьким он показался. Но, немного свыкшись с неприятным вкусом, Сергей Петрович сумел протолкнуть его в горло. Язык слегка онемел, но на смену полынной горечи пришла сладость белладонны. Он облизнул с губ последнюю каплю напитка и посмотрел на философов. Ничего вокруг не поменялось, знаний в голове резко не прибавилось. Только трава, кажется(?), стала немного зеленее. Наверное, его обманули, подшутили?
– Итак, – сказал давно молчавший Платон. – Ты хотел узнать о том, кем ты был раньше? Тогда слушай. Твоя душа видела много оболочек. В некоторых она задерживалась совсем недолго – например, в тростнике или муравье, а в некоторых оставалась подольше. Но суть не в этом – сколько раз ты жил. Главное – делал ли ты выводы, переходя из раза в раз в другие тела. Подойди сюда, ко мне.
Платон сидел на краю глубокого обрыва, которого раньше Сергей Петрович и не замечал.
– Посмотри сюда, что ты видишь?
И вдали, внизу, стали выделяться странные очертания – большая комната и дубовый овальный стол, стоящий в ее центре; стены, увешанные тяжелыми доспехами и настенными канделябрами, большой камин, над которым висела огромная голова вепря.
– Что это? – с изумлением спросил профессор.
– Это дворец короля Артура, – уверенно ответил Платон.
– Короля Артура? – выдохнул профессор. – А при чем здесь я?
– Неужели ты ничего не помнишь, друг мой? – в голосе стоящего поодаль Пифагора чувствовалась легкая усмешка…
Профессор лишь пожал плечами:
- Нет, я вижу это в первый раз.
- Ты уверен? – прошептал незнакомый голос.
Кому он принадлежал – неужели, кобре? Не важно, уже не до этого. Его взгляд остановился на змее, которая, подобно маятнику на часах, мерно раскачивалась из стороны в сторону, словно готовясь к прыжку. И чем сильнее раскачивалась кобра, свисавшая с плеча Пифагора, тем более завороженным становился Сергей Петрович. - Смотри вниз! – приказал голос кобры.
Сергей Петрович повиновался и стал пристально всматриваться вниз. Смутные воспоминания мучили его, вызывая желание рассмеяться. Или – заплакать.
– Я был королем? – с тревогой спросил профессор.
– Нет, – произнес Платон – Твоя участь была немного счастливее.
– То есть?
– Ты был королевским шутом.
– Шутом? Какая странная прихоть. Я думал, что мое прошлое будет более героическим! – в голосе профессора (или – шута?) звучала ирония.
– Все мечтают быть королями, друг мой… – хмыкнул Сократ.
– Ты хочешь вспомнить, каково это – быть шутом при дворе Артура? – прозвучал неизвестный голос его спиной.
Сергей Петрович не ответил. Продолжая вглядываться вниз, он лишь слегка кивнул головой. Поэтому не заметил, как шутник Диоген тихо подкрался сзади и, резко толкнув в спину, сбросил его с отвесной скалы. «Умираю?» – неожиданно пронеслось в голове падающего Сергея Петровича. – «Нет, возвращаешься в свое прошлое», – кометой вспыхнул ответ.
 
Любовь – как дерево; она вырастает сама собой,
пускает глубоко корни во все наше существо
и нередко продолжает зеленеть
и цвести даже на развалинах нашего сердца.
Виктор Гюго

Глава 3
ШУТ КОРОЛЯ АРТУРА
 

– Сэр Ланселот был так красив
Тра-ля-ля-ля-ля,
Что королеву соблазнил
Траля-ля-ля-ля-ля!
Король Артур силен и смел –
Идут ему рога!
Но даже ими не сумел
Он подцепить врага!
– Замолчи!
Побагровевший Артур с размаху ударил кулаком по дубовому столу, и по залу прокатилось гулкое эхо. Лютня выскочила из рук придворного шута, королевского любимца Эктора – маленького уродца с невероятно тонкими кривыми ногами. Шут незамедлительно распластался на полу, скривил на старушечьем лице жалостливую улыбку и захныкал, пряча в морщины удивительно ясные, проворные глаза, которые внимательно следили за каждым движением повелителя. Но Артур не схватился за посох, стоящий рядом с троном, не выдернул из ножен кинжал: он лишь вновь громыхнул кулаком по столу.
– Как ты смеешь при мне петь эту гадость?
Багровость разлилась по лицу Артура. Шут захныкал еще громче и притворнее:
– О, мой король! – он пополз к нему на коленях, дурашливо извиваясь всем телом – Я твой верный пес и всего лишь выполнил твою просьбу! Ты просил меня развлечь тебя песней? Прости, что я испортил тебе настроение. Но я спел то, что поют все вокруг! Рыцари Круглого стола насвистывают эту песенку себе под нос, когда видят твою супругу – прекрасную Гвиневру. Крестьяне распевают ее во время сенокоса. А оруженосцы учатся под нее маршировать – она ритмична и легко запоминается.
Артур вскочил со своего кресла и шагнул к Эктору. Тот замер на месте, испуганно глядя на хозяина. Король завис над шутом с высоты своего исполинского роста, затем взял его за шиворот и поднял так, что их глаза оказались на одном уровне.
– Кто сочинил эту песню? Кто?
– Я не знаю, – неожиданно серьезно и негромко ответил шут, мотнув головой – У меня есть подозрения, но я боюсь ошибиться.
– Кто? – спросил Артур еще раз и опустил шута на пол.
– Мне кажется, что это сэр Мордред.
– Кто?? Мой племянник Мордред? – король уставился на шута с недоумением – Сын моей сестры Феи Морганы? Он же рыцарь Круглого стола!
Шут поправил на голове колпак и одернул пояс. Затем кивнул и заглянул в глаза Артура. Тот хмыкнул и недовольно засопел.
– Ты в своем уме, маленький уродец? Повтори еще раз то, что ты сказал!
– Ваша милость, только сэр Мордред умеет писать удачные стихи и мечтает занять место на троне…
– И это вызвало у тебя подозрение? То, что он умеет писать стихи и мечтает стать королем? А разве ты об этом никогда не мечтал в своих дурацких фантазиях?
Артур неожиданно расхохотался и тяжело опустился на дубовое кресло. Да, он уже был немолод, и его трон рано или поздно отойдет его племяннику, сэру Мордреду – ведь супруга так и не сумела подарить королю наследника. Так зачем же ему идти против Артура?
– Ему не терпится быстрее получить трон, – словно прочитав мысли короля, продолжил шут – Он не любит ждать и хочет насладиться властью, пока молод. Во сне он видит, как собирает вокруг себя рыцарей Круглого стола и повелевает ими. Сэра Персифаля он мечтает выслать из Британии, у сэра Мэрилина отобрать его волшебный посох, у сэра Ивейна – его красавицу-жену. Все 12 рыцарей должны будут целовать его руку три раза в день – утром, в обед и перед сном.
– Откуда ты знаешь? – сердито спросил Артур.
– От прислуги. Сэр Мордред болтает во сне. А я…
Шут явно замялся и покраснел. Артур исподлобья взглянул на него и пытливо протянул:
– Что? Ну, смелее…
Шут вновь зашаркал ногой и покраснел еще сильнее, напустив на лицо серьезности.
– Я, ваша милость, хорошо знаком с ночной горничной, которая спит в соседней комнате с Мордредом. Там вылетел кирпич из кладки, и все прекрасно слышно. В этом дворце очень ненадежные стены, ваша милость. (Шут хихикнул и погрозил стене пальцем). И очень холодно, вот и приходится иногда заглядывать к служанке, чтобы погреть ее замерзшие ноги. И послушать, вытащив кирпич из стенки, о чем болтает ее хозяин во сне.
Артур хмыкнул и с любопытством вгляделся в лицо шута. Тот лишь развел руками и виновато потупился.
– И как часто ты бываешь в гостях у этой служанки? – спросил король.
– Примерно раз в две недели, когда наступает ее очередь. Ваше величество, девушки очень любят мой веселый нрав и острый язычок, которым я щекочу им за ушками. А они мне кое-что рассказывают о жизни своих хозяев…
Король поманил его пальцем. Шут вскочил на ноги и проворно подбежал к своему хозяину. Артур вновь схватил его за шиворот и притянул к себе так близко, что их носы чуть не клюнули друг друга.
– Эктор, а ты случайно не болтаешь про меня? Может быть, ты тоже что-нибудь рассказываешь своим подружкам, а они – своим хозяевам? Говори немедленно и честно!
Шут, полупридушенный воротником рубашки, натужно прокряхтел: «Нет». Артур отпустил его и с усмешкой заглянул в глаза.
– А почему я должен тебе верить?
– Потому что я умен. А кто умен – тот честен. Или – он умеет молчать…
Артур задумчиво изучал лицо шута. Он знал его уже двадцать лет, и Эктор всегда был таким, как сейчас – с ущербным, искривленным телом и ясным, прямым умом, прячущимся под личиной бесконечного лукавства и шутовства. Никто из придворных рыцарей не относился к Эктору серьезно, никто не видел в нем здравомыслящего человека – до того плотно приросла к нему маска безнадежного дурака. Никто, кроме Артура. Он понимал, что природа щедро воздала шуту, обменяв внешность на мудрость.
Артур покачал головой и забарабанил пальцами по столу. К сожалению, сведения шута всегда были надежны.
– Эктор, а почему он сочинил такую песню?
Шут пожал плечами и поскреб затылок.
– Он ненавидит сэра Ланселота и надеется повесить его на первом суку. Когда станет королем.
– Это из-за того, что Ланселот не захотел жениться на моей сестре, Фее Моргане?
– Не знаю. Вполне возможно. Я думаю, что сестра вашей милости очень горда и мстительна и не смогла простить рыцарю его холодности. А Мордред, как любящий сын, решил заступиться за свою мать и примерно наказать наглеца.
– Да брось ты! – резко парировал король – Мать и сын едва выносят друг друга. Мордред рожден от ненавистного мужа и похож на него, как две капли воды. С самой колыбели он вызывал отвращение у Феи. Она частенько лупила его розгами за малейшую провинность, и он до сих пор ее побаивается и не любит.
Отношения Мордреда и Феи Морганы не были секретом при дворе короля, и кто-кто, а шут хорошо разбирался во всех интригах и тонкостях. Он всегда был в гуще всех событий и частенько выступал в роли сводни и сплетника. За это рыцари то обещали его побить, то не скупились на щедроты, посылая его с письмами к своим возлюбленным. Эктор был вхож во все дома и знал больше, чем советник короля! Поэтому такой простенький ответ не устроил Артура, и он пытливо уставился в глаза шута, но тот лишь задумчиво опустил голову. Затем развел руками и вздохнул.
– Ваша милость, я на самом деле не знаю, почему сэр Мордред так ненавидит сэра Ланселота. Возможно, он ему просто завидует. И не может простить тот рыцарский турнир, на котором с таким позором выпал из седла от легкого толчка копьем.
– Но это же было десять лет назад! Я только женился на Гвиневре и устроил большой праздник! Неужели он до сих пор таит на него обиду? Это же так мелко и жалко…
– Ваша милость, – нараспев протянул шут – не всегда рост делает человека высоким. Мордред никогда никому ничего не прощает. Он наделен статью льва и повадками шакала – злопамятного, трусливого, всегда нападающего сзади.
Артур улыбнулся аналогии. Действительно, с самого детства его племянник не отличался храбростью и в любом бою старался спрятаться за чужой спиной. Но при дележе трофеев всегда проскальзывал в первый ряд и жадно заталкивал награбленное добро в свою сумку. Рыцари посмеивались над алчным воином, но делали это тихо. Старались не вызвать гнева Феи Морганы, в чей замок и уплывали все драгоценности. Рыцари знали, что Артур питает милость к своей сестре и не хотели вызвать гнева своего владыки лишними придирками. Поэтому всегда уступали Мордреду.
Но сэр Ланселот, этот надменный красавец и смелый в бою рыцарь, не пожелал уступить на турнире свою Прекрасную Даму! И кому? Самому племяннику короля Артура, достопочтимому сэру Мордреду! Поэтому, когда Ланселот преподнес на кончике копья розовый венок той, кому он посвящал этот бой, Мордред, нарушив все правила этикета, вырвал из рук девушки венок. Трибуны ахнули – какая дерзость! Вырвать венок из рук королевы! А между тем Мордред спокойно вручил Гвиневре свой венок и, как ни в чем не бывало, объявил, что посвящает этот бой своей Прекрасной Даме, леди Гвиневре. Все посмотрели на Артура, но тот лишь поднял ладонь, чтобы успокоить публику.
Протрубили горны, и начался бой! Доспехи Ланселота были тяжелы, и лошадь прогибалась под мощным всадником. А сэр Мордред прогибался под тяжестью своих доспехов. Несколько раз рыцари проносились по арене, не нанося ударов, а лишь пугая устрашающими криками. Но наконец-то терпение рыцарей лопнуло, и они помчались навстречу друг другу, стараясь зацепить противника копьем. Первым ударом Ланселот выбил Мордреда из седла. Зрители засмеялись: хорош рыцарь у Прекрасный Дамы! Пока оруженосец помогал раненому в плечо Мордреду подняться на ноги, Ланселот спешился. Опустившись на землю, он вытащив из сумки, прикрученной к седлу, большую красную розу, увитую золотой лентой, и подошел к ложе королевы. Поклонившись, он забрал из ее рук венок сэра Мордреда и выбросил его на арену. Затем встал перед королевой на колено и протянул ей цветок. Гвиневра улыбнулась, взяла розу и неожиданно громко вскрикнула – острый шип впился в ее ладонь. Она с испугом смотрела на каплю крови, появившуюся из ранки. Сэр Ланселот снял с шеи небольшой платок и приложил его к ранке. Артур почувствовал себя неуютно – это было еще большим нарушением этикета, чем поступок Мордреда. Вассал не имел права притрагиваться к королеве! Молодая супруга короля была бледна, словно из этой ранки капля за каплей просачивалась ее жизнь. Она смотрела на Ланселота так, как никогда не смотрела на него, Артура. Это длилось лишь несколько мгновений, но словно какой-то вихрь крутанулся вокруг этой троицы и на время вырвал их из реальности.
Наконец наваждение прошло. Артур тряхнул головой и увидел, как Ланселот уходит, неся в руке скомканный платочек с кровью королевы. Гвиневра смотрела ему вслед, и ее голубые глаза были наполнены слезами. Король поднялся со своего места и велел зрителям поздравить победителя. Ланселот сделал круг почета и поклонился. Трибуны взорвались радостными криками: «Да здравствует рыцарь Ланселот и его Прекрасная Дама, королева Гвиневра!»
***
Артур отвернулся от окна, и отвлекшее его воспоминание рассеялось. Странно, он давно женат на Гвиневре, но так и не понял ее до конца. Любит ли он ее? Да. Еще сильнее и болезненнее, чем раньше. Но почему тогда сквозь пальцы смотрит на ее дружбу с Ланселотом? Потому, что любит.
Артур до боли сжал сцепленные пальцы и уткнулся лбом в мозаику. Как король, он должен примерно наказать распутников. Народ требует судилища! Иначе они не успокоятся. Только – какой толк? После того злополучного турнира он выгнал Ланселота из города. Рыцарь вернулся к себе в поместье, благополучно женился, и его жена родила ему сына. И что? Недавно Ланселот со своей супругой приехали в Камелот! И рыцарь вновь влюбился в королеву. Или – королева в рыцаря? А что делать теперь ему, Артуру, чтобы не быть посмешищем в своем собственном королевстве? Наверное, придется уйти на войну или отправиться на поиски Грааля? Пусть время расставит все на свои места в его отсутствие? Нет, от себя не уйдешь. Как он от этого устал. Он никогда не был ревнивым, но сейчас у него тоскливо сжимается сердце, когда он видит, как Гвиневра смотрит на Ланселота. Почему она никогда так не смотрит на него, Артура?
Король тяжело вздохнул и повернулся к Эктору. Шут был единственным человеком, в котором Артур чувствовал родственную душу и кому он мог доверять. Эктор полулежал на троне, свесив свои недоразвитые ноги с подлокотника. Он опять что-то напевал себе под нос. Артур поморщился и постарался отвлечься от мрачных дум, в клочья разрывающих его душу:
– Что ты там опять поешь? Очередную гадость, мерзкий сплетник?!
Получилось не зло, поэтому шут лишь поморщился и заметил довольно ядовито:
– Так почему же ваша милость не подвесит меня на кончик копья и не прибьет за шиворот на главные ворота города? Сэр Мордред неоднократно обещал это сделать.
Артур хмыкнул и сел рядом с шутом на дубовый стул.
– Эктор, спой мне какую-нибудь балладу, они у тебя хорошо получаются.
– Тогда пусть ваша милость подаст мне лютню.
– Ты негодяй! – вскипел Артур.
– Я знаю, на этом месте многие становятся негодяями.
– И я? – опешил король.
– Нет, – серьезно ответил шут.
– Ты мне льстишь?
– Зачем? Король Артур может сделать меня здоровым и сильным?
– Нет, это не в моих силах, – со вздохом произнес Артур.
– Тогда зачем мне тебе льстить? Ради богатства – оно мне не поможет. Ради славы – она мне не нужна. Ради спасения жизни – я за нее не боюсь. Может, многие служанки будут плакать, когда меня будут поджаривать на адской сковородке. Или я попаду в рай? Как думает ваша милость?
Артур пожал плечами и помотал головой: я не знаю. Затем поднялся и подал шуту лютню.
– Держи. Может, хоть это я могу для тебя сделать. Не каждый день короли подают шутам лютни.
Шут расплылся в довольной улыбке и заиграл. Его голос был немного дребезжащим, но приятным, словно перебирали струны не только на лютне, но и в душе. Он смотрел мимо Артура и пел речитативом:
– Есть древняя сказка у кельтских племен,
Пришла она к нам из чудесных времен.
О том, как был рыцарь пленен красотой
Кудесницы милой с златой головой.
Красавица лишь поводила плечом,
Не мог ее взять ни огнем, ни мечом.
Она не любила, тоскуя о том,
Кто был похоронен под чахлым кустом.
Не выдержал рыцарь, пошел на обман:
Волшебнику выкуп огромный был дан
И ночью безлунной пред девушкой той
Встал рыцарь печальный. И был он – живой!
Счастливая девушка к рыцарю льнет.
Вдруг слышит – под окнами кто-то идет.
Вот стукнул, еще раз – сильней и сильней.
Трещат уже ставни. Девица – бледней.
И встал перед ними, весь грязный, в земле.
Скелет исхудавший, в истлевшем тряпье.
Он тянет к ней руки с последней мольбой:
Забрать её, видно, он хочет с собой.
И девушка смело к скелету идет
И мертвому руки на плечи кладет…
Хоть стыла в смертельных объятьях она,
Но счастлива в жизни впервые была.
Артур раскачивался в такт песне, закрыв глаза. Когда Эктор замолчал, король взглянул на него и спросил:
– Какие-то ты сегодня выбираешь песни странные. Одну слушать противно, а другую страшно. Ты случайно не болен?
Шут печально улыбнулся и пожал плечами:
– Да, ваша милость. Давно и безнадежно.
Артур озадаченно посмотрел на своего любимца. Сколько ему лет? Тридцать или пятьдесят? Он выглядел так всегда, с тех самых пор, как Артур, еще не будучи королем, разогнал мальчишек, бросающих в Эктора камни на городском рынке. Это было любимое развлечение бедноты – издеваться над теми, кто слабее или ущербнее их самих. Артур пожалел уродца и сделал его своим шутом. В благодарность за это Эктор частенько развеивал тоску короля метким словцом. И теперь у Артура сжалось сердце от мысли, что его шут не на шутку болен.
– Что с тобой? – озадаченно спросил он.
– О, Ваша милость. От этой болезни нет лекарства! Ибо называется она – любовь.
– Тьфу ты! – сердито пробормотал Артур – Я думал, что серьезное, а ты опять со своими шуточками.
Но Эктор сидел, уныло свесив голову, и из глаз его капали слезы. Король рассмеялся и потрепал шута за колпак.
– И в кого же влюблен наш доблестный рыцарь?
Шут махнул рукой и громко вздохнул.
– Ваша милость будет надо мною смеяться…
– Да ладно уж, говори… – покровительственно изрек король. – Может нам удастся уговорить строптивицу.
Шут опять затряс головой. И горячо заговорил:
– Не надо. Куда мне до нее. Она красивая, толстая, румяная! Смотреть на нее со стороны – сплошное удовольствие. У нее белые плечи и широкие бедра, а свои кудрявые волосы она прячет под чепчик перед тем, как начать печь хлеб на королевской кухне.
Артур откинулся на кресло и расхохотался:
– Анетта! Ай да, Эктор, ай да удалец! Положил глаз на толстуху Анетту! Да она же одна занимает всю кровать, хоть вдоль ее положи, хоть поперек! Ха-ха-ха! И еще она глупа, как курица…
Эктор так глянул на короля, что тот осекся и перестал смеяться. Поднял пальцами подбородок шута и спросил:
– Ты к ней сватался?
– Нет, я даже боюсь об этом думать. Она такая… такая… В общем, у меня замирает сердце, когда я ее вижу. И я не могу думать ни о какой другой девушке в нашем городе. Мои подружки даже сердятся, когда я, грея им ножки, называю их случайно ее именем. Пусть ваша милость и не думает, что я не полноценный мужчина. Можете учинить допрос у любой из служанок, и они подтвердят мои недюжинные способности!
Артур подавился смешком, но спрятал улыбку в уголках глаз. Зная непомерную склонность людей к преувеличению своих достоинств, он лишь хмыкнул. Но Эктор клятвенно сложил руки на груди и произнес торжественно:
– Клянусь, что это чистая правда!
Король изобразил серьезность, хотя это далось ему с большим трудом. Проказник Эктор сумел-таки сделать одновременно несколько дел: рассказать королю, что о нем болтают, заставил взгрустнуть над песней и повеселиться над шутовской жизнью. Артур похлопал его по плечу и изрек:
– Решено, сватаем тебе Анетту! У шута есть огромная привилегия перед королем – ты можешь жениться на любимой девушке, если она тебе не откажет. Но я думаю, она согласится! Я помогу тебе уговорить счастливицу.
Шут просиял так, что лицо его стало нежно-розовым, как у молодой девушки.
– Ваша милость! (Шут выпал из трона и вытянулся перед королем). Я никогда не забуду этого радостного дня! Только расскажите ей обо мне много хорошего, чтобы она почувствовала себя королевой.
Артур тряхнул волосами и пригрозил пальцем.
– Ну, ты и наглец! Смотри, а то она мне понравится, и я на самом деле сделаю ее королевой.
Эктор посмотрел на него исподлобья и неожиданно заговорил гнусавым голосом:
– Ваша милость, а меня куда? Я не хочу в монастырь! А у Ланселота есть жена, и он не собирается с ней разводиться. Я насыплю побольше белил на лицо, намажу щеки свеклой и стану красивее вашей кухарки!
Король засмеялся и решил подыграть шуту:
– А вы, милейшая супруга, должны тихо вязать чулки в своей комнате и не менять от скуки воздыхателей! А если вам что-то не нравится, то вы можете катиться в свои шотландские болота, к своей мамочке.
Шут не остался в долгу:
– Ах, так! Тогда я заберу подаренный вам моей мамочкой дубовый стол, за которым усаживаются, гремя доспехами, ваши рыцари!
Артур сделал вид, что рассвирепел не на шутку и стукнул по столу рукой:
– Я лучше разрублю его на дрова для камина, чем он достанется тебе.
Шут сделал неуклюжий реверанс:
– Я лучше в болото, чем в монастырь.
– То-то же!
Король расхохотался и велел шуту отправлять гонца в дом к Анетте. Ему очень не терпелось посмотреть на избранницу его любимца.

***
– Мэри, ты слышала новость? Анетта выходит замуж за королевского шута!
На лице толстой Элейн читалась плохо скрываемая зависть.
– Надо же, скоро и рыцари начнут брать простолюдинок в жены! – сердито ответила ее соседка, Тощая Мэри и поправила фартук на дряблом животе. – Чему радоваться? Да мой муж в детстве бросал в этого урода камни на рынке. А теперь смотри, каким важным человеком стал шут – сам король уговаривал Анетту стать женой его колченогого любимца. Тьфу!
Тощая Мэри сердито застучала пестиком в ступке, дробя ячмень для пива. На ее изрытом оспинами лице проступали жилки, делая его еще более неприятным. Соседка стояла, упершись толстыми руками в выпирающие бока, и продолжала докладывать свежие сплетни.
– Говорят, что на их свадьбе будут играть королевские музыканты. А Анетте сшили платье из золотой парчи!
Долговязая еще яростнее замолотила в ступке. Элейн не унималась.
– Мой муж шьет сапоги для рыцарей. И он слышал, как один из них рассказывал, что молодоженов повезут в красивой карете в новый дом, который королевский шут подарил родителям Анетты.
Хозяйка со стуком швырнула пестик на стол и еще туже затянула платок на голове. Затем утерла худой рукой потный лоб и осклабилась, обнажив подгнившие зубы:
– Да, повезло нашей Анетте! Жить в новом доме, кататься как сыр в масле, ходить в парче. Небольшая плата за то, чтобы жить с королевским уродцем. Да я бы за такого даже за два бархатных платья не согласилась выйти замуж! Лучше уж жить с красавцем, таким, как мой Рик, чем с шутом.
Элейн потупилась и промолчала. Красавец Рик дня не ходил трезвым, и былая прелесть давным-давно сошла с его лица, уступив место отекам под водянистыми глазами. А ведь в молодости он действительно был ангельски красив, и сама Элейн много плакала о нем ночами. Но ее суровый отец рассудил по-своему и выдал замуж за сапожника – лысого и немолодого, у которого всегда водились денежки. Быть женой толстяка-сапожника оказалось не так уже и плохо, как казалось вначале, и Элейн, высушив слезы, стала во всем угождать мужу. Вскоре у нее появились красивые платья и бусы, и она стала считаться самой счастливой из всех женщин их улицы. А самое главное – ее муж не любил пить пиво и никогда не поднимал руку на свою жену или детей. Красавчик Рик тоже женился. Но, в отличие от Элейн, ее соседка частенько ходила в синяках – любимый муженек регулярно ее поколачивал, обвиняя в неумении вести хозяйство. Но жена продолжала его расхваливать при соседках, вызывая у тех потаенные усмешки. И сейчас Элейн едва успела спрятать ухмылку, прикрывши рот рукой: у жены Рика был вспыльчивый характер, и она могла вытолкать взашей любую, кто плохо отзовется о ее супруге. Так же не везло и тем, кто заглядывался на красивого статного мужчину на дороге. Чересчур глазастая девушка могла лишиться клока волос и быть опозоренной на всю улицу криками склочной супруги. Рику нравилась такая ревность, он гордо выпячивал грудь и ходил гоголем перед своими дружками. Но теперь Мэри некому было рвать волосы и незачем вопить – обрюзгший одутловатый плотник не вызывал у женщин былого восхищения.
Поэтому соседка и стала вхожа в дом, дорога в который раньше была заказана. Жена сапожника с удовольствием наблюдала, как опускался все ниже предмет ее девичьих грез, и это вызывало у нее сладкие мстительные чувства. Да и полюбоваться на жену Рика, которая от желчности высохла, как кость, было не менее приятно. Элейн искренне радовалась и в душе благодарила мудрого отца, который сосватал ей достойного жениха. И не допускала мысли, что на ее улице кто-то мог жить лучше, чем она – жена сапожника. А тут такая новость! Толстуха Анетта станет богаче жены сапожника! Эта мысль жалила Элейн, как пчела, и гнала от двора ко двору. Толстухе необходимо было поделиться новостью, которая, переступая через новый порог, обрастала невероятными домыслами.
– Я слышала, что Анетта запекла в хлеб приворотное зелье. Она хотела приворожить рыцаря, но шуту дали корочку хлеба, чтобы проверить, не отравлен ли, вот шут и влюбился в кухарку!
Такую новость Элейн рассказывала своей тощей соседке. Та лишь недоверчиво хмыкнула – разве кухарка может приворожить рыцаря? Тогда бы все женились на прислуге. А так они ищут себе этих, как их там… Прекрасных Дам! Соседка взглянула на Элейн, но та лишь еще шире раскрыла глаза и зачастила:
– Да, да, милая соседка! Не всем же достаются такие красавцы, как твой Рик!
Тощая, ища подвоха, сощурилась. Но жена сапожника словно не замечала.
– Я слышала, что она хотела приворожить сэра Ланселота, но он боится, что его отправят на тот свет, и поэтому угостил хлебом королевского шута! И получилось, что уродец влюбился в Анетту!
– А почему этот Ланселот боится, что его отправят на тот свет? – с явным интересом спросила сварливая Мэри.
– Как! Ты не знаешь? Неужели твой муженек, напившись пива, не распевает песенку, которую сейчас поет весь Камелот? Или он умеет только драться? – голос толстухи стал сладким и заботливым.
Мэри насупилась и вновь взялась за ступку, показывая, что разговор окончен. Толстая Элейн, поняв, что ее могут выставить за порог, сразу зачастила:
– Мой муж неоднократно рассказывал мне, что жена короля Артура наставляет рога своему супругу с сэром Ланселотом! Совсем недавно кто-то отравил одного из рыцарей, положив на его поднос пропитанное ядом яблоко. И теперь сэр Ланселот боится, что доберутся и до него. А всесильный король, вместо того, чтобы расправиться с обоими, устраивает жизнь своего шута, Словно не замечая, что его собственная – трещит по всем швам!
Заинтересованная рассказом, Мэри оперлась на стол и с интересом спросила:
– И он уговорил Анетту выйти замуж за своего шута?
Соседка перевела дух и продолжила, размахивая руками:
– Да она с перепугу, когда услышала, что ее пригласили к королю, ревела на всю кухню! Она подумала, что ведут на допрос – ведь того, кто отравил рыцаря, так и не нашли. А королева клялась и божилась, что она тут не причем.
– А причем тут королева?
– Да этот рыцарь при короле обвинил ее и Ланселота в измене! Как радовался королевский племянник, ты бы знала! Он думал, что королеву приговорят к смерти, но ей опять все сошло с рук.
– А зачем он хочет ее смерти-то? – не поняла Мэри, явно запутавшись в сбивчивом рассказе соседки – Ему какой резон в смерти королевы?
– Да никакого! Он ее сам любит, но она никогда не отвечала ему взаимностью. А помнишь, мы были еще девушками, как Ланселот сбил его копьем с лошади – во время турнира? Вот с тех самых пор они и ненавидят друг друга.
Мэри отломила кусок ячменной лепешки, лежащей в тарелке с отколотым краем, и задумчиво пробормотала:
– И откуда ты все знаешь…
Толстуха Элейн засмеялась, колыхнув животом:
– Это я все узнаю от человека, который близок ко двору.
– От мужа, что ли? Пока он обмеряет потные ноги рыцарей? – ехидно хмыкнула Мэри и, едва не подавившись куском, закашлялась. Элейн постучала ей по спине, намереваясь продолжить мыть кости Анетте, чья судьба ее волновала гораздо больше, чем участь королевской четы. Поэтому она пропустила укор в адрес мужа.
– Конечно, от него! Представляешь, милая Мэри, король лично велел подготовить для молодоженов праздничный стол, и уже сегодня будут резать быков, чтобы накормить приглашенных рыцарей. Представляешь, эта дурнушка Анетта будет сидеть среди облаченных в доспехи рыцарей и ронять от страха куски на свое парчовое платье.
– А разве на свадьбу рыцари придут в доспехах?
– А как же! – возмущенно продолжила Элейн – Ведь они даже в них спят! И своим женам железные пояса одевают, когда на войну уходят. Чтобы они с другими мужчинами не могли встречаться, пока рыцарей нет дома. А если жена им надоедает, то они на этом железном поясе замок не открывают, говорят, что ключ потеряли.
Мэри с любопытством уставилась на глуповатую болтливую соседку и поскребла в затылке:
– Ну и ну!
– Анетте тоже потом такой пояс скуют, чтобы она своему шуту с рыцарями не изменяла.
– Ух, ты! – с деланным сочувствием произнесла Мэри, – бедная кухарка…
– А самого шута на свадьбу тоже облачат в доспехи, так что он даже не сможет встать с места. И Анетте придется нести его на руках на брачное ложе.
– Ну и дела! – запрокинув голову, громко захохотала Мэри, и ее тощий живот мелко затрясся под фартуком. – Наша Анетта потащит на себе рыцаря. В ней самой шесть пудов, как и в тебе – еще и его волочь на спине!
Элейн подобрала толстые губы и сердито посмотрела на Мэри.
– Мужчины любят мягкое большое тело, об него хорошо греться в постели. И вдобавок об него не колешься, как о сухую палку!
– Зато от толстух всегда воняет потом! – немедленно разъярилась Мэри и двинулась на обидчицу. – Ишь, пришла здесь, стоит, как бочонок, заняла полкомнаты. Иззавидовалась чужой стройности. Да на мое платье ткани уходит в два раза меньше, чем на твой жир!
– Да на что тебе платье купить! Голодранцы, только и умеете – пиво варить, а в доме одни лепешки на столе. Ходишь в обносках, потому и худая, как щепка! Это ты мне завидуешь, потому что на меня смотреть приятно, а трогать – еще лучше. А у тебя одна кость, собакам на горе!
Мэри замахнулась на обидчицу пестиком:
– Вон отсюда! Пришла, квохчет, как курица. Анетта то, Анетта се! Завидуешь, что кто-то лучше тебя будет жить. Сама готова была бы бегом за шутом бежать, если бы тебя пальцем поманили.
– Все лучше, чем с твоим бездельником жить!
Элейн выскочила за порог, а довольная наконец-то разразившимся скандалом соседка завопила на всю улицу:
– А ну, марш из моего дома! Ходит тут, чужое счастье высматривает! Про короля всякие гадости болтает. Ишь, какая умная нашлась, чтобы лезть в чужую жизнь. Без тебя не разберутся, кому на ком жениться и кому с кем любовь крутить. Сама спит и видит, как бы с моим Риком на сеновал залезть. Вот попрошу кузнеца, чтобы выковал железный пояс, а муж тебе его на день одевал и на ночь не снимал, чтобы не шастала по чужим мужикам!
Изрядно перепуганная, Элейн бегом бежала от дома своей обидчицы. Остановившись в конце улицы, она все еще слышала, как Тощая Мэри выкрикивала в ее адрес проклятия и угрозы. Элейн, слегка отдышалась, одернула юбку и постучалась в новую дверь, чтобы рассказать соседке свежую новость о бедной кухарке.

***
На голове Анетты всеми цветами радуги сверкал гребень, искусно украшенный дорогими камнями. Это был самый недорогой из всех подарков счастливого, влюбленного до беспамятства шута. Массивный серебряный браслет украшал ее широкое запястье и придавал плавности движениям руки. Он был настолько красив, что Анетта боялась вымазать его тестом и всегда убирала за пазуху, когда замешивала хлеб. Ее скромный гардероб пополнился красивыми платьями и кожаными ботиночками, любезно обтянувшими ее толстые лодыжки. Родители кухарки получили несколько телег отборного теса для строительства нового дома. Артур любил своего шута и решил сделать его невесте поистине королевский подарок. И еще он очень хотел развлечься.
За ту неделю, что шла подготовка к грядущей свадьбе, Эктор даже немного помолодел и просветлел лицом. По его заказу сапожник (муж толстухи Элейн!) сшил сапоги с самыми высокими каблуками, которые только могли быть у мужчины. На них шут выглядел немного выше своего роста и мог губами дотянуться до крепкого плеча невесты. Лучший портной Камелота сшил ему праздничный наряд – красный бархатный камзол с множеством серебряных пуговиц и потайных швов, умело маскирующих недостатки фигуры. Штаны были немного шире положенного, но если бы их пришлось шить правильно, то они бы подчеркнули кривые ноги Эктора. Подмастерья портного смастерили специальный колпак, очень высокий и украшенный колокольчиками вдоль полей. Это сделало шута еще выше. Цирюльник уже несколько раз начесывал его волосы в разные стороны, примериваясь – сделают ли кудри более симпатичным морщинистое лицо шута?
Для Анетты тоже шили свадебный наряд. Несколько десятков метров дорогой парчи, привезенной рыцарями из очередного похода, ушли на ее платье. Пышные плечи невесты должна была украсить накидка из меха лисы, изловленной по приказу короля в его лесу. Но было лето, и облинявшая шкура казалась облезлой, поэтому решили заменить ее дамасской шалью.
Еще неделю назад Анетта и не могла мечтать о таком счастье, неожиданно свалившемся на ее круглые плечи. Когда ее позвали к Артуру, она едва не умерла от страха. Она никогда не видела короля близко, поэтому не ждала ничего хорошего от этой встречи.
Артур, впервые увидев избранницу своего любимца, едва не расхохотался – до того несуразной ему показалась Анетта на фоне маленького Эктора. Напуганная кухарка так тряслась на своих смотринах, что едва сумела выговорить свое имя. И когда король спросил, согласна ли она выйти замуж за Эктора, девушка закивала головой – она была готова на что угодно, лишь бы ее быстрее отпустили. Тем более, она совсем недавно работала на кухне и не знала имени шута. Но стоило королю указать на спешащего к ней Эктора, Анетта едва не лишилась чувств: это был маленький горбун! Девушка так громко ойкнула от страха, что тот нерешительно остановился на месте. Но король сурово посмотрел на кухарку, и она молча протянула шуту руку в знак своего согласия.
Сидящая рядом с троном Гвиневра едва не расплакалась. Она не любила шута, и их чувства были взаимными. Ей стало очень жалко девушку, чья судьба стала игрушкой королевской прихоти. Но Анетта была невероятно богата телесами, а ее родители настолько бедны, что надеяться на хорошего жениха не приходилось. Тем более, ей уже двадцать три, и она считается старой девой. Но выйти замуж за уродца – это тоже не подарок.
Гвиневра взглянула на мужа вопросительно, но у того лишь заиграли скулы.
– Анетта, подойди сюда, не бойся! Эктор – мой любимый слуга, можно сказать, что это единственный по-настоящему хороший и честный человек в моем государстве.
(У Гвиневры от обиды в горле комом стояли слезы, проглотить которые она не могла).
– Ты хорошая кухарка, – продолжил ласково король. – Ты большая и добрая женщина. Уже не настолько юна, чтобы не понимать, что такое счастье выпадает один раз в жизни, правда?
Анетта безвольно качнула головой, не смея смотреть ни на шута, ни на короля.
– Поверь мне, любая страсть со временем погаснет, и на смену ей должно прийти доверие и уважение. А уважать Эктора есть за что – у него очень добрая душа и честное сердце. Он будет любить тебя так, как никто никогда тебя не полюбит. Ты будешь окружена поистине королевской заботой, и я назначу тебя главной кухаркой.
На сей раз Анетта встрепенулась, и на ее лице мелькнуло подобие улыбки. Король воспользовался моментом и продолжил:
– Многие служанки мечтали, что Эктор женится на ком-нибудь их них. Можешь полюбопытствовать у них сама, он очень приятный во всех смыслах мужчина. Но он выбрал тебя, и теперь многие из них обольются слезами, услышав такую новость.
Артур понял, что Анетта почти сдавалась. На ее лице заиграла тщеславная усмешка, и она стала бросать на Эктора любопытные взгляды. Да уж, права людская молва: Анетта была откровенно глупа, и убедить ее оказалось довольно легко. Только – что умница Эктор будет делать с ее дремучестью? Король усмехнулся и продолжил наступление.
– Ты будешь хорошо кушать и спать на мягкой перине. Тебя никто не посмеет обижать и у тебя всегда будут нарядные платья, комната с камином и красивый балдахин над кроватью. А по праздничным дням ты на повозке будешь приезжать к своим родителям и все, кто тебя раньше обижал, будут кланяться тебе…
Это было последней каплей. Анетта едва не расплакалась от внезапно нахлынувшего на нее предчувствия счастья. Артур быстро встал со своего трона и подошел к молодым.
– Ты согласна?
– Да, – пролепетала Анетта. Она впервые видела короля Артура так близко и была очень напугана тем, насколько он высок и грозен. – Я согласна.
– Ну, хорошо. Через неделю – свадьба. А пока – погуляйте по дворцу, разрешаю. Эктор, проводи невесту за дверь и задержись немного у меня.
Шут послушно кивнул, подхватил Анетту под локоть (повиснув на нем), и они вышли. Через несколько мгновений дверь опять растворилась, и шут подошел к королю. Тот потрепал его по щеке.
– Ну что, маленький негодяй, ты рад тому, что она сдалась?
– Конечно, ваша милость, не каждый же день кухарок сватают по-королевски.
– Дожили! Король в роли сводни…
– Ваша милость, иначе она бы не согласилась. Даже при ее глупости.
Артур внимательно посмотрел на шута и задумчиво забарабанил пальцами по столу.
– Эктор, а может, ты все же передумаешь? Она тебе не чета – она глупа, как эта столешница. Тебе же скоро станет с ней скучно.
– А с умной мне станет страшно еще скорее. Анетта будет хорошей женой. Она похожа на добрую корову, которую нужно гладить по холке, и тогда она не будет бодаться.
– Только береги ее от других быков…
– Нужно держать ее в стойле и заставлять рожать каждый год. Тогда у нее не будет времени думать о других.
Король усмехнулся и скосил глаза на бездетную супругу. Та побледнела и бросила ненавидящий взгляд на шута. Артур кивнул головой:
– Иди, Эктор, пока невеста не передумала и не сбежала с рыцарем.
Шут поклонился и пошел показывать Анетте королевский дворец, одна комната в котором теперь по праву принадлежала и ей.

***
– Артур…
– Что, Гвиневра?
– А если она будет рожать уродов – таких же, как и твой шут?
Артур покачал головой и задумчиво вздохнул:
– Тут одно из двух: или она будет рожать таких же глупых здоровяков, как и сама, или умных тщедушных шутов. Или, что тоже не исключено, умных красавцев. По крайней мере, у нее есть шанс.
– А если она будет рожать уродливых глупцов?
Король нахмурился и засвистел себе под нос песенку. Затем исподлобья взглянул на Гвиневру и спросил:
– Что заставляет быть тебя такой злой?
– Жалость к бедной девушке, – ответила супруга.
– Пожалей лучше себя. Про твою связь с Ланселотом уже распевают скабрезную песню. Она эхом раздается в каждом углу моего дворца и передается из уст в уста. За моей спиной все чаще слышатся смешки: люди потешаются над моей участью. Пусть хоть Эктор будет немного счастливее, чем его повелитель.
– И ради этого ты приносишь в жертву ни в чем не повинную кухарку? Артур, ты с годами становишься жестоким.
– Ты не права, Гвиневра. Анетта полюбит шута за то, что окружающие будут ей завидовать. Она глупа, жалостлива и тщеславна. Ей будет легко полюбить Эктора за то, что он мой друг.
Гвиневра покраснела и выдохнула:
– Раньше бы ты так не поступил.
– Дорогая моя супруга, раньше все было другим. Я был моложе, и в моих жилах текла горячая кровь. А теперь я почти старик и стараюсь не делать глупых ошибок.
Артур достал из ножен кинжал и провел по его лезвию пальцем. Затем подцепил острием торчащую из вазы красивую розу, подбросил и рассек на две части. Соцветие упало на платье королевы, напомнив своим видом отрубленную голову. Гвиневра отпрянула и смахнула цветок на пол. Артур резко вогнал кинжал в ножны, откинулся на кресло и заложил руки под голову. На его лицо легла легкая тень улыбки, но глаза оставались серьезными. Недолго поизучав Гвиневру задумчивым взглядом, от которого у нее пробежал холодок по спине, Артур отвернулся к окну и спокойно заговорил:
– Гвиневра, хочешь я расскажу тебе историю? О том, как десять лет назад один король выгнал удачливого рыцаря из своего города. Но королева не смогла забыть печального юношу – ведь он подарил ей красивую розу! Потом, во время других турниров, королеву еще не раз выбирали Прекрасной Дамой и надевали на ее голову венок. Но она помнила именно того, кто первый раз в жизни встал перед ней на колено и сжал руку в своих ладонях. Она думала о нем все годы, рисуя в своей восторженной душе красивую сказку. Ведь королева была слишком впечатлительна, и ей было мало преданности своего мужа. Ей стало скучно во дворце, и она часто уходила на луг, усыпанный чудесными цветами. Там она мечтала о неземной любви, которой ей не мог дать ни один человек в королевстве. Никто, кроме сэра Ланселота.
Гвиневра резко выпрямилась в кресле и метнула на Артура умоляющий взгляд. Но он его словно не заметил. Он обернулся к жене:
– Как ты думаешь, через сто лет женские сердца будут сжиматься от радости за прекрасную Гвиневру, которую отважный рыцарь Ланселот похитил у старого короля Артура? Об их любви будут сочинять романтичные баллады? Петь печальные песни? Может быть. Или людская память сохранит совсем другую историю – о том, как королева и ее любовник предали и сделали несчастным человека, который был честен со своими друзьями? Который любил свою жену всем сердцем и ради нее уходил на войну. Перед боем он всегда целовал ее портрет в медальоне. Он назвал ее именем звезду, которая указывала дорогу на Камелот. С мыслями о любимой он сразил всех врагов и вернулся домой победителем. Зачем? Чтобы узнать об измене королевы со своим рыцарем!? Какая глупая история, правда?
Артур болезненно поморщился и приложил руку к груди. С тех пор как люди стали трепать имя королевы, король все чаще прижимал руку к сердцу и бледнел. И сейчас на его лбу выступили крупные бисеринки пота. Гвиневра хотела дотронуться до его руки, он Артур отвел ее ладонь и отрицательно качнул головой.
– Не надо, Гвиневра. Мне не настолько больно, насколько тебе хотелось бы. Ведь в моей груди стучит бесчувственный булыжник, который не имеет ни жалости, ни любви, ни сострадания. А камень не может болеть, он может только раскалываться. В моей душе – смертельный холод, вот по нему и побежала маленькая трещинка. Гвиневра, ты свободна делать что угодно, но только не позорь меня и себя перед людьми. Уезжай с Ланселотом, если хочешь. Он не любит свою жену, может быть, он будет любить по-настоящему хотя бы тебя.
Гвиневра упала перед королем на колени и заплакала:
– Артур, пожалуйста, послушай меня! Пожалуйста! Я никогда не любила никого так сильно, как тебя! Это правда, поверь мне. Я всегда была тебе верна. Я никогда не изменяла тебе ни с кем, даже в своих мыслях. Поверь мне, Артур! Я умоляю тебя…
Король усмехнулся.
– Гвиневра, не плачь. Я верю тебе. Ты еще слишком молода и впечатлительна. Тебя легко обмануть, и ты легко обманываешь сама себя. Иди в свою комнату, я хочу побыть один. Мне нужно о многом поразмыслить. После свадьбы шута я вновь отправляюсь на поиски Грааля. Поэтому мне нужно все обдумать.
Гвиневра встала с колен и утерла слезы. Затем тяжело опустилась на дубовый стул и вздохнула:
– Мордред готовит заговор против тебя.
Неожиданно Артур вспылил:
– Кого ни послушай – все готовят заговор: королева, Ланселот, Мордред! Рыцаря отравили за обеденным столом в моем дворце и до сих пор не нашли виновного. Может быть, завтра ядовитое яблоко поднесут и мне, и я не уверен, что это не будет человек, которому я доверял больше всех!
Гвиневра громко всхлипнула. Артур бросил на нее тяжелый взгляд, и лицо его напомнило очертаниями хищную птицу.
– Я кому-нибудь могу доверять в своем дворце? Остался хоть один человек, кроме моего шута, который может мне смотреть в глаза прямо? Который не изменяет мне за моей спиной?
Король остыл так же неожиданно, как и вспыхнул. Он сжал голову руками и спокойно проговорил:
– Гвиневра, я очень устал от всего этого. Я просто хочу на время уехать.
Затем подошел к двери и распахнул ее:
– Уходи, Гвиневра.
Королева опустила голову и прошла рядом с ним, глядя в пол. На Артура пахнуло приятным ароматом ее тела – медовым и пряным, давно забытым. Вновь кольнуло сердце и захотелось заплакать. Но король сдержался и с размаху захлопнул окованную железом дверь.

***
Только отыграли свадьбу, как у шута началась новая, непривычная для него жизнь. Анетта смотрела на своего мужа такими глупо-преданными глазами, что он не мог понять – правда ли ей хорошо или она играет. Но супруга на самом деле была очень довольна своим положением и старалась во всем угождать своему маленькому хозяину. После того, как шут провел ее по дворцу, она перестала его бояться, и здоровая деревенская голова подсказала кухарке, что это не просто муж, а подарок судьбы. А когда все рыцари пришли на их свадьбу и вручили хорошие подарки, Анетта почувствовала себя на седьмом небе от счастья.
Освоившись в комнате мужа, толстая шутиха стала требовать постоянного внимания к своей персоне. Несколько раз в день чрезмерно болтливая женщина докладывала шуту, как ей понравилось ездить по улицам на свадебной карете. И о том, какие завистливые глаза у кухарок на кухне, на которой она теперь старшая. И о том, что ей хотелось бы много-много детей. А у родителей в деревне скоро родится новый теленок, а вчера сосед побил свою жену за то, что она выпила пива. И о том, какой он у нее важный и хороший. Она болтала без умолку, и глаза шута становились все удивленнее. Он не думал, что человек может так быстро и много говорить ни о чем. За время их медового месяца он услышал гораздо больше, чем за несколько лет своей жизни рядом с королем.
Каждое утро Анетта надевала свадебное платье и снова и снова вертелась перед начищенным до зеркального блеска куском меди, рассматривая свое расплывчатое отражение. Она постоянно просила Эктора рассказать ей, как их поздравил король. И правда ли королю понравилась их свадьба, ведь он так весело хохотал, напившись пива. Несколько раз в день она заходила в их спальню, проверить – достаточно ли ровно висят кисти над кроватью и не помялась ли красивая накидка. Кроме всего прочего, Анетта обладала недюжинным аппетитом крестьянки, и шут представлял, как через пару лет они не поместятся вдвоем в одной постели.
Но ночью недоразумений между ними не возникало. Анетта слишком долго мечтала о замужестве и теперь словно отыгрывалась за годы одиночества и обид. Совершенно обессиленный от горячих ласк, утром шут едва дотаскивал ноги до зала, где его ждал король. Глядя на своего любимчика, тот прятал улыбку в усах и ни о чем не спрашивал – все и так было написано на заспанном лице.
Бывшие, теперь уже забытые подружки, на которых не хватало ни времени, ни сил, посмеивались над шутом, ронявшим сонную голову на стол. Но Анетта так прикрикивала на них, что они быстро проглатывали свои шуточки. На кухне шутиха быстро завела строгие порядки и заставляла до блеска натирать уже начищенную посуду и каждый день стирать фартуки. Кухарки сначала возроптали, но жаловаться было некому, и они решили не связываться со своей сердитой новой хозяйкой.
И ни дай Бог кому-нибудь из них случалось грубо отозваться об Экторе! Глаза супруги тут же наливались мрачной свинцовостью, руки упирались в толстые бока, и она так смотрела на обидчицу, что той хотелось провалиться сквозь землю. Шут улыбался и поглаживал супругу по крепкой спине, протягивая ей кусочек сладкой карамели, перед которым она не могла устоять и сразу успокаивалась.
В общем, Анетта действительно была довольна судьбой, собой и своим маленьким, но очень важным при дворе короля Артура мужем. Теперь она была не той дурнушкой, которую не взяли замуж в своей деревне. Она стала гордостью своей семьи, ее кормилицей. Старшая кухарка знала, что многие деревенские красавицы теперь кусают локти и завидуют ей. Думая об этом, Анетта всегда искала глазами Эктора и тепло ему улыбалась. Шут расцветал и становился прекрасным рыцарем, готовым для своей Прекрасной Дамы на самые отважные поступки. В его глазах она была не толстой глуповатой кухаркой, а писаной красавицей, перед которой тоже можно встать на колено, чтобы протянуть ей венок на кончике копья.

***
– Сэр Ланселот чуть не украл королевскую жену! Он едва не увел ее из спальни, где их и застукали на месте разврата! А еще он убил племянника короля.
– Мордреда? Так ему и надо! Давно надо было вытрясти из шкуры его подлую душонку.
– Нет, другого племянника, Гахириса. И заодно Ланселот убил своего лучшего друга, сэра Гарета…
Элейн одышливо колыхалась всем телом, докладывая свежую новость Тощей Мери. В доброе время она бы к ней и не пошла, но в других домах она уже побывала, и этот оставался последним, куда сегодня не ступала ее толстая нога. А известия были настолько важными, что Элейн посчитала своим долгом постучаться и в дверь зловредной соседки. Не дожидаясь приглашения, она опустилась на лавку и обмахнулась передником:
– Ох, и жарко же у тебя, соседушка. Но в королевском-то дворце сейчас жарче.
Тощая Мэри понимающе улыбнулась порчеными зубами. Ее так заинтересовало, что же сейчас творится в спальне королевы, что она налила Элейн кружку свежего пива и уселась напротив нее, заглядывая в глаза. Толстуха важно попила, обтерла красной ладонью мокрые губы и продолжила:
– Это Мордред все организовал. Он так долго шпионил за Гвиневрой и Ланселотом, что все-таки подловил их, когда они в спальне наставляли королю рога.
– Так уж прямо и наставляли? – недоверчиво произнесла Мэри.
Элейн важно посмотрела на соседку.
– Да он только успел на себя латы натянуть, как в спальню вбежали все рыцари и накинулись на него! Он схватился за меч и всех их порубил!
– Ох, ты! – участливо охнула Мэри – И Гвиневру тоже порубил?
Толстуха от удивления даже поперхнулась. Она посмотрела на Мэри сердито, но, не найдя в ее лице и намека на насмешку, степенно продолжила:
– Да говорю же тебе, сэр Ланселот убил почти всех рыцарей. Но королеву никто трогать не стал. Она спряталась от страха под кровать и ее вначале не нашли.
– Королева залезла под кровать? – не уставала удивляться Мэри – Королева?
– Как мышка! Когда сэр Ланселот сбежал, ее вытаскивала оттуда прислуга! Она кричала, извивалась, кусалась как бешеная. Пришлось отодвигать кровать. И теперь ее приговорят к смерти, я так думаю.
Тощая Мэри зацокала языком, стараясь изобразить на сером лице жалость.
– И этот негодяй Ланселот ее бросил?
– Конечно, зачем она ему нужна! Одно дело у короля под носом с женой развлекаться, другое дело – жениться на такой. На войну не уйдешь спокойно, рыцарей в свой дом не пригласишь. Правда? Кому они нужны, такие…
Элейн не решилась сказать слово, вертевшееся у нее на языке. Ведь королеву еще не казнили. Вдруг король с ней помирится, а Тощая Мэри потом разболтает, что сапожница назвала Гвиневру дурным словом. Поэтому Элейн прикусила язык и глянула на соседку. Та изучающе смотрела в ее сторону. Но чувство справедливости распирало обеих сплетниц, поэтому после минутной заминки их диалог продолжился.
– А еще говорят, что шут уговаривает короля не наказывать королеву и ее любовника, да только кто этого уродца будет всерьез слушать. Ее должны казнить, я так думаю. Правда, мой муженек думает, что добрый Артур ее пожалеет.
– Зря! Таких надо примерно наказывать. Чтобы чужих мужей не отбивали. Когда назначена казнь? – с любопытством спросила Мэри, которой обязательно хотелось посмотреть, как расправятся с красавицей Гвиневрой.
– Через неделю, наверное, – произнесла довольно уверенно Элейн.
– Обязательно приду посмотреть, как накажут ту, что нарушила священный обет верности своему мужу.
– Надеюсь, палач наточил топор поострее, чтобы королева долго не мучилась… – жалобно произнесла Элейн.
Соседки переглянулись и понимающе рассмеялись…

***
Ланселот стоял напротив Гвиневры и смотрел на нее печальным взглядом. Лицо королевы было безучастным. Она нерешительно теребила в руках шелковый платочек.
– Уходи, Ланселот. Я приказываю тебе.
– Ты меня не любишь? Скажи мне, что ты меня не любишь, и я сегодня же уеду из Камелота.
– Уезжай и больше никогда сюда не возвращайся.
Гвиневра тяжело опустилась на кровать и закрыла лицо руками. Ее плечи затряслись от рыданий.
– Уходи, Ланселот! Я прошу тебя, сегодня же уезжай из города. Я не хочу тебя видеть, я не могу тебя слышать. Моя душа разрывается на части, когда я вижу, как страдает Артур. Я сделала свой выбор – я остаюсь со своим мужем, чтобы прожить с ним всю свою жизнь.
Ланселот упал перед Гвиневрой на колени и зарылся лицом в подол ее платья.
– Королева, умоляю, не гони меня прочь! Мне жизнь не мила, когда я не вижу твоего лица, не слышу твоего голоса, не чувствую твоего запаха. Чем мы провинились перед Богом, за что он нас так наказывает? Моя жена немного похожа на тебя, поэтому я согласился на этот брак. Я так часто называю ее твоим именем, что она уже не обижается на меня. Но продолжает ненавидеть тебя за мою любовь. Артур отдалил меня от своего двора. Мои друзья перешептываются за спиной, моя мать поджимает губы, когда слышит твое имя. Весь мир против нас, а я схожу с ума от любви к тебе.
Гвиневра гладила плачущего Ланселота по волосам. Грустные мысли слишком долго одолевали этих двоих, и теперь слезами прорвались наружу. Почему они не встретились раньше? Ведь все могло быть совсем по-другому. Ведь они еще молоды. И они могли бы быть самыми счастливыми людьми на земле. Но все сложилось не так, как сейчас хотелось бы. Теперь их судьбы переплелись в неразрывный клубок, который уже нельзя распутать. Можно только разрубить.
Гвиневра взяла лицо Ланселота в ладони и подняла его вверх. Заглянув в глаза, она устало произнесла:
– Уезжай, Ланселот. Я люблю тебя, но судьба распорядилась нами иначе. Я дала клятву перед Богом и никогда ее не нарушу.
– Я знаю. Я не требую, чтобы ты изменила Артуру. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я хочу, чтобы ты засыпала и просыпалась со мною рядом, чтобы птицы пели только для нас двоих.
Гвиневра отрицательно тряхнула волосами и тяжело вздохнула:
– Нет. Все отвернутся от нас, а сами мы не сможем любить друг друга после такого предательства. Мне было хорошо с тобой, когда ты был моим другом. Но людская молва сделала нас любовниками, и мне тяжело жить с той мыслью, что меня презирают все вокруг. Понимаешь, все вокруг меня ненавидят. Если бы я была простой крестьянкой, в меня бросали бы камни. Но некоторые слова тяжелее булыжника, летящего в спину.
Гвиневра резко поднялась на ноги и отошла от кровати. Затем вернулась и положила руки на плечи рыцаря.
– Вставай, нам пора прощаться.
Ланселот встал с колен и сжал ладони королевы в своих.
– Ты любишь меня?
– Да, – с тяжелым вздохом отчаяния произнесла она. – Все эти годы я думала лишь о том, что я люблю тебя. Я представляла, как мы вдвоем уедем далеко-далеко и будем там счастливы. Но время шло, а ты все не приезжал. И знаешь, моя любовь устала – ждать, надеяться, мечтать. Когда я узнала, что ты женился, то думала, что сойду с ума от горя. Когда у тебя родился сын – для меня не было печальнее дня, ведь это был твой ребенок, рожденный не мною.
Гвиневра прервала свой отчаянный монолог и грустно улыбнулась:
– А сейчас время все расставило на свои места. Теперь слишком поздно что-либо менять. Даже если мы сбежим из дворца, мы будем несчастливы.
– Почему? – голос рыцаря был охрипшим.
– Потому что я предам своего мужа, а ты – своего сына. Он отвернется от тебя и не станет называть отцом. А других детей у тебя уже не будет, ведь мое чрево пустое, и ты знаешь об этом. Когда мы насладимся друг другом и протрезвеем, то поймем, как много причинили страданий тем, кто нас любил. Я не хочу заставлять сердце Артура сжиматься от боли! Он мой муж, и я останусь с ним – ради нашего прошлого и будущего.
Гвиневра вновь заплакала. Ланселот схватил ее в объятья и крепко прижал к себе.
– Не плачь, пожалуйста! – зашептал он – Прости мне мою любовь. Разреши хоть один раз в жизни поцеловать тебя. На прощанье, чтобы запомнить вкус твоих губ.
Гвиневра послушно подняла мокрое от слез лицо, и они слились в горьком прощальном поцелуе.

***
В их первом и последнем поцелуе перед тем, как в спальню королевы ворвались рыцари во главе с королем Артуром. Гвиневра отпрянула от Ланселота и замерла на месте, взглянув в перекошенное от ярости и боли лицо короля. Рыцари столпились, не зная, что им делать – нападать на Ланселота или вложить мечи в ножны. Артур молчал. Ланселот смотрел на Гвиневру. Наконец он сделал к ней шаг и взял ее за руку.
– Гвиневра, ты пойдешь со мной.
– Нет, – спокойно ответила королева.
– Они убьют тебя.
– Я знаю.
Рыцари в замешательстве наблюдали за сценой. Артур исподлобья смотрел на свою жену. Гвиневра высвободила свою руку и подошла к королю.
– Артур, убей меня сейчас, прежде чем на мою голову ляжет печать бесчестья.
Ланселот шагнул навстречу королю.
– Она не любит вас, ваша милость. Она вас просто жалеет. Между нами никогда ничего не было. Но я люблю Гвиневру, а она любит меня. И поэтому я хочу, чтобы она стала моей женой. Она будет со мной более счастлива.
Артур молча покачал головой и глубоко вздохнул. Рыцари понуро рассматривали свои сапоги. Гвиневра подошла к королю и встала рядом с ним.
– Уходи, Ланселот. Я виновата перед Артуром, и я готова отдать жизнь.
Неожиданно, словно дождавшись какого-то тайного, понятного только ему сигнала, сэр Мордред выхватил меч и бросился на Ланселота. Но рыцарь успел увернуться, и острие разрубило дубовую спинку кровати и застряло в нем. Ланселот выхватил свой меч и был готов броситься на Мордреда. Но остальные рыцари уже достали оружие и приготовились к бою.
– Беги, Гвиневра! – закричал Ланселот – Во дворе тебя ждет запряженная лошадь! Скачи до моего замка, и спрячься там до моего прихода.
Но Гвиневра лишь покачала головой и встала перед Ланселотом, загородив его своим телом от нападающих. Оттолкнуть королеву никто не решился.
– Артур, я умоляю тебя, отпусти его! – потребовала королева – Он должен жить, он не совершал никакого преступления против тебя. А если ты хочешь крови, то накажи меня, свою жену.
Тут вперед выступил Мордред. Он сумел выдернуть меч и держал его на излете, словно желая ударить и Артура.
– Да, Артур, отпусти его! И над тобой будут потешаться как над добрым оленем.
Гвиневра с размаху ударила Мордреда по лицу. Тот словно этого и ждал.
– О, как она защищает своего любовничка! Лучше любой честной женушки!
Ланселот не выдержал и вновь схватился за меч. Он размахнулся и ударил, целясь в ненавистного Мордреда. Но тот успел увернуться и вытолкнуть вперед своего родного брата, Гахириса. Удар пришелся вскользь и лишь пробороздил по руке, не нанеся рыцарю опасных повреждений. Рыцари вновь схватились за оружие, и грянул бой.
Гвиневра кричала, но Ланселот не слышал ее, отбиваясь от нападающих. Один из ударов его тяжелого меча неожиданно пришелся по голове его друга, рыцаря Гарета. Как подрубленный, тот упал на пол. Из-под шлема потекла струйка крови. Увидев это, Ланселот отбросил меч и остановился.
Мордред, довольно улыбнулся и занес свой меч для удара. Но сзади его кто-то крепко схватил за запястье.
– Не направлять меч на безоружного – это первый закон рыцаря. Пусть он уходит. Ты можешь взять коня и броситься за ним вдогонку. Но в своем дворце я не потерплю убийства безоружного.
Мордред сузил глаза и посмотрел на Артура.
– Неужели ты вот так его простишь и отпустишь? Он же опорочил королеву и едва не убил двух наших товарищей?
– Это ты опорочил королеву!
Внезапно прозвучавший голос шута заставил рыцарей вздрогнуть и обернуться назад. Эктор стоял посреди комнаты и сердито смотрел на Мордреда. Отчего тот недовольно поморщился.
– Ваша милость будет слушать шута? – ехидно спросил он.
– Лучше слушать шута, чем твой гнусный голос, – шут подошел к племяннику короля и дернул его за штанину. – До чего же противный у тебя голос, все-таки. Зато хороший слух. Как крыса ты выслушивал, выглядывал, выискивал – на чем бы подловить королеву. Ты знал, что Ланселот собирается сегодня уезжать и придет попрощаться к королеве. Ты собрал всех рыцарей и пришел к королю доложить, что сейчас творится страшное за его спиной. Но ты забыл, что у этих стен есть большие уши!
И шут обернулся к королю.
– Ваша милость, посмотрите сюда!
Шут подошел к стене и приподнял гобеленовую картину. Под ней зияла небольшая дыра.
– Он каждый день шпионил, прижавшись ухом к этой стене. А все думали, что он полюбил читать книги, которые находятся в соседней комнате.
Мордред побагровел:
– Врешь, уродец! Я читал книги.
Шут словно не заметил реплики и продолжил:
– На самом деле он и не думал читать книги – он слушал, что творится в спальне королевы. Но разочаровавшись в том, что между Гвиневрой и Ланселотом так ничего и не происходит, он решил действовать наугад.
– Наугад? – Мордред закрутил головой – Это так называется то, что мы сейчас видели?
Рыцари молчали. Артур пытливо смотрел на Гвиневру.
– Это был их первый и единственный поцелуй. Они действительно прощались навсегда. Артур, твоя супруга была тебе всегда верна, поверь, – вновь вступился шут.
– Почему я должен тебе верить? – мрачно изрек Артур.
Шут, кряхтя, подтащил к стене кресло, взобрался на него и прислонил к стене ухо.
– Да простит мне такую дерзать ее милость королева, но я решил сделать то же самое, что делают многие в этом дворце – вытащил камень и прижался ухом к дыре, чтобы лучше слышать каждое слово. Я слышал все, о чем говорили Ланселот и Гвиневра. Твоя супруга любит тебя одного и никогда не изменяла тебе с Ланселотом. Она была влюблена, но она не любила его так, она любит тебя. Артур, неужели ты не простишь этот запал молодости?
Шут не успел договорить, как раздался резкий крик и к нему метнулся Мордред.
– Я убью тебя, маленький уродец!
Мордред подскочил к шуту и с размаху ударил его кулаком по голове. Эктор осел и нелепо скорчился в кресле. Из его носа потекла кровь. Мордред схватил шута за горло и начал душить.
– Я прикончу тебя, как собаку!
Шут захрипел, и его глаза начали вываливаться из орбит. После минутного замешательства все бросились на Мордреда. С большим трудом его удалось оторвать от шута и повалить на пол.
– Взять сэра Мордреда под стражу! – громко приказал король. – Отправить в темницу. Сэр Бодивер, сэр Персифаль, проследите, чтобы он был закрыт на самый крепкий замок и не сбежал. Завтра же отправьте его подальше от дворца и дайте приказ никогда не отпирать перед ним городских ворот.
Рыцари кивнули и вывели ругающегося и сыплющего проклятия королевского племянника из спальни.
В комнате воцарилась долгая тишина. Наконец, рыцарь Тристан спросил у Артура:
– Ваша милость, какие будут распоряжения насчет сэра Ланселота?
Все взглянули в сторону рыцаря, из-за которого сегодня и случился весь переполох. Ланселот запрокинул назад свою надменную голову, ожидая решения короля. В его глазах не было и намека на испуг, лишь тонкая полоска сжатых губ выдавала глубокое волнение. Король еще раз посмотрел на него и покачал головой:
– Никаких распоряжений. Оставьте нас вдвоем с Гвиневрой. Да (он указал на лежащего в обмороке шута), унесите Эктора в его спальню и отправьте к нему лекаря. Постарайтесь не очень напугать его жену.
Рыцари кивнули и, подхватив шута на руки, покинули спальню. Последним выходил Ланселот. Он хотел было подойти к Гвиневре, но она отрицательно покачала головой, и рыцарь лишь опустил глаза и подавил вздох. Ланселот обратился к Артуру, глядя ему прямо в глаза.
– Прости меня, Артур. Я был верным тебе рыцарем, мы прошли плечом к плечу через много испытаний. Но мы оба любим одну женщину, и этот бой я проиграл. Поэтому наши дороги расходятся навсегда. Прощай, Артур.
– Прощай, рыцарь…
Ланселот встал перед королевой на колено и поцеловал ее холодную руку.
– Прощай, Гвиневра.
– Прощай, Ланселот, – сказала королева, и из ее глаз покатились слезы.


***
– Сможешь ли ты любить меня так, как прежде?
– Гвиневра, моя любовь сильнее времени и обстоятельств. А в твоей душе есть хоть капля нежности ко мне или ты осталась рядом только из долга и жалости?
– Нет, Артур, когда я поняла, что могу потерять тебя навсегда, мое сердце сжалось от тоски. Я не смогу без тебя прожить ни одного дня. Прости меня за мою ошибку.
Король провел по волосам Гвиневры и почувствовал вновь сладкий аромат, идущий от ее тела. Король улыбнулся и притянул ее к себе.
– Гвиневра, любовь никогда не бывает ошибкой. Она или есть, или ее нет. Она живет в нашем сердце и указывает нам, как нам быть дальше. Я благодарен судьбе за то, что она оставила тебя рядом со мной. Я люблю тебя и буду любить вечно.
– И я тебя люблю. Ты – моя жизнь.
Гвиневра поднялась на цыпочки и поцеловала короля в губы. Ее глаза лучились счастьем. Артур подхватил королеву на руки и закружился по комнате.

***
– Ну, слава Богу, помирились! Можно идти спать.
Шут поставил кирпич на место, зевнул и поплелся в свою комнату, где его ждала теплая жена и мягкая подушка.


 
В споре рождается истина.
Сократ
В споре теряется истина.
Публий Сир

Глава 4
УЖЕ НЕ ШУТ, УЖЕ НЕ ПРОФЕССОР...
 

– Друг мой, вставайте!
Кто-то энергично тряс его за плечо. Сергей Петрович разлепил глаза и тут же зажмурил их вновь – таким ослепительным был солнечный свет. «Анетта!» – пошарил рукой по кровати, но вместо мягкого тела жены ухватил лишь клок травы.
Профессор испуганно вскрикнул и проснулся окончательно. Он сел на траву и огляделся. Да, никакой кровати, никакой жены. В первые мгновения видения прошлой жизни цепко держались в его памяти, но потом начали тускнеть, уменьшаться в объемах и отходить на задний план. Сергей Петрович изо всей силы пытался удержать воспоминание, но оно становилось мутным, отдалялось и теряло очертания. На душе стало тоскливо от промелькнувшей мысли – сейчас оно исчезнет навсегда и не вернется.
Артур, Эктор, Гвиневра, Ланселот – были ли они на самом деле или это был его яркий, но развеявшийся сон, в который он поверил? Анетта… Сергей Петрович судорожно вздохнул, и воспоминания отдалились еще на несколько шагов. «Вот сейчас они уйдут навсегда», – обреченно подумал профессор, и из-под опущенных век выкатилась слеза. Кто-то наклонился над ним и вновь мягко потряс за плечо. Сергей Петрович с усилием открыл глаза и, вглядываясь, различил силуэты четырех человек.
– Э, профессор, да вы раскисли не на шутку! Неужели вашу душу так растревожил блеск былого шутовства? Или разо¬чарование от его потери?
Голос был очень знаком, и Сергей Петрович стал мучительно вспоминать, где его слышал раньше. Из-за этого картины прошлого, за которые так судорожно пыталась уцепиться память, отодвинулись еще дальше и превратились в едва различимую точку.
– Сократ, мне кажется, он очень сильно взволнован. Наверное наш друг Пифагор дал ему хлебнуть слишком много из чаши знаний? Посмотрите на него, он бледен, как будто вновь собирается умереть. Поздно, друг мой, это почти произошло уже давно и нечего пугаться необратимого...
«Сократ, точно! Значит я опять попал в Междумирье! Точно, я их уже видел, и мы с ними беседовали. Они обещали показать мне прежнюю жизнь, а вместо этого шутник Пифагор опоил меня каким-то зельем. Вот мне и приснился этот странный сон. Додуматься же – я был шутом!» Однако старец (Диоген! – вспомнил севший на траву профессор) не унимался.
– Сократ, он думает, что мы ему плеснули дурмана. Хорошо, что он не думает, что мы решили напоить его цикутой, как Вас, почтенный учитель...
И Диоген обтер о траву жирные от бараньего жира пальцы и вновь потянулся за новым куском мяса. Но, перехватив ехидный взгляд Пифагора на свой неимоверно толстый живот, вздохнул и отвел руку от стола. Хорошее настроение циника поубавилось, и он обратился к Сократу:
– Маэстро, а ведь он нам не поверил. Он не хочет знать правду и неисправим в своем упрямстве. Он, как осел, мечущийся между двумя копнами – своим страхом и уверенностью в своей правоте.
– Оставь его! Это наш удел – встречаться с такими упрямцами постоянно и показывать им то, что они не могли себе представить даже в самой странной фантазии.
Сергей Петрович пытливо посмотрел на ласково улыбающегося ему Сократа и мрачно спросил:
– В этом мире все умеют читать чужие мысли? Я же никому не рассказывал о своем сне и о том, что подумал: мне дали выпить зелья, вызывающего устойчивые галлюцинации...
– Юноша, ты опять не хочешь верить? Да, мы знаем мысли друг друга – в этом мире нет никаких тайн, и к этому нужно привыкнуть. Здесь все должны иметь чистые помыслы и не желать никому зла.
Сократ замолчал и стал перебирать в пальцах четки. Сергей Петрович поморщился, до того неприятен был этот звук. Сократ кивнул понимающе и остановил бег времени, заставив костяшки замолчать.
– Сократ, если все, что сейчас со мной происходит, – не странный сон, то почему я попал сюда? Ведь я всегда отрицал даже возможность того, что сейчас вижу своими глазами. Кому, как не вам, великим философам и мудрецам, знать, что я был далек от веры в то, что душа существует. А тем более в то, что она может жить неоднократно...
– А тебе хотелось бы лежать в земле и верить в то, что все кончилось? – удивленно спросил Сократ. – Так не бывает. Ничто в мире не кончается насовсем, не оставляя возможности повториться в прошлом или будущем. Нет ни рождения, ни смерти как абсолюта. Есть душа, которая выбирает, что ей сейчас делать – жить дальше в этом теле или продолжить свой путь хозяйкой другой плоти.
Сергей Петрович отрицательно качнул головой – не может быть. Ядовито усмехнувшись, в разговор встрял Пифагор, явно не питавший к нему никакой симпатии:
– Профессор, зря мы согласились тебя принять в гости. Но твоя мама очень просила и тебя отправили к нам. Она боялась, что ты будешь блуждать среди темных душ и не сможешь дойти до истины.
– У кого просить? Зачем просить? – удивленно спросил профессор у сердитого хранителя чаши.
– У той силы, которая построила этот мир и следит за ним, не давая его разрушить.
– У Бога? – в голосе профессора послышалось странное злорадство. Пифагор поморщился.
– Скажем иначе – у той силы, которую люди уже несколько тысяч лет пытаются понять. Но не могут о ней составить даже четкое представление. Запомни, невозможно полностью понять то, что тебя создало. Люди же постарались очеловечить эту силу, которая правит и Междумирьем тоже. И которую люди назвали Богом.
– Так почему же никто и никогда не смог доказать, что эта сила есть!
Сергей Петрович подскочил на ноги и двинулся к Пифагору:
– Я спрашиваю, почему люди верят в бога, а объяснить внятно – кто Он такой, что Он такое – не могут? Почему ни один народ на земле не дошел до понимания того, из чего же произошла жизнь, кто такой Бог и что с человеком происходит после смерти? Никто и никогда не видел Бога, но все в него верят!
Голос Сергея Петровича сорвался было до крика, но змея, лежащая на плечах философа, предупреждающе подняла голову и зашипела.
– Тот, кто его видит, никогда не возвращается на землю – таков закон! – голос Пифагора звучал сухо. – Это конец пути.
– Бред какой-то… – никак не хотел успокаиваться Сергей Петрович.
Чьи-то мягкие руки успокаивающе легли на плечи профессора. Обернувшись, он увидел молчавшего доселе Платона.
– Юноша, – мягко продолжил Платон, – здесь ты должен умерить свой гнев невежества. Был один несчастный народ, узнавший о Боге и его творении – человеке. Это были великие атланты. Невероятно, но каким-то образом они дошли до сути мироздания. Они узнали, что такое душа и как много она может путешествовать. Они поняли, что такое жизнь и куда она уходит. И атланты поверили, что они равны силе, создавшей их. Они возомнили себя богами! Помнишь, юноша, как горько они поплатились за свои знания – увидев дно?
Платон вздохнул и взглядом указал на чашу, неожиданно вновь оказавшуюся в руках Пифагора. В этот момент профессору показалось, что из глаз змеи покатились слезы и капнули в таинственный сосуд.

***
Сергей Петрович был удручен нелепостью услышанного: как можно отметать все научные знания о разломе земной коры, сдвинувшим материки и опустившим на дно океана Атлантиду! Возможно – опустившим, ведь само существование атлантов еще не доказано. Скорее всего, это очередная выдумка полусумасшедших псевдоученых.
Платон кротким взглядом смотрел на не верующего ни во что профессора, и в глазах его читалась безмерная жалость. Затем он обернулся к Пифагору:
– Уважаемый математик! Я боюсь, что мои объяснения об атлантах были малоубедительны и слишком многословны. Может быть Вы мне поможете?
Пифагор кисло улыбнулся, но все же махнул рукой – идите сюда. Затем он удобнее уложил на колени глиняную доску и пробороздил на ней перышком очертания квадрата. К нему он подрисовал прямоугольник, усеянный рядами мелких квадратиков, на которых стал старательно выводить буквы.
«Компьютер! В Междумирье знают и о нем! Ничего себе!» – Сергей Петрович воззрился на Пифагора с неподдельным удивлением, смешанным с восторгом. Но математик лишь надменно поднял и опустил брови. Последними штрихами он нарисовал в центре большого квадрата маленького человечка.
– Итак, – деловито объяснял Пифагор. – Если представить судьбу атлантов и всех, кто пытался уравнять себя с высшей силой, то это выглядело бы следующим образом. Бог (философ неожиданно указал пальцем на Сергея Петровича, и тот едва не подпрыгнул от такого сравнения) создает чудо-машину. С помощью этой техники он создает подобие себя (Пифагор ткнул пальцем в человечка) и наделяет его разумом в таком количестве, что человек начинает размышлять о силе, создавшей его. Он то пытается опровергнуть эту силу, то поклоняется ей. Но в один прекрасный момент человечек пытается выглянуть за рамки квадрата и начинает думать, что он понял истинные замыслы того, кто его создал.
Сергей Петрович слушал как зачарованный. Пифагор щелкнул пером по человечку, и профессору показалось, что тот недовольно поморщился.
– Он, этот созданный высшим разумом человек, каким-то невероятным образом приобретает силу. Как ему кажется, он начинает думать как Бог, делать как Бог. И он бунтует…
– Восстание роботов? – прошептал Сергей Петрович.
Услышав такую нелепицу, Пифагор лишь поморщился.
– Да какое там восстание. Так, рябь на море. Человек думает, что понял основы мироздания. Атланты, действительно, дошли до той опасной черты, что стали тягаться с силой созидания.
Пифагор замолчал, исподлобья наблюдая за реакцией профессора.
– И что? – нетерпеливо спросил тот.
– Ничего. Delet.
– Уничтожить?
– Стереть. Как старую кинопленку…
Сергей Петрович смотрел Пифагору прямо в глаза и размышлял: атланты исчезли из-за того, что слишком много узнали о силе, создавшей их. Он, Сергей Петрович, ничего не хотел знать об этой силе, но тоже едва не дошел до черты. Где же истина? Он взглянул на Платона, но тот лишь улыбнулся:
– Юноша, я тебе даже немного завидую, – с легким вздохом проговорил он, – так много тебе еще предстоит узнать! Ты как младенец, удивленным взглядом изучающий этот мир и пугающийся увиденного, как иногда человек пугается тени. А ведь тень, как считают индийцы, это лишь душа, повсюду бредущая за человеком...
Вдруг из высокой травы донеслось бодрое похрапывание. Это, устав от бессмысленного спора, заснул Диоген. Лишенный своего привычного места для сна – пифоса – большого винного бочонка – он частенько был в мрачнейшем настроении. Он даже хотел уговорить Зевса, чтобы тот приказал Сизифу вместо камня затащить на гору бочку. Но одна мысль о том, что несчастный Сизиф ее непременно уронит и разобьет, терзала его чувствительную душу. Поэтому легче всего он засыпал под беседы философов. Чтобы, отдохнув, вновь вступить с ними в очередную перепалку. Нет, Междумирье и близость к богам совсем не изменили его дурного нрава...
– Счастливчик! – указал головой на спящего вновь вступивший в беседу Сократ. – Как всегда беззаботен и не тщеславен. Он, даже путешествуя с Македонским, требовал для сна свою бочку. Но вернемся к нашим бедным атлантам. Несчастные люди – они решили, что если они узнали, что за сила их создала, то стали равными этой силе. И их тщеславие, и гордыня их уничтожила. Но остальному человечеству это так и не пошло на пользу, оно так продолжает задавать вопросы, ответы на которые нельзя узнать при жизни.
– Понимаешь? – неожиданно громко сказал Пифагор. – Пока ты не станешь частью высшей силы, пока твоя душа, устав путешествовать, не разлетится по вселенной во все стороны, став лишь частью мирозданья, – ты не поймешь эту силу. А сейчас ты должен это лишь принять как должное. А пока ты слишком слаб и глуп, тебе рано тягаться не то, что с Богом – с атлантами.
– Я могу увидеть Бога?
В воздухе что-то затрещало, словно разорвалась шаровая молния. Сергей Петрович в страхе пригнул голову. Сократ, Платон и Пифагор скрестили взгляды на профессоре, и он почувствовал себя так, словно сказал самую великую глупость в своей жизни. Но напряжение вскоре исчезло, и воздух разрядился сам собой. Сократ заговорил по праву старшего.
– Твой черед еще не пришел, ты не испил свою чашу до дна. Все души встречаются с той силой, которую ты называешь Богом. И не один, а два раза – при рождении и в конце земных странствий. Но о первой встрече она хранит самые смутные воспоминания, скорее даже – предчувствия. А вторая встреча – последняя. Поэтому никто из живущих на земле не может описать, как выглядит эта сила. И твоя душа встретится с ним, только позже.
– Когда я умру? – перехватило дыхание профессора.
– Когда твоя душа устанет странствовать из тела в тело и сольется с великой силой, покинув землю навсегда, – прокричал Пифагор. – Тогда ты увидишь ту силу, которую называешь Богом! Ты станешь частью этой силы!
Сергей Петрович отступил назад и чуть не упал, запнувшись о ногу Диогена. Тот что-то проворчал и повернулся на другой бок. Философы напряженно засмеялись, чем окончательно разбудили спавшего. Приподнявшись на локте, тот протер рукой глаза и с деланным вниманием уставился на профессора. Потом зевнул, задрал голову вверх и почесал подбородок, заросший жидкими рыжеватыми кучеряшками. Прищурил глаза и елейным голосом спросил у змеи, вновь обвившей чашу:
– О, моя прекрасная хранительница мудрости, ты еще не убила этого юного упрямца вечными знаниями, которые так бережно охраняла от неразумных атлантов?
Вместо ответа кобра ласково улыбнулась и отрицательно качнула красивой головой. Диоген с напускным равнодушием вновь уставился на Сергея Петровича и задумчиво промолвил:
– Ну, этому до атлантов далеко. Он упрям, как осел, мечущийся между двумя копнами...
– Диоген, ты повторяешься, – осек его Пифагор.
– Да неужели? – наигранно удивился тот. – А разве слова о том, что «повторенье мать ученья» принадлежат не тебе, о наш великий геометр?
– Не мне, – сухо парировал Пифагор. Похоже, отношения между этими двумя философами не складывались давно. Но Диоген был настроен вполне миролюбиво, поэтому пропустил ответ мимо ушей. Его более интересовал Сергей Петрович, задумчиво стоящий в центре красивой зеленой лужайки. И докучливый философ, бесцеремонно попив вина прямо из кувшина, икнул и переключился на профессора:
– Друг мой, тебя опять хотят опоить зельем? Не пей, сейчас там цикута, поверь мне. Мы допустили ошибку, попросив отправить тебя сюда на перевоспитание – ты безнадежный человек. Хотя как шут ты мне очень даже нравился. И главное, ты был так верен королю, что твоя жизнь до конца твоих дней была безмятежна. И со своей милой Анеттой вы умерли в один день – заболев оспой. Вы впали в забытье и даже не поняли, что ушли в другой мир рука об руку… И откуда в тебе потом появилось такое упрямство, а? Сократ, его душа случайно не пролежала много лет в бревне, отправленная в него за глупость? Давайте отправим его в другой сектор, ну например, к тиранам? Побеседует с Нероном – поймет, почем фунт лиха. Бедный Сенека, жаль, что его нет с нами! Он так долго просил, чтобы его отправили к его ученику, надеясь, что душа Нерона станет добрее! Но душа этого тирана – одна из самых зачерствевших, какие только я встречал.
Сократ и Платон погрустнели от этих слов. Пифагор сидел на траве и задумчиво гладил лежащую на его колене улыбчивую змею, шкурка которой отливала золотом в лучах закатного солнца.
– Скажи ему, Сократ, всю правду! – серьезно произнес пересмешник Диоген. – Пусть поверит, наконец-то, в абсурдность того, чему учил, пусть ответит за свой поступок. Конечно, его вина не так велика, как у Нерона, Калигулы, Гитлера и тех, кто развязал Большую войну третьего тысячелетия, но и они не всегда были такими. Не удивляйся, что я назвал последние имена, в нашем безвременье нет прошлого и будущего. Сюда может прийти любой, чтобы потом вновь уйти. Сократ, скажи ему все!
И замолчал, глядя в глаза благообразного старца, которого в Афинах считали очень некрасивым, даже уродливым. Сократ кивнул головой и обратился к Сергею Петровичу:
– Юноша, ты хочешь узнать, почему попал сюда? Все объясняется очень просто – помнишь, как на лекции ты тяжело обидел одного человека, своего студента? Обидел просто так, желая сохранить авторитет преподавателя. Но не веря на самом деле в слова, которые с таким злом бросал ему в лицо. Бедный, бедный мальчик! Он и так страдал раньше. У него какая-то печальная участь – быть жертвой зла. Да, профессор, некоторым душам суждено испытывать удары судьбы так часто, что кажется, они несут в себе печать обреченности на горе. Но это не так – душа не бывает абсолютно несчастной или счастливой. Закон равновесия действует так же, как и закон природы, – за теплом всегда идет холод, на смену ночи приходит день.
– А как же с Нероном? Вы же сказали, что его душа безнадежно черна? – перебил профессор.
– Её черед быть светлой еще не наступил. Некоторым душам требуется больше времени для того, чтобы отстирать с них грязные пятна. – Диоген задумчиво посмотрел на Сократа и кивнул ему, чтобы тот продолжил рассказ о студенте.
– Так вот, – продолжил философ. – Душа этого мальчика пережила такое, что и врагу не пожелаешь. А впрочем, зачем мы тратим время на слова. Пифагор – несите свою чашу!
Сергей Петрович попятился и оглянулся назад, ища путь к отступлению. Диоген коротко хохотнул, словно отбил сухую дробь:
– Да наш друг боится знаний?! Ему стыдно перед самим собой? Он не хочет тревожить свою душу большими печалями!
Сократ остро взглянул на Диогена, и тот, проглотив смешок, вновь стал серьезным. Сократ вплотную подошел к несчастному профессору и заглянул ему в глаза:
– Не бойтесь, профессор. Нужно дать душе отдохнуть, не смущая ее большими волнениями. И мы не собираемся раньше времени показывать тебе твои другие жизни. Еще рано. Но сейчас ты глотнешь немного вина из чаши и увидишь, кем был твой студент до того, как попасть на эту злосчастную лекцию. Концлагерь – не лучшее место для души, но нашему студенту суждено было в нем побывать в прежней жизни. Раньше, когда он был не Марком, а Эрихом Майнером. И обидели его гораздо сильнее, чем ты на своей лекции. А впрочем, сейчас увидишь сам.
Пифагор резко прижал чашу к губам Сергея Петровича, и тот невольно отхлебнул маленький глоток. В голове глухо зашумело, и он начал валиться на бок. Рядом с местом, на которое он упал, образовалась небольшая лужица, наполненная прозрачной чистой водой. «Откуда она? Ведь здесь была только лужайка», – не успел удивиться профессор, как услышал пронзительный вой сирены. Он со страхом заглянул в воду, которая вдруг забурлила и стала выходить из берегов. На безупречно голубом небе ослепительно сияло солнце, но вода помутнела от взбудораженной грязи. Сергей Петрович подполз ближе – ему показалось, что он увидел мечущихся на дне людей. Одни были крайне истощены и одеты в робу узников. Другие щеголяли в ладно скроенной форме, хорошо сидящей на их крепких телах.
– Это что, концлагерь? – повернул голову к философам Сергей Петрович и... никого не увидел. Он был один. На том месте, где мгновение назад была лужайка, высоко рос камыш.
– Сократ, Пифагор! – испуганно вскрикнул профессор. Камыш в ответ предупреждающе зашуршал: «Тише, тише – смотри и слушай». Сирена взвыла вновь, и он испуганно пригнулся к земле и стал смотреть в воду, стараясь оставаться незамеченным. До него донеслись хорошо различимые голоса, и все происходящее внизу стало приобретать более четкие очертания. Настолько ясные, что он смог прочитать на воротах выкованную из железа надпись: «Arbeit macht frei». Сергей Петрович поморщился и стал судорожно вспоминать университетский курс немецкого. «Труд освобождает!» – пронеслось в голове. Там, внизу, бурлила концлагерная жизнь, и профессора засасывало туда, словно в воронку! Изо всех сил, держась за предательски ломающийся под руками камыш, Сергей Петрович выдернул соскользнувшие по жидкой грязи ноги и почувствовал, как начинает мутиться его сознание. Он понял, что стал тенью, мечущейся от тяжелых шагов людей в черной форме и пугающейся невесомой, голодной походки узников. Последними проблесками ясного сознания он пытался ухватиться за мысль, что ужас происходящего внизу не имеет к нему никакого отношения. Но легче от этой мысли почему-то не становилось...
Свободен лишь тот,
кто потерял все, ради чего стоит жить.
Эрих Мария Ремарк


Глава 5
ВСТРЕЧА В КОНЦЛАГЕРЕ
 

– Ахтунг! Вниманию всех отбывающих в Дахау заслуженное наказание перед третьим рейхом! С сегодняшнего дня у вас будет исключительная возможность искупить свою вину перед великой Германией! Все, кто хочет послужить своей стране, должны заявить о своем желании начальнику отряда и подойти к зданию медицинского корпуса доктора Рашера. И помните, что труд освобождает, и для многих из вас это может оказаться самой короткой дорогой к дому!
Прикрепленный к стене казармы динамик подпрыгнул, сипло прокашлял: «Хайль Гитлер!» и заиграл бодрую маршевую мелодию. Эрих Майнер, невысокий светловолосый узник концлагеря, грустно посмотрел на стену своего барака и в который раз заговорил с внезапно образовавшейся пустотой внутри себя:
– Господи, как легко разбил ты мою юношескую мечту о величии Германии! Это не та родина, о которой я мечтал. Я, не видевший ужаса газовых атак первой войны, проигранной по вине кайзера Вильгельма, – как верил я в возрождение великого народа! Как любил я своего фюрера, с каким удовольствием бросал в костер стихи еврея Гейне! Я верил всему, что мне говорили, я шел за теми, кого считал настоящими героями. Боже мой, какой я был глупец!
И голубые глаза Эриха наполнились слезами. Это был совсем еще мальчик, неполных двадцати двух лет, совсем недавно с похвальным листом окончивший школу. В сорок втором году, когда полмира прогибалось под тяжестью немецких сапог, маленький солдат оказался узником Дахау, в котором нес службу до своего ареста. Эрих Майнер верно исполнял долг перед фюрером, выдерживая трудности муштры и романтично мечтая о крупных сражениях. Но однажды маленький солдат совершил большой проступок: он отказался увести в газовую камеру старого Йозефа Шимайера. Еврея! Врага немецкого народа! За это и в мирное время не погладили бы по голове, а в военное – и подавно. Поэтому комендант Дахау немедленно отправил Эриха на гауптвахту и вызвал следователя, обер-лейтенанта СС Людвига Рихте.

***
Следователь Рихте был эсэсовцем старой закалки. Во времена своей мятежной молодости он участвовал в разгроме штурмовиков Рэма, стычках с полицией и еврейских погромах. С годами его буйный нрав слегка утих, но фанатичная вера в третий рейх и ненависть к недочеловекам сделала его одним из самых жестоких следователей своего времени. Даже в гестапо восхищались его работой и отправляли к нему набираться опыта молодых костоломов, мало смыслящих в технике допроса. Но он не любил делиться секретами мастерства при любопытствующих, поэтому ловко ускользнул от такого обременительного сотрудничества. Это был виртуоз-одиночка, предпочитавший театр одного зрителя. Да, нрав Людвига Рихте несколько поостыл, он стал осторожнее и избирательнее в своих выражениях и поступках. Однако врожденные садистские наклонности, помноженные на чувство собственного всемогущества, сделали его одним из самых хладнокровных палачей. Нет, он никогда не выбивал зубы и не снимал кожу с живых людей, но с едва скрываемым удовольствием любил наблюдать за пытками. Бурная погромная молодость была позади, зачем пачкать мундир каплями крови? Тем более, золотые коронки можно выдернуть щипцами и из окоченевшего тела, не боясь, что жертва инстинктивно стиснет челюсти. Вместе с тем обер-лейтенант Рихте был необычайно начитан и эрудирован, знал четыре языка и затуманивался взглядом, слушая симфоническую музыку. И еще он очень любил свою Эвелину, ради которой лагерные портные уже сшили и украсили вышивкой несколько сумок и перчаток. Из кожи, такой нежной и бархатистой на ощупь, как и гладкое тело его милой и капризной женушки. Которая чудесно готовит венские отбивные. И часто заправляет свои шелковистые кудряшки под голубую косынку. Негодница, она знает, что ей очень идет небесный цвет, и это очень трогает нежную и впечатлительную душу Людвига Рихте, воспитанного на любви к женщинам своей нации.

***
Поэтому он не чувствовал ничего, кроме неприязни, когда допрашивал человека, выбившегося из общей колеи, не имеющего своей семьи и разрушающего устои, которые только-только начинают утверждаться в государстве. Которое станет мощным, если не останется этих маленьких жалостливых гаденышей, вредящих общему делу.
– Эрих Майнер, вы сочувствуете евреям? – вежливо поинтересовался следователь. Эрих вжал голову в плечи и ответил занемевшими от испуга губами:
– Нет, не сочувствую. Они враги немецкого народа.
Голос неуклюже дрогнул, и прозвучало фальшиво. Следователь бегло взглянул на Эриха и принялся точить перочинным ножом карандаш. Несколько раз он проверял ровность срезаемых стружек и тонкость грифеля и все время оставался недоволен результатом. Если ему казалось, что стружки летят на безупречный мундир, подчеркивающий каждую мышцу натренированного тела истинного арийца, то следователь Рихте оста¬навливался и сдувал с рукава невидимую взгляду соринку. Наконец, добившись нужной остроты, он отложил карандаш в сторону и вновь повернулся к Эриху, на лбу которого блестели крупные капли пота. В кабинете было прохладно, но бывший охранник пылал, как фонарь.
– Если вы не сочувствуете евреям, то почему отказались конвоировать в душевую Йозефа Шимаера? – спросил обер-лейтенант, исследуя взглядом безбровое лицо рядового Майнера. Тот поправил воротничок душившей его рубашки и, запинаясь, произнес:
– Старик жил на нашей улице, по соседству с нашей семьей, и всегда с уважением относился к немцам. Я не смог этого сделать. Отправьте меня на фронт, прошу вас! Я хочу воевать за идеалы великой Германии и своего фюрера на линии огня.
А в голове пронеслась предательская мысль – а не здесь, расправляясь с немощными, истощенными стариками. Их отправляют в газовую камеру, перед входом в которую висит стыдливо-лаконичная вывеска: «Душевая». Эрих вздрогнул, испугавшись своей мысли. Он с опаской посмотрел на следователя – не заметил ли тот чего-нибудь подозрительного в его глазах. Но тот лишь усмехнулся и начал ножиком отодвигать заусеницы на ногтях.
– Рядовой Майнер, может быть, вы коммунист? – наконец-то поднял голову следователь. Эрих вновь испуганно потянулся к воротничку рубашки, проверяя, все ли на ней пуговицы – неопрятность строго наказывалась в Дахау.
– Нет, господин обер-лейтенант.
– Ваш отец воевал на фронте?
– Да, господин обер-лейтенант.
– Вот видите, ваш отец – герой! Настоящий герой! Он проливал свою кровь не за то, чтобы Вы, Эрих Майнер, в припадке малодушия предавали интересы великой нации.
Обер-лейтенант Рихте сегодня был явно не в форме. Обычно его допросы походили на театральное представление, игру одного актера. Допрашиваемый в расчет не брался – он был лишь рядовым свидетелем гениальной инсценировки, в которой решалась его судьба. Но сегодня обер-лейтенант слишком плотно позавтракал и с трудом стряхивал с себя остатки сна. Желая взбодриться, он подошел к окну и закурил. Эрих остался стоять навытяжку перед столом, за которым уже никого не было. Он не мог разрешить себе расслабиться, ведь он был солдатом уже три года и совсем скоро ему предстоит получить чин капрала. Совсем юношей он вступил в подразделение, которое возглавил свирепый, но отчаянно храбрый Эйхе. Странная, почти болезненная тяга к этому жестокому человеку, воодушевленному идеей подчинить себе всё и вся, заставила Эриха пойти за ним. В своей семье ему не хватало веры в свое будущее.
Что видел он в своей короткой жизни? Отца-инвалида, вечно жалующегося на то, что из-за войны ни смог ничего добиться? Тихую, рано ссутулившуюся мать, с юности работающую на ткацкой фабрике, чтобы прокормить голодную семью? Трех младших сестер, некрасивых и скучных, так же, как и отец, не ждавших от жизни ничего хорошего. Конечно, Эрих Майнер, гордость школы, мог бы без труда поступить в университет. Но это значило стать обузой для семьи еще на несколько лет. А этого он, как мужчина, не мог себе позволить. Кроме того, ему очень нравилась подтянутые и молодцеватые эсэсовцы, а особенно – их ладные мундиры, тщательно подогнанные по тренированной фигуре.
Отец, узнав, что сын решил стать солдатом, разразился страшной бранью:
– Ты еще глупее, чем я ожидал! Ты же прекрасно видишь, что скоро будет война, рано или поздно она начнется. Из-за твоего слабого зрения и маленького роста тебя бы не призвали в армию. А ты сам хочешь сунуть свою голову в мешок с углями? Да тебя же в лучшем случае убьют в первом бою, а в худшем – покалечат. Ты хочешь стать инвалидом?
Майнер-старший судорожно закашлялся и потряс в воздухе культей руки:
– Ты хочешь стать таким же уродом, обузой для своей семьи? Никому не нужным обрубком человека, влачащим жалкое существование на нищенскую пенсию, для таких же глупых идеалистов? Сынок, война – это не красивые марши по главной площади города, это кровь, выпущенные кишки твоих друзей и грязь, набивающаяся в рот, когда ты вгрызаешься в землю, прячась от налета авиации. Да через три дня марш-броска любая форма превратиться в промокшую грязную тряпку, противно липнущую к давно не мытому телу. Ты хочешь кормить вшей в мерзлом окопе и просыпаться от урчания голодного живота? Я прошел через все это и не хочу, чтобы ваш сумасшедший фюрер отнял у меня единственного сына.
Эрих, испугавшись, подскочил к окну и с треском его захлопнул, чтобы кто-нибудь с улицы не услышал отцовскую брань. Мать вздрогнула и тихо заплакала. Она очень любила своего маленького худенького мальчика! Еще вчера он плел для нее венки из одуванчиков и баловался за столом, а сегодня захотел стать солдатом. А вдруг ему придется убивать других людей? Или враги будут стрелять в него? От этих мыслей ее сердце едва не разорвалось на части. Она разрыдалась и повисла на Эрихе:
– Сыночек, не надо этого делать! Тебя обязательно заберут на войну. На кого ты нас оставишь? Как мы будем без тебя жить?
Мать судорожно всхлипывала, отец играл желваками. Выбежавшие на кухню младшие сестры вначале с недоумением смотрели на все происходящее, а потом и сами громко заплакали. Но Эрих Майнер был непреклонен – он очень хотел стать бравым солдатом, марширующим в новых, до блеска начищенных сапогах.

***
Оклик следователя резко выдернул из воспоминаний. Солдат вскинул голову и вытянулся как струна.
– Майнер, Вы ведете себя как тряпка, которая не высыхает от проливаемых в нее слез. Но это не те слезы, которыми надо гордиться, а те, которых нужно стыдиться. Сегодня мы пожалеем еврея, который жил на нашей улице, лишь потому, что он жил рядом с нами. Мы простим ему то, что он подло смеется над нами ночью, считая золотые монеты, бережно хранимые в укромном месте. Мы пожалеем человека, у которого нет родины. Скажите, Эрих, у Вас есть Родина?
– Да, – робко произнес Майнер. Он не понимал, какую игру затеял с ним искушенный в ведении допроса следователь.
– Да! – воскликнул, наконец-то воодушевившись и вогнав себя в привычное амплуа, обер-лейтенант и радостно воздел руки вверх. – Да, мой мальчик! У каждого народа есть родина! То место, где он родился, любил, женился и умер! И где он никого не должен предавать – слышите меня!?– человек, любящий родину, должен любить свой народ! А могут ли любить немецкий народ те, кто убили даже своего единокровного брата? Понимаете, о ком я? Да, да! Именно о нем, об Иисусе! Почему они называют себя иудеями? Потому, что в их жилах кровь Иуды, продавшего своего же учителя за тридцать серебряников.
Эрих с испугом смотрел в лицо следователя, становившееся все более подвижным. Он знал, что большинство эсэсовцев спаяны духом кровного братства и ненавидят не только иудаизм, но религию вообще. Поэтому он не понимал, куда клонит следователь. А тот, лихорадочно блестя глазами, продолжал.
– Ваш отец обагрил своей кровью нашу землю не для того, чтобы ее грабили евреи и оскверняли своими грязными телами цыгане или извращенцы, для которых ничего не стоят такие слова, как родина, дом, мать, жена! Эрих, сегодня Вы дрогнули перед евреем, который лишил Вас детства! Тем более, кто такие евреи? Люди без родины, а значит, они не могут уважать и любить тех, рядом с кем они живут. Они только и умеют плести заговор и выкачивать деньги из трудового народа. Все фабрики Германии в руках у евреев! Все банки Германии контролируются ими!
Эрих с удивлением посмотрел на следователя и не сдержался:
– Господин обер-лейтенант, Шимайеры были бедны, как церковные мыши! Говорят, они едва не умерли от голода после той войны...
– О, святая простота! – следователь театрально изогнулся над столом и с любопытством заглянул в глаза солдату. – Какой глупый, маленький экземпляр человеческого рода! Нет, поверьте мне, евреи не умирали с голоду, так как умирали мы. Они делали грустные голодные глаза, и добрая немецкая женщина, дрогнув сердцем, отламывала им кусок булки, которую несла своим истощенным детям. А что с ней, с этой женщиной, делал еврей после того, как его дети дожевывали чужой хлеб? Да, да, он давал ей денег взаймы – под бешеные проценты. А потом вновь подходил к другой женщине и делал такие же голодные глаза. И все повторялось снова. О, они настоящие мастера делать печальные лица.
И лицо следователя стало безмерно печальным. Таким, что Эрих начал сомневаться в своей правоте. Он вздохнул и посмотрел на аккуратно расправленное на столе зеленое сукно. Конечно, Рихте во многом прав, евреи сознательно вредили немцам – об этом говорят все вокруг, а все ошибаться не могут...
Но неожиданно он вновь вспомнил, как посмотрел на него старый сапожник, встретив в концлагере. Нет, в его глазах не было заискивания или осуждения. В них читалось лишь сочувствие, безмерная жалость. И – вековая печаль, мировая скорбь обреченного на страдания человека. Эриху стало неуютно под этим взглядом, и он опустил голову.
Он знал этого старика всю свою жизнь. Еще в детстве сапожник Йозеф каждое утро останавливал Эриха по дороге в школу и обращался к нему как к взрослому: «Молодой человек, подойдите, я дам вам ваксы, и вы наведете блеск на ваши ботиночки! Как здоровье вашей матушки? Хорошо? Ну и передавайте ей привет от старого Йозефа. Скажите, что я благодарен ей за кукурузную муку...» И старик приветливо поднимал шляпу, и из нее чудным образом появлялся гостинец – конфетка или орешек.
Ох, уж эта кукурузная мука, которую так упорно вспоминал Йозеф! Ею, в девятнадцатом году, во время страшного послевоенного голода поделилась с полумертвой от истощения семьей сапожника его матушка, добрейший души человек. Отцу Эриха удалось выменять ведро муки на свой аккордеон, на котором он все равно не мог играть – на фронте ему оторвало руку. И мать, видя, как плохо идут дела у сапожника, которому совсем нечего чинить, унесла им большую миску грубо смолотой кукурузы. Голод прошел, семьи выжили, и добрые отношения между соседями оставались до тех пор, пока Эрих не поверил в своего фюрера.
Йозеф Шимайер, семью которого еще не отправили в гетто по чистой случайности, впервые увидев Эриха в нацистской форме, лишь грустно покачал головой и пробормотал: «Мальчик, мальчик, что же ты наделал. Береги себя...». Майнер-младший хотел было поздороваться, но, не желая компрометировать себя дружбой с человеком второго сорта, быстро отвернулся и сделал вид, что не заметил приветливого старика. Новобранец щелкнул каблуками высоких сапог и зашел попрощаться с родителями – завтра он уезжает в Дахау.

***
– Солдат должен подчиниться приказу!
Резкий голос Рихте вновь вывел из странного оцепенения.
– Солдат должен искоренять из своей души глупые мысли, не приносящие никакой пользы арийцам, – набатом гремел следователь. – Он должен вытряхнуть их из себя, словно моль из одежды. Солдат должен беспрекословно выполнять приказ! А Вы, рядовой Майнер, нарушили данное распоряжение, повернулись спиной к своему фюреру, своему народу и подвели своих командиров, которые не смогли воспитать хорошего солдата, на которого может положиться родина в трудную минуту.
– Отправьте меня на фронт, на передовую... – тихо попросил Эрих.
Рихте сбросил с себя напускную вежливость и рявкнул:
– Отправить такого труса, как ты, на фронт??? Ты смеешься или издеваешься? Да кто же поверит такому человеку! Сегодня ты забыл о своем долге, а завтра перейдешь на сторону врага или застрелишь своего товарища. Нет, рядовой Майнер! Прежде чем искупать кровью грехи, ты докажешь, что сможешь стать хорошим солдатом для рейха. Ты сегодня же уведешь Йозефа Шимайера в душевую. И запомни, что он не только твой личный враг – он наш общий враг.
– Нет.
Голос Эриха прозвучал очень неуверенно и робко.
– Что? – не понял или сделал вид, что не понял, следователь.
– Я не смогу этого сделать. Дайте мне любое другое задание, только не это.
– Почему? – следователь по-настоящему удивился. Впервые за время работы в СС кто-либо отказался выполнить его приказ. Тем более, высказанный в такой мягкой форме, что казался просьбой. А этот маленький невзрачный воробышек, который и глаза от пола боится оторвать, пытается что-то там чирикнуть не в строчку. И Рихте стало любопытно.
– Я не расслышал, ты что – не понял приказ? Или ты не хочешь его выполнять?
– Я не могу этого сделать, господин обер-лейтенант, – качнулся назад подследственный. Казалось, дунь на него сейчас, и он немедленно упадет на спину. Рихте сверкнул линзами очков, сумел вернуть себе хладнокровие и с тонкой усмешкой уставился на Эриха. Со стороны показалось бы, что он экзаменует молодого человека, принимая его на работу.
– Рядовой Майнер, или Вы сегодня ведете Шимайера туда, где должно быть место таким, как он, или... Или Вы пойдете туда вместо него! Ясно? Солдат рейха должен понимать, что жизнь – это тоненькая доска, с которой так легко скатиться вниз, в пропасть. И оттуда уже нет возврата. Проступок, совершенный рядовым Майнером, – это не нарушение, а подрыв нашей морали. Но рядовой должен знать, что сейчас у него есть возможность не упасть. Для этого он должен выполнить приказ, который в силу глупости и молодости отказался довести до конца. И обер-лейтенант Рихте хочет протянуть ему руку помощи и не позволить сделать непростительную ошибку.
Следователь Рихте говорил с рядовым, глядя мимо, куда-то далеко, упираясь взглядом в стену. Он рассуждал об Эрихе, словно о постороннем человеке, которого не было рядом. И именно от этого в душе рождалась сумятица. До подследственного доходили звуки, они были громкими и грозными, но смысл их вдруг стал непонятным. Слова – чудовища с растянутыми хвостами и неправильной, шепелявой и картавой речью. Они уплывали от него, растворялись в пространстве и принимали странные, расплывчатые очертания. Рядовой Майнер знал, что если он не выполнит приказа, то окажется на месте старика. Но это стало уже неважным и переставшим существовать в реальности. Страх перешел в неожиданную грань – равнодушие к своей участи. Не в отупляющую душу и убивающую эмоции апатию, а в необъяснимое чувство абсолютной свободы, когда приказы уже не действуют. «Свобода – это познанная необходимость...» – неожиданно выплыла в памяти хрестоматийная фраза, и Эрих едва не улыбнулся. Это сказал Спиноза. Еврей... Солдат поднял голову и спокойно произнес:
– Нет.
– Что? – следователь карандашом начертил зигзаг на листе бумаги. – Нет?
– Нет. Отправьте меня на фронт.
– Выполните приказ, и мы забудем этот разговор. Я лично буду настаивать на Вашем повышении в звании и отправке на фронт.
– Господин обер-лейтенант, простите меня, но я не могу этого сделать.
– Щенок! – заорал следователь и со всей силы воткнул карандаш в стол. Карандаш разлетелся на кусочки. – Сволочь! Еврейский ублюдок! Сам в газовой камере сдохнешь и всю семью за собой потянешь! Я приложу все усилия, чтобы твоим сестричкам не поздоровилось. Чтобы твоя мать умерла от стыда за то, что вырастила такого недоумка. Последний раз спрашиваю – выполнишь приказ?
Майнер сжался в комок и отрицательно покачал головой. Обер-лейтенант удовлетворенно пожал плечами. Он знал, что пока идет допрос, сапожник до крови расцарапывает горло, задыхаясь отравленным воздухом газовой камеры. «Душевой», в которой души расставались со своим временным пристанищем. Сапожника Шимайера конвоировал туда другой солдат, не связанный со стариком глупыми детскими воспоминаниями. И вся эта инсценировка лишь часть хорошо спланированной игры с заранее определенным исходом. Рихте был доволен результатом – он добился признания отсутствия пользы от этого маленького выродка при построении великого рейха. Ничего, у доктора Рашера сейчас проводятся медицинские эксперименты, понадобится «расходный материал». Следователь оглядел щуплую фигуру солдата и хмыкнул – этот долго не продержится. Затем потянулся к звонку и вызвал конвой.
На следующий день рядовому Эриху Майнеру выдали арестантскую робу и провели перед строем бывших сослуживцев. В назидание тем, кто еще не до конца вытряс из своей души жалость и сострадание к ближним.

***
«Холодно, боже мой, как холодно... Зуб на зуб не попадает. До чего же дьявольское развлечение придумал доктор Рашер, гореть ему в аду. Вернее, нет, я бы многое сейчас отдал, чтобы хоть немного погреться у огня, даже в преисподней. Пусть лучше этот доктор будет медленно коченеть, так же, как и я, превращаясь в ледяную сосульку. Опыты на благо Германии! Опыты на благо военно-воздушных сил!»
Лежащий в ванне с холодной водой Эрих Майнер медленно впадал в полуобморочное обмороженное состояние. Спасательный жилет поддерживал его и не давал сползти на дно. Затылок занемел и стал бесчувственным. Сквозь пелену мерцающего сознания опять стал доноситься скрипящий звук динамика, призывающий узников Дахау послужить на благо Германии и принять участие в добровольных медицинских экспериментах. В зарешеченное узкое окно ярко светила луна. Эрих разлепил глаза и усмехнулся синими губами: «Ну, здравствуй, холодное солнце утопленников! Любуешься на опыты с большими кроликами?»
Он болезненно зажмурился и вновь застучал зубами. Эксперименты в лаборатории Рашера оказались опытами, в которых вместо животных использовались люди. Добровольцев среди узников не нашлось, поэтому надзиратели гнали в медицинский барак всех без разбору. Одним из них вводили в организм инфекцию, и они пачками вымирали от малярии или гнойного заражения крови. На них же испытывали и новые лекарства, вводя такими дозами, с которыми не мог справиться ослабленный организм. И вчерашний узник отправлялся в хищную пасть крематория. Других подопытных расплющивали как рыб, повышая давление в барокамерах до нескольких атмосфер. Третьим, наоборот, так разряжали воздух, что перед тем как погибнуть от удушья, люди сходили с ума от страха.
Глядя на несчастных, попавших в группу доктора Рашера, изучавшего влияние холода на организм, даже старуха с косой плотнее куталась в свой теплый плащ. Даже ей было страшно смотреть, как не таяли снежинки на лицах людей, лежащих на тюремном дворе под мокрыми простынями. И на тех, кого опускали в ванну с ледяной водой и ждали – как быстро они перестанут выбивать зубами четкую дробь последней в их жизни мелодии. Хотя в лагере такой исход считали самым легким и безболезненным – человек просто впадал в забытье и засыпал сладким сном. Так думали многие, обреченные на смерть и уже не верящие в то, что труд сможет их освободить.

***
Согнанных в медицинский барак людей воодушевлял на выполнение своего гражданского долга сам Сигизмунд Рашер, наскоро зачитывая наизусть заученную речь:
– Теперь, когда для многих из вас наступил момент истины, вы должны понимать, что получили заслуженное наказание. Но для вас это и момент искупления! Наши доблестные солдаты завоевали уже полмира, захватили Европу, Африку и шагают сейчас по коммунистической России. Но доблестных немецких летчиков и моряков, ради пользы которых вы здесь собрались, необходимо спасти от холода, если они сделают вынужденную посадку в ледяных водах Северного Ледовитого океана или приземлятся на скованных морозом просторах Заполярной Норвегии, Финляндии или Советского севера. И мы, врачи, хотим узнать, как лучше отогреть замерзшего солдата, как спасти его бесценную жизнь! Но чтобы отогреться – вначале нужно сильно замерзнуть. И для многих из вас это шанс стать лучше и чище, добиться смягчения наказания, лучших условий жизни в Дахау или полного освобождения. Помогая науке, вы помогаете самим себе
На этом церемония закончилась, и людей разобрали по лабораториям. Эриха бегло осмотрели и, записав в журнал физические данные подопытного, надели на него полное летнее снаряжение летчика с капюшоном. Впервые в жизни сбылась мечта рядового Майнера – он почувствовал себя настоящим солдатом. Как назло, в кабинете стояло большое зеркало и, увидев себя во всем великолепии летной формы, Эрих едва не заплакал. Но любоваться собой в концлагере – непозволительная роскошь, которая редко дозволяется живым, а смертникам она и подавно ни к чему. Поэтому, бросив своему отражению прощальный взгляд, Майнер пошел за врачами к большой ванне. Он очень надеялся, что опыт по замораживанию закончится для него благополучно, ведь в бараке поговаривали, что некоторых подопытных потом отогревают женскими телами и для этого специально привезли несколько хорошеньких свеженьких барышень из Ревенсбрюка. Он, Эрих Майнер, конечно окажется тем счастливчиком, который вскоре окажется рядом с миленькой, такой теплой и мягкой наощупь фрейлейн с озорными завитушками на голове. Главное, чтобы это была не очень худая, от таких не согреешься, только окоченеешь с ней еще сильнее.
Такие мысли в первые минуты не давали замерзнуть. Но вскоре вода стала казаться нестерпимо холодной. Врачи, наблюдавшие за опытом, вслух обсуждали происходящее. Один из них, худосочный гладко причесанный брюнет диктовал пишущему санитару:
– 18 ноября 1942 год, 17 часов 30 минут, медицинский корпус Дахау. Исследование по влиянию холода на человеческий организм проводится в 118-й раз. Подопытный Эрих Майнер, 21 год. Немец. Рост – 174 сантиметра, вес – 60 килограммов. В Дахау находится с 1940 года, бывший рядовой подразделения «Мертвая голова». Политически неблагонадежен, выражал прямое сочувствие евреям. В октябре 1942 года переведен в лагерь в качестве заключенного. В эксперименте участвует добровольно.
Санитар бегло взглянул на лежащего в ванне узника и продолжил писать.
– Температура воды 12 градусов по Цельсию. Тело испытуемого в летном снаряжении погружено в воду полностью, затылок погружен до уровня мозжечка. Температура тела узника Майнера на двадцать восьмой минуте испытания понизилась до 32 градусов. Испытуемый кричит, ругается, пытается звать на помощь. На тридцать седьмой минуте становится более спокойным, состояние близко к обморочному. Кожные покровы бледные. С помощью льда температура воды понижена до...
Врач прерывался и вежливо обратился к Рашеру:
– Господин профессор, до какой температуры будем понижать – сразу до критической или до средней? Узник не имеет жировых отложений в районе живота и конечностей, к тому же он весьма субтильного телосложения. Поэтому переохлаждение наступает очень быстро. Кстати, он немец – может быть, проведем дополнительный опыт по обогреву? Каким будут Ваши указания?
Доктор Рашер посмотрел на чернявого врача и махнул рукой:
– Не придумывайте, Вольдемар! Здесь кроме нас нет немцев. Его родила наша женщина, но, должно быть она уже раскаялась в этом. Так что считайте его евреем, цыганом – кем угодно. Добавьте еще льда. Кстати, каким был рекорд выносливости?
– Сто минут. Русский военнопленный оказался настоящим крепышом, – врач глумливо усмехнулся. – Вопил до последнего! Мне уже хотелось его утопить или оглушить. Невозможно было никуда спрятаться от его хриплого простуженного голоса. Жаль, я не знаю русского языка – по-моему, он ругался.
– Вы хотите выучить русский, чтобы на нем ругаться? – сострил доктор.
– Что Вы, доктор! Слово водка понятно без перевода, а до большего они и не додумались. Кстати, Вы знаете, что из русских тюрем выпускают заключенных и отправляют их на фронт? Это же самые отчаянные головорезы! Не хотелось бы с ними встретиться, такие ни своей, ни чужой жизни не пожалеют...
– Не поднимайте паники раньше времени. Эти голодные оборванные люди, не умеющие правильно держать автомат, не принесут большого вреда нашим солдатам. Вы же видите, какими пачками они прибывают к нам. Они готовы пойти в лагерь, лишь бы не воевать.
– Вы, как всегда, правы. Нам нечего бояться. Кстати, неплохо бы сегодня поужинать вместе. Приглашаю вас к себе. Марта приготовила прекрасный ужин. Приходите с супругой и вашими милыми детьми.
Рашер пожал плечами.
– Не знаю. У младшего режутся зубы и он все время плачет. Знаете, маленькие дети такие капризные и требуют много внимания. Тем более, такие долгожданные и избалованные.
Брюнет понимающе закивал головой. Действительно, дети у доктора на редкость поздние. Супруга врача начала их рожать тогда, когда другие женщины уже давно не могли себе этого позволить – после сорока лет. Когда появился третий малыш, поползли нехорошие слухи, о том, что все дети приемные. Но доказательств никто не предоставлял, и не верить пожилым супругам было просто невежливо. Он посмотрел на часы и поморщился – эксперимент шел почти час, а испытуемый продолжал что-то бормотать, обращаясь то к матери, то к отцу, то к самому себе. Брюнет подошел к ванне и высыпал туда еще одно ведро колотого льда.
Эрих почувствовал, как на ноги насыпались острые как иглы льдинки. Они обжигали босые ступни сильнее, чем раскаленная сковорода, на которой вдруг закружился в танце доктор Рашер. Эрих удивленно замолчал и махнул рукой стоящей рядом младшей сестре, чтобы та перестала смеяться, иначе ее заметят. Выделывая самые диковинные движения, доктор то растягивался в длину и раскачивался как маятник, то сворачивался спиралью и зависал в воздухе, медленно опускаясь и поднимаясь над землей. Эрих с удивлением смотрел на танцующего доктора Рашера, глаза которого постоянно меняли свой цвет и становились то по кошачьи зелеными, то искристо-желтыми, то непроницаемо черными. Вдруг доктор завис над Эрихом и начал шипеть ему на ухо:
– Санитар, записывайте! Температура воды понизилась до шести градусов по Цельсию. На шестьдесят пятой минуте температура тела испытуемого составляет 27,8 градуса по Цельсию. Глаза открыты, зрачки не реагируют на свет, кожные покровы синюшные, пульс не прощупывается. Испытуемый находится в обмороке, слуховые реакции отсутствуют. Эксперимент близок к завершению.
Эрих с удивлением слушал то, что ему говорит крутящий фуэте врач. Почему он обращается к нему как к санитару? Почему они думают, что он ничего не слышит и не видит? Они ошибаются, особенно тот прилизанный черноволосый, предлагающий заключить пари – сколько времени продержится рядовой Майнер в холодной воде. Вот, сестра испугалась и убежала, скучно теперь! Как хорошо стало, как тепло. Только сильно раздражает этот сумасшедший доктор Рашер, скачущий как детский мячик по кругу и кричащий – он умер, он умер! Почему он так хохочет, чему он так радуется?
Эрих Майнер резко поднялся, вылез из ванны и отряхнулся. С удовольствием, до хруста в спине, потянулся и повел занемевшими плечами. На цыпочках подошел к столу и заглянул через плечо санитара. Стал с любопытством читать разложенные на столе бумаги – все подряд, без разбора, как в далекой юности, когда он очень увлекался классической литературой. Боже мой, как давно он не держал в руках хорошей книги! Ладно, пойдет и такая литература, лишь бы были буквы и строчки. Продолжая с упоением читать, он наткнулся на странную запись, которая ему сразу очень не понравилась. На сером листе значилось, что он, Эрих Майнер, 1920 года рождения, умер 18 ноября 1942 года, в 18 часов 40 минут в результате кровоизлияния в мозг, наступившего в результате общего переохлаждения организма. Как так, ведь он жив, и через неделю у него будет день рождения, ему исполнится двадцать два года! Неужели они вновь хотят расстроить его маму, она и так уже почернела от слез. И, желая получить объяснение, он потянул за рукав санитара, но тот лишь отмахнулся. Эрих подошел к уставшему танцевать и успокоившемуся наконец-то доктору, который с наслаждением растянулся на кушетке и курил. Помявшись, солдат хотел спросить что-то важное, но доктор лишь пустил струю дыма в лицо, показывая тем самым, что презирает его. Прилизанный брюнет тоже смотрел мимо, словно не замечая. Расстроившись, что никто не хочет объяснить ему, что же значит эта странная запись, он подошел к зарешеченному окну и уселся на подоконник.
И вдруг резко отпрянул, увидев наблюдавшего за ним человека. Незнакомец смотрел в окно, плотно прижавшись лицом к стеклу. На нем не было робы узника, но и солдатская одежда тоже отсутствовала. Вообще, он был какой-то странный, отталкивающий. Эриху и раньше казалось, что за ним кто-то наблюдает, но он списывал это на мнительность и страх, прочно поселившийся в его душе. Он повернулся к находившимся в комнате, но они продолжали мирно беседовать и не замечали незнакомца. Эрих махнул ему рукой – уходи! Тот улыбнулся и тоже ответил жестом – иди на улицу, пока тебя не ищут. Эрих кивнул и спрятался за шкаф рядом с дверью. Врач поднялся с кушетки и велел санитарам освобождать ванну. Дверь открылась, и Эрих опрометью выскочил во внутренний коридор. Санитар, вслух удивившись, что сквозняк сегодня какой-то особенный, сильнее притянул дверь. Эрих подошел к дежурившему на выходе толстому эсэсовцу и едва удержался, чтобы не отсалютовать ему. Дежурный зевнул во всю ширину румяных щек и привалился к косяку. Затем достал из кармана пачку сигарет и, подперев коленкой обитую железом дверь, отделяющую коридор от улицы, пустил струю дыма в узкую щель. Эрих, почти прижавшись к телу солдата, протиснулся наружу. Дежурный со скукой посмотрел ему вслед.

***
На улице ждал неизвестный. Он махнул рукой и знаками показал, чтобы Эрих тихонько шел за ним. Странно, как странно! Он совсем не чувствовал холода, хотя его одежда насквозь мокрая и тяжелая, а осень в этом году холодная. Эриху было так легко и спокойно, как он не чувствовал себя уже очень-очень давно. Незнакомец остановился и пристально посмотрел ему в лицо. Странно, почему-то казалось, что он уже где-то видел эти глаза? Или еще увидит. Вдруг раздался оклик, отвлекший от раздумий:
– Эрих, мальчик мой, здравствуй!
Эрих резко обернулся и увидел, как от крематория, слегка прихрамывая, идет сапожник. От радости солдат едва не расплакался. Он побежал навстречу старику и обнял его.
– Йозеф, ты жив! Как я этому рад! Я боялся, что тебя отправят в газовую камеру...
– Мальчик мой, спасибо, что ты пожалел старика! Ты поступил как человек, и я всегда буду помнить твою доброту.
Эрих нетерпеливо теребил его рукав.
– Йозеф, я все время хочу спросить, а как поживают ваши дети?
– Дети?
– Да. Я слышал, что их тоже отправили в Дахау.
Сапожник задумчиво посмотрел на небо, затем на стену барака и негромко позвал:
– Роза, Лейба, Абрам – идите сюда, я хочу познакомить вас с чудесным человеком. Не бойтесь, он не сделает нам больно, он очень добрый.
От стены крематория отделились три тени, одетые в полосатые робы и подошли к старику.
– Знакомься, Эрих – это мои дети. Они попали сюда раньше меня, поэтому я встретил их только месяц назад. Я очень плакал, когда узнал, что их сожгли в крематории. Я думал, что не переживу этого горя, и мои глаза вытекут вместе со слезами. Поэтому я очень расстроился тому, что ты пострадал, отказавшись стать для меня посланником смерти. Я ведь очень хотел умереть, чтобы вновь увидеться со своими родными кровинушками. Скоро мы пойдем туда, где нас ждет моя жена и их мать. Верно, дети?
Дети Йозефа дружно кивнули. Старик посмотрел на Эриха и неожиданно погладил его по голове.
– Мальчик, мне очень жаль, что тебя так мучили. Мы не могли уйти, не дождавшись тебя. Мы должны были сказать тебе спасибо за то, что у тебя дрогнуло сердце, и с него слетел железный обруч.
Йозеф крепко обнял парня и посмотрел ему в глаза. Затем поднял свою шляпу, достал из нее конфету и протянул Эриху.
– Возьми от меня подарок, ты ведь раньше любил сладости. А когда встретишь свою матушку, передай ей слова старого сапожника Йозефа: она вырастила хорошего сына, которым еще будет гордиться. А теперь – прощай! Нам нужно уходить туда, где мы вновь будем счастливы и свободны.
И старик кивком головы велел детям попрощаться с Эрихом. Роза, Абрам и Лейба поцеловали его в обе щеки и с печальной улыбкой вновь подошли к отцу. Затем все четверо повернулись и зашагали вдаль. Неожиданно Эрих бросился за ними.
– Йозеф, подожди одну минуту, я хочу тебя спросить!
Старик остановился и удивленно посмотрел на парня.
– Йозеф, кто это? Он уже давно преследует меня, и словно присматривает за мной.
Эрих махнул рукой в сторону незнакомца, который стоял, прижавшись спиной к дереву, и смотрел на него тоскливым взглядом страдающего от боли человека,
– Я не знаю, что ему от меня нужно. Он видел, как я ушел из лаборатории. Ты мудрый, ты все знаешь, скажи – бояться мне его или нет?
– Мальчик, не бойся его, он ничего плохого тебе не сделает. Он такой же, как и мы, но он не настоящий. Ты встретишься с ним еще раз, и тогда он тебя сильно обидит. Ты еще этого не знаешь, а он уже чувствует свою вину и хочет попросить прощения. Потом ваши пути разойдутся, чтобы сойтись вновь. Но это будет еще не скоро, и вы оба не будете этого помнить. Не бойся, мальчик мой, все страшное уже позади. Прощай!
И старик вновь двинулся за своими детьми. Эрих увидел, как со всех четверых спадают тюремные одежды, съеживаются и, вспыхнув, сгорают, не оставляя после себя даже горстки пепла. Эрих провожал старика и его детей взглядом до тех пор, пока они не вышли за ворота. Теперь они были свободны от врагов, ненависти и предательства. И освободил их не труд, а рядовой Майнер, маленький камешек в большой каменоломне, чью совесть не смогла раздавить груда больших булыжников. Эрих глубоко вздохнул и подошел к незнакомцу. Хотел у него что-то спросить, но тот лишь глубоко заглянул в глаза. Майнер-младший хотел было уйти от непрошеного гостя, но тот смотрел с такой печалью, что решительность покинула молодого человека.
– Кто Вы и что Вам от меня нужно? – наконец выдавил он из себя.
Незнакомец заговорил на незнакомом языке, кажется – на русском. Эрих не понимал, о чем идет речь, но догадывался, что о чем-то очень важном для этого пожилого человека. Ему казалось, что незнакомец перед ним за что-то извиняется. И узнику очень захотелось его успокоить.
– Не волнуйтесь, я на Вас не сержусь, даже если были или будут какие-то обиды между нами. Если я доставил Вам неприятности, то прошу меня простить – я сделал это не со зла.
Незнакомец опустил руки и слушал, внимательно глядя в голубые глаза Эриха. От этого взгляда становилось тревожно на душе.
– Мне кажется, что мы даже знакомы, но не понимаю, где и когда мы могли встречаться. Вы из какого барака? – спросил Эрих.
Незнакомец отрицательно мотнул головой и показал рукой наверх. Затем вновь произнес несколько слов на незнакомом наречии, глядя в упор на Эриха. И чем сильнее он вцеплялся в его руку, чем жарче пытался что-то объяснить, тем печальнее становилось им обоим. Они не понимали друг друга! Мужчина вновь замолчал, опустил голову, и по его щеке неожиданно покатилась слеза. Затем он опустился на землю у ног Эриха, которому не оставалось ничего другого, как тоже сесть на зеленую траву, аккуратно подстриженную заключенными. Они молча наблюдали, как в двери «Душевой» и медицинского барака заводили людей. Но вскоре те вновь выходили, сначала шарахаясь от надзирателей и солдат, а потом просто обходя их. Они собирались группками, искали своих, обнимались, смеялись и плакали. Их встречали те, чья участь была решена раньше, и они ждали родных, прячась за деревьями и корпусами лагеря. Эрих с удивлением смотрел, как красиво просвечивают в лучах восходящего солнца тела выходящих за ворота людей.
И вдруг понял, что ему тоже надо уходить вместе с другими. Его здесь ничто не держит, он никому ничего не должен, и уже никто не может причинить ему боль. Эрих поднялся и зашагал к воротам. Затем обернулся к незнакомцу, который продолжал сидеть, низко опустив голову.
– Прощай! – крикнул Эрих .
– Прости, – неожиданно четко произнес мужчина.
Эрих посмотрел на него и кивнул в ответ: все будет хорошо. Выйдя за ворота, он оглянулся вновь. Незнакомец упал на траву и заплакал. Эрих помахал ему рукой и, сбрасывая с себя арестантскую робу, побежал навстречу теплым лучам утреннего солнца...

 
Время потому исцеляет скорби и обиды,
что человек меняется: он уже не тот, кем был.
И обидчик, и обиженный стали другими людьми…
Блез Паскаль


Глава 6
СПОР НА НЕБЕСАХ
 

– Прости меня! Прости, пожалуйста! О Господи, за что мне это наказание...
Сергей Петрович бился в истерике. Цепляясь руками за траву, он выдирал ее с корнем, не замечая этого. Голова конвульсивно поднималась и билась о землю, зубы клацали и до крови пробивали посиневшие губы. На подбородке пенились кровавые пузыри, придавая жуткий вид искаженному в страдальческой гримасе лицу.
– Аххахаха!Ууу-Оооо! Про-о-остите меня.
Вдруг откуда-то сверху на него полилась и резко прижала к земле струя холодной воды. Сергей Петрович на секунду притих и подтянул колени к подбородку. Но лишь ненадолго, чтобы, заикаясь и стуча зубами, вновь начать вымаливать прощение у кого-то невидимого...
Сократ вздохнул, присел рядом на траву и положил руку на голову страдающего. Остальные философы стояли, понурившись. Змея забилась в чашу и из нее испуганно наблюдала за происходящим. Наконец Сергея Петровича перестало трясти, и он успокоился, лишь изредка судорожно вздыхая. Профессор сел на траву и бессмысленно уставился в одну точку на горизонте. Затем сцепил руки в замок так, что побелели костяшки и повернулся к философам.
– Я мог что-нибудь изменить? Как-нибудь помочь этому узнику?
– Нет. Ты можешь только понять, – спокойно ответил Сократ.
– Ты же сам учил во всем сомневаться...
– Чтобы понять истину, друг мой. А то, что ты сейчас увидел, и есть истина, и живущие изменить ее не в силах.
– Тогда скажи, почему мне так страшно? – Сергей Петрович вновь сжался в комок. – Почему мне не было так тяжело на душе после моего первого возвращения сюда?
В разговор вступил Пифагор. Посмотрев на остальных философов и получив их одобрение, он начал говорить:
– Твой страх не мертвит душу, а оздоравливает ее. Скоро ты дойдешь до понимания истины, ты ведь за этим сюда пришел? Когда ты увидел, что сделали с этим мальчишкой, Эрихом Майнером, твоя душа погрузилась во мрак. Тебе стало жалко этого человека, и не его одного. И ты ничем, – слышишь меня? – ничем не смог бы им помочь. Даже если бы очень захотел.
Неожиданно серьезный Диоген поднял вверх палец и попросил слова. Он подошел ближе к Сергею Петровичу и грузно опустился рядом с ним, покусывая зубами травинку.
– Ты увидел, как у людей наступили сумерки души, и они раздавили в себе все человеческое. Почему народы сходят с ума и уничтожают себе подобных, упиваясь кровавой вакханалией? Наверное, бог время от времени устраивает такое испытание. Зачем? Не знаю. Может быть, чтобы выбрать и забрать себе лучшие души. Тех, кто не захотел быть негодяем и вероотступником, кто не зачернил себя злом и сумел остаться человеком, когда другие превращались в скотов.

***
Сергей Петрович вздохнул и задумчиво посмотрел на горизонт.
– Так вы говорите, что этот парень на меня не в обиде?
Сократ вновь положил ему руку на голову и улыбнулся.
– Конечно, нет. Скоро он окажется там, где находят свой приют лучшие из лучших. Он уже идет туда, и ты должен будешь ему помочь. Но это будет позже, ты все поймешь сам, а пока не спрашивай, не торопи время.
– Он окажется на небесах, в раю? – спросил профессор.
– Если тебе легче называть это место раем, называй его так.
– То есть?
– Понимаешь, каждый народ именует по-разному место, где души обретают свой последний приют. Вы, люди нового времени, думаете что рай – в небесах. Китайцы – что душа улетает в чашу душ. В мое время считали, что души остаются на земле, но уходят очень-очень далеко. Но люди заглянули во все уголки планеты и не оставили ни одного свободного места для рая... Так что осталось занять только небо. В далеком будущем наши потомки будут обращаться к созвездию Девы, ища совета у своих предков, живущих там.
Сократ перехватил удивленный взгляд профессора и лишь пожал плечами в ответ.
– Почему Девы? Потому что заселить души на Марс, Венеру или Юпитер будет невозможно – на планетах нашей Галактики будет исследован каждый уголок. И люди будущего будут уверены, что в созвездии Девы рождаются новые души, и сюда же они возвращаются в последний раз для того, чтобы потом пронизать своими частицами все мироздание. И становятся частью великой силы, которую ты называешь Богом… Ты уже не отвергаешь эту силу, да?
Сергей Петрович вздохнул и согласно кивнул. Философ задумчиво пожевал губами и посмотрел на небо. Все немного помолчали.
– А впрочем, в твоей душе еще есть сомнения – продолжил Сократ. – Пусть лучше Платон расскажет тебе философскую притчу? Он настоящий мастер на такие истории. Только не удивляйся, что эта история пойдет не о греках, римлянах или других европейцах. Это будет африканская быль. Только вначале ты должен непременно покушать. Иди к столу. Диоген! Будь любезен, составь компанию гостю. Ведь глядя на тебя, проснется самый плохой аппетит.
Диоген радостно потер руки и счастливо ухмыляясь, подхватил Сергея Петровича под локоть, буквально потащив его к столу, уложил на топчан. Есть лежа профессору показалось неудобным, и он уселся, скрестив ноги. Диоген с удивлением посмотрел на столь неудобную позу, но промолчал. Сократ был прав! Вид пищи вызывал у толстяка невероятный прилив радостного настроения и примирял его с действительностью! Тем более, будучи странствующим философом, Диоген частенько недоедал, поэтому в сытом Междумирье ему очень нравилось. Его мечта сбылась, и он чувствовал себя счастливым...
Между тем блюда вновь наполнились сочными кусками мяса, источавшего легкий аромат дымка. Философ разлил по бокалам вино и протянул профессору.
– Истина в вине! Давайте выпьем и покушаем на славу. Многие ответы на вопросы кроются не только в самом человеке, но и в том, что он ест. Раньше я многих обжор заставлял смущаться от вида их толстых животов, а теперь и сам иногда стесняюсь своего аппетита.
Диоген засмеялся собственной шутке. Пифагор глянул на него с сарказмом,
– Он и умер-то, на спор съев сырого осьминога.
– Ага, в восемьдесят лет, – не пропустил укор толстяк.
Сергей Петрович наконец-то, впервые за день мог по-человечески поесть. Что для гурмана Диогена было очень важным. Он гостеприимно подкладывал гостю самые вкусные кусочки и, естественно, не забывал о себе. Вино было великолепным! Мясо было таким сочным, что буквально таяло во рту. А сыр! О, такой сыр не едали и самые большие московские начальники по самым большим праздникам. В общем, обед в Междумирье был настолько чудесным, что Сергей Петрович наконец-то по-настоящему успокоился и пришел в доброе расположение духа. Ему даже начало казаться, что он попал в рай...
Когда профессор насытился, его нестерпимо потянуло ко сну. Сократ переглянулся с другими философами и любезно предложил Сергею Петровичу спать на топчане Диогена. Тот был не против, он так и не привык спать на ровных досках. Профессор улегся и приготовился слушать рассказ. Платон – широкоплечий молчаливый старец – вызывал у него уважение своим спокойствием и умением говорить тогда, когда его просят. На сей раз пришел его черед, и он сел на топчан напротив и начал неторопливо повествовать. Философы заняли свои места, Диоген улегся прямо на траву.
– Итак, – спокойно произнес Платон, – у людей еще на заре своего существования сложилось представление о том, куда все же уходит странствовать душа. Я хочу рассказать вам о том, что думают по этому поводу... гиены. Не удивляйся, юноша, никто не застрахован от ее шкуры в одном из перерождений. Но ты не бойся, тебе ее не носить, ты не наделал никому большого зла.
И Платон, положив руку под голову, начал свой рассказ.


 
Жизнь и сон – страницы одной и той же книги.
Артур Шопенгауэр


Глава 7
ЛУННЫЕ ЗЕРКАЛА
 

Однажды ночью гиена смотрела на луну. Луна тайком любовалась спящим львом, но гиена думала, что она светит только ей одной. «Ах, какая же я удивительная! – от скуки беседовала с молчаливой гостьей внебрачная дочь саванны. – Даже такая красавица на небе, как ты, не может сравниться со мною на земле. Блестящая шерсть, мощное туловище, стройные ноги – кто еще может похвастать такой грацией? Да, я кажусь немного пугливой, но это не так. Просто я очень осторожна – ведь кругом так много завистников…
Мой муж часто говорит мне, что я самая красивая в этой саванне. И знаешь, луна, он прав, что хвалит меня. Ведь я его кормлю за это. Так уж сложилось в нашем мире – я охочусь, он занимается домашним хозяйством. И нам это нравится. Ведь он умен и знает, как подойти ко мне с добрым словом. Не то, что лев: жена охотится, занимается детьми, обеспечивает покой прайду, а он – спит. Или любуется собой: отрастил гриву, голову трудно поднимать – даже смотреть неприлично. И чуть что не так, норовит львицу обидеть, ударить мощной лапой. Вот она, бедненькая и бегает в поисках еды, пока ее ненаглядный муженек отдыхает. А тот ни одного доброго слова за всю жизнь никому не скажет, сплошное высокомерие. А мой довольствуется малым, доедает что останется – закон природы, настоящий матриархат.
А это чья там голова на фоне луны выросла? Ах, его высочество спящий стоя жираф. Как всегда – безмолвный, голосовые связки отсутствуют напрочь. Наверное, думает, что он красивый. Хотя, чем там думать, голова-то маленькая. – Слышь, отойди уже, не загораживай мне луну. Тебе все равно, где спать, а мне разговаривать мешаешь.
Луна, скажи, а небесные гиены или гиены огненные бывают? А то у нас тут поговаривают, что, когда львы умирают, то улетают наверх, у них там вроде царства какого-то. И птицы – наверх, и слоны, и даже антилопы. А гиен, говорят, в небо не берут. Ну, скажи, луна, ведь это неправда?»
В это время на луну набежала туча, и она нахмурилась. Гиена подумала, что ее молчаливая собеседница думает, как ответить, и поэтому продолжила монолог:
– Ведь это же глупость, что слон может улететь на небо. Он такой тяжелый, он же упадет оттуда. И вообще, там, куда все попадают, они живут все вместе или поодиночке, на разных краях неба? Если вместе, то они должны охотиться друг на друга. Значит, опять будут убивать. И куда они попадут, когда опять погибнут – они вернутся обратно на землю? Луна, тебе сверху виднее, скажи мне, что там, за краем неба?
Туча ушла, и гиена пристально вгляделась в луну в ожидании ответа. Холодный свет безмолвно лился на спящего льва и на саванну. А гиена все ждала и ждала. У нее уже затекла шея и начали слезиться глаза. Но она верила, что луна ответит на все ее вопросы. Гиена знала, что она самая красивая и смелая охотница, что ее не любят за резкий ночной смех, который может испугать любого охотника. Но она не могла понять, что же с ней станет, если этот самый охотник наведет на нее свое ружье, – куда она попадет после последнего в жизни прыжка?
От напряжения лунный диск начал раскачиваться в ее глазах, то приближаясь, то вновь отдаляясь. И вдруг на луне стали появляться странные очертания – сначала лапы, потом туловище, голова и поджатый хвост. Гиена увидела на луне… свое отражение. И сразу поняла – она тоже полетит на небо! Но не к холодным тусклым звездам, а к теплой подруге-луне. Чтобы сверху смотреть на всех тех, кто ее не любил. «Я попаду на небо. Я одна буду править луной!» От радости гиена захохотала на всю саванну.
…Вздрогнул и поднял косматую голову лев, осмотрелся вокруг и снова зарылся в лапы. Заплакал в деревне напуганный ребенок.
– Не плачь, – сказала ему мать. – Это всего лишь глупая гиена. Она думает, что видит себя на луне.
– А кто живет на луне? – спросил малыш.
– Смелые охотники, которые по ночам охраняют нашу деревню от врагов и диких зверей.
– А я тоже туда попаду?
– Конечно, ты же такой смелый малыш, – успокоила его мать. Ребенок счастливо улыбнулся и заснул.
Наступил рассвет, луна растаяла. Довольная своим открытием, гиена решила ни с кем не делиться своей тайной. Ей очень не хотелось, чтобы кто-то еще мог увидеть свое отражение на луне…

***
Сергей Петрович не заметил, как заснул под монотонный рассказ философа. Он увидел лицо своей матери на раскачивающемся лунном диске. Сон был приятным и очень теплым. Мама улыбалась, и от этого на душе становилось так спокойно, так хорошо. Словно все плохое уходило далеко-далеко и растворялось в ночной тишине...


***
Философы задумчиво смотрели на спящего профессора, который начал вызывать у них определенную симпатию.
– По-моему, он растет на наших глазах, – обернулся к друзьями Сократ. Платон качнул головой и с пониманием посмотрел на учителя. Диоген пожал плечами. В воздухе повисла долгая пауза – философы размышляли о судьбе человека, который испуганным шагом шел к истине. После нескольких минут задумчивого созерцания Пифагор вздохнул.
– Истина редко воспринимается спокойно, – произнес он. – Она может холодить душу или застревать в горле комом при мысли о том, как же плохо с тобой поступили судьба и люди. Или обжигать ее несправедливостью, творимой с другими. Наш профессор столкнулся с истиной – и на душе его ожог. Но это ему пойдет на пользу. Жил себе человек и жил, ни о ком не заботясь, ни о чем не сожалея. Был уверен в своей правоте и не жалел других, насаждая свое мнение. Хотя, может мы зря показали ему судьбу Эриха Майнера? Наш профессор оказался слишком чувствительным, я беспокоюсь за его здоровье.
Пифагор вопрошающе обернулся к философам. Диоген ехидно усмехнулся:
– Однако на его аппетите это не сказалось.
Сократ неожиданно сердито сверкнул глазами в сторону циника. Диоген проглотил свою неуместную шутку и, потупясь, пробормотал:
– Я имел в виду, что заметны улучшения в его состоянии. Просто мне очень интересно узнать, как он воспримет известие, что еще в одной своей жизни был монахом? Ведь для него, всю жизнь утверждавшего, что Бога нет, узнать такую новость будет большим сюрпризом. Но кажется, что он уже немного поумнел и готов узнать о себе больше правды. Как вы думаете, пора его будить?..
Философы молчали. Диоген пожал плечами и, не найдя поддержки, отошел в сторону. Сократ задумчиво поправлял полы своей длинной одежды. Пифагор приступил к своему привычному занятию: он уложил на колени глиняную доску и вычерчивал на ней одному ему понятные формулы. Платон держал на плече змею, разомлевшую на солнце до такой степени, что она милостиво позволила погладить свою блестящую шкурку кому-то кроме Пифагора. Сергей Петрович мирно посапывал – на душе его было спокойно. Там, где жили философы, солнце никогда не уходило на закат...

***
Сергей Петрович проснулся в прекрасном настроении, какого он не помнил уже очень давно. Ему было хорошо, просто хорошо – и все. Единственное, что его сейчас смущало, это ощущение потерянной реальности. Кто он настоящий? Королевский шут или профессор, отвергающий любые намеки на инакомыслие? В чем истина?
В поисках ответа Сергей Петрович поднял глаза на небо и увидел прекрасные белые облака, величаво плывущие вдаль. Профессор хотел было спросить у них, но гордые красавцы посмотрели на него свысока. Конечно, улыбнулся Сергей Петрович своей мысли, кто он для них? Лишь пылинка в мироздании, один из тысяч тех, кто в эту минуту поднимают ввысь свои взоры, любуясь их неприступной красотой. Наверняка и облакам когда-то бывает грустно, и они плачут, как дети. Но это добрые слезы, каплями дождя падающие на сухую землю. И сегодня облакам некогда отвечать на вопросы, они очень торопятся. Им нужно напоить водой измучившийся от жажды и одиночества пустынный цветок.
Поэтому Сергею Петровичу придется самому искать ответы на свои вопросы.
– А ты поищи ответы в своей душе. Это самое лучшее место, там хранится очень много секретов, которые не открываются человеку сразу.
Услышав голос Сократа, профессор вздрогнул от неожиданности. Он так увлекся созерцанием облаков и миром, неожиданно наступившим в его душе, что забыл о присутствии посторонних на этой лужайке.
– Нужно время, очень много времени, чтобы понять свою душу, – продолжил Сократ. – Нужна большая мудрость, чтобы смириться с тем, что ты узнаешь. Ведь не всякая истина приятна. Иногда она слаще цикуты, и человек пьет ее крупными глотками и не пытается остановиться. А затем падает навзничь, сраженный этой истиной.
– Но большинство людей, уважаемый учитель, и не пытаются заглянуть в свою душу в поисках истины, – тихо промолвил Платон.
– Или, сделав первый глоток от источника истины, тут же выплевывают – такой горькой оказывается она на вкус, – отложил свою глиняную доску Пифагор.
– Или вообще – делают вид, что ищут истину. А на самом деле обманывают себя и других.
– А разве можно обмануть себя? – удивился Сергей Петрович – У меня этого не получилось. Я понял, я ошибался. Я обманывал других, они в ответ лукавили мне. Я был абсолютно уверен, что души не существует – и в этом истина.
Философы понурились. После долгого молчания и созерцания горизонта, наконец-то заговорил Пифагор.
– Ты хотел узнать, кто ты настоящий – шут или профессор. Ты так ничего и не понял, и еще рано рассуждать об истине. Платон, скажи ему!
Платон повернул голову к Сократу, и получив его одобрение, продолжил мысль математика:
– Добро, Красота, Справедливость, Истина – они существуют как абсолют. Можно истребить в себе эти качества, и у многих это хорошо получается, но для этого человеку требуются время и обстоятельства. Можно стать негодяем, но нельзя им родиться, можно научиться врать, доносить и делать подлости. Но нельзя научиться этому на второй день после рождения.
– Вот! – даже обрадовался Платон. – Но идет время, человек попадает в общество и ему приходится приспосабливаться. И обстоятельства заставляют его характер меняться. Человек начинает грубеть, как ствол растущего дерева. Душа многих обрастает твердой корой, становится кривой, как уродливый побег. Люди учатся обманывать других, а потом так привыкают к этой роли, что уже не видят, что обманывают себя.
– Что же можно сделать, чтобы не кривить душой?
– Для этого нужно соблюдать высшие законы, – жестко ответил Пифагор.
– Созданные Богом? – усмехнулся Сергей Петрович.
– Да, в ваше время высший закон называется именно так. Но какое бы имя у какого народа не носила эта сила и как бы ее люди не представляли – она есть. Мы назовем ее привычным для тебя словом – Бог. Итак, высшая сила, управляющая миром и людьми, – это Бог. Его нельзя создать, понять или увидеть, но можно попытаться оболгать, низвергнуть. И те, кто низвергает веру в него – тоже всегда были и будут. Они получают за это подарки…
– От кого? – опешил Сергей Петрович.
– От не-Бога. Если говорить понятным тебе языком вашего уровня знаний, то от его когда-то любимого, а потом свергнутого сына – князя лукавства и обмана.
– От Сатаны? – выдохнул Сергей Петрович.
Пифагор утвердительно покачал головой и провел своей палочкой в воздухе. В очерченном круге замелькали искривленные лица чудовищ. Оскаленные, брызжущие слюной, они выбрасывали из страшных пастей раздвоенные языки и клацали острыми зубами. Но вскоре видение, заставившее втянуть голову в плечи, все же исчезло. Пифагор продолжил:
– Да. Но не только сам Сатана заманивает лестью и обещаниями. У него много слуг, подобных развратному Асмодею, тщеславному гордецу Люциферу или жадному Мамоне. Именно они сеют в душу человека зерна гордыни, зависти, властолюбия. Сатана знает, к какому человеку направить какого демона, перед которым быстрее всего возденут жадные руки и откроют тщеславные души. Человека отворачивают от веры все те, кто подавил в своем сердце добро и служит злу.
Глухое томление охватило душу Сергея Петровича. А язвительный Пифагор вновь очертил круг, и демоны стали прорываться наружу, подобно львам, выскакивающим из горящего обруча в цирке. Они потянулись к лицу профессора, и он, почувствовав зловоние их пастей, отшатнулся. Но философ взмахнул над головами чудищ своей палочкой, и те начали съеживаться, визжать, шипеть и растворяться в воздухе. Сергей Петрович вздохнул с облегчением. Эта часть истины его очень напугала. Если бы о таком ему рассказал кто-нибудь из его коллег, он назвал бы это мракобесием и порекомендовал, чтобы человека отправили на лечение. А теперь он видит все это своими глазами и понимает, что это чистая правда.
– Я тоже прислужник Сатаны? – глухим голосом пробормотал Сергей Петрович. В горле неожиданно пересохло. – Я подчинился своей гордыне, и она пустила меня на ложный путь? Далекий от истины?
Диоген расхохотался и захлопал в ладоши:
– Браво, Пифагор, браво, великий маг и кудесник! – трясся всем телом и кашлял циник. – На сей раз ты выше всяческих похвал! Это самый большой фокус, который я от тебя ожидал увидеть! Так напугать бывшего монаха, что он поверил в то, что был слугой Сатаны.
Диоген уже не просто хохотал, он свалился на землю и дрыгал в воздухе мосластыми ногами, не забывая придерживать неохватный живот. Да и другие философы едва сдерживали улыбки. Одному Сергею Петровичу было не смешно. Он еще не успел осмыслить сказанное Диогеном, мысли его были далеко. Наконец, до него начал доходить смысл нелепости его предположения, и на его лбу очертилось несколько крупных морщин. Он шагнул к Сократу и, буквально дыша ему в лицо, спросил:
– Диоген надо мной издевается?
Сократ поднял руку и уперся ею в грудь профессора.
– Юноша, а ты считаешь, что быть монахом – издевательство?
Сергей Петрович стушевался и осекся.
– Разве тебе недостаточно быть просто счастливым от той мысли, что ты сумел сохранить свою душу непогрешимой? А твое неверие – лишь кратковременное помрачение, своего рода эксперимент над ней. Пифагор еще не все сказал: те, кто потом наставлял тебя, уже профессора, на путь истинный и заставлял бороться с богом в твоей душе, сами были ложными пророками. Они не оставят о себе доброй памяти, их имена постараются забыть потомки. Да, ты тоже низвергал веру, но был ли ты от этого счастлив? Ответь мне!
Сократ был неожиданно суров, и от этой холодности всегда улыбчивого старца по коже пробежал холодок. Побелевшими губами Сергей Петрович пробормотал, едва сумев выдавить звуки из онемевшего горла:
– Нет, я не был счастливым. Но ведь не один я не верил – время было такое.
– Время всегда и для всех одинаково течет. И люди во все времена одинаковы, поверь мне, – отчетливо произнес Сократ. – И вероотступники были всегда. Но на то она и душа, чтобы испытать все превратности судьбы. Посмотри сюда...
Сократ достал из-за пазухи большой медный кружок, натертый до зеркального блеска. Сергей Петрович взглянул в середину и с удивлением увидел ...не свое отражение, а одетого в монашескую рясу худого человека. Длинные волосы изможденного монаха выбивались из нахлобученной на самые глаза шапочки. Из-за клиновидной бородки лицо казалось заостренным и венчал его необычайной длины нос. «Гоголь в молодости», – усмехнулся про себя Сергей Петрович. Монах взглянул на профессора и отрицательно покачал головой. Затем подвинул свечу поближе к листу толстой бумаги, окунул перо в чернильницу и начал что-то торопливо писать. Время от времени он сердито хмурился и поглядывал на Сергея Петровича.
Профессор поднял глаза на Сократа.
– Это точно я?
– Можешь даже не сомневаться.
– Совсем не похож.
– Да, он приятнее. Лицо умнее, – сыронизировал Диоген.
Сократ улыбнулся. Время от времени поглядывая на Сергея Петровича, он рассказывал ему ...его собственную жизнь. И профессор верил.
– Кстати, – Сократ указал пальцем на зеркало, – как ученый монах ты мне весьма симпатичен. Звали тебя Анджей Войнич. Ты был из обедневшей семьи родовитых шляхтичей. Да, это очень важно – ты был младшим сыном, не получившим наследства от отца. Поэтому красавица Марыся и отказалась стать твоей женой. Выбрала себе ясновельможного пана и прожила с ним долгую счастливую жизнь, нарожав ему целую кучу ребятишек! А ты решил спрятать свои чувства поглубже в душе и обменял нерастраченную любовь к женщине на честное служение Богу. И пришлось тебе, друг мой, идти в монастырь. Но тебе это занятие пришлось по душе. Сидел себе тихо в келье, писал хорошие книги. Просвещал неграмотных польских крестьян, молился от рассвета до заката. И единственное, что тебя мучило, – ну никак не мог смириться с тем, что Марыси не было рядом. Но ты, Анджей Войнич, был хорошим человек и остался на всю жизнь добрым монахом. После тебя осталось много литературных опусов, направленных на свержение темных сил. Кто знает, возможно так ты боролся со смутой в своей душе.
Сократ обернулся к философам, те лишь согласно кивнули головами. Платон поморщил свой широкий лоб и тоже заглянул через плечо Сократа в зеркало. То же самое сделали любопытные Диоген и Пифагор.
– Но это не умаляет твоих определенных литературных талантов, – продолжил свою мысль Сократ. – Хотя, что мы говорим, – Пифагор, неси книгу, дадим прочитать ему один из его же собственных рассказов. Он их так чудесно писал – за полтысячи лет до того, как перестать верить в Бога.
Пифагор протянул руку к зеркалу, и самым чудесным образом в воздухе появилась толстая увесистая книга. Обложка была из толстой свиной кожи. Правда, переплет был не золоченым и на ней не было серебряного замка, на который закрывались все дорогие книги.
– Кстати, ты очень любил бывать в этом лесу, – Диоген махнул рукой в сторону неожиданно выросших могучих дубов. – У тебя здесь хорошо работала фантазия. Ты буквально за хвост ловил своих чудовищ и заставлял их опускаться на страницы своей книги.
– А однажды ночью тебе не спалось, – подхватил Пифагор, – и ты увидел настоящего суккуба! Он пролетал над территорией монастыря и высматривал, в какое бы окно ему залететь, чтобы заморочить голову впечатлительному монаху. Но ты схватил камень и на лету сбил это отродье Сатаны.
– Суккуба? – удивленно произнес Сергей Петрович. – Это того беса, который превращается в красивую женщину и совращает по ночам монахов? Я всегда думал – это плод фантазии истосковавшихся в добровольном заточении мужчин.
– Весь мир вокруг нас – плод нашей фантазии, – задумчиво произнес Сократ. – Возможно, ты и прав, сегодняшние люди по-другому представляют действительность. А люди будущего будут смеяться над вашим представлением точно так же, как это делали вы в свое время. Ты же знаешь, что в моем мире все вращалось вокруг земли, которая имела свои края, окруженные водой? А теперь ты не веришь в это точно так же, как и не веришь в то, что суккубы существовали. Пойми одно, в то время они существовали. Конечно, лишь в умах. Но ты же сам, сам заставлял людей в них поверить! Так что давай прекратим этот бессмысленный спор и займемся чтением твоей книги?
Пифагор протянул Сергею Петровичу увесистую книгу, которая сама раскрылась на нужных страницах. На картинке была изображена женщина, сидящая на узком оконце кельи. За плечами красавицы прятались большие кожистые крылья, увенчанные острыми шипами. Суккуб! – пронеслось в голове Сергея Петровича. Женщина на рисунке улыбнулась и кокетливо поправила темные волосы. Сергей Петрович изумленно посмотрел вначале на философов, а затем на медный круг. Монах Анджей пытливо смотрел в глаза профессора, словно ожидая приговора. Пришлось со вздохом приниматься за чтение.
Сергей Петрович сидел в тени раскидистого дуба и взглядом следил за движениями руки пишущего монаха. Вначале он с трудом понимал католическое письмо, но буквы становились все четче, а смысл читаемого – доступнее. Неожиданно Сергей Петрович увидел, что находится в келье – унылом прибежище мятежного духа. Он почувствовал смешавшийся запах церковных благовоний и сырости. Ему стало холодно в неотапливаемой комнате. Но куда же делся монах? Сергей Петрович с удивлением оглядел келью, безразлично пожал плечами и вновь взялся за перо. Затем стряхнул с него излишки туши, наспех обтер о рясу испачканные пальцы и перекрестился на распятие, висящее над узкой кроватью…
...До рассвета брат Анджей должен успеть закончить свой новый рассказ...


 
Любовь должна прощать все грехи,
только не грех против любви.
Оскар Уайльд


Глава 8
СУККУБ И ВОЛЬФГАНГ
 

Суккуб прилетал в монашескую келью каждую ночь, после вечерней молитвы. Напрасно несчастный брат Дионисий, бывший в миру мельником Вольфгангом, плотнее прикрывал окно, зря чертил круг перед кроватью – посланник развратного демона Асмодея змейкой тумана просачивался через закрытые ставни, беспечно усаживался на подоконник и протягивал к монаху свои извивистые руки, кривя в улыбке кроваво-красный рот. Слова молитвы застревали в груди у брата Дионисия, и он зачарованно смотрел на суккуба, так похожего на Марту, его любимую, сожженную на костре Марту! И он вновь становился тем самым Вольфгангом, который был готов пойти на край света за своей любовью.
Словно услышав мысль монаха, это отродье сатаны в женском обличии красиво изгибалось и призывно смотрело на него. Дьяволица то нежно смеялась, то начинала петь. С ее пунцовых губ слетали простые и грустные слова, от которых тоскливо сжималось сердце:
– Вольфганг любит Марту, это навсегда.
Им не помешают люди и беда.
И они навечно связаны судьбой.
Протяни мне руку, быть хочу с тобой…

Подари мне сердце. Душу мне отдай.
Мы уйдем с тобою в бесприютный край.
Нету там печалей, горестей там нет...
...Вольфганг любит Марту много-много лет...
У Вольфганга начинала кружиться голова, и перед его одурманенным взглядом плыли до боли знакомые видения. В них он вновь и вновь обнимал ту, в чьем образе прилетал вечерами в келью разжигающий мужские сердца суккуб. Ах, Марта, чертовка Марта! Как изумительно танцевала она на деревенском празднике! Вихрем кружилось ее желтое платье, обрамленное красной каймой, рыжим пламенем поднимались и падали на плечи кудри. Взгляды всех деревенских парней были прикованы к танцующей девушке, из-под платья которой иногда выглядывали изящные лодыжки, обтянутые туго зашнурованными ботиночками. Как ловко ее каблучки выбивали дробь на площади перед базаром – любимом месте веселящейся молодежи. Этими каблучками разбила она сердце молодого мельника Вольфганга. Ведь Марта была так не похожа на девушек из его села! Раскормленные, словно гусыни, бледные и некрасивые, все они заглядывались на мельника, считавшегося самым завидным женихом в округе. Крепкий, высокий, светловолосый – он легко управлялся с жерновами, а вечерами охотно отплясывал на площади с раскрасневшимися девушками. Танцевать с Вольфгангом хотела любая, но Марта, лишь увидев, что мельник направляется к ней, лукаво прищуривала бархатно-черные глаза и убегала плясать с другими кавалерами. И ее юбки вновь кружились в воздухе, заставляя Вольфганга все сильнее сжимать кулаки от досады. Марта запрокидывала голову, смеясь, и бросала на него победные взгляды первой красавицы. А после танцев никогда не разрешала провожать себя домой, хотя им было по пути.
Это так распалило юношу, что однажды он попросил отца посватать ему Марту, дочь заезжего гончара. Отец разразился проклятиями. До него доходили слухи о том, что девушка – не родная дочь хозяина, а прижитая матерью то ли от испанца, то ли от цыгана. И поэтому, пытаясь избежать огласки, семья кочует по свету, нигде надолго не приживаясь. Поговаривали даже, что Марта занимается колдовством и может до смерти иссушить любого. Быть красавицей в голландской деревне было опасно: глупость некрасивых девушек со временем превращалась в их прокисшую благочестивость, передаваемую мамашами каждому новому поколению Альхен и Лизхен. Поэтому ослепительная Марта быстро стала объектом зависти и злословия. Но Вольфганга вовсе не смущали эти разговоры. Он неотступно следовал за отцом и однажды уговорил его пойти поговорить с родителями Марты насчет свадьбы.
Добром это сватовство не кончилось. Марта лишь расхохоталась Вольфгагнгу в лицо и не приняла принесенный подарок. Долго ходил, опустив голову, молодой мельник. Не мог он найти утешения ни в одной девушке, с любовью заглядывающей в его глаза, любая работа стала даваться ему с трудом. Он сильно похудел, осунулся, и по деревне поползли злые слухи – Вольфганга приворожила эта бесовка! Люди осуждающе смотрели на девушку, с красивого лица которой не сходила лукавая улыбка.
Но вскоре Марта исчезла, поехала в город продавать посуду и не вернулась. Говорили разное – что она ушла в монастырь замаливать грехи, что ее ограбили и убили лесные разбойники. Лишь через год о Марте наконец-то пришли известия: ее видели богато одетой в обществе дворянина. Деревня удивилась – ай, да Марта! Куда уж нашему бедному мельнику тягаться с богатым господином!

***
Однажды ночью в окно к Вольфгангу стукнул камешек, затем другой. Мельник выглянул и увидел Марту. В богатом, но грязном платье, с растрепанными волосами, она выглядела жалкой и испуганной. Вольфганг открыл дверь кухни и окликнул девушку. Переступив через порог, она обвила руками свой большой живот, прислонилась к стене и заплакала.
– Спаси меня, – взмолилась Марта. – Мой покровитель, отец еще не родившегося ребенка, не желает меня больше знать. Отец выгнал меня из дома, и мне некуда больше идти. Если ты меня не спасешь, я совсем пропала…
Марта с такой тоской смотрела на Вольфганга, что сердце его дрогнуло. Он обнял Марту и вытер ее слезы.
– Успокойся, здесь ты в безопасности.
На шум вышел из спальни заспанный отец и увидел Марту в объятьях сына. Вольфганг отпрянул от девушки. Увидев ее огромный, не скрываемый широким платьем живот, отец пришел в неописуемую ярость. Он бросился к девушке и занес над ее головой пудовый кулак. Вольфганг едва успел схватить его за руку. Отец внезапно побагровел и рявкнул таким голосом, какого от него люди не слышали за всю жизнь:
– Вон отсюда! Ты опозорила нас на все село, а теперь приползла сюда со своим отродьем! Уходи, иначе я тебя убью. Вольфганг, отойди от нее и не смей прикасаться к этой ведьме. Мало того, что сам едва ожил после этой проклятой девки, так теперь нам ее на шею хочешь посадить? Вон! Была бы твоя мать порядочной женщиной, она бы сама одела тебе камень на шею и увела на пруд за деревней! Да, ты такая же испорченная и грязная тварь! Убирайся отсюда и не показывайся нам на глаза!
Чем больше свирепел отец, чем сильнее наливалось краснотой его лицо, тем бледнее становился Вольфганг. Девушка смотрела с такой тоской, а он не мог сдвинуться с места, понимая, что отец прав. Ведь она растоптала его гордость, выбрав богатого господина. А теперь пришла, как побитая выброшенная собака. Он смотрел на растерзанную, уничтоженную Марту, и в его душе боролись два чувства: любовь и застарелая обида. Но рассудительность оказалась сильнее юношеских мечтаний. Он решил успокоить отца, против воли которого идти не мог. Да и не хотелось ему стать посмешищем деревни. Тем более – это уже не та красавица Марта, ради которой он был готов тяжело отплясывать на деревенских праздниках. И она его бросила!
– Отец, она сейчас уйдет. Надо дать ей в дорогу хлеба, денег и чистое платье. Прости, Марта, той одежды, которую ты привыкла носить, у нас нет, придется довольствоваться скромной. Ты не можешь остаться в нашем доме – в моей душе лишь пустота, в ней нет больше места для любви. Не держи на меня зла, хорошо? Прощай, Марта!
Проводив Марту на дорогу, Вольфганг вернулся в свою спальню. Упал лицом в подушку и зарыдал. Он понял, что его любовь не угасла, какие бы доводы он не приводил. Она просто ушла навсегда, оставив его одного блуждать в холодном темном подземелье своей души.
***
...Накануне пасхи церковный староста объявил, что в ближайшее воскресенье на главной площади будут казнить грешницу, закопавшую своего младенца в овраге. По обычаям того времени убийцу привяжут к столбу и сожгут – в устрашение дочерям благородных семейств. Поэтому всем желающим прийти на казнь детоубийцы нужно принести с собой по вязанке хвороста, чтобы очищающий костер разгорелся пожарче.
Позже одна и та же картина будет всплывать перед глазами Вольфганга, вновь и вновь лишая его покоя и сна. Вот Марта жутко кричит и извивается на столбе, а когда языки огня начинают подбираться все ближе, она замолкает, с ужасом смотрит на свое пожираемое пламенем платье. Затем вновь ожесточенно пытается освободиться от пут, но, наглотавшись дыма, слабеет и обвисает на веревках. Над площадью плывет тошнотворный запах горящей плоти. Плачущий Вольфганг бежит прочь от любопытной толпы. И с той минуты вечернее багровеющее солнце всегда будет напоминать ему о языках пламени, поглотивших несчастную Марту…
И с той минуты душа Вольфганга потеряла покой. Ночи напролет он с тоской смотрел на луну, пытаясь найти на ней отражение любимого лица. Спасаясь от смертной тоски, отказавшись от мирских благ, отвернувшись от богатства и радости, он надел черную рясу монаха. Молитвами и службами за спасение своей души он пытался обмануть свое сердце, которое теперь билось только в одном ритме: Мар-та, Мар-та, Мар-та…

***
Суккуб стоял в окружении лунного сияния и перебирал кончики волос, загадочно глядя на Вольфганга. Свет свечи освещал мрачное жилище монаха и девушку, не отбрасывающую тени. Собравшись с духом, Вольфганг хотел перекреститься, но испугался, что суккуб исчезнет, и он не сможет любоваться виденьем, так похожим на его Марту. Но, пересиливая себя, он все же занес руку для крестного знамения. Суккуб отпрянул:
– Вольфганг, не торопись! Ведь ты же не хочешь этого делать, правда? Это же я, твоя Марта! Помнишь, как я танцевала для тебя? Давай вновь закружимся в этом вихре и будем навеки вместе – я твоя, а ты мой.
Рука монаха безвольно упала на жесткую простыню. Прислужница Асмодея презрительно сощурилась.
– Милый, ну неужели я так похожа на мертвую? Неужели мои чудесные волосы опалены огнем?
И суккуб тряхнул кудрями. Вольфгангу почудилось, что они вспыхнули ярче пламени и упали волнами на нежные плечи, обтянутые желтым платьем. Тем самым, с красной каймой, в котором он впервые увидел ее на деревенском празднике.
– Неужели моя кожа обуглилась, а глаза лопнули от жара? – продолжала дьяволица. – Ты же видишь – мне удалось выжить. Назло тем женщинам, которые с любопытством смотрели, как будет гореть грешница. Ведь о моем грехе стало известно, а их Бог миловал от огласки. Вольфганг, а это правда, что ты молился о том, чтобы пошел дождь, и казнь отменили? И даже пообещал себе, что обязательно на мне женишься? Спасибо тебе за это, милый! Я тебя простила, ведь ты единственный, кто по-настоящему плакал, когда меня вели на костер. Ты единственный, кто меня пожалел в этой жизни. Ты дал мне хлеб и одежду, когда другие бросали в меня камни. Как жаль, что раньше я этого не понимала – ты казался мне таким смешным со своим обожанием в глазах, таким покорным судьбе и отцу.
Суккуб ласково улыбнулся монаху и вновь запел нежным голосом:
Пожалел меня милый, дров не бросил в костер.
И простила его я за ночной разговор.
Довелось мне судьбою выпить чашу до дна.
Я не стала женою – не моя в том вина.
Но сумеем исправить мы ошибку сейчас.
В этом мире, любимый, нет счастливее нас...
Зачарованный Вольфганг вновь слышал голос Марты, видел ее перед собой, ощущал ее приятный запах. Он упал на колени и запричитал:
– Уходи, уходи, прошу тебя! Место твое среди мертвых, не искушай меня. Кто бы ты ни был – уходи! Я видел, как струей дыма вверх улетала душа Марты. Наверное, она не раскаялась, поэтому мы молимся разным богам. Я – богу единосущному, а ты – развратному бесу Асмодею. Прости меня за зло, причиненное тебе, – освободи душу Марты. Я буду всегда молиться за нее!
Суккуб расхохотался, блеснув белыми острыми зубками:
– Милый, глупый монах! Как был ты деревенским простодушным мельником, так и остался. Знай же – Асмодей прекрасен! Он умен и игрив, он так хитро подкарауливает влюбленных и сеет в их душах ненависть друг к другу. Видел бы ты, как вчерашние возлюбленные в кровь царапают друг другу лица, жены готовят мужьям отравленное питье, а мужья сживают на тот свет своих простушек жен только за то, что в их сердце зарождается новая страсть – к молодой соседке. Не любовь, а именно страсть – вот наша вотчина. Там, где меркнет разум, там, где стыд и совесть отступают на второй план, и люди начинают искать любой повод, чтобы прогуляться ночью со своими любовниками до оврага за деревней. Я сам помогал молодым дурочкам найти дорогу до этого оврага, чтобы не сбиться с пути. А потом указывал им место, где младенца не раскопают и не приволокут в деревню собаки.
– Замолчи!
– Тебе неприятно слушать или самому стыдно вспоминать, что ты сделал с бедной Эльзой, которая пошла с тобой ради неполного мешка муки?
Вольфганг недовольно поморщился: был и у него большой грех, и он побывал в овраге с одной веселой вдовушкой. Но ведь он был совсем молодой, и Эльза получила от него большое вознаграждение. Она была очень довольна сделкой и предлагала встретиться еще, но Вольфгангу пришелся не по вкусу такой торг. А вскоре Эльзу посватал богатый вдовец, и все забылось. Потом она привозила зерно на мельницу и подмигивала Вольфгангу как доброму приятелю.
Суккуб испытующе смотрел на Вольфганга.
– Вот видишь, ты уже оправдал себя перед своим богом? А ведь для него это преступление. И если ты уже согрешил один раз – почему ты не хочешь полюбить меня? Ведь бог – это любовь? Я покажу тебе, что такое настоящее наслаждение, а не бесплотная вера во Христа. Ведь его тоже убили те, за кого ты молишься! Так зачем тратить время на пустое и просить снисхождения для тех, кто его не достоин? Может, нужно подумать и о своей душе? Ведь ты же молил о чуде, стоя возле костра. Так чего же ты боишься?
Вольфганг молчал. Суккуб отошел от круга и притворно вздохнул.
– Если хочешь, то я сейчас уйду и больше никогда не вернусь. И тебе не надо будет каждую ночь чертить круг рядом с кроватью, а утром его оттирать, чтобы братия не заподозрила, что по ночам ты не одинок. Я больше не буду смотреть на тебя и говорить о том, что люблю тебя.
Вольфганг сидел, опустив глаза. Суккуб лукаво посмотрел на него и растворил окно. Свежий ветер ворвался в келью, пламя свечи затрепетало и погасло.
– Прощай, Вольфганг, – зашептал суккуб, и по его щекам потекли слезы.
Прощай, мой милый, прощай,
У каждого есть свой рай.
И каждому дан свой ад.
И нет мне пути назад.
Я в темной ночи растворюсь,
Я больше к тебе не вернусь.
Растает любовь, как дым...
Ты будешь навеки один!
И тут монах встрепенулся, поднял на суккуба сумасшедшие глаза, перешагнул через очерченный круг и упал на колени:
– Марта, умоляю, не уходи! Побудь со мной хоть одну минуту. Это из-за мыслей о тебе я здесь. Я молился о твоей душе, ты тоже будешь молиться, и Бог тебя простит и примет к себе. Он добрый, он прощает тех, кого мучили. Ты попадешь в рай.
Суккуб обнял Вольфганга руками-змеями и горячо зашептал ему на ухо:
– Милый, мне не нужен рай, мне нужен ты! Асмодей прислал меня за твоей душой – она очень дорого стоит, гораздо дороже души развратного сластолюбца или убийцы. Мой хозяин отдаст ее своему хозяину, великому Сатане. У него много слуг, есть среди них и бывшие монахи. О, это так приятно, когда уговоришь какого-нибудь глупца в рясе перестать делать глупости и молиться за этих мелких, жалких людей, несущих в душах каинову печать. Если бы ты видел, Вольфганг, с какой преданностью вчерашние слуги твоего бога заглядывают в глаза его любимого, но поверженного сына. Не бойся – мы сгорим в объятьях друг друга. Мне не привыкать, а тебе сначала будет больно, но потом станет приятно. Этот огонь соединит нас навечно.
Вольфганг попытался освободиться из объятий суккуба, но змейки волос, расползшиеся по его плечам, угрожающе зашипели: тише, тише. «Милый, твоя душа со мной», – пропели искривившиеся, как черви, черные губы. И монаху стало страшно. Он почувствовал, как обвиваются вокруг него языки пламени. Ему не было жарко, смертельный холод пробирал до самых костей. На нем уже горела одежда, но не хватало сил высвободиться из удушающих объятий суккуба. Змейки огня ползли по комнате и шипели на распятие, висящее над кроватью. Вольфганг слышал, как в дверь стучат монахи, почуявшие запах дыма, видел, как торжествующе хохочет суккуб. Последним усилием воли монах оттолкнул его от себя, упал перед распятием и прошептал: «Господи, прими мою душу!»
Суккуб в страхе отскочил от Вольфганга и не решился к нему притронуться. Огненным колесом промчался он по келье, злобно погрозил кулаком распятому Христу и выскочил в окно. Ухнула испуганная сова, сбитая с ветки мощным ударом большого перепончатого крыла. Утренний туман поглотил улетающего вдаль суккуба…

***
Пожар в келье потух так же неожиданно, как и начался. Дверь растворилась, и монахи увидели лежащего на полу обгоревшего брата Дионисия, бывшего в миру мельником Вольфгангом.
– Бедный наш брат,– пробормотал настоятель, – видимо, он не погасил на ночь свечу и забыл закрыть окно. Упокой, Господи, его грешную душу…
И вытащил из крепко сжатой руки Вольфганга кружевную красную ленту, так похожую на ту, которой девушки обшивают подолы платьев для деревенских праздников.

***
«Да, неплохо получилось», – опустив перо в чернильницу, подумал монах Анджей. Наскоро помолился и, совершенно уставший, повалился на свою кровать, даже не раздеваясь. За окном забрезжил рассвет.

 
Знать прошлое – неприятно,
знать еще и будущее – просто невыносимо.
Сомерсет Моэм


Глава 9
ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ
 

Сергей Петрович протер глаза и огляделся. Не увидев вокруг себя унылого убранства холодной кельи, он крепко призадумался. Итак, он был монахом! Вернее, его душа раньше принадлежала человеку, боровшемуся со своими страстями и истово служащему своей вере. Странно, но это открытие не напугало его. Приятная истома разливалась в его душе. Да, он был монахом в прежней жизни, он служил Богу, и это его радовало. Профессор ощущал себя так, словно с его рук и ног слетели тяжелые оковы, сковывавшие его много-много долгих лет. Чего он в сущности добился, идя наперекор своей душе? Хорошей карьеры, должности заведующего кафедрой? Да грош цена такой карьере, если он рассорился со своей семьей и самодовольно унизил этого мальчишку на своей лекции.
– Своей лекции? – эхом переспросил Диоген. – Ты думаешь, то, что ты читал из своей тетради – было твоей лекцией? Ты просто пересказывал вслух чужие мысли, не вкладывая в них даже части своей души. Тебе это было удобно, ты, как плохой музыкант, играл по чужим нотам скверную мелодию.
Уже привыкший к тому, что в Междумирье нет тайн, Сергей Петрович лишь слегка пожал плечами. Диоген смотрел испытующим взглядом, готовый к продолжению дискуссии. Но в профессоре словно что-то надломилось. Он вновь пожал плечами и вздохнул.
– Я не просто был очень плохим музыкантом, я фальшивил на каждой ноте. Но как же так, почему моя душа поменяла монашескую рясу на пиджак рьяного атеиста? Почему она стала бороться с теми идеями, которые так уверенно утверждала раньше? Почему я стал неверующим?
Диоген многозначительно посмотрел на других философов и поджал губы. Змея изогнулась знаком вопроса и зависла над чашей.
– Превратности судьбы, юноша, обыкновенные превратности судьбы. – Платон изучающе посмотрел на птицу, неожиданно появившуюся на горизонте. – Посмотри, вон летит птица, которую много веков назад так ждал оклеветанный Эзоп. И если бы она вовремя появилась на горизонте, то раба-баснописца отпустили на волю, сняв гнусное обвинение в краже драгоценной чаши, подброшенной влюбленной в него хозяйкой. Но ленивая птица подумала, что на море будет шторм и не захотела покидать своего гнезда. Эзопа казнили. И с тех пор неприкаянная во времени птица мечется над водой в поисках философа и улетает, не заметив его на горизонте. Но стоит птице скрыться из виду, как появляется Эзоп. Он садится на берег и проводит часы в напряженном ожидании... С последним лучом солнца он уходит, и сразу же, надеясь вымолить у него прощения, появляется птица. И ничего тут не изменишь, им никогда не суждено встретиться. Словно день и ночь, они будут сменять друг друга тысячи лет, хотя для них это – всего лишь несколько томительных часов ожидания.
Сергей Петрович не очень понял смысл аллегории и вновь задумался. Но Сократ взял его под локоть и поднял на ноги. Профессор расчесал ладонью волосы и вынул из них запутавшийся дубовый листик. Затем огляделся и увидел, что там, где совсем недавно стояли могучие деревья, вновь цвела лужайка, усыпанная яркими цветами. Он опять ничему не удивился. Но Сократ печально улыбнулся и, подняв вверх указательный палец, пожурил нерадивого ученика:
– Юноша, ты учишься слушать свою душу. Но никогда не забывай удивляться! Человек, разучившийся удивляться увиденному, теряет вкус жизни. Когда ты был монахом, ты дышал полной грудью, даже будучи запертым в монастыре. Тебя удивляло все, что ты видел вокруг себя. Ты верил не только в Бога, но и в науку. В тебе жил мятежный дух познания. Кстати, за это тебя едва не выгнали из монастыря...
Сергей Петрович изумленно посмотрел на величавого старика. Сократ обернулся к Пифагору и велел вновь достать зеркало.
– Смотри, – продолжил старец, – тебя даже попытаются осудить за то, что ты ищешь тайный рецепт философского камня. На тебя донесет тот, кого ты считал своим другом, а он всегда завидовал твоему таланту...
В зеркале отразилась странная картина, от которой у Сергея Петровича стало неприятно в животе. Несколько одетых в черные клобуки монахов сидели за длинным столом, уставленным горящими свечами. Посреди комнаты на деревянном табурете сутуло громоздился монах Анджей. Голова его лежала на груди, а из глаз катились слезы.
Пифагор провел вокруг зеркала рукой и стали слышны слова, произносимые инквизитором провинившемуся монаху.


***
– Брат Анджей, – проговорил скрипучим старческим голосом старший инквизитор. – Признаешь ли ты свою связь с дьяволом?
– Нет, не признаю. Я всю жизнь посвятил борьбе с любым проявлением сатанинского в природе и человеке... – произнес Анджей искусанными до крови губами.
– Правда ли, – невозмутимо продолжил инквизитор, – что ты с помощью зеркал общался с духами, выходя на полную луну?
– Нет, я не общался с духами. Я проверял, можно ли передавать послания с помощью зеркал. Ведь это бы спасло многих, например, в случае нападения врага мы могли бы так передавать послания в другие монастыри.
Инквизиторы с пытливым любопытством уставились на тощего монаха, молитвенно сложившего руки на груди. Брат Анджей принял это молчание как знак расположения и с воодушевлением продолжил свое объяснение.
– Если зеркало направить на луну и долго-долго внушать ему свои мысли, то оно отпечатает их на ночном светиле, покажет картинку на луне. То есть – наши молитвы будут услышаны Богом, и он позволит перенести их ввысь. Точно так же, глядя в другое зеркало, из другого монастыря можно будет прочитать на луне это послание. Оно может помочь и влюбленным, которых разлучили друг с другом, и путешественникам, оторванным от отчего дома, и заблудившимся путникам...
– Какой бред! – сердито вскрикнул старший. – Никто не может читать мысли на расстоянии, кроме Бога!
Затем старик прошелся по комнате, стуча посохом и сурово поглядывая на Анджея.
– А правда ли то, что ты, присутствуя на похоронах убитых людей, пытался разлепить их веки и разглядывал их с помощью увеличительного стекла?
Анджей мелко-мелко затряс головой и пробормотал:
– Да, святой отец! Я искал убийцу.
Старик резко остановился и пристально вперился в лицо Анджея. Тот даже выпрямился под этим взглядом и стал торопливо объяснять.
– Я заглядывал в глаза только тех, кто умер насильственной смертью. Ведь их зрачок должен был запечатлеть последние моменты жизни и показать того, кто ее оборвал.
– Увидел убийцу?
– Нет, – вздохнул брат Анджей. – Наверное, проходило слишком много времени, и глаза тускнели.
Старик злорадно поджал губы. Затем вновь стукнул посохом и сурово проскрипел:
– Над тобой стали смеяться люди. Ты позоришь себя и братию. Но это еще не вся твоя вина. Правда ли, что ты искал рецепт изготовления золота и был чернокнижником?
– Нет, я не читал дьявольских книг. Но золото я искал, это правда.
Клобуки зашевелились и гневно зашумели. Старец вновь ударил посохом, и все замолчали. Стало так тихо, что был слышен треск горящих свечей.
– И где же ты берешь свои формулы? – тихо спросил он.
– Я думал, что если долго кипятить разные элементы, то рано или поздно можно получить золото, которое можно раздать людям, чтобы не было голодных и бедных. Я смешивал все, что попадается мне под руку...
– Получается золото? – с нескрываемым любопытством спросил старик.
– Нет, – уныло пробормотал монах. – Но однажды я смешал некоторые сорта глины и свинца, вскипятил их и получил вот что.
И Анджей достал из-за пазухи блюдце, такое тонкое, что через него можно было рассмотреть колыхание язычка свечи. Старец ахнул и защелкал языком.
Братия передавала блюдце из рук в руки и с изумлением ощупывала его, поражаясь идеальной гладкости. Анджей гордо смотрел на свое изобретение и продолжал рассказывать.
– В овраге за нашим монастырем очень много особой глины. Странно, что ее не заметили раньше. Она очень прочная и крепкая, не трескается, когда ее греешь в печи. И главное, посуда из нее получается такая нежная и красивая, что ее приятно держать в руках...
Старший инквизитор поставил блюдце на стол. Затем повернулся к братии.
– Кто из вас написал донос на брата Анджея, обвинив его в чернокнижничестве?
С места поднялся упитанный монах с добродушным лицом. Он радостно блеснул глазами, ожидая сурового приговора для Анджея. Но вместо этого старец поднял свой посох и ударил им по голове монаха. Затем рявкнул неожиданно сильным, властным голосом:
– Не смей клеветать на ближнего своего! Да, монах Анджей идет не ровно по своему пути, и его душа ищет ответы на многие вопросы. Но служения сатане я здесь не вижу. А вы, братия?
И вся суровая братия, посовещавшись, вынесла вердикт – невиновен. Но, для острастки, наложила наказание обоим монахам – истово молиться целый месяц.

***
– А в монастыре с тех пор стали делать прекрасную посуду. Кстати, очень дорогую. Поэтому настоятель был очень благосклонен к брату Анджею, который в почете дожил до глубокой старости, продолжая писать свои рассказы и изобретая необыкновенные вещи. Например, аркан для ловли суккубов...
Пифагор комментировал события как заправский конферансье. Он уже давно убрал зеркало и смотрел на Сергея Петровича с улыбкой. Тот же слушал его рассказ так зачарованно, словно маленький ребенок, которому читают волшебную сказку, в которой он сам является главным героем. И Пифагору пришлось щелкнуть пальцами перед глазами профессора, чтобы тот очнулся и пришел в себя...
– Я думаю, тебе стоит гордиться собой?
Тон Пифагора не давал возможности понять – шутит он или говорит серьезно. Выражение лица философа было невозмутимым, лишь ясные глаза смотрели остро, с легким прищуром.
– А то, что ты стал опровергать свою веру – это всего лишь превратность судьбы, как правильно сказал Платон. Это сложный, но предначертанный путь, по которому суждено пройти твоей душе. Сейчас ты недоволен, что отвернулся от веры. Не переживай, это лишь твоя судьба. Но может быть, тебе есть еще чего стыдиться в своей жизни? Может быть, ты чувствуешь, что зря обижал кого-то рядом с собой?
И Сергею Петровичу стало неуютно под прищуром холодного взгляда. Он поежился и попытался отвернуть голову вбок, но сразу столкнулся с пытливыми глазами Диогена. Со всех сторон на него строго смотрели философы. И профессор пробормотал:
– Я думал, что мы уже разобрались со студентом... Я очень виноват, но вы же сами сказали, что я ничего не могу изменить?
– Пифагор спрашивал не о том разовом случае, который ты можешь себе простить, – вступил Сократ, – мы хотим узнать, чувствуешь ли ты свою вину перед кем-либо из твоих близких?
Сергей Петрович надолго задумался. Затем дернул плечами и произнес с глухим раздражением:
– Я... не люблю свою жену.
– За что? – хором удивились философы.
Профессор вновь дернулся вверх, затем что-то невразумительно пробормотал и лишь махнул рукой:
– Надоела... Придирается по мелочам. Растолстела, ходит как распустеха по дому. Хихикает глупо...
– Ему бы мою Ксантиппу! – со смехом произнес Сократ, обернувшись к философам. – Вот тогда бы он узнал, что такое придирки вздорной женщины. Хотя, если бы моя драгоценная женушка не закатывала мне ежедневные скандалы, то вряд ли бы я стал философом. Правда, мой друг Платон?
– Да, учитель! Эта рыжая бестия своим криком могла распугать ведьм на шабаше. Вам откровенно не повезло...
– А скажи мне, друг мой Пифагор, жена профессора такая же злая, как и моя Ксантипушка?
– Что вы, почтенный, – вполне милая добродушная женщина!
– И хоть ты и думаешь, что она плохо варит щи, ты глубоко заблуждаешься. Татьяна Ивановна отменный кулинар! – вынес свой вердикт Диоген, который вновь что-то жевал, – Не твои ли коллеги от души расхваливают блюда, которые она готовит на ваши праздники? А?
– Или она плохо о тебе заботится? Ты приходишь на работу в наглаженных рубашках, чистенький, аккуратный. Моя Ксантиппа не утруждала себя лишней стиркой, – унылым голосом дополнил Сократ. – У тебя хороший сын. Только дай ему свободу, не заставляй его учиться там, где он не хочет. Поверь, в будущем из него выйдет очень хороший художник.
Сергей Петрович смотрел перед собой. Вдруг он все вспомнил! И отчетливо увидел, как его маленький мальчик стоит рядом и разрисовывает обои на стенах, а он берет его за руку и, отшвырнув на пол карандаш, тащит в угол. А ребенок вырос, и сейчас Сергей Петрович не мог вспомнить – когда же он перестал дарить своему отцу самодельные открытки. Наверное, тогда, когда понял, что вечно занятый Сергей Петрович на них и не смотрит, небрежно откладывая в сторону. Ведь он не может вспомнить ни одного рисунка, сделанного рукой его сына!
И Сергей Петрович понял, перед кем ему действительно стыдно. У жены давно болит голова, а он лишь недовольно морщился – пустяк, дурью мается. Но стоило ему самому лечь в больницу с гастритом, как жена забыла про все недомогания и после работы бежала к нему с бульончиками. И он воспринимал это как должное! А сам когда цветы последний раз дарил, кроме восьмого марта и дня рождения? Эх, ты...
– Не расстраивайтесь, профессор! Вы еще встретитесь со своей Таней! – Сократ дружески похлопал по его плечу – Некоторым душам суждено встречаться несколько раз, поверьте. Хотя, я честно говоря, очень рад тому, что мне не суждено больше встретить мою супругу. Я очень на это надеюсь. Но ведь бывают такие моменты, когда вы вспоминаете свою Танечку с нежностью, правда?
Сергей Петрович улыбнулся: конечно! Он помнил, как увидел ее первый раз в деревне, в которую он в студенчестве приехал на уборку картошки. Господи, как давно было то голодное послевоенное время. И вместе с тем – хорошее время, веселое, молодое. Его Танечка, тоненькая одиннадцатиклассница, одетая не по погоде в ситцевое платье. Влюбился в нее, как мальчишка! Целый год друг другу письма писали. А в город приехала – сразу на фабрику пошла работать. Отец-то после войны весь раненый пришел, умер быстро, а ребятишек осталось шестеро. Танюша старшая, вот и пришлось в деревню почти все деньги отправлять. Из Сергея Петровича помощник-то никудышный – сам голодный студент. А потом – аспирант. Женились, так фату у соседки брали и костюм у старшего брата. И жили же душа в душу, пока...
– Пока что? – переспросил любопытный Диоген.
Сергей Петрович задумался – когда же появилась та трещина, которая едва не расколола их жизнь напополам? И не мог вспомнить. Как-то медленно все катилось к тому, что он шел вперед, а Таня отставала все сильнее и сильнее. То родню поднимать на ноги, то сына растить, то...
– ...То мужа обихаживать! – не унимался ехидный Диоген.
Сергей Петрович задумчиво качнул головой. Действительно, она не стремилась быть ярче него, она все время оставалась тем надежным тылом, где всегда тепло и уютно. Но что же отталкивало его все сильнее и все дальше?
– Это амбиции, друг мой, – вступился молчаливый Платон, – и опасный для мужчины возраст, когда то хорошее, что находится рядом, уже надоедает. Жена становится привычной, как суп, который ты ешь каждый день, уже не замечая его вкуса. Но если бы ты каждый день ел яства, то это утомило бы тебя еще быстрее...
– Жаль, что мы с ней очень плохо расстались в мой последний день. Надо было хоть поговорить на прощание...– грустно сказал Сергей Петрович, и на его глазах появились слезы.
– Да, обращаться со своими близкими нужно так, словно сегодня вы их видите в последний раз. И никогда не забывать, что так и может случиться. Твоя жена тоже клянет себя за то, что не поговорила с тобой утром. Ведь она уже передумала крестить вашего внука, лишь бы тебе стало легче от этого.
И Сергея Петровича прорвало, и он заплакал, закрыв лицо руками... Он повторял имя жены и просил у нее прощения. Это продолжалось несколько минут, пока Сократ не сжал крепко его руки и не приказал успокоиться:
– Не нужно мучить тех, кто остался внизу. Им сейчас и так нелегко. Подождите совсем немного времени, и вы встретитесь вновь. Вам суждено быть вместе еще один раз. И поверь, юноша, если бы ты знал, что для тебя сделает твоя жена, ты бы всю жизнь носил ее на руках!
– Она меня спасет?
– И не только тебя! Правда, будет это очень нескоро, и люди изменятся настолько, что даже нам трудно смириться с их новым обликом. Будет Большая война, которая вспыхнет на всей планете одновременно. Ее развяжет новый народ, но обвинит в этом древних жителей...
– Я могу заглянуть в будущее? – робко спросил профессор.
Философы переглянулись и отрицательно качнули головами.
– Нет, – ответил за всех Пифагор, – это запрещено. Это может убить тебя. Ведь тебе уже пришлось дважды выпить из чаши знаний – помнишь, что с тобой случилось и как тяжело ты перенес возвращение? А если ты захочешь все узнать вновь – тебе придется пить еще раз...
– Я согласен! Я хочу еще раз увидеть Таню.
Профессор пытался встать, но колени бессильно подгибались, и он опускался на землю.
– Атойу, – мягко поправил Пифагор и, поймав удивленный взгляд, договорил, – её теперь зовут Атойа.
Сергей Петрович шагнул к чаше. Змея обвилась кольцом вокруг сосуда, готовясь к броску. Пифагор повернулся к философам и уперся в них взглядом. Раньше всех сдался Диоген.
– Пусть пьет, – значит такова его судьба.
– Ты хорошо подумал? – спросили в один голос остальные.
Сергей Петрович кивнул и сделал еще один шаг к змее. Словно испугавшись, она отползла от чаши и скрылась в траве. Пифагор нагнулся и поднял священный сосуд. Так же молча он подошел к профессору и протянул ему чашу, печально вздохнув. Сергей Петрович сделал большой глоток и едва не поперхнулся, так удушливо перехватило его дыхание. Чаша выпала из онемевших рук. Профессор мягко опустился на траву, и вокруг него вырос большой пластиковый купол. Он прижался к нему лицом, пытаясь лучше рассмотреть происходящее за ним. Но сумел увидеть лишь высокую темноволосую женщину, стоящую в центре голубой комнаты, уставленной непонятными светящимися приборами.


 
Будущее будет черным.
Джеймс Болдуин


Глава 10
ГОРОД БУДУЩЕГО
 

Интроя. Год 2999, месяц май
Атойа готовила завтрак на прокуренной кухне. Дым поступал в комнату из отверстия в стене и отмерялся порциями, строго дозированными для возраста, роста и веса женщины. Сегодня он был с запахом, который почему-то назывался яблочным. Странно, но ведь яблони вымерли несколько сотен лет назад, не выдержав кислотного отравления, и никто не мог помнить их аромата? Атойа втянула ноздрями струйку дыма – он напоминал запах дорогого мыла. Все может быть – пожала женщина плечами. Белые цветы должны пахнуть по формуле, известной только им самим. И еще химикам из лаборатории, которые синтезируют запахи по сохранившимся изображениям цветов, выводя соответствие между их цветом, формой и возможным ароматом. Из всего старого мира на земле остались лишь растения, которым совсем не надо было глотать своими листиками углекислый газ, которого стало слишком много. Какие же остались цветы? Атойа задумалась, и стена экрана, загораживающая кухню от улицы, стала показывать странные картины. Вот на пластиковом фоне появился колючий кустарник, именуемый саксаулом. Потом экран выдал такой же сухой и невзрачный бессмертник, оправдавший мрачным названием свое существованием. Странно, где-то она читала, что раньше его цветы были более яркими. Тут же на стене выползла страница электронной книги, с четким рисунком и описанием этого пережившего апокалипсис растения. Листочки были неприятного, режущего зеленого цвета – такого, какого в природе не существует. Сам цветок показался Атойе слишком пестрым, а его запах чересчур сухим, и она с раздражением перестала о нем думать. Экран тут же погас, и из отверстия в стене в комнату потекла очередная струйка дыма.
Женщина с удовольствием затянулась и сняла с панели пластиковую чашку, в которой варились искусственные яйца. Заглянув в экран, она невольно засмотрелась на свое отражение и совсем забыла о цветке, который на миг показался ей красивее ее самой. С панели на нее смотрело симпатичное личико двадцативосьмилетней интроянки. Слабая европейская кровь уже почти не чувствовалась в ее происхождении, не выдавала ее далеких предшественников. За несколько веков угасания когда-то великих светлокожих предков их воинственные гены совершенно перестали влиять на потомков и стерли с их лиц бледность. Теперь жители Интрои, города, пережившего страшную войну, могли гордо заявить, что они представители самой чистой расы, которая существовала когда-либо на земле. И на опустевшей планете не осталось ни какого другого народа, кроме них, спрятавшихся от постоянных кислотных дождей под толстым пластиковым куполом над городом. Теперь, занося в пробирки материал с будущими бронзоволицыми и кучерявыми интройцами, в молекулу человеческого детеныша вкладывалась информация о том, что этот мир - наилучший из всех существовавших. И предупреждение, что если кто-то из них будет слишком много думать о своих предках – будет наказан изгнанием за территорию пластикового купола.
Атойа пригладила рукой свои непослушные волосы и задумалась. Странно, все эти годы она чувствовала, что это прекрасно, что в ее венах течет сильная, молодая и здоровая кровь интроев. Но иногда она задумывалась – кем были ее предки и почему они погибли? Экран предупреждающе замигал и раздался неприятный угрожающий писк – женщина размышляла на запрещенные темы. Атойа подняла глаза на стену. На экране поплыли новые картины из учебника, по которым детей учат великой истории могущественной Интрои. Изображение четко сфокусировалось и показало начало крушения белых. Сильные, смелые чернокожие расселились по всему миру, проникнув на каждый незаселенный ранее островок. Следом выплывает новая картинка. Дряхлые белые уже не пытаются бороться за свое место под солнцем. Оставшиеся редкие экземпляры белокожих людей отправляют в резервации, в которых они быстро угасают – проклиная мир, который давно перестал им принадлежать. Но однажды они едва не поставили его на грань полного уничтожения и развязали Большую войну против своих хозяев. Эти дикари взбунтовались в своих резервациях и хотели уничтожить великое государство, которому был всего один год! Какое кощунство! Но что еще ожидать от белых…
Монитор вновь мигнул и под шумящий звук прибоя выдал Атойе новую картинку: 2701. Начало века, который все называют эпохой рождения нового народа – великих интроев. В этот год был подписан исторический договор между чернокожими и желтолицыми о смешении их крови ради построения могущественного государства Интроя. Когда-то давно темные пытались с ними воевать, но желтолицых было слишком много, они накатывались целыми волнами людских потоков и захлестнули целый мир. Говорят, раньше они уже пытались дойти до Европы, но не смогли – застряли в лесах. (Картинка тут же засвистела, загикала, и Атойа испуганно шарахнулась от стены, так напугал ее страшный протопредок, замахнувшийся на нее нагайкой. Он страшно оскалился, показав ряд ослепительно белых зубов и с грозным криком помчался прочь на странном животном на четырех ногах). «Лошадь – животное, использовавшееся в древнем мире для перевозки груза и передвижения на дальние расстояния. Вымерла после Большой войны 2702 года» – услужливый умный экран выдал текст и несколько изображений диковинного животного со странно притягательными глазами. Атойе даже показалось, они такие же красивые, как и большие миндалевидные глаза женщин-интроянок.
Экран выдал несколько снимков самых красивых женщин Интрои. К сожалению, Атойи среди них не было.
После того, как чернокожие заключили мир и окончательно смешались кровью с желтолицыми, внешность новых людей приобрела свой законченный вид. Теперь волосы интройцев были кудрявые и черные, напоминая своим цветом отливающее синевой пластика ночное небо. Их глаза были по-прежнему огромны и прекрасны, а нос приобрел совершенную форму – стал маленьким и точеным. Изменился и пигмент кожи. Наложившиеся на бледность белого человека черные и желтые цвета привели к удивительно красивому медно-розовому оттенку у женщин и смугло-коричневому у мужчин. Губы интройцев были пухлыми, но не такими большими, как у их чернокожих предков. Ученые даже пытались доказать, что женщины внешне имеют большое сходство с египетской царицей Нефертити, чей народ вымер задолго до появления самой слабой из всех существовавших рас – европеидов. Атойа задумчиво посмотрела в сторону спальни и кивнула экрану, вмонтированному в потолок над кроватью. Монитор услужливо замигал и стал посылать сигнал к пробуждению в мозг Тара, ее любимого мужа. Тот пошевелился, и на экране высветилась картинка, зафиксированная мозгом: мужчина вновь пытался создать новый экземпляр из обломка кости вымершего животного. Бедный! – мысленно пожалела его Атойа, – он даже во сне думает о своей науке. Она не ошиблась, когда согласилась дать кусочек своего тела для смешения с телом этого мужчины. Теперь у них есть маленький продолжатель рода интроев. Тар очень надеется, что его потомок тоже станет ученым и сумеет найти секрет воссоздания существовавших до Большой войны животных и растений. Пока все опыты приводили к плачевным результатам: на свет появлялись нежизнеспособные особи. Никак не желая пить искусственную жидкость, которая своим составом должна быть идентична молоку животного, они умирали через несколько дней после рождения. Но и таких было очень мало. Обычно рождались мутанты, лишь отдаленно походившие на своих предков. Ученые знали – причиной необратимых мутаций был пораженный химией материал, но упорно продолжали свои опасные опыты. Даже если находились останки животных, внешне пригодные для возрождения, то на деле клетки оказывались настолько модифицированными, что крысы начинали расти с бешеной скоростью и перегрызать толстые прутья сверхпрочного пластика, а черепах раздувало так, что лопались панцири и из под которых вытекала зловонная черная жижа. Волк на третьи сутки перегрызал клыками любую преграду.
Даже симпатичные бабочки и стрекозы за ночь превращались в чудовищных насекомых. Они не бросались на людей, летали по лаборатории, круша все на своем пути и стремясь пробить межкомнатный пластик. После нескольких ударов по нему начинали бежать едва заметные глазу трещинки...
От всех этих экземпляров приходилось избавляться в срочном порядке. Но их не брал самый мощный разряд электричества – новорожденные мутанты не боялись тока. Приходилось убивать варварским способом, от которого давно отказались в мире интройцев – палками, пиками, острыми топорами. Битва давалась тяжело, и вскоре ученые усовершенствовали систему наблюдения за развитием эмбриона животного еще в пробирке, чтобы увидеть отклонение от нормы еще в самом начале развития. Чтобы не было больше таких страшных жертв – гибели лаборантов.
Экран судорожно замигал и выдал картинку, от которой Тар сжал во сне кулаки, и на его выпирающие скулы легла тень. Мозг мужчины каждое утро показывал одно и то же – санитара, отбивающегося от большого свирепого кабана. Вот уже инженеры, заскочившие в лабораторию по вою сирены, стреляют в обезумевшее животное из электрических шлангов, вмонтированных в стену. Вот кабан зажат в угол и почти оглушен ударом тока... Но вдруг он опять вскакивает на ноги и несется на Тара. Мужчина успевает увернуться в сторону, и сильный удар полуметровых клинков-клыков вспарывает живот санитара. И только страшный удар острой металлической пикой, застрявшей в громадной шее кабана, заставляет его остановиться, с удивлением посмотреть вокруг себя и забиться в конвульсии.
Атойа подала сигнал монитору – убрать страшную картину из мозга спящего мужа. Экран нерешительно мигнул разными цветами и наконец-то с трудом разогнал санитаров и инженеров из лаборатории и наполнил сон Тара приятными воспоминаниями. Вот он совсем маленький мальчик. Выращенный в пробирке, как и все дети, он с уважением относился к своим родителям, от которых его забрали после самого рождения. Так было принято всегда – дети отдавались на попечение государства. Тар вырос в прекрасном интернате, изучил все, что положено знать интройцу в науке, получил работу в лаборатории. Мужчины его семьи всегда работали в генетической лаборатории, поэтому он был не исключением. Здесь он впервые за много лет увидел своего отца. Тот был спокоен и исполнителен и очень понравился Тару. Еще бы! Уважение к старшим и миролюбие записывались в мозг младенца при его рождении. Ребенок мог вырасти и ни разу не увидеть своего отца, но ценить его он был обязан.
Сон перед пробуждением становится все приятнее. Тар вновь видел, как на большом совете ему показывают Атойу, его будущую жену и мать их совместного ребенка. Девушке двадцать один год, он на семь лет старше. Атойа такая же, как и все интроянки – худенькая, розоволицая, скуластая. Он знает, что кровь белых еще не окончательно подавлена здоровыми тельцами интроев, но это его ни сколько не смущает. Вначале ему показалось, что у девушки слишком светлые глаза – светлее генетического стандарта. Но приглядевшись внимательнее, он понял, что это голубой отблеск от слишком ярко светящегося потолка. Кровь девушки состоит из трех частей, ведь название нового народа подразумевает тройственность. Чистые белые женщины и мужчины, к счастью, почти исчезли как вид, поэтому специфическая внешность Атойи его очень заинтересовала как ученого. Так думал Тар, глядя на будущую жену. Девушка очень привлекла его своей нестандартной красотой, немного длинноватым носом и более мягкими, чем у других девушек, волосами. Монитор замигал и послал Тару сигнал к пробуждению.

***
– Милый, ты сегодня можешь вернуться пораньше? К нам в гости придут мои родители. Мама нашла прекрасный рецепт, говорит, что так готовили почти тысячу лет назад. Понятия не имею, где она его разыскала. Говорит, что эти рецепты сами выплывают в ее памяти. Странно, правда?
Тар посмотрел на жену и передал ей свои мысли на этот счет.
– Дорогая, конечно я постараюсь придти пораньше. Тем более, твоя мама так чудно готовит, у нее настоящий талант. Но не обещаю – сегодня много дел в лаборатории.
Мысли зашуршали, и передача их нарушилась. Атойа с удивлением посмотрела на мужа. Когда он что-то пытался скрыть от нее, его просто невозможно было понять – он силился заглушить настоящую мысль фальшивой, и от этого в воздухе начинали крутиться вихри, мешавшие уловить смысл принятого. «Интересно, как раньше люди говорили языком, – подумала женщина. – Ведь можно было скрыть то, что ты думаешь о человеке на самом деле».
– Милый, я понимаю, что тебе неприятна моя мама – ты находишь, что она слишком светлокожая. Но ты же знаешь, что это результат небольшой мутации. У нас и сейчас время от времени из пробирок появляются дети, более светлые чем остальные. Чего же ты хочешь от наших предков? Ведь они размножались самым непонятным образом, не заботясь о чистоте расы.
– Атойа, ты слишком много говоришь с утра! И опять подозреваешь меня в недоверии!? Твоя мама действительно хорошо готовит из тех продуктов, которые производятся в пищевой лаборатории. И она совсем не похожа на белую женщину, не придумывай!
Мысль Тара наэлектризовалась и больно уколола Атойу. Женщина сделала очередной выпад.
– Ты сидишь целый день на работе, по вечерам тебя тоже нет. Я сижу наедине с монитором – моим единственным другом. А ты постоянно занят-занят – занят!!! Приди хотя бы сегодня пораньше! Давай, я скажу родителям, чтобы они не приезжали, что мы хотим просто погулять и посмотреть на новые картины звездного неба под куполом? Тар, пожалуйста, услышь меня! Мне тоскливо в этих четырех стенах, я устала каждый день варить синтетические яйца и смотреть на экране один и тот же твой утренний сон. Даже во сне – эта твоя лаборатория! Пока не заставишь монитор направить твой сон на меня, так и будешь смотреть на твои опыты.
Тар резко выпрямился, подскочил со стула и метнул в Атойу такой сгусток мысли, что тот едва не сбил ее с ног.
– Атойа, ты смотришь мои сны? Как ты смеешь это делать, кто тебе разрешил так поступать?
Мужчина смотрел на жену таким грозным взглядом, что ей захотелось провалиться сквозь пластиковый пол. Тар уже не просто спрашивал, он кричал, брызгая по комнате осколками мыслей:
– Говори, немедленно говори, как ты научилась подключаться к моим снам? Зачем ты это сделала? Я спрашиваю, когда ты это сделала?
Атойа испуганно шарахнулась от мужа, которого впервые в жизни видела в таком гневе, и указала глазами на экран спальни. Она попыталась объяснить мужу все по порядку, но мысль запуталась, и поток пошел бессвязно. Тар немного успокоился и вновь присел за стол, размешивая в стаканчике витаминизированный напиток. Он задумчиво посмотрел на женщину и покачал головой.
– Атойа, так нельзя поступать. Ты оказалась необыкновенно умной женщиной и даже смогла подстроить волны экрана под свой поток мыслей. Но больше никогда – слышишь? – никогда этого не делай!
– Почему? – мысль женщины мягко ударилась о защиту, выставленную мужем. Ответный сигнал заблокировался и прошуршал что-то невнятное. Тар явно что-то не договаривал. Атойа немного усилила сигнал, и голова мужчины дернулась, словно в его лоб метнули камень...
– Милая, пожалуйста, не спрашивай о том, чего тебе не нужно знать! Разве тебе плохо живется? У тебя есть дом, муж, экран. Наш сын учится в прекрасной школе. Ты имеешь все, что имеют интройские женщины, чтобы чувствовать себя счастливой. Но ты слишком любопытна, и это мне не нравится. Лучше прими ванну из успокаивающей пены и приляг еще поспать. Потом придут твои родители, и вы чудно проведете вечер. А мне нужно работать на благо государства.
Поток мысли обволок Атойу, закачал ее на своих волнах и окончательно успокоил.
Тар допил напиток и ушел в свою лабораторию.

***
День Атойи шел как обычно. Единственным развлечением был приход ее родителей, с которыми они посмотрели на экране воспоминания о тех временах, когда девушка была совсем ребенком и училась в интернате. Вместе с другими юными интроянками она зубрила азы истории великого государства, радовалась успехам своего народа и пела патриотические гимны. Правда, иногда она очень скучала по своим родителям, чем сильно удивляла девочек и настораживала учителей. Ведь ученые удалили ненужную жалость из генома человека. Поэтому всех окружающих Атойу людей немного пугала ее странность – умение грустить. Когда девушка блестяще закончила школу и освоила главную премудрость, которой обучали девочек, то есть – стать хорошей женой для мужчины, она на какое-то время отпросилась домой – пожить с родителями. Отца это насторожило – почему она хочет побыть с ними? Или она не торопится выйти замуж и родить здоровое потомство, как положено в Интройе? Ведь они с женой выполнили свой главный долг перед государством – смешали кусочки плоти для появления нового гражданина. Что еще было нужно этой сумасбродной девчонке? Еще подумают соседи, что у девушки биологическое уродство и она не может жить без опеки старших. Однако жена поддалась на уговоры Атойи и разрешила ей перед замужеством пожить дома одну неделю. Больший срок не допустила бы инспекция по делам семьи и государства. Ведь интройские девушки должны жить отдельно от родителей, так написано в законе.
После замужества она могла продолжить общение с родителями, сейчас о ее судьбе должно заботиться только государство. Но отец Атойи был уважаемым в городе человеком, поэтому ему разрешили самому выбирать для дочери жениха и даже участвовать в подготовке к свадьбе. А на то, что девушка жила у него, предпочли закрыть глаза. Тем более, что ровно через семь дней Атойа согласилась стать женой перспективного инженера-биолога Тара.
Те дни, которые девушка провела в родительском доме, были самыми грустными в ее жизни. Атойа постоянно задавала такие вопросы, от которых экран на стене начинал мигать угрожающими красными пятнами, а отец начинал нервничать. Он опасался, что до руководства дойдут мысли девушки насчет истории возникновения города-государства под пластиковым куполом. Ну почему она никак не унималась и не хотела понимать, что белые люди уничтожили себя сами, взорвав все ядерные арсеналы на земле. Это был бунт, самый страшный за всю историю земли, которая тогда едва не сорвалась со своей оси и не была затянута в черную дыру!
– Слушай, Атойа! – кричал на нее отец. – Ты же учила в школе, что в 2702 году они попытались вернуть себе власть на земле и объявили войну темнокожим и желтолицым! Белые проникли на ядерные заводы, полигоны и в хранилища и устроили там настоящую бойню. А затем они взорвали все ядерное оружие, которое существовало на планете.
Мысль отца начинала сверкать гневом и искрить в воздухе. Атойа смущалась, ее мысленный поток краснел, но не прекращал загонять родителя в тупик.
– Отец, но они же жили в резервациях! Как жалкая кучка людей могла оттуда выбраться и захватить все оружие? Ведь нам говорили, что они деградировали, потеряли человеческий вид и стали возвращаться к первобытному состоянию? Как люди, теряющие свой облик, могли сохранить возможность не просто взбунтоваться, но и запустить сложную технику?
– Немедленно замолчи!
Отец багровел и сердито смотрел на дочь.
– Ты хочешь погубить себя такими вопросами? Ты хочешь стать биологическим материалом для опытов в лаборатории? Из тебя извлекут мозг и поставят вместо него думающую пластину, как делают с некоторыми глупцами, вообразившими себя всезнайками.
Затем он поднимал глаза на завывающий монитор, готовый вот-вот отправить в центр предупреждение об агрессивном поведении девушки. Атойа успокаивалась и не задавала ненужных вопросов.
А выйдя замуж за Тара и получив от государства прекрасного сына, (которого они не увидят до его женитьбы), она и совсем перестала думать на запрещенные темы. Атойа повзрослела и стала степенной домохозяйкой. Отец с матерью успокоились и стали часто приходить к ней в гости. Они уже не опасались, что могут попасть под подозрение как неблагонадежные граждане с нарушенным генофондом.
И сегодняшний вечер проходил так же мирно, пока не захмелевшая от синтетического вина Атойа не пожаловалась своей матери, что ей часто снятся страшные сны. Вместо своего любимого мужа она видит странного человека: высокого, с очень грустными серыми глазами.
– Не говори глупостей, – быстро оборвала ее мать – Таких глаз не существует в природе – это генетическое уродство. Тебе просто снятся кошмары. Это последствия влияния радиации и химических дождей. Наша память хранит некоторые воспоминания о тех ужасах, которые были у интройцев до тех пор, пока они не поставили защитный купол.
– Мама, послушай, если это ужасы, то они снятся нам на пару с Таром. Я видела лабораторию и этого высокого человека. Кажется, ему грозит опасность
Родители удивленно посмотрели на дочь.
– Да, мамочка, впервые я увидела этого человека, научившись входить в сон Тара.
– Ты с ума сошла! – мысли родителей были едины. – Этого нельзя делать. Тебя могут наказать. Нельзя вторгаться в чужой сон с тех пор, как люди научились разговаривать мыслями, а губы, зубы и язык использовать по прямому назначению – пережевывать и глотать пищу. А чужой сон – это тайна, которую нельзя нарушать.
Голос отца принял очень жесткий тон.
– Атойа! Женщина не имеет права знать, о чем думает мужчина во сне. Тебе запрещено подглядывать мысли своего мужа, особенно такого честного и порядочного, как Тар. Ведь он согласился взять тебя в жены, не обратив внимания на то, что...
– Отец! – испуганно вскрикнула мать.
Мужчина осекся и замолчал.
– Папа? – вытянувшаяся в струнку Атойа с изумлением смотрела на отца. – Не обратив внимания на что?
Мать постаралось разрядить обстановку и послала дочери мягкий сигнал:
– Успокойся, все нормально. Отец слишком много выпил вина и ему хочется ругаться. Ты же знаешь, когда он выпьет лишнего, он говорит глупости.
– Нет! – мысль отца крутанулась в воздухе и хлестнула жену по щеке. Женщина дернула головой и глубже утонула в мягком кресле. – Не выставляй меня идиотом перед дочерью. Рано или поздно она должна узнать правду.
Мать уронила голову в ладони и заплакала – это качество великие ученые так и не смогли удалить из женщин. Время от времени их глаза выделяли специфическую жидкость, из-за этого информационный поток становился мутным, и мужчинам делалось тоскливо на душе. Но лишние слезы карались законом государства – мысли женщин должны быть ясными и легко читаемыми. Поэтому она перестала плакать и с тревогой посмотрела на дочь.
– Атойа, – мягко продолжил отец, – то, что я хотел тебе сказать не является государственной тайной. Помнишь, как Тар разглядывал тебя в первый раз, когда увидел на свидании? В его мыслях читалось удивление и легкий страх.
Отец провел по волосам Атойи, которые отливали легким серебром при свете купола.
– Его очень заинтересовала твоя внешность как ученого и как мужчину. Он знал, что ты не чистокровка, но ему очень понравилось твое нестандартное лицо, оно его очаровало.
В разговор вступила мать.
– Девочка моя, ты наверное привыкла к тому, что люди иногда смотрят на тебя с удивлением?
– Да, – кивнула Атойа. – Но чаще я ощущаю неприязнь к себе. Все жены коллег Тара, которые были у нас в гостях, рассматривают меня с таким же надменным видом, как и мои подруги по школе...
– А сам Тар никогда не спрашивал о твоем происхождении? О том, почему ты светлее других?
Атойа посмотрела на экран и тяжело опустилась на стул. Затем плеснула себе еще вина и залпом выпила. На мониторе выплыла странная картина: ее муж разглядывает ее спящую. Странно, как эта мысль задержалась в комнате? Видимо, ее сила была так велика, что она проникла во все углы – от спальни до кухни. Странно, как это раньше Атойа не видела эту картинку. С удивлением она вновь стала глядеть на экран, так же внимательно, как и ее родители. Вот Тар состригает с ее головы несколько волосинок и уносит в лабораторию. Затем едет в школу, в которой учится их сын и, нарушая все законы, тайком встречается с ним. Там он расчесывает ребенка на прощанье и незаметно кладет расческу в карман комбинезона. А потом... потом... изображение мутнеет и заканчивается, ударяясь о пластиковую дверь лаборатории. Сколько Атойа не пыталась усилить сигнал, у нее получалось увидеть только выходящего из лаборатории мужа, который садился в камеру и отправлялся домой. В лице Тара не было ничего такого, что могло бы вызвать подозрения. Его мысль тоже была чиста и ясна. Она не тревожила и не вызывала никакого страха. На этом месте экран погас.

Атойа задумчиво перебирала серебристый передник – незаменимый атрибут всех замужних женщин. Родители тяжело молчали. В воздухе висел вопрос. Наконец женщина решилась на него ответить.
– Нет, Тар никогда не спрашивал меня о моем происхождении. А почему он должен был это сделать? Со мной что-то не так?
Мысль очертила плавный изгиб в виде знака вопроса и столкнулась с помехой – отец поставил защиту, о которую она ударилась и отскочила в сторону. А материн ответ, вообще, так резко вильнул в сторону, что догнать его оказалось невозможно. Затем он вообще рассеялся в воздухе и осел на душе крапинками сомнения. Атойа удивилась такому упрямому нежеланию говорить правду и до предела усилила концентрацию потока. Отец вскрикнул и схватился за виски. Мать вновь заплакала и говорить с ней стало совсем бесполезно. С девушки давно слетел хмель, и ее начало немного подташнивать.
– Атойа!
Отец поднял голову, встал с кресла, подошел к дочери и уставился прямо в глаза. Их информационные поля пересеклись и смешались. Но все же отец не мог собраться с мыслями, чтобы ответить.
– Атойа...
И вновь замялся. Возникший сумбур заставил Атойу задать первый пришедший в голову вопрос.
– Папа, я не чистокровная интроянка?
Отец кивнул. И посмотрел на дочь с испугом – девушка говорила не так, как говорят все граждане великого государства. Она шевелила губами, и от этого воздух наполнился странными, непривычными звуками, которые с трудом воспринимали отвыкшие от них ушные раковины – еще один из рудиментов прошлого.
– Я не интроянка? – со страхом в голосе повторила Атойа.
Отец вновь кивнул головой. Лицо матери пошло пунцовыми пятнами. Она смотрела на дочь с ужасом. Девушка не просто говорила, она впала в то первобытное состояние, при котором просыпаются давно забытые и ненужные способности. Уже несколько веков уши служили не для того, чтобы слышать голоса, а для того, чтобы знать, что в дверь стучится муж. Да и эта функция была ни к чему – обычно люди посылали друг другу сигналы о своем прибытии к дому. Автоматическая дверь сама впускала хозяина, экран прихожей обрабатывал его специальным дезинфицирующим раствором – ведь из лаборатории можно было принести древний вирус.
А если нужно было донести до внимания граждан Интройи какой-либо новый закон, то мысль о необходимости его выполнения внушалась через мощные волновые экраны.
Поэтому, когда Атойа зашевелила губами, усиливая свою мысль, отцу ничего не осталось, как отправить ей поток информации. Возможно, он заставит ее надолго замолчать от страха. Мужчина кивнул головой и начал говорить. Его мысль текла плавно, но ложилась на душу девушки невероятной тяжестью.
– Девочка моя, ты всегда была не таким ребенком. Мы с мамой очень боялись, что после твоего рождения тебя забракуют и отправят на переработку. В нашем роду очень силен европеоидный ген. Такое иногда бывает, поверь. Это очень неприятно, но с этим придется смириться.
Девушка оцепенела. Отец погладил по ее волосам и продолжил говорить, убаюкивая ее своей мыслью.
– Ученые бьются над тем, чтобы искоренить депрессивный ген из организма интройцев. К сожалению, есть мутации, которые не поддаются исправлению. И во мне, и в твоей матери при всех проверках он давал всего четыре процента от общего состава крови.
– Четыре процента крови белого человека...– отдался эхом голос Атойи – Это ужас...
– Это много, но это считается предельно допустимой нормой. Поэтому, когда родилась ты, мы вначале очень радовались твоему появлению. Но в твоей крови повышенный уровень принадлежности к европеоидам! Это страшно, это угасание рода. Тебе же объясняли в школе, что старый народ не принесет ничего хорошего для будущего развития. Можно сказать, что все самые страшные опасности, которые могут ждать интройцев, идут от людей с мутирующим геном. Таким, как у тебя. Представь себе, почти пятьсот лет чернокожие ассимилировали с желтокожими, не допуская при этом смешения с белыми. Но некоторые из них все же брали белых женщин из резерваций, и на свет появлялись дети, несущие в своей крови угасающий род. Со всеми болезнями, депрессиями, тоскливостью и мечтательностью. К счастью, вскоре правительство одумалось и запретило брать женщин из резерваций. А вскоре, как ты помнишь, белые устроили Большую войну. И интройцам пришлось срочно собирать своих оставшихся в живых граждан по всем континентам и строить город под куполом.
– Меня взяли из резервации? – вновь спросила девушка, пошевелив губами. Отец не понял услышанного, и ей пришлось еще раз – мысленно – повторить вопрос. Отец пожал плечами.
– Что ты, нет конечно. К тому времени, как ты появилась, мы уже жили под куполом. Но моя прапрабабушка и прапрабабушка твоей матери были женщинами из резервации. Их детей пожалели и оставили в живых. За ними долго наблюдали, на них испытывали новые лекарства и все надеялись, что со временем удастся справиться с генами белого человека. И вроде бы все пошло по плану, кровь стала очищаться. Но с тобой оказалось все сложнее – твоя кровь на шестнадцать процентов отличается от чистой расы!
Атойа изумленно взглянула на отца и задохнулась.
– На сколько?
– На шестнадцать, Атойа. И это не шутка. Это страшно. Страшно стало всем нам. Мы боялись, что вновь начнут создавать резервации для таких, как ты. Что нас обвинят в нарушении генофонда и выгонят за купол. Что тебя просто уничтожат. Но государство проявило милость, и тебя решено было сохранить как биологический материал для изучения особенностей поведения дремлющего гена. Ученые надеются, что когда-нибудь от него удастся избавиться навсегда...
Девушка опустила голову, и отец не мог понять, о чем она думает в настоящий момент. Атойа молчала и размышляла обо всем услышанном. Значит, Тар женился на ней в качестве эксперимента? Он хотел прославиться как ученый, который борется с прогрессирующей мутацией интройской женщины. И их ребенок – всего лишь очередной научный эксперимент? Вот почему он учится не в обычной школе, а в интернате для особых детей. Атойа подняла глаза на родителей и долго изучала их лица. Ничего! У них не было ничего европейского во внешности! Красивые миндалевидные глаза, изящные носы, пухлые губы, тонкие очертания. Она всегда считала родителей стопроцентными интройцами. Затем вспомнила сына и посмотрела на экран. Изображение на мониторе немедленно выдало картинку с ее ребенком. Фас, профиль, разрез глаз, измерение окружности головы и соответствия ее длины и ширины...Умная техника незамедлительно наложила на изображение биометрическую сетку и подогнала очертания ребенка под норму-клише. Экран замигал – несоответствие норме составляло 8 процентов!
Девушка испуганно взглянула на экран. Затем – на родителей. Отец кивнул головой в сторону улыбчивого мальчика.
– Видишь, как чистая кровь Тара помогает вытеснять дремлющий ген? Твои шестнадцать наложились на его отрицательный результат – и новое поколение считается более здоровым, чем предыдущее. Потом вашему сыну тоже выберут чистокровку, и показатель снизится еще наполовину, как у нас с матерью.
– А почему вам не выбрали чистокровок?
Отец хмыкнул и пожал плечами?
– Видишь ли, в то время наука не была так развита, как сейчас. Шли эксперименты по выяснению того, как меняется кровь при скрещивании полукровок.
– То есть, я – результат эксперимента? – вспыхнула Атойа.
– Все люди в нашем государстве так или иначе являются частью эксперимента. Много лет назад ученые заменили грязный и отвратительный процесс животного совокупления у людей на цивилизованное выращивание потомства в пробирках. Теперь люди не страдают от физиологической тяги друг к другу, а ученые могут исправить любые недочеты в развитии эмбриона.
– Клетки постоянно скрещивают, – наконец то вступила в разговор мать. – Ведь для того, чтобы великое государство могло выжить, наука не должна стоять на месте. Да и мало ли какие опасности ждут человечество. Поэтому нас скрестили для того, чтобы появилась ты, а тебя и Тара – для того, чтобы появился ваш сын.
– И его тоже скрестят,– мрачно пошутила девушка.
Мать пожала плечами – ну и что? Это закон...
Отец погладил Атойу по волосам. Затем взял мать под руку, и они ушли домой...
***
Вскоре монитор предупредил Атойу, что к порогу дома приближается ее муж. Женщина настроила свои мысли на позитивный лад и вышла встречать супруга. Тар выглядел очень уставшим.
– Привет, дорогая, как прошел вечер с родителями?
– Спасибо, милый! Я узнала очень много интересного о себе...
– И что же интересного тебе сказала твоя мама?
Женщина отвернулась, и мысль прошуршала невнятно, словно сбиваемая помехами.
– Тар, как я стала частью твоего эксперимента? Почему тебя, чистейшего интройца, потянуло связать свою жизнь с полукровкой? Что это за такая тайна, о которой я узнаю, спустя восемь лет.
Тар посмотрел на жену долгим изучающим взглядом и устало произнес.
– Атойа, я устал и хочу есть. Если ты все уже знаешь, давай не будем ссориться. Да, я не скрываю, что ты – часть эксперимента. Но разве наш союз не удачен?
Он был спокоен, как всегда. Тар никогда не сомневается в своей правоте, и ход его мыслей всегда прям и логичен. От этой его правильности жить с ним было невероятно тяжело. Но сейчас Атойе было не до выяснения отношений. Ей казалось, что ее глубоко обидели, столько лет скрывая, что она не такая, как все.
– Сколько тебе заплатили в комитете по делам семьи, чтобы ты на мне женился? Тебя профинансировала академия наук? Что ты выиграл, выбрав меня – повышение в карьере, возможность бесплатно экспериментировать, не выходя из дому?
– Даже если это и так, то ты должна радоваться. Ты живешь в обществе, которое приняло тебя. Я ни разу, слышишь, ни разу не указал тебе на твое происхождение. Да, я наблюдаю за тобой! Я смягчаю для тебя опасности жизни среди чистокровных интройцев.
Теперь наступила очередь Атойи с изумлением взглянуть на супруга. Тот казался на редкость спокойным, мысль его текла плавно, не сбиваясь и не уходя в сторону.
– Милая, восемь лет назад мне, начинающему ученому, предложили интересный эксперимент – понаблюдать за женщиной, в которой одна шестая часть крови принадлежит вымершему народу. Я увидел тебя, и ты мне, скажем так, понравилась. Вернее, я ожидал увидеть что-то более неприятное, со следами вырождения. Оказалось, что ты очень милая девушка Да, все эти годы я изучал тебя. И пришел к выводу, что заложенные в тебе гены несут в себе не физическое уродство, а моральное несоответствие интройцам.
Тар подошел к холодильнику, достал из него синтетический бифштекс, немного откусил и положил на место. Затем выпил холодного напитка с привкусом свежих ягод. Экран выдал картинку с описанием малины, послужившей для химиков прототипом вкуса, но мужчина отмахнулся – некогда. Страница энциклопедии потухла. Тар подошел вплотную к жене.
– Атойа, твое поведение требует постоянной корректировки. Ты впадаешь в странную грусть, бываешь плаксива и несдержанна. Ты слишком активна для интройской женщины и все время пытаешься вникнуть в мужские дела. Если бы я на тебе не женился, тебя бы отправили в лабораторию для таких, как ты...
Тар осекся и замолчал. Подумал и вновь спросил, резко метнув взглянув в лицо Атойи. Вопрос показался очень странным, и женщина не сразу поняла, что от нее требуется. Тар повторил вновь.
– Милая, почему ты все время пытаешься прижаться ко мне во сне? Зачем ты гладишь мои волосы и целуешь мое лицо? Зачем ты трогаешь мои руки? Разве мы не исполнили свой долг перед государством? У нас есть прекрасный сын. Я рад, что его кровь более чистая, чем твоя. Чего же ты хочешь от меня еще? Иногда ты мне напоминаешь животное, которое требует спаривания...
Экран показал несколько очень неприличных картин процесса продолжения рода у животных. Атойа вспыхнула. Тар продолжил.
– Дорогая, ты же прекрасно знаешь, что настоящие интройцы не имеют потребности в таких странных неприличных занятиях! Для того, чтобы была возможность получить нормальное потомство, уже много лет не пользуются таким примитивным способом, какой был у людей до Большой войны.
– Да! – неожиданно резко вскрикнула Атойа – Да, я знаю, черт побери, как это происходит! В эмбрион вкладываются знания о том, что физическое влечение между мужчиной и женщиной отсутствует. И знаешь, дорогой мой муж-спаситель, кто придумал эту чудовищную программу? Не молчи! Ты прекрасно понимаешь, что истинные интройцы за тысячу лет своего существования потеряли способность получать удовольствие с противоположным полом. Желание владеть друг другом уничтожила радиация и химическая пища из лабораторий? Мужские и женские органы являются рудиментами, служащими для оправления нужды? Ха-ха-ха! Дорогой мой, все это – программа медицинской академии нашего государства, контролирующего численность и качество населения. В пробирках создаются удобные для общества эмбрионы, исправленные до такой кондиции, что больше похожи на бесчувственных роботов, чем на людей.
Тар смотрел во все глаза, время от времени недовольно встряхивая головой. Раздражительность не была характерна для выхолощенных в пробирках интройцев, и поведение супруги было недопустимым.
– Атойа, я не понимаю, о чем ты говоришь. Нездоровое влечение, заставляющее выбирать себе недостойную пару и рожать в таком союзе ущербных детей, недопустимо в нашем государстве. Запомни раз и навсегда: каждый мужчина в нашей стране посчитает тебя психически нездоровой, если ты прижмешься к нему во сне или в твоем ночном поведении проснутся первобытные инстинкты. Самое малое, что тебя ждет – стерилизация мыслей.

И тут Атойа повела себя совсем не понятно: на ее лице странно зашевелились губы и начал открываться и закрываться рот. Девушка громко кричала! Тар схватился за уши и попятился к пластиковой стене – он ни разу в жизни не слышал человеческого голоса. Экран тревожно замигал и выдал сигнал в информационное поле комнаты: «Внимание, тревога, тревога, тревога! Источник опасности – громкий звук, воспроизводимый голосовыми связками женщины. Нарушение спокойствия карается законами Интройи! Объявлен первый уровень готовности к нейтрализации ситуации... В течение десяти секунд угроза будет блокирована. Один, два, три... девять, десять. Выпускаем успокоительное!» В воздухе раздался хлопок, и в комнату пополз сладкий сиреневый дым. Пока он подступал к Атойе, та продолжала выговаривать супругу свои обиды и обманутые надежды. Тар в ответ лишь качал головой – он не понимал звуков, вылетающих изо рта женщины, а ее мысль так отчаянно билась о стены комнаты, что казалось может пробить мощный пластик. Наконец, дым обволок девушку, речь ее замедлилась. Она неожиданно улыбнулась, мысль ее приняла самые невразумительные формы, а потом и вовсе перестала выходить в эфир. Атойа шагнула в сторону мужчины и покачнулась. Тар едва успел подхватить засыпающую супругу, чтобы унести ее на мягкий диван, который сразу принял удобную для нее форму. Мужчина с раздражением посмотрел на Атойу и пожал плечами – пожалуй, его опыт оказался не самым удачным. Наверное, справиться с дремлющим геном будет гораздо сложнее, чем он думал раньше. И те единицы полукровок, которые разбросаны по лабораториям Интройи, до сих пор представляют определенную опасность для общества...
***
Атойа проснулась среди ночи с дикой головной болью. Желая успокоить ее, она повернула голову в сторону экрана. Монитор услужливо включил программу снятия напряжения сосудов мозга. Через несколько минут боль отступила, и женщина почувствовала себя вполне бодро. Она лежала на подушке, неудобным комком сбившейся под ее головой и обдумывала все услышанное за сегодня. Монитор вновь переключился на новую программу – забывания неприятного. По экрану поплыли круги, цифры и титры, но девушка отвернулась и не стала смотреть. Интересно, что сейчас снится Тару? Она вновь подняла голову на ширму, но изображение никак не хотело настраиваться. Наверное, Тар поставил защиту, подумала Атойа и усилила сигнал-запрос. Мужчина заворочался и, что-то пробормотав во сне, натянул на голову одеяло. Женщине понравилась такая игра, и она еще раз обратилась к экрану. Наконец на нем появилось довольно четкое изображение. Естественно – опять его лаборатория! Странно, почему в снах Тара она никогда не видела себя или ребенка? Наверное, его мысли просто никогда не были ими заняты. И сейчас Атойа смотрела, как супруг вновь что-то изучает, склонившись над одной из клеток. Вдруг из экрана буквально выскочило и промчалось по лаборатории какое-то странное животное, кажется она расслышала, как его называют. Точно, это же саблезубая белка, в которой скрестились гены тигра и летяги. Бедное обезумевшее животное дико скачет по лаборатории и полосует на своем пути все, что попадается под ее клыки. Санитар в робе из тонкого пластика нейтрализует белку ударом электрического тока и добивает заостренной металлической пикой. А потом ученые долго обсуждают перспективы оживления других экспонатов.
Сон становится беспокойным – об этом оповещает мигающий сигнал, предлагающий отключить опасный просмотр. Атойа подает отрицательную волну и продолжает следить за Таром. Вот он подходит к тяжелой двери и настежь раскрывает ее. Ученые заходят в другую комнату, и женщина вновь видит того, кто давно преследует ее в ночных кошмарах. Высокого белого человека с неестественно серыми глазами... Ученые подходят к нему, одиноко стоящему за зарешеченным экраном, и долго разглядывают. Затем один из них, затянутый в защитный скафандр и дезинфекционную маску, входит к нему в клетку, чтобы взять анализ крови. Мужчина протягивает руку и начинает шевелить губами и открывать рот, делая при этом очень странные гримасы. Ему больно! – догадывается Атойа, – игла слишком толстая, а жгут наложен так, что рука синеет. Женщина приближает и увеличивает изображение мужского лица и замирает: его мимика меняется, он перестает кривиться и внимательно смотрит с экрана на Атойу. Именно – смотрит! Но этого не может быть, он не может этого сделать, это всего лишь помеха в изображении...
...Внезапно белый мужчина улыбнулся и кивком головы поздоровался с Атойей. Женщина шарахнулась от экрана и испуганно закрыла глаза. Открыв их вновь, она увидела, как ученый выдергивает иглу из вены мужчины, который неотрывно смотрит в сторону Атойи. Ученый поворачивает голову в ту сторону, куда направлен взгляд подопытного, но ничего не замечает и спокойно убирает мензулу с кровью в карман комбинезона. Затем они выходят из комнаты, и Тар закрывает дверь на замок, мысленно набирая код, известный только ему одному. Атойа внимательно запоминает цифры:18.09. Это оказывается совсем просто – день рождения ее мужа, восемнадцатое сентября.
Сон становится все более сумбурным, и помехи все чаще пробегают по экрану. Но женщина уже не может остановиться. Даже если завтра ее отправят на чистку мыслей или вообще на выбраковку. Ей кажется, что самое большое испытание в жизни она прошла уже сегодня, и если завтра ее изгонят из Интройи в мертвую зону за куполом – это будет уже не страшно.
...Между тем ученые начали обсуждать, что делать с мужчиной, кровь которого на 50 процентов принадлежала белым людям. Специально собранный консилиум сходился в одном мнении: белый безнадежен. Тар открыл журнал и продиктовал ему свою мысль: «Улучшений не намечается. Последить последнюю неделю, затем рекомендовать на биоматериал. И поставил дату – 1 мая 2999». Затем он повернулся к коллегам, поднял вверх ампулу, и датчик указал, что за ночь кровь европейца вновь очистилась и несла в себе лишь четверть здоровых кровяных телец интройцев.
– Посмотрите на его кровь, – мысль его была жесткой и холодной, – несмотря на самое мощное лекарство, которым является вливаемая ему вечерами кровь истинных интроев – к утру его кровь пожирает здоровые клетки!
Тар старался подчинить своей мысли и своей воле коллег. Он даже во сне вызывал восхищение своим упрямством. Атойа удивилась – она не знала, что во сне Тар видит самого себя. Но все же она старалась не пропустить ничего важного для себя и отогнала эту странную мысль. А Тар продолжил свои мысли:
– Посмотрите, у него очень силен европейский ген и неизвестно, как он поведет себя в обществе чистых людей. Может быть он будет агрессивен? Или начнет слишком много размышлять и обвинять интройцев в Большой войне...
– Тар, а твоя супруга агрессивна? – неожиданно спросил один из ученых, очень симпатичный черноглазый брюнет с медным цветом лица и небольшими усиками над пухлыми губами.
– Нет, она склонна к депрессии – еще одному из пережитков пораженного угасанием гена. И кроме того, она пугает меня своими животными наклонностями – прижаться во сне, погладить, дотронуться губами до щеки при встрече...
Ученые с удивлением смотрели на Тара. Все знали, что для нормальной супружеской жизни нужен только хороший контакт биополей. А вторгаться в защитную зону каждого человека недопустимо.
– Тар, она что – спит с тобой в одной кровати? – удивленно протянул кудрявый интроец, и мысль его лукаво блеснула в воздухе.
Атойа даже покраснела от такого вопроса, словно он был адресован ей лично. Но ответить Тару все же пришлось. Работа не допускала лжи по отношению к коллегам.
– Да. Она сдвинула две кровати рядом. Говорит, что боится темноты...
В воздухе заметались вихри – коллеги мужа засмеялись над такой неожиданной шуткой. Однако вскоре смех растворился в воздухе, и ученым стало жалко Тара: страх это тоже один из пережитков прошлого.
– Не знаю, наверное я бы согласился на уничтожение этого белого. Но неужели они на самом деле такие опасные для общества? – вступил в разговор Влад – молодой выпускник военно-медицинской академии. У него были красивые миндалевидные глаза и румянец, похожий на девичий своим розовым отливом. Тар взглянул на него и мрачно усмехнулся, подмигнув остальным:
– Кажется, наш молодой друг попал под влияние хорошенькой белокурой подопытной из восьмого отсека? Да, представители мертвой расы бывают очень симпатичными – наверное, природа иногда шутит над исчезающими представителями народа, погубившего себя в войне.
Розовое лицо парня стало почти багровым на фоне серебристого защитного костюма. Он опустил голову. Его мысль извиняюще пробормотала что-то невнятное. Ученые вновь засмеялись. Тар взглянул на парня в упор:
– А что, коллеги, может быть зайдем проведать девушку Влада? Вдруг ее анализы окажутся лучше? И тогда наш юный друг сможет подать рапорт о частом посещении «опытного образца». Возможно, ее шансы улучшить кровь поднялись на несколько пунктов. Но, мой тебе совет: друг, не наделай глупостей. Поверь, ОНИ не меняются в лучшую сторону. Я уже сделал такую ошибку, ради науки связавшись с полукровкой. У нас родился сын, которого недавно пришлось уничтожить – он был очень любопытен и не верил в то, что войну развязали белые. Пришлось вынуть из него мозг и поставить туда чип. Теперь он не опасен.
Тар посмотрел с экрана жестким взглядом, и Атойе стало не по себе. Она заплакала и вцепилась себе в волосы. Их мальчика, которого она никогда в жизни не видела, превратили в бездушного робота, который будет выполнять самую примитивную работу и никогда не сможет испытывать человеческих чувств! Атойа беззвучно рыдала. Она знала, что Тар ее не может видеть, но все равно боялась, что он ее заметит. Но мужчина вновь обратился к ученым, кивнув головой в сторону Влада.
– Если он сделает такую ошибку, то очень скоро почувствует свое одиночество. Влад дернул плечами и извиняюще посмотрел на друзей.
– Я все понял, спасибо. Постараюсь впредь не делать глупостей, которые могут навредить мне и обществу в целом.
Ученые покровительственно похлопали его по плечу и двинулись к восьмому отсеку. Тар вновь набрал секретный код. Атойа усмехнулась – на сей раз это был день рождения их сына, 20.04. Толстая пластиковая дверь въехала в паз, и из-под потолка на людей опустилось облако дезинфекционного дыма. В углу комнаты Атойа увидела женщину, внешность которой ее просто поразила! Она никогда не могла подумать, что волосы людей могут быть золотисто-рыжими, а глаза такими зелеными! Кожа девушки была абсолютно матовой, и лишь легкий румянец лежал на щеках. Нос – длинный и прямой, гораздо больше, чем у Атойи. Девушка зажалась в угол, но кудрявый за руку потащил ее к креслу. Рыжая попыталась вырваться и с размаху ударила его по щеке. Кудрявый незамедлительно сделал то же самое, и из носа девушки побежала струйка крови.
– Вот видишь, – обратился Тар к молодому ученому. – Они представляют из себя подобие диких зверей. Только те вымерли в войне, а эти остались. Они опасны и непредсказуемы. Поэтому я давно склонялся к мысли, что их нужно держать в клетках. И показывать интройцам в качестве примера, что с ними будет, если они хотят связать свою жизнь с полукровками.
Его осек самый пожилой из ученых, высокий чистокровный интроец с поджатыми сухими губами.
– Тар, их вообще не надо никому показывать. Ты забыл, что о существовании лаборатории знают очень немногие, и это является государственной тайной?
– Извини, Март, я заговорился....
Тар покачал головой и взглянул на маленький экран на ампуле со свежей кровью девушки. И вдруг глаза его едва не выскочили из орбит – результат был еще хуже, чем у белого мужчины. Мысль ученого тяжело зависла в воздухе.
– Коллеги, мы же вчера ввели препарат, который должен был полностью подавить ее кровяные тельца, даже если бы в результате этого опыта рыжая умерла. Мы выкачали из нее всю кровь и заменили ее новой. Чистой! А сегодня? Те же 75 процентов – запредельная норма! И никакого намека на то, что препарат вводили. Белая кровь вытесняет все лекарства...
Пожилой ученый сжал губы в тонкую нитку и задумчиво протер платком очки.
– Знаете, такой плохой крови я не видел ни разу за время своей работы. Странно, как же она умудрилась сохраниться и не исчезнуть за столько лет? Вдруг это новая, не известная нам мутация? Ведь за тысячу лет кровь должна была перемешаться и подавиться здоровыми тельцами интройцев...
Тар со злостью открыл журнал и записал: «Замечены ухудшения. Отправить на биоматериал. Срок исполнения – одна неделя. 1 мая 2999». Все подписались. В том числе и молодой ученый Влад.

***
Тар беспокойно закрутился в постели. Атойа отключила монитор и вышла на кухню – подышать дымом мятных сигарет. Часы показывали пять тридцать. Неожиданно в душе девушки зазвучали странные звуки. Сливаясь в непонятные аккорды, они стали перебирать в ее душе самые тонкие струны. Они то накатывались, то отдалялись, становясь то тоньше и изящнее, то грубее и тревожнее. Что это? – послала тревожную мысль экрану Атойа. Но он не ответил на запрос. Между тем звуки в ее душе становились все насыщеннее и печальнее. Губы девушки зашевелились, и она попыталась произнести вслух то, что так странно волновало ее чувства и мысли. Наконец, у нее это получилось и неумелые, молчавшие до вчерашнего дня губы и язык стали произносить необычные для них звуки: парам-парам-парам-пам-пам, парам-парам-парам-пам-пам. Девушка закружилась по комнате, словно какой-то невероятный вихрь подхватил ее.
Экран тревожно замигал и наконец-то смог ответить Атойе, что с ней происходит. «Музыка. Примитивное древнее искусство. Существовала до того момента, пока люди не научились обходиться без нее. Сейчас проявление музыкальных способностей у интройцев считается отклонением от нормы».
Экран вновь погас, но Атойе он был и не нужен. Она кружилась по кухне и ликовала вместе с рвущейся наружу мелодией венского вальса. Она готова была смести на своем пути любую преграду, лишь бы увидеть наяву того высокого светловолосого мужчину с поразительно серыми глазами.
– Атойа?!
Девушка замерла от ударившего по затылку оклика. Она резко обернулась и увидела Тара.
– Атойа, с тобой все в порядке? Почему ты бегаешь по кухне как сумасшедшая?
– Милый, у меня все хорошо! – отправила супругу радостную мысль Атойа. – Просто в моей душе зазвучала музыка. Она такая прекрасная...
Тар сжал кулаки и заиграл желваками.
– Атойа, это не хорошо! Это просто ужасно! И я обязан доложить руководству о прогрессирующем характере твоего заболевания! Ты больна, ты очень серьезно больна! Но только почему это случилось так резко? Ведь несколько дней назад все было нормально....
Он задумчиво смотрел на жену. Атойа неожиданно улыбнулась.
– Тар, я всего лишь неудачный результат скрещивания, и ты это прекрасно понимаешь. Меня нельзя изменить, улучшить или ухудшить. Рано или поздно это бы случилось. Я думаю, меня нужно отправить на переработку, как нашего сына. Или на стерилизацию мысли. Ведь нашим ученым очень хорошо удалось избавить интройцев от ненужных мыслей и чувств.
Тар присел за стул и оперся подбородком в скрещенные ладони. Конечно, все, о чем говорила Атойа, было чистой правдой. Уже давно руководитель лаборатории по коррекции поведения полукровок предлагал отправить ее на профилактическую чистку мозга от странных желаний. Надо было сделать это раньше! А не ждать, пока это перейдет в навязчивое состояние. Тем более, Атойа становится неуправляемой – контролирует его сон, часто плачет, грустит по сыну. И он совсем перестал понимать ее мысли. Они стали чересчур сумбурными, прячущимися от ответов. Нет, надо с этим что-то делать.
Атойа удовлетворенно покачала головой.
– Тар, спасибо, что ты меня понял. Напоследок я хотела бы сделать праздничный ужин для твоих коллег и их жен...
– Зачем? – удивился мужчина.
– Понимаешь, неизвестно, как пройдет чистка мозга, может быть он станет как у младенца, и я не смогу их вспомнить. Я хочу записать их в память экрана, а ты мне потом расскажешь – кто из них кто. Логично?
Мысль жены очень понравилась Тару.
– А ты обещаешь себя разумно вести?
– Конечно, милый. Это будет самый приятный ужин за последнее время...
– Хорошо, договорились. Прислать на вечер службу поваров или сама справишься?
– Лучше закажу готовые блюда, если ты не против. Пришли мне с работы сигнал, кто что хочет на ужин? Можно заказать что-то общее, например пудинг со вкусом говядины или земляники. А можно и отдельными порциями – всего понемногу.
Тар посмотрел на супругу и улыбнулся. Когда она была такой, он почти не замечал в ней отклонений.
– Дорогая, а можно мне сейчас что-нибудь на завтрак? Только не яйца...
Атойа улыбнулась в ответ и раскрыла шкаф. Разноцветные пакетики с завтраками – без всяких генетически модифицированных добавок, из-за которых человечество едва не вымерло еще до Большой войны, становясь все более толстым и вялым. Сегодняшняя пища хоть и ароматизировалась любыми вкусами, но была настоящего растительного происхождения. Слава Богу, ученые научились производить искусственные рис, пшеницу и сою, смешивая их равными пропорциями с настоящим зерном, которого до сих пор катастрофически не хватало. Почему-то эти капризные растения отказывались хорошо расти под куполом...
Тар указал глазами на пакет с рисовыми лепешками. Атойа бросила их в шкаф и через несколько секунд из отверстия в стене поплыл запах свежего рисового хлеба, заботливо синтезированный учеными-химиками.

***
– Так ты тоже считаешь, что художник был арестован не зря?
Атойа стояла рядом с молодым ученым и, слегка склонив голову, смотрела ему в лицо. Влад перебирал в руках бокал с вином и изучал рисунок зрачков девушки. «Странно, хотя ее глаза не зеленые, как у той, рыжей, но они такие же красивые. Наверное, все полукровки отличаются особой притягательностью, не позволяющей отвести от них глаз...». Атойа улыбнулась, внимательно прочитав мысль Влада. Но она хотела получить ответ на свой вопрос, поэтому вновь задала его. Влад пожал плечами.
– Атойа, я не считаю, что деятельность государства может предметом обсуждения в домашнем кругу. Вы знаете, что рисовал этот художник? Его картины не соответствуют моральным принципам нашего общества. Он рисовал полукровок, ненастоящих интройцев. Он хотел заставить жалеть тех, кто едва не привел мир к полнейшей катастрофе. Он хотел заставить интройцев сомневаться в их внешней привлекательности. Ну, например – как можно рисовать женщину со светлыми глазами? Ведь это...
Мысль Влада запнулась. Атойа увидела, как в воздухе возникает едва заметная картинка из воспоминаний и ощущений: ярко-рыжая женщина с зелеными глазами... Ученый тряхнул головой и с усилием отогнал от себя эту мысль.
– Это недопустимо! – продолжил он, изрядно фальшивя. Затем вновь посмотрел на Атойу и опустил голову. Нет, эта полукровка все же тревожит душу своим нездоровым сходством с той, которая так странно волнует его мысли. Как ученый, он понимает, что его могут отстранить от опытов, если это увлечение станет вредить работе. Но...
– Она тебе очень нравится? – вдруг спросила Атойа.
И Влад кивнул головой. Затем вдруг испугался и умоляюще посмотрел на девушку.
– Не бойся, – усмехнулась она и обвела глазами свой большой зал, в котором сидели и мирно беседовали коллеги Тара и их чистокровные жены. – Посмотри вокруг: все эти люди пришли проводить меня на стерилизацию мозга. Завтра он будет как у младенца, и никакие воспоминания не заставят больше мою душу переживать и сжиматься в комок. Только скажи мне – чем тебе понравилась эта рыжая? Она же еще более нечистокровна, чем я? Но ты же сам – стопроцентный интроец?
Влад посмотрел на сидящего поодаль мужа Атойи, на смуглых женщин с прекрасными розовыми щечками, на мужчин, глаза которых так хорошо бы смотрелись на египетских фресках. Покачал головой и печально улыбнулся своей мысли.
– Да, я абсолютно чистый интроец. Все мои предки были смуглолицыми и черноглазыми. А та рыжая, кстати – ее зовут Анна, вызывает в моей душе странное чувство. Я не знаю, как его назвать. Нас учили, что есть такие понятия, как долг, ответственность, решительность. Но! Ни одно из них не подходит под то, что я испытываю, заходя к ней! Я начинаю сильно волноваться, и мне ее жалко. Иногда мне хочется плакать, когда я вижу, как больно ей прокалывают вены толстой иглой и заливают туда свежую кровь и новые лекарства, надеясь на изменение генотипа... Атойа, я не знаю, что творится в моей душе, но я готов вырвать из ее руки эти трубки и растоптать их, лишь бы ее больше не мучили.
– Ты ее любишь... – прошептала мысль Атойи. Влад удивленно посмотрел на нее:
– Что значит люблю? Как можно соотнести это чувство к данному объекту? Ведь Анна бесполезна для общества! Она загубит мою карьеру, если я соглашусь на ней жениться. Ведь все опыты по скрещиванию интройцев с полукровками давно запрещены.
Влад посмотрел на Атойу и замолчал. В ее глазах прочиталась такая глухая боль и застарелая тоска, что он вновь вспомнил рыжую. Что же заставляет мужчин вздрагивать от этих некрасивых, неправильных женщин с непропорциональными лицами? Почему так щемит сердце от того, что ты знаешь, что они обречены на вымирание, наглухо запертые в стены своего одиночества. Ведь Атойе еще повезло, что Тар согласился на эксперимент по скрещиванию. А вот Анна скоро умрет.
– Ты ее любишь! – мысль Атойи уколола с такой силой, что Владу стало неуютно. – Ты должен ее спасти. Пойдем со мной. Я знаю все коды! Ты спасешь свою Анну, и мы вчетвером уйдем за купол...
Влад опешил. Мысль его остановилась и стала темной и непонятной. Он помялся еще немного и, медленно приходя в себя, спросил:
– Тар тоже хочет убежать? Ты от него узнала коды?
– Да, коды я узнала от него, но против его воли – я прочитала его сон. Уходить он никуда не собирается. Четвертым будет высокий белый мужчина из второго отсека.
Влад посмотрел на девушку и все понял. И в душе его наступило странное спокойствие, словно в один миг она стала на свое место. Все расставилось на свои места и по-другому быть не могло.
– Атойа, а как же Тар?
– Тару незнакома любовь. Я для него лишь часть эксперимента...
И тут Атойа резко осеклась – к ней шла жена одного из коллег мужа. Это была настоящая интроянка с удивительно красивыми длинными волосами, аккуратно прихваченными блестящими заколками. Женщина изучающе посмотрела на хозяйку дома и натянуто улыбнулась.
– Милая, сегодняшний ужин просто великолепен! Вы очень хорошо готовите, ваши блюда все-таки очень отличаются от тех, которые готовят наши повара. Наверное, у Вас определенный талант, который достался от предков? Как жаль, что после того, как Вашу память почистят от лишних переживаний, мы не сможем больше насладиться такой чудесной едой. Говорят, из памяти стирают все. Так что может быть, Вы поделитесь со мной секретом этого чудесного салата из искусственных морепродуктов? Я его много раз пыталась делать из того, что муж привозит из магазина при химической лаборатории, но никогда не получалось так вкусно. Что Вы туда добавляете?
– Часть души, – парировала Атойа. – То, чего часто не хватает чистокровным интроянкам.
Женщина измерила Атойу пренебрежительным взглядом и, поджав губы, отправилась к компании других гостей. Через несколько секунд подошел Тар и, взяв Атойу за локоть, отвел ее в сторону.
– Милая, ты же мне обещала, что сегодняшний вечер пройдет без всяких скандалов? Или ты хочешь совсем испортить свою репутацию?
– Мне плевать на мою репутацию, милый, – процедила через зубы девушка.
Тар испуганно сжался и оглянулся на гостей и тихо-тихо попросил:
– Атойа, я прошу тебя! Не говори со мною вслух! Не показывай другим, что у тебя все так плохо... Потерпи еще час, все разойдутся, и ты успокоишься. Я понимаю, что эти люди тебе неприятны.
Атойа ласково улыбнулась супругу и показала глазами на стоящего у окна Влада.
– Хорошо, дорогой. Можно мы с твоим коллегой погуляем на улице? Мне кажется, что он слишком часто думает о своей рыжей и может сделать неверный шаг. Такой же глупый и неоправданный поступок, как и ты в свое время. Поэтому я хочу его уговорить не делать ошибок, не связываться с полукровкой.
Тар подозрительно посмотрел на Влада и перевел взгляд на Атойу. На его хмуром лице читалось недоверие. Смешанное с откровенной неприязнью.
– Атойа, я очень жду того момента, когда тебе помогут все расставить по местам в твоей несчастной голове. И ты наконец-то перестанешь ночью ковыряться в моих снах. А с Владом нам придется серьезно поговорить – он перестал себя контролировать. В любой другой ситуации я бы не разрешил вам общаться. Но мне очень неловко перед гостями за твое поведение. Поэтому я разрешаю вам погулять перед операцией. Уйдете поодиночке, через кухню.
Тар повернулся к коллеге.
– Влад, я надеюсь, что Вы понимаете, что моя жена непредсказуема? В другой ситуации я бы советовал держаться от нее подальше. Но она права в одном – приглядитесь получше к полукровке, чтобы не наделать ошибок. Моя жена – еще не самый худший вариант из того, что осталось от белых. Та, что в восьмом отсеке гораздо опаснее. Запомните это!
Влад слушал, опустив голову. Мысль Тара постоянно натыкалась на какое-то препятствие, словно молодой ученый старался уйти от гипнотизирующего воздействия старого товарища и все время ставил информационную защиту. Поэтому Тар не мог понять, о чем же на самом деле тот думал. Это раздражало и заставляло еще больше хмуриться. Но гости уже с любопытством повернули головы в их сторону, и Тар решил смягчить обстановку. Широко улыбаясь, он пошел к своим – чистокровным и приятным – коллегам. Напоследок повернулся к Атойе и приказал взглядом: «Идите!»
– Спасибо, – громко сказала девушка. Тар сжался, словно получил пощечину и со страхом посмотрел на изумленных гостей. Те поспешили отвести глаза в сторону и рассеять в воздухе свои мысли об увиденной сцене. Атойа поспешила на кухню. Вскоре из комнаты незаметно исчез и Влад.

***
– Влад, ты все для себя решил? Ведь обратной дороги уже не будет...
– Я знаю.
– Если мы не сможем прорваться за купол – мы погибнем...
– Нет, Атойа. Мы погибнем еще раньше, если подопытные не согласятся пойти с нами и поднимут крик. Ты же знаешь, как реагируют экраны на шум – нас сразу усыпят газом всех четверых.
Девушка кивнула. Она помнила тот сладкий сиреневый воздух, что вышел из отверстий кухни и заставил язык онеметь, а сознание – отключиться. Влад посмотрел на купол, ярко мерцающий звездами.
– Но самое жуткое начнется тогда, когда мы подойдем к запретной зоне, отделяющей внешний мир от города. Перед пластиковыми стенами купола стоит мощный защитный экран – он аккумулирует человеческие страхи. Это я тебе говорю, как ученый. Едва мы приблизимся к нему, как на нас нападет невероятный, нечеловеческий ужас, в тысячи раз усиленный нашими переживаниями. Экран вытянет из нас застарелые страхи, приумножит их и бросит нам же в лицо. Этот ужас будет не материален, но избавиться от него очень трудно. Но можно. Для этого нужно только закрыть глаза и попытаться преодолеть защитный барьер. Запомнила? Закрыть глаза и бежать сквозь защитный экран! Через него не сможет прорваться даже полиция Интройи – страх действует на всех без разбора. Вначале им придется отключить нужные рубильники и снять защиту. Так мы выиграем немного времени – инженеры должны будут найти наше местоположение, чтобы не отключать разом всю систему. Конечно, вряд ли найдутся желающие сбежать за купол, но в целях безопасности отключат только наши участки. Поэтому, когда мы заберем мою рыжую и твоего высокого белого мужчину, мы рассредоточимся и будем уходить парами, поняла? Прорвем защиту и встретимся у восточной стены купола, со стороны восхода солнца. Я возьму с собой лопату, и мы пророем небольшой тоннель. Главное, чтобы нам хватило на это времени...
Девушка вздрогнула и закусила нижнюю губу. Вечер имел запах искусственного южного ветра, главной нотой в котором была имитация аромата жасмина. Атойа глубоко вдохнула воздух и взглядом показала Владу, что она все поняла. Подошли к дому ученого, стоящему недалеко от лаборатории.
– Пойдем, – кивнул Влад. – Тебе нужно одеть защитный костюм и пластину на голову – чтобы твои мысли нельзя было прочитать. На входе я скажу, что ты новый ассистент, недавно из академии. Поэтому на любые вопросы отвечай только «да» или «нет». Наше позднее посещение связано с твоей работой – нужно срочно сделать кой-какие анализы полукровок.
Зашли в дом. У Атойи не было времени его осмотреть. Да и не зачем. Все интройские жилища были однотипны: большой экран, кухня и спальня с кроватью. Из большого шкафа, вмонтированного в стену прихожей, Влад вынул два серебристых комбинезона. Потом замотал на голове девушки пластину, приглушающую сигналы мозга. Достал с нижней полки два баллончика и один из них протянул Атойе.
– Это – в случае нападения. Нажмешь на кнопку, и электромагнитное поле парализует нападающего. Но не надолго. И использовать только в крайнем случае, если опасность станет явной.
Затем последний раз обвел взглядом комнату, словно прощался с ней. Посмотрел на часы и кивнул девушке – пора.
– Атойа, если мы не успеем справиться за час, то наша участь будет гораздо хуже, чем у опального художника. Так что еще есть время подумать.
Атойа отрицательно покачала головой.
– Пойдем, Влад. Мы не должны терять время. Оно сейчас стоит очень дорого...
И они решительно двинулись к лаборатории.

***
Дежурный офицер спокойно пропустил их через защитный экран на входе в лабораторию. Монитор подтвердил, что ученые должны посетить интересующие их отсеки для срочного научного эксперимента. Офицер пожелал удачи в работе и уткнулся во второй экран, досматривать конкурс красоты, проходящий в это время в главном зале Интройи. В показе участвовала его хорошенькая жена, поэтому он бегло посмотрел на входящих, лишь мимолетно удивившись женственной фигуре молодого специалиста.
Атойа и Влад решительно двинулись к отсеку с белым мужчиной и над дверью высветилась надпись: «Эд Адамс, 31 год. Опасен!». Девушка на секунду замерла, затем мысленно продиктовала код: 18.09. Экран поднялся и запустил их в отсек. На пластиковой кровати, закинув руки под голову, лежал ее ночной гость из чужих снов. Мужчина прищурил необычные серые глаза и недобро посмотрел на гостей. Затем приподнялся и начал привычно закатывать рукав рубашки. «Нет», – отрицательно мотнула головой Атойа и указала взглядом на дверь.
– Куда мы идем? – негромко спросил мужчина. Экран заинтересованно моргнул.
Атойа прижала палец к губам. Мужчина послушно кивнул и поднялся на ноги. Девушка показала на ботинки, и он стал медленно их зашнуровывать. Непослушные пальцы плохо слушались. Владу пришлось нагнуться и помочь изумленному подопытному. Затем мужчину вывели из отсека и, напомнив код, закрыли дверь. В полной тишине они повели его по коридору, к отсеку с рыжей. Белый мужчина опустил голову и шел обреченно. Лишь остановившись у двери, Атойа бегло посмотрела на него и улыбнулась сквозь прорезь в скафандре. «Он выглядит так печально, словно его ведут не на свободу, а на верную погибель», – подумала она. Хотя кто знает, где грань между этими двумя ипостасями...
Подойдя к нужной двери, все остановились перед угрожающей надписью: «Анна Маре, 27 лет. Очень опасна!». Атойа набрала новый код, и действительно, в комнате с рыжей все пошло не так гладко, как ожидалось. Анна забилась в угол кровати и вцепилась руками в подушку, готовясь закричать и броситься в атаку. Пришлось всем троим прижать пальцы к губам и глазами попросить, чтобы она молчала. С большим трудом до женщины стали доходить мысли о том, что скоро она будет освобождена, и все они уйдут отсюда. Но женщина лишь покачала головой – нет, этого не может быть. Осторожно, шаг за шагом, Влад подошел к ее кровати и присел на краешек постели. Он постарался взять ее руку, но рыжая дернулась и вскрикнула. Все испуганно сжались. Экран мигнул угрожающе. Атойа зажала свой рот руками и присела на корточки. Ей так хотелось снять маску скафандра с лица, чтобы белый мужчина мог ее рассмотреть! Возможно он бы ее узнал? Хотя – навряд ли, ведь он был частью сна ее мужа, а значит, не принадлежал ей в реальности. Но мужчина все же рассматривал ее, и под этим взглядом становилось так хорошо, так спокойно...
А Влад продолжал мысленно уговаривать женщину одеться и пойти с ними. Но та лишь отрицательно качала головой, встряхивая невероятными рыжими волосами. Влад повернулся к белому мужчине:
– Эд, поговори с ней! Мы не хотим вам зла, мы лишь хотим быстрее выбраться отсюда за территорию города.
Экран заинтересованно загорелся зеленым цветом, и Владу пришлось изменить течение мысли и выражаться более завуалированно.
– Понимаешь, так нужно, другого быть не может. Вы – полукровки и значит хуже, чем интройцы. И у вас нет выбора – согласитесь вы или нет. Так будет всегда, сколько бы не потратило государство на вас сил и средств.
Экран разочарованно потух. Такие речи он слышал ежедневно, и опасности для государства они не представляли. Влад с облегчением вздохнул и подтолкнул Эда к рыжей – помоги ей собраться. Мужчина подошел к Анне и протянул ей руку. Времени на раздумья не оставалось, они должны были уходить – с ней или без нее. Женщина изучающе посмотрела ему в глаза и начала быстро одевать халат поверх ночной сорочки. Все облегченно вздохнули.

***
«Внимание! Объявляется первый уровень тревоги! Из генетической лаборатории совершен побег двух подопытных. Дежурный офицер ранен! Побег организован сотрудниками лаборатории, которые также принимают в нем участие. Поэтому всем инженерам лаборатории и полицейским срочно собраться возле административного корпуса для идентификации личности». Объявление резко вплыло с экрана в комнату, из которой еще не разошлись гости. Все с любопытством стали переглядываться и искать – все ли на месте. Объявление вновь запульсировало в воздухе, и Тару стало не по себе. Все поняли, что завтрашняя стерилизация мозга не состоится. Атойа перехитрила всех. В том числе и молодого впечатлительного Влада.
– Атойа! – Тар выскочил на крыльцо и оглядел пустынную улицу. Ни души. В домах мирно спят граждане Интройи, которых не касается это объявление. Ведь о том, что где-то в засекреченной лаборатории проводятся опыты над полукровками, не должен знать никто. Как и о существовании самих полукровок. Как и о том, что за пластиковым куполом уже начали расти цветы и петь вновь родившиеся после войны птицы...
– Атойа! – вновь застучала по спящим стенам мысль Тара – Немедленно возвращайся!
Он нисколько не сомневался, что именно она сейчас бежит от лаборатории в сторону... В сторону чего? И Тар похолодел от своей мысли. Да, Атойа наверняка бежит в сторону защитного экрана. И если сейчас с ней Влад, то наверняка он ей рассказал, как можно преодолеть барьер... Мысли закружились в голове Тара. Конечно, он привык к Атойе за все эти годы. Она была неплохой женой, но она его подвела, поэтому ее придется отдать в лабораторию, как только беглецов настигнут. А в том, что их поймают, Тар нисколько не сомневался...

***
– Анна, давай руку! – Влад помог рыжей перебраться через холм перед защитным экраном. – Быстрее, Анна!
Но женщина застыла на месте, схватилась за голову и истошно закричала. Остекленевшими глазами она смотрела в сторону защитного поля и в ужасе отступала назад. Влад считал картинку из ее мозга и увидел то, что навалилось на женщину в кошмаре, исходящем от стены и проникающем в ее сознание: санитары! Они держали в руках железные крючья и подходили к ней все ближе, отделяясь от защитного экрана. По лицам и рукам санитаров текла кровь, волосы шевелились на голове, словно страшные морские медузы, руки вытягивались и становились все длиннее и длиннее. Рыжая отступила еще на шаг и упала. Этого мгновения Владу хватило, чтобы схватить ее на руки и побежать к экрану. Анна начала выворачиваться из его объятий, но он умоляюще зашептал:
– Милая, прошу тебя, закрой глаза и не смотри на экран. Это он нас пугает! На самом деле это всего лишь поле, которое мы сейчас преодолеем. Закрой глаза, и страхи исчезнут. Поверь мне!
И женщина послушно обмякла в его руках и прикрыла глаза. Влад прошел сквозь защитное поле, которое вначале пыталось его отбросить, но в итоге расступилось перед ученым. Здесь их должны были ждать другие беглецы. И действительно, поставив Анну на землю, Влад увидел, что возле пластикового купола уже стоят Атойа и Эд. Но они словно не замечали происходящего рядом сними. Девушка смотрела в глаза высокому белому мужчине, а он гладил ее по щеке. И они что-то говорили друг другу. До чистокровного интройца Влада вначале с трудом доходил смысл колебания воздуха, производимого губами полукровок. Но прислушавшись, он понял, что они обсуждают свое будущее. Влад кашлянул и произнес:
– Атойя, Эд!
Они замолчали и повернули головы. Влад продолжал говорить, удивляясь самому себе, насколько легче ему стало управлять своей мыслью
– Мы должны торопиться. Прошло уже много времени. Мы должны успеть выкопать траншею. Пластик настолько прочный, что его не возьмет даже самое сильное оружие.
– Ты уверен? – спросила Атойа.
Влад посмотрел на нее с недоумением.
– Смотри, что мы с Эдом увидели, пока вас ждали.
И девушка показала на большую трещину в пластике. Влад подошел к стене и сильно ударил по ней кулаком. Трещина побежала дальше. Небольшой кусок пластика отвалился и упал на траву. Влад подобрал его и показал остальным:
– Он не такой прочный, как все думают и совсем не вечный. Понимаете, этот купол стал разрушаться. И нам нужно только хорошенько ударить по стене и выломить еще несколько крупных кусков. Достаточных для того, чтобы можно было выбраться наружу.
И они принялись за работу, стараясь действовать как можно тише, чтобы их не смогли быстро обнаружить. Как сказал Влад, у них в запасе было еще минут десять-пятнадцать, и время работало против них. Поэтому, раздирая в кровь пальцы, они откалывали толстый пластик и, вставляя его же в сколы, создавали все новые и новые трещины. Разбивая стену, они забыли надеть защитные маски, припасенные на тот случай, если воздух за куполом будет отравленным. Таким, о котором писали во всех интройских учебниках. Да и смысла в этих масках, наверное, не было. Если воздух будет ядовитым, то маски продлят их существование совсем ненадолго. Чуть дольше, чем потребуется времени на их уничтожение в случае обнаружения полицией. Стараясь быстрее справиться с куполом, они стали долбить по нему со всех сторон, сантиметр за сантиметром приближаясь друг к другу. Наконец-то под рукой у Анны выломился толстый кусок пластика и образовалось небольшое окошечко. Сейчас же от него змейками побежали широкие трещины. Беглецы готовы были закричать от счастья, но за защитным куполом уже слышалось шевеление – преследователи искали место, которое необходимо было отключить, чтобы пробраться через защитный экран. Нужно было торопиться!
– Давай, откалывайся, черт тебя побери! – выругался Эд, изо всей силы дергая острый кусок пластика. Щель была еще недостаточно широкой, чтобы в нее можно было выбраться. Но с той стороны начал идти удивительный аромат.
– Чем так может пахнуть? – с удивлением спросила Атойа, вытерев ладонью пот со лба – Анна, посмотри, что ты там видишь?
Рыжая выглянула в дыру и замерла.
– Говори скорее! – прикрикнул Влад и отломил кусок пластика размером с ладонь.
– Я не знаю! Я не могу понять, что там! Там все зеленое и очень странно пахнет. Ой! – Анна хлопнула себя по руке – На меня кто-то напал!
Все бросились к рыжей. Она подняла ладонь и отскочила – на землю упало что-то очень странное, с разноцветными крылышками и мохнатым тельцем. Затем это создание вспорхнуло с земли и, сделав круг над головами беглецов, вылетело в дыру. Анну лихорадочно трясло. Влад подошел и обнял девушку.
– Не бойтесь. Это бабочка...
Атойа хотела было рассказать, что видела во снах своего мужа, что бабочек уже давно не существует, но передумала. Вместо этого вновь схватилась за лопату и начала с яростью долбить ей стену. За защитным экраном уже раздавался вой сирены. Полицейские и инженеры из лаборатории нашли место, где прячутся беглецы. Нанося сокрушительные удары по вмиг ставшему хрупким пластику, она увидела, как через экран продирается Тар. Он держал в руке нейтрализатор и уже собрался навести на Атойу луч, как вдруг упал, сбитый крепким ударом кулака в лицо. Высокий белый мужчина вышвырнул Тара обратно за экран, словно мешок, набитый ватой. Затем он разбежался и врезался в купол. Пластик не выдержал удара и начал осыпаться. Влад выхватил у Атойи лопату и начал крушить стену, выламывая крупные куски. Наконец образовалась щель, достаточная для того, чтобы в нее можно было выскочить.
– Беги! – закричал Эд и протолкнул Атойу в проем.
– Анна, Влад, – скорее! – Атойа протиснулась наружу и протянула руку рыжей.
Вскоре все четверо оказались снаружи. Купол угрожающе затрещал, и по нему во все стороны поползли широкие трещины. Защитный экран продолжал отбрасывать от себя преследователей, которые слишком увлеклись охотой на людей и не успели его отключить.

***
– Атойа!
– Да, любимый?
– Я наловил рыбы нам на ужин и нарвал земляники нашему малышу!
Атойа ласково улыбнулась Эду.
– Спасибо, ты у меня такой хороший!
– Как ты думаешь, не сходить ли нам сегодня вечером к Анне и Владу? Проведаем их чудесную дочку. Она так похожа на отца, и он безумно счастлив от этой мысли.
– Конечно, Эд! Ведь их малышка такая же красивая, как и наш сынок.
Атойа погладила сидевшего у нее на коленках мальчика по светлым кудряшкам, и он радостно засмеялся, сощурив свои необычно-серые глазенки.

***
Вдалеке, раздавленная пластиковым куполом, зарастала травой мрачная Интроя.


 
Прошлое – родина души человека.
Иногда нами овладевает тоска по чувствам,
которые мы раньше испытывали.
Даже тоска по былой скорби.
Генрих Гейне


Глава 11
ПРОЩАНИЕ С ФИЛОСОФАМИ
 

В воздухе порхала бабочка. Стремясь навстречу солнцу, она выписывала в воздухе такие замысловатые па и фуэте, что могла соревноваться в изяществе с японской танцовщицей, показывающей свое мастерство великому императору. Маленькая балерина то расправляла свои разноцветные крылышки в причудливый веер, то кокетливо прижимала их друг к другу и кружилась в воздухе как осенний листок, подхваченный теплым ветром.
Сергей Петрович с легкой грустью любовался ее прощальным танцем. Ведь эта бабочка была частью его прошлой жизни, и он знал, что сейчас она улетит. Туда, где он так долго был мучительно несчастлив, но потом получил все сразу – и свободу, и любовь, и Атойу...
Словно услышав его мысли, бабочка легко опустилась на руку профессора и сложила свои крылышки, чтобы человек смог еще немного полюбовался ее восточной красотой. Затем она разомкнула свой роскошный веер и взмыла к облакам. Сергей Петрович следил за ней взглядом до тех пор, пока она не исчезла из виду, став частью неба.

***
– Скоро придет время нам с тобой распрощаться, юноша. В Междумирье нельзя оставаться слишком долго. Увы! – Сократ дружески обнял профессора за плечи и выдернул его из мечтательного состояния.– Скажи, ты получил ответ хоть на часть волнующих тебя вопросов?
– Да. Только – куда мне идти? Куда уходят из Междумирья?
– Я думаю, что ты уже знаешь ответ.
Сократ пожал плечами. Сергей Петрович тоже.
– Я попаду в рай?
– Если ты в него поверил, то – да.
– Да, поверил, – уверенно ответил Сергей Петрович.
Философы кивнули головой.
– Я могу вернуться на землю? – спросил профессор.
– Ты этого хочешь?
Сергей Петрович вздохнул и задумался. Он хотел, очень хотел вернуться домой. Но какая-то странная грусть томила его душу. Он посмотрел на небо и еще раз вздохнул, еще тяжелее.
– Жалеешь ли ты о чем-нибудь? – спросил Платон.
Сергей Петрович лишь молча покачал головой. Он быстрее хотел попасть в то время, в котором его ждет Атойа. Но… Он посмотрел на землю, и на его глаза навернулись слезы. Он внезапно, до боли в сердце, захотел увидеть свою жену. Сократ изучающе смотрел на горизонт, словно ища ответа в вечном.
– Может быть, твое любопытство осталось неудовлетворенным, и ты узнал ответы не на все вопросы? – прищурил глаза Пифагор. – Не бойся, спрашивай! Может, остались неразрешенными вопросы, которые возникли уже сейчас, пока ты был в Междумирье? Пока ты – на грани.
Сергей Петрович задумался. Что он узнал за то, короткое время, что общался с философами? Немало. Он заглянул в свое прошлое и увидел будущее. Он принял то, во что раньше даже не верил. Раньше он жил так, как хотел, забыв о тех, кто рядом с ним. И почему-то в его голове возник один вопрос, настолько странный и абсурдный, что он даже все видевшие в своей жизни философы слегка поморщились. Сергей Петрович понял, что не знает, сколько времени он уже находится в Междумирье. Он поднял глаза и спросил, обращаясь к Пифагору:
– Твое зеркало может показать мне мои похороны?
– А почему зеркало? – даже удивился Пифагор.
– Но свою жизнь в монастыре я увидел в нем, поэтому я и подумал, что оно может показать все.
– Ты ошибаешься. Никакого зеркала на самом деле не было. Ты видел то, что хотел увидеть. А во что ты смотрел – уже совсем не важно...
Сократ подошел к Сергею Петровичу еще ближе. Профессор опустился перед ним на колени.
– Тогда отпустите меня туда. Пожалуйста, я вас очень прошу. Всего на одну минуту – посмотреть хотя бы издалека...
Сократ поднял его на ноги.
– Не надо, профессор. Зачем ты этого хочешь, ведь это не доставит тебе никакого удовольствия? Все будут плакать, а ты сможешь лишь метаться среди них, стараясь успокоить, и тем самым добавляя еще больше горя и тревоги. Или будешь стоять, вцепившись руками в чужую оградку, и с тоской наблюдать, как с тобой прощаются.
– Учитель! – мягко попросил Платон. – Мы не имеем права его отговаривать. Каждая душа может узнать место последнего приюта ее тела на земле. Пусть он посмотрит, если хочет. Значит – именно этих знаний ему не хватает.
– Отпусти его, Сократ, – твердо сказал Пифагор. – Он сделал свой выбор. Его душа обрела былую доброту. Мы выполнили свое обещание его матери, мы показали ему всю правду о нем самом. И теперь его не будет мучить застарелый кошмар, в котором его преследует страшный сэр Мордред…
Сергей Петрович задумался. Действительно, с тех пор как он увидел себя в обличье шута, преследующий его  сон стал казаться не страшным, а смешным.
Диоген бросил на профессора скользящий взгляд и пожал плечами:
– Да, он спокоен и готов к возвращению на землю. В Междумирье нельзя задерживаться слишком надолго. Отпустим его душу идти дальше. Тем более, я слышу, как к нам в гости идет еще один упрямец, подобный профессору.
Сократ внимательно выслушал философов и обернулся к Сергею Петровичу:
– Хорошо, ты увидишь то, что просишь. Но учти, по нашим законам ты уже не сможешь сюда вернуться вновь – назад пути нет. Поэтому сейчас перед тобой стоит сложный выбор: еще раз опуститься на землю или уйти наверх. Никакого волшебного зеркала не будет, тебе придется навсегда покинуть Междумирье. От твоего выбора зависит, смогут ли тебя сейчас откачать реаниматологи.
– Почему я не смогу вернуться сюда? – е дослушал его профессор.
– Не судьба, – коротко ответил Пифагор. – В Междумирье никогда не попадают дважды...
– Это очень сложный выбор... – промямлил профессор.
– Так иди наверх! – в один голос сказали философы – Ведь ты почти дошел до понимания сути мироздания – ты понял свою душу!
– Я не могу. Я хочу еще один раз увидеть своих близких...
И Сократ воздел руки вверх:
– Юноша, именно этого мы и добивались! Ты впервые за много лет подумал не только о себе, но и о своих близких. Держать здесь мы тебя больше не будем – это было бы очень тяжелым испытанием для всех. Ты же знаешь, смотреть, как мается душа всегда очень тяжело. Прощай!
Философы подошли к Сергею Петровичу и по очереди обняли на прощание, глубоко заглядывая в глаза. В расставании было что-то больное, щемящее, словно душа теряла часть самой себя. Сократ вновь мягко улыбнулся и глазами показал на тропинку, ведущую вниз. Сергей Петрович недоуменно оглянулся на философов – спуск был таким крутым, что казался опасным.
– Не бойся, иди вниз. Законы физики здесь, если и действуют, то по-другому, – ободрил его Пифагор. Сергей Петрович покачал головой и согласился с разумными доводами.
– До свидания!
– Прощай! – хором ответили философы. – Иди и не оглядывайся назад. Береги свою душу, не растряси ее по дороге.
Пифагор повернул голову к Диогену и тихо спросил:
– А почему он думает, что он попадет на свои похороны?
– Наверное, он так ничего и не понял… – пожал плечами пересмешник.
– Тогда он будет приятно удивлен, – мягко заметил Платон.
– Да уж, таких упрямцев на моей памяти было немало… Сократ махнул рукой в сторону профессора, не слышавшего беседы. Философы согласно кивнули головами и с облегчением вздохнули.
Профессор шагнул на тропинку и побежал вниз. Ему стало очень легко, как в детстве, промчавшемся мимо него, не обернувшись. Он засмеялся и увидел, что навстречу летит бумажный самолетик с выведенными на его крыле каракулями: «Сережа». Профессор попытался его поймать, но самолетик поднялся вверх и пролетел над головой. Сергей Петрович на бегу оглянулся ему вслед и увидел, как тот взмыл выше и опустился к ногам… его матери. Она стояла на краю обрыва и смотрела вдаль. Профессор попытался затормозить, но споткнулся о камень и кубарем покатился вниз.
По несчастью или к счастью, истина проста –
Никогда не возвращайтесь в старые места.
Даже если пепелище выглядит вполне
Не найти того, что ищешь ни тебе, ни мне…
Геннадий Шпаликов


Глава 12
БОЛЬНИЧНЫЕ ПАЛАТЫ
 

Кап-кап-кап. Звук падающих капель нестерпим. Он то ненадолго затихает, то вновь начинает стучать, заполняя собой все пространство и ударяя по барабанным перепонкам неприятными, щекочущими молоточками. Каааап-каааап! – новая капелька повисла на кране, словно не решаясь оторваться от него и прыгнуть вниз. Но ей на плечи скатилась еще одна прозрачная подружка, и они полетели вместе, словно парашютистки, не успевшие раскрыть парашюты. Потом упали на дно металлической раковины под окрашенным в синий цвет краном и продолжили свой путь уже крошечными ручейками.
– Сергей Петрович!
– Кап-кап-кап, – вновь раздалось в голове. Тысячи капель собрались в большой водяной шар, закрутились в воздухе и неожиданно разорвались и, обдав лицо миллионом мелких брызг, потекли по вискам холодным потом.
Откуда-то издалека вновь донесся голос:
– Сергей Петрович...
Профессор разлепил веки и увидел больничную палату. На табуретке рядом с кроватью, набросив на плечи белый халат, сидел молодой человек и с тревогой вглядывался в его лицо.
– Как Вы себя чувствуете? Вам легче?
Профессор посмотрел на парня и поразился его необычной тонкости. Не худобе, а болезненной истонченности, именно такой, какая была у Эриха Майнера в концлагере. Нет, это не Эрих, вспомнил Сергей Петрович. Это тот мальчишка-студент, который открыл ему бессмысленность его существования. Сергей Петрович страдальчески поморщился и попытался что-то сказать. Пересохшее горло не позволило такой роскоши. Парень наклонился над профессором.
– Прости меня... – все же сумел выговорить Сергей Петрович.
Марк внимательно посмотрел на профессора, изучающе заглянул в глаза и слегка улыбнулся. Затем крепко сжал его руку и спросил:
– Вы тоже там были?
Сергей Петрович лишь моргнул глазами. Парень покачал головой.
– Когда человек оказывается там, то сначала ему становится страшно, правда? А потом он начинает жалеть, что вернулся сюда. Но здесь его держит очень многое, и по-нас-тоящему человек уйдет только тогда, когда его ничто не будет останавливать. Меня уже давно ждут там, наверху. Но я еще недолго задержусь здесь, с вами.
Сергей Петрович смотрел на парня и был готов расплакаться. Что это? Внезапно навалившаяся усталость? Или слишком много пришлось узнать его душе за короткое время? Профессор стиснул зубы. Марк смотрел на стену и задумчиво теребил пальцами край больничного халата. В их молчании было больше смысла, чем во всех словах, произнесенных профессором за последние годы. Наконец, парень тряхнул головой и вздохнул.
– Хорошо, что Вы захотели вернуться сюда. Я тоже был там, где побывали и Вы. Сергей Петрович немигающим взглядом следил за нервными пальцами студента. Тот вновь вздохнул и продолжил:
– Там, где мы были, не так уж и плохо, согласитесь?
Сергей Петрович задумался. Марк и не торопил. Он изучал взглядом потеки краски на синей больничной стене. Профессор вновь вспоминал лица тех, кого он видел там, в неизвестной для него земле, где никогда не заходило солнце. И где истина пришла сама собой, без всяких условностей и уловок. Там ему не приходилось кривить душой, и от этой мысли было легко. Там он увидел себя таким, каким он должен быть.
Марк заглянул в глаза профессора и повторил вопрос, ответ на который он и сам давно знал:
– Вам было хорошо там?
– Да, – ответил Сергей Петрович и посмотрел в окно. Порыв ветра ударил по ветке березы и сорвал с нее несколько мокрых листков. Грустные воспоминания полоснули по горлу, как острый нож ассирийца. – Я не хотел уходить оттуда навсегда... Но мне нужно было увидеть тех, с кем я был груб в последнее время.
Сергей Петрович шершавым языком попытался облизнуть пересохшие губы. Стало больно, словно он провел им по наждачной бумаге.
Марк улыбнулся левой половиной лица, потянув уголок рта к виску. Получилось невеселая маска.
– Да, мне тоже не хотелось возвращаться. Я был даже счастлив в том месте, откуда меня вернули... Но! Ангелы не спрашивают у тех, кто остался на земле, – а каково им оставаться без любимых? Они просто забирают и уводят с собой тех, кого считают своей собственностью. А оставшиеся на земле, осиротевшие без любимых и родных, начинают плакать и проклинать кого угодно: судьбу, Бога, себя. Но они забывают про ангелов! А ведь именно они лишают их счастья...
– Но меня увела моя мама. Она не хотела мне зла... – не выдержал Сергей Петрович.
– Это не важно, в каком виде приходят ангелы. Часто они бывают теми, кого мы сильно любили и о ком сильно грустим. Ваша мама была всегда рядом, при жизни и в тот момент, когда вы остались без нее.
Сергей Петрович опустил голову. Да, мама всегда была для него добрым ангелом, самым дорогим человеком.
– И для меня моя мама – самый родной человек на земле. Поэтому, когда ангелы пришли за мной, я очень не хотел уходить с ними. Я сопротивлялся и все время пытался вырваться, свернуть с дороги. Нелегко расставаться с тем, что нас держит на земле. Конечно, есть такие души, которые тоскуют на земле и хотят уйти туда, где им будет лучше. Таких душ единицы, но им всегда идут на уступки. Они ждут и считают дни до того момента, когда их наконец-то заберут. А когда их ангелы все же появляются, то они с радостью устремляются им навстречу и уходят в небо. Но таких – единицы. И уже при жизни они подают знаки своим родным: «Все, я устал... Отпустите меня, пожалуйста!» К сожалению, немногие умеют читать эти знаки на лицах тоскующих людей, ожидающих своих ангелов. Они привязывают любимых к себе и заставляют их души рваться на части. Я тоже не хотел уходить так рано, поэтому мне разрешили вернуться и жить дальше. Но с тех пор, как я вернулся назад, я жду своего часа.
На лбу Марка проступила глубокая морщина, состарившая его на несколько лет. Он поднял глаза на окно и стал следить за дрожанием мокрой ветки, с которой холодный ветер старательно ощипывал последние листочки. Он говорил непонятно, словно шифровал слова в ребус, смысл которого Сергею Петровичу был непонятен. Парень посмотрел на него и потер пальцы друг о друга. Словно стараясь высечь искру.
– Мне дали время, чтобы побыть на земле. Но, к счастью, очень скоро мне придется возвращаться туда, где меня давно ждут, и куда я очень хочу быстрее вернуться. Теперь хочу. Если раньше я очень томился от мысли, что больше никогда не увижу своих родных и близких, то теперь я спокоен. У них все хорошо, я со всеми помирился...
Профессор с удивлением посмотрел на Марка. Тот лишь усмехнулся и лукаво посмотрел на него.
– Неужели Вы думаете, что я всегда был таким правильным, каким кажусь вам сейчас? Хорошо, ответьте мне честно – Вам не кажется, что я уже староват для студента?
Сергей Петрович уставился в его лицо. Действительно, при ближайшем рассмотрении молодому человеку было лет двадцать пять – многовато для второкурсника. Но, может быть, армия или техникум?..
– Нет, – хмыкнул Марк – ни армия, ни техникум. Еще три года назад я был позором нашей семьи. Как же – мама врач, отец – учитель, а сын – словно гнилой фрукт. И никто понять не мог, как же так, единственный сын, отличник до седьмого класса, как с цепи сорвался. Какая армия? После восьмого класса – в ПТУ, да и оттуда выперли за драку. И понеслось! Пьянки, гулянки, мелкие кражи. Из куража – доказать всем, что крутой. Ну и схлопотал срок по малолетке. Вышел – за ум не взялся, опять загремел за хулиганку, на три года. Мама плакала на суде, я отворачивался. Как же – герой, отнял пиджак у пьяного. Можно подумать, мне носить нечего было. Из тюрьмы вышел, даже домой не пошел – сразу к дружкам. А там шалман. Ну, по пьяному делу меня и порезали. Чтобы не навесить на себя сроки, вынесли меня ночью на пустырь, пусть там тихо полежит. Да на мое счастье, проходила мимо влюбленная парочка. Они, когда увидели, что человека бросили, сначала в кустах затаились, чтобы их самих тут не уложили рядом. А потом скорую помощь и милицию вызвали.
Марк потер кулаком переносицу и поморщился. Сергей Петрович потер виски и потянулся взглядом к стоящему на тумбочке графину с водой. Марк налил воды и протянул профессору. После отпил несколько глотков и сам, жадно приложившись к графину. Отдышавшись, вновь продолжил монолог.
– Привозят меня в больницу. А я уже не дышу. Вижу только, что за операционным столом женщина стоит. Так она как меня увидела – в обморок упала. Стали кричать – ищите хирурга, ищите второго хирурга... Я понял, что это была моя мама. Она когда очнулась, посмотрела на меня, на колени упала и плачет – не уходи, пожалуйста, не уходи. А я уже сверху на это смотрю – как меня штопают. И вижу, как в операционную два санитара заходят. Я в одном своего деда узнал. Тот меня очень любил, но все время говорил матери, что она меня сильно балует. Поэтому я его и недолюбливал слегка. Поэтому, когда его увидел – даже поморщился. А они ко мне подходят и говорят: «Пойдем, Марк, пока тебя зашивают, немного погуляем. Посмотришь на себя другого. Не бойся, идти недалеко, времени еще хватит». И повели меня из палаты. Я оглядываюсь – а мама смотрит мне вслед. У самой лицо серое, губы шепчут что-то неслышное. Я хотел к ней побежать, а незваные гости крепче в меня уцепились – откуда сила в них такая взялась. Буквально оторвали меня от земли и вверх понесли. Я сначала грешным делом подумал, что меня в ад тащат... Но уже не упираюсь. Идем, а они мысленно рассуждают – куда меня увести: к тиранам, которые над матерями измывались, или к глупцам, которые под дурное влияние попали. Ну и попал я на лужайку с картежниками. Те мне предложили сыграть вначале. Если я свою душу отыграю в карты – отпустят, нет – то с ними останусь. Я играть отказался вообще. У меня еще на земле охоты к картам не было, а здесь вообще страх взял. Ну игроки и сдулись, исчезли куда-то. А мои провожатые усмехнулись и дальше пошли со мной. И привели в то место, где ты был, только немножечко правее, в отдельном отсеке. Кстати, профессор, а кого Вы там встретили?
– Философов, – задумчиво произнес Сергей Петрович, – греков.
– Ну, Вам повезло. А я сначала попал на остров драконов.
– ???
– Не настоящих драконов, конечно. Я думаю, что таких все-таки не существовало. Люди-драконы гораздо хуже. Все самые страшные тираны и деспоты попадают на этот остров и гоняются друг за другом, стараясь сорвать с лица противника маску. В этих масках заложена великая сила: стоит только ее лишиться, как тебе перегрызут горло. О, я видел целые армии драконов, за управление которыми бились самые страшные, самые сильные главари. И стоило только одному чудовищу с головой человека и душой зверя обезглавить другого, как из капель его крови вырастали новые полчища войск. Они бились друг с другом за власть над островом, и все новые и новые чудовища с хрустом ломали шеи тем, с кого слетали маски. Профессор, жизнь в этом отсеке была ужасна! Еще страшнее, когда эти создания почувствовали свежий запах и погнались за мною, влекомые жаждой разорвать в клочья мою душу...
Внезапно и совсем некстати Марк замолчал. Сергей Петрович смотрел на него с легким страхом. Если бы он услышал это недавно, то принял бы парня за сумасшедшего. Но после того, что случилось с ним самим, он был вынужден верить, как бы невероятно все ни звучало. Марк взглянул на профессора, и глаза его блеснули нездоровьем душевнобольного человека.
– Вам страшно на меня смотреть? Профессор, если бы Вы оказались на моем месте, Вам было бы понятнее. Ну, представьте себе, что на Вас бежит с одной стороны Калигула, увенчанный огромным рогом на голове, с других сторон – Иван Грозный с длинными спицами вместо пальцев и Гитлер с торчащими изо рта клыками, на которых повисла кровавая слюна. А за их спинами вырастают целые полчища двуногих чудовищ, готовых ползти за своим вожаком. Кричащие, визжащие, они стремятся вцепиться в твое тело, но ловят руками и хищными губами лишь воздух... Ты понимаешь, что они тебя уже не убьют, но все равно леденеешь от ужаса...
Профессор приподнялся на подушке и провел по руке Марка, стараясь его успокоить. Тот лишь сильнее ссутулился и начал раскачиваться на стуле.
– А самое отвратительное – это запах вставных челюстей доктора Рашера, которые теперь принадлежали одному из чудовищ, вцепившемуся рядом со мной в другую тварь.
– Ты помнишь о докторе Рашере и концлагере? – спросил профессор.
– Нет, – мотнул головой Марк. – но я где-то читал, что этот врач сделал себе протезы из человеческих зубов. Но они никак не хотели приживаться и поэтому смердели. Вас что-то связывает с этим врачом?
– Нет. А тебя более чем связывает.

***
И Сергей Петрович рассказал Марку историю Эриха Майнера. Парень слушал очень внимательно, стараясь не пропустить ни слова. В конце повествования он прикусил губы и запустил обе пятерни в свои длинные волосы. Профессора очень удивило, что ангелы не открыли ему его прошлые жизни, но Марк лишь разочарованно махнул рукой:
– Они показали мне мою настоящую жизнь. И поверьте, это куда как более неприятная история с драматическим финалом. Эрих Майнер – это идеал, к которому я только мог стремиться. Но! Наверное, ангелам очень не хотелось показывать мне, как я подточил свою душу, превратившись из узника концлагеря в заложника своей глупости.
Сергей Петрович посмотрел на Марка и вновь отметил его странность.
– А что было с тобой потом, когда ты вырвался из кольца этих чудовищ? Ведь ты говоришь, что тебе не хотелось возвращаться в этот мир. Но разве от такого ужаса не хочется сбежать назад? Странно...
– Слава Богу, слава Богу, что все это вскоре закончилось. Я увидел, что пока я бегаю по площадке от разъяренных драконов, мои ангелы с нескрываемым любопытством и удовольствием наблюдают за импровизированной корридой. И в самый последний миг, – когда я упал и на меня с торжествующим воем понеслась вся орда, – они взмахнули руками, и чудовища начали разрываться в воздухе, как воздушные шары, наполненные зловонной жижей...
Сергей Петрович брезгливо поморщился: он вспомнил, как Пифагор извлекал и вновь помещал его в круг отвратительных тварей. На долю секунды одна из них неожиданно появилась в палате, прокралась вдоль больничной стены и выскочила в приоткрытую форточку, напоследок скорчившись в самую ужасную фурию, которую только мог увидеть человек. Сергей Петрович съежился и взглянул на студента. Тот немигающими воспаленными глазами смотрел в сторону окна, словно прогоняя внезапно нахлынувшие на него воспоминания.
– Да-да, уважаемый профессор, они выхватили меня из этого визжащего клубка и перенесли в безопасное место.
***
– Я попал на остров, который мои ангелы назвали Уединением…
Студент на секунду замер на стуле, но затем вновь начал раскачиваться, подобно маятнику. Сергей Петрович вспомнил пифагорову змею, которая очень любила невероятным образом зависать в воздухе, изображая движущийся маятник. Марк же усмехнулся и почесал переносицу длинным пальцем. Затем с любопытством спросил у профессора:
– Сергей Петрович, как Вы думаете – человеку лучше быть в обществе дикарей или жить на необитаемом острове в полном комфорте?
Профессор недоуменно смотрел на Марка. Тот, наконец, перестал раскачиваться, откинулся на спинку стула и с иронией переспросил:
– На острове, наполненном фруктовыми деревьями и волшебными, но глупыми птицами? Что лучше – лежа в гамаке, наблюдать прилив океана или по утрам давиться в переполненном автобусе, чтобы читать лекцию студентам? Половина из них не понимает, в чем ее суть и считает минуты до конца занятия? Ссориться по утрам с женой – или смотреть, как солнце заходит за край горизонта, оставляя на поверхности воды золотые блики, в которых купаются фантастической красоты рыбы... Смотреть на облака – или в пустые глаза твоего соседа-алкоголика, в три часа ночи (в припадке белой горячки) гоняющего по подъезду чертей? Что лучше, скажите мне?
Сергей Петрович понимал, что в вопросе кроется подвох, но не мог понять – в каком месте. Но Марк так красноречиво смотрел, что пришлось ответить первое, что пришло в голову.
– Конечно, на острове...
Марк покачал головой и хмыкнул. Профессор понял, что разочаровал его ответом. Он посмотрел в стену и задумался. На самом деле – сколько бы он смог прожить в одиночестве, лишенный компании? Конечно, он любил сидеть уединенно в своем кабинете и читать умные книги. Но затем жена звала его ужинать, и его тихое созерцание своей души заканчивалось. Иногда он мечтал об одиночестве, но никогда не хотел быть отшельником, живущим вдали от людей. Даже Робинзон Крузо в итоге сдружился с дикарем...
– Нет там дикаря. Там никого нет, даже попугая, – привычно прочитал мысли Марк. – Поэтому, когда меня привели на этот остров, я вначале был готов целовать песок от нахлынувшей на меня радости. Никаких чудовищ! Никаких картежников и дружков-уркаганов! Тишь да гладь, да божья благодать... Да райские птицы, приручить которых невозможно. Когда подходишь к ним ближе, они перелетают на самую высокую ветку. Поэтому через месяц я взвыл от тоски и был готов вплавь убежать из этого чудесного места, где нет ни одной живой души. Только – Время. Безграничное, бесконечное, длинное, как змея, которая хватает тебя за горло и начинает душить с каждым днем все сильнее. И там, на острове, я начал сходить с ума. Это очень странно звучит, не правда ли? Душа, отлетевшая от тела, начинает сходить с ума...
Сергей Петрович замер. Марк вновь увел к виску левую щеку и усмехнулся улыбкой паралитика.
– Понимаете, томясь от одиночества, из веточек и листьев я сплел подобие маленького человека и начал с ним разговаривать. И однажды я услышал, что он мне отвечает и смеется надо мной! Он показывал на меня пальцем, а потом крутил у виска и растягивал свой цветочный рот в широкой улыбке. И я понял, почему скучающий Бог сначала создал Адама и Еву, а потом выгнал их на землю! Ему просто стало страшно! Он думал, что они игрушки, – а они стали взбунтовавшимися роботами. Они пошли против воли своего творца! И Бог сбросил их туда, где они должны были погибнуть. И я тоже испугался своего детища и сжег его в огне...
Губы Марка посинели и затряслись. Нервическая гримаса перекосила его лицо, придав ему страдальческое выражение. Но говорил он спокойно, без истерики.
– Но потом я вдруг понял, что я могу быть Богом! И я почувствовал себя Богом! Я делал человечков из глины и дышал им в лицо, пытаясь вдохнуть в них жизнь. Но все было бесполезно, они не хотели со мной разговаривать. Они таращились на меня глупыми глиняными глазами – одни испуганно, другие насмешливо, третьи удивленно. И я вновь лепил и вновь ломал их, пытаясь добиться своей цели – сделать подобного себе. Но они молчали! А я продолжал сходить с ума. «Разговаривай же! Разговаривай со мной!» – кричал я в лицо очередного глиняного солдатика, но тот лишь немо таращил свои бездушные зрачки в пустоту. А по ночам мне снились ужасные сны. Я видел, как мои человечки оживали и маршировали вокруг моей хижины, готовясь начать войну. Я просыпался, и все вокруг затихало, они лежали на своих местах, и лица их были безжизненны. Однажды утром я не выдержал, упал на колени и взмолился, глядя в небеса: «Господи! Помоги мне, избавь меня от этого одиночества. Не дай мне опуститься на дно бездны. Спаси меня!».
И внезапно вода начала отступать от берега все дальше и дальше, и на ее поверхности появилась дорожка. Понимаете, профессор, – дорожка, прочерченная солнечным лучом. И я понял, что Бог услышал меня! Нет, я неправильно выразился. Я понял, что он – есть! И я побежал вперед, громко выкрикивая его имя. Я чувствовал себя как сбежавший из камеры-одиночки человек, приговоренный к пожизненному заключению, но вдруг получивший шанс на свободу. Я несся по лучу, а за мной гнались мои ожившие глиняные человечки. Я слышал, как они швыряют в меня комья глины и острые колышки, которыми я прорисовывал их лица. Как кричат мне вслед: «Немедленно вернись! Не оставляй нас на этом острове в одиночестве! Ведь пока ты спал, мы были живыми. Ты будешь нашим богом…»
Марк поперхнулся и закашлялся. Профессор смотрел на него с тревогой. Нет, он не казался ему сумасшедшим. Просто немного странным. Наверное, когда он и сам решится рассказать кому-нибудь свою историю, то будет выглядеть именно так. Только вряд ли он на это решится.
Тем временем Марк глубоко вздохнул и продолжил.
– Я бежал по воде, не оглядываясь. Но стоило мне вспомнить библейскую фразу о том, что я иду по воде, «аки по суху», как я начал захлебываться и тонуть. Я опять поставил себя на ступеньку выше и поплатился за это. За моей спиной раздался довольный смех моего глиняного воинства, и я вновь взмолился – прости меня, последний раз прости! Тут появились мои ангелы, подхватили меня и выбросили на берег. Я от удара то ли сознание потерял, то ли уснул, не знаю. Сколько времени прошло с тех пор – тоже сказать не могу. Только, раскрыв глаза, увидел я деревеньку. Беленькие избы накрыты соломенными крышами, девушки в венках на голове и в украинских платьях песни поют. Мужчины курят длинные трубки и о чем-то весело разговаривают. Смотрю, ко мне тут же подъезжает карета, запряженная белым и черным конями, и из нее выглядывает усатый толстяк и приветливо машет рукой:
– Эй, хлопчик! Ты здесь новенький будешь?
А я стою и молчу, онемел от счастья – кругом люди! Живые, веселые, добрые. И так мне хорошо стало, что я даже заплакал... А дядька выскочил из своей брички и ко мне подбежал...
Марк рассказывал так красочно, что привыкший к чудесам профессор «видел» его слова. Вот перед его глазами выросла маленькая украинская деревня, и среди толпы симпатичных селянок он заметил симпатичную хохлушку. Девушка с любопытством смотрела на худосочного Марка, по щекам которого крупными горошинами катились слезы...
 
Среди гурий прекрасных я пьян и влюблен,
И вину отдаю благодарный поклон.
От оков бытия я сегодня свободен
И блажен, словно в высший чертог приглашен.
Омар Хайям


Глава 13
ЛЮБЧИК МОЙ ГАРНЫЙ...
 

– Хлопчик, рано еще плакать! Ты еще ничего не сделал, чтобы раскаиваться.
Возничий подошел к Марку и заглянул ему в глаза. Поцокав языком и покачав головой, он повернулся к девушкам и громко позвал:
– Эй, Ганна!
Смазливенькая подняла лукавые глаза и проговорила, вздернув черные брови:
– Чего тебе, отец?
– Ганна, хлопец грустный у нас! Устал с дороги. Принеси-ка ему рюмочку горилки с дороги да сладкий пирожок.
Ганна стрельнула глазами и улыбнулась, обнажив ровные белые зубки. Затем потупилась, придав лицу самое скромное выражение из всех возможных.
– Слушаю, отец.
И убежала в избу, явно довольная тем, что из всей толпы девушек выбрали именно ее. Тем временем возничий вновь посмотрел на Марка и остался доволен.
– Гарный ты парень, когда не плачешь, – проговорил он, улыбнувшись в усы. – Не надо людей смешить глупыми слезами. У нас здесь особый закон – нельзя плакать. Радоваться надо.
Он повернулся к девушкам и щелкнул в воздухе пальцами. Селянки подперли бока и с веселою песней пошли к Марку. Следом за ними двинулись и усатые, чубатые ребята. Лихо хлопая себя по ляжкам, они начали отплясывать гопака, высоко подбрасывая в воздух ноги в хромовых сапогах. С подносом в руках появилась Ганна и, слегка поклонившись, поднесла Марку стаканчик горилки. Под веселый гвалт и крики: «Пей хлопчик, танцевать пора!», он опрокинул в себя крепкий самогон, и ноги сами понесли его в пляс. Музыка становилась все громче, глаза девушек искрились безудержным весельем, а щеки полыхали как кумач. Подпрыгивали на груди мониста, подскакивали волосы, обрамленные струящимися разноцветными лентами. Но лучше всех была Ганна, в лукавых глазах которой Марк увидел свое... будущее. Он влюбился в эти искорки в глазах-вишнях, ему захотелось уткнуться лицом в эти волосы и дышать их медовым ароматом. Он отдал бы жизнь за эту девушку, за один миг рядом с нею. Марк остановился и взял девушку за руки.
– Любчик мой гарный! – прошептала Ганна, тесно прижавшись к нему. – Оставайся со мной навсегда!
– Конечно! – так же жарко пообещал девушке Марк.
Еще громче заиграла музыка, и все танцующие встали вокруг новой пары. Посыпая их зерном и цветами, девушки запели любовную песню. Глаза их светились радостью за Ганну и Марка.
Когда песня закончилась, – вперед вышел возничий.
– Скажи, хлопец, понравились ли тебе наши люди?
Марк обвел взглядом лица сельчан, стараясь заглянуть в глаза каждого и прочитать в них что-то неразгаданное для себя. Но видел лишь теплоту и радость от того, что он стал их дорогим гостем. Марк посмотрел на возничего и кивнул:
– Да, они добрые и ласковые.
Все одобрительно зашумели. Возничий поднял руку и строго цыкнул. Все примолкли.
– Скажи, хлопец, а понравилась ли тебе моя дочь Ганна?
Марк посмотрел в глаза девушки и невольно сделал шаг к ней навстречу. Ганна улыбнулась, заиграв ямочками на щеках. Отец одобрительно хмыкнул.
– Ну, добре, хлопчик! Вижу, понравилась тебе Ганна! Бери ее и ступайте в хату, она теперь ваша. Вижу, добрая будет пара. Эй, сельчане! Радуйтесь, сегодня свадьба!
Все одобрительно загудели. Счастливая Ганна рассмеялась и, крепко взяв парня за руку, пошла с ним в беленькую хатку. В чистенькой горнице уже стоял уставленный праздничными яствами стол. Девушка указала на лавку, укрытую цветастым покрывалом – садись! Марк неловко на нее опустился и выжидающе посмотрел на Ганну. Он был так счастлив, что ему вновь захотелось заплакать. Девушка подошла к нему и, обхватив руками его голову, прижала к своей груди.
– Коханый мой, суженый мой, не горюй! Все плохое уже не повторится! Я так долго ждала, когда же ты придешь ко мне, и теперь ты рядом со мной.
Марк очарованно смотрел на Ганну, на длинных ресницах которой повисла прозрачная слезинка. Девушка погладила его по голове и вздохнула.
– Как хорошо, что ты пришел посмотреть то место, где ты будешь счастлив. Сейчас ты ляжешь спать и увидишь во сне , как был долг твой путь сюда…
- Спать? – с удивлением спросил Марк – Но я не хочу спать! Я хочу смотреть в твои глаза и видеть в них вечность…
- Тише, Марчик, тише, мой любый! Иначе ты испугаешь свою душу! А ей очень многое нужно тебе рассказать.
Голос девушки звучал ласково, но отчего-то Марка охватила беспричинная тревога. Он посмотрел в глаза Ганны и увидел в них…
- Ганна! – вскрикнул  Марк и повалился на кружевное покрывало кровати.
- Спи, Марчик, спи, мой царь!
Царь? Парень попытался оторвать голову от подушки и не смог этого сделать. Внезапно навалившаяся душная тяжесть сковала его тело и разломила виски острой болью.
- Мы еще увидимся? – прошептал он онемевшими губами – Не покидай меня.
Девушка наклонилась и поцеловала его:
- Да. Ты увидишь, какими мы были раньше. Спи, мой повелитель, все страшное уже позади.
И Марк провалился в пустоту страшного сна, предвестника прошлой жизни. Безрадостной и горькой жизни царя-пленника…


   СОН О ПЛЕНЕНИИ ЦАРЯ КАШТИЛИАША

- Вставай, вавилонянин!
Бич надсмотрщика просвистел в воздухе и опустился на спину пленника, проведя по ней кровавую бороздку. Слезы брызнули из глаз и прорезали дорожки на пыльных щеках. Надсмотрщик зло посмотрел на вавилонянина.
- Не смей задерживать колонну, иначе останешься лежать здесь, уткнувшись лицом в песок, пока тебя не растащат вороны. Поднимайся и иди вместе с другими рабами!
Боль острее ассирийского меча пронзила сердце Каштилиаша, царя Вавилонии: «Раб! Он теперь раб! О, великий и всесильный Мардук, любимый бог моего народа, чем я провинился перед тобой? Или я плохо служил тебе и мало приносил даров в твой храм, и поэтому ты наслал врагов на мой дворец? Каштилиаш силился понять — чем он так обидел богов, что они наполнили берега Евфрата кровью своего народа? Ведь совсем недавно он совершил торжественный обряд искупления вины перед верховным божеством Вавилона. На глазах у почетных горожан, босого, в одной нательной рубашке, его привели к статуе Мардука, и верховный жрец бил его по щекам и таскал за уши до тех пор, у царя не потекли слезы. Каштилиаш обязательно должен был заплакать - это был знак скорого половодья и богатого урожая. Конечно, властитель Вавилона мог прислать на обряд своего слугу, как часто делали до него другие цари. И наблюдать из-за ширмы, как жрец измывается над «царем на один день». Но он захотел сам отчитаться перед Мардуком в своей преданности, упав ниц лицом перед священной статуей. И верховный жрец объявил, что Каштилиаш не совершал нарушений в прошедшем году, заботился о Вавилоне - не оскорбляя насилием его граждан, любя и почитая Мардука.
Тут же были принесены дары божеству – к храму привели пятьсот баранов, двадцать быков и сорок кабанов. Глашатаи объявили вавилонянам, что бог доволен и он дарует стране свою милость. Три дня праздновали люди обряд искупления, славя в гимнах Мардука, верховного жреца и своего любимого царя Каштилиаша.
Но не успел порадоваться народ будущему урожаю. Словно черная туча накрыла их благодатную страну. Ассирийцы!  Разграбив город, эти уродливые дети матери-природы, славящие войну в своих громких песнях, они разрушили Вавилон! Им были ненавистны мудрость вечного города и благородная красота его жителей. Героически сопротивлялись вавилоняне, стойко выдерживая оборону. Но на двадцать первый день ассирийцы мечами прорубили путь в царские покои и пленили Каштилиаша. Услышав эту печальную новость, горожане сдались на милость ненавистных победителей. О, несчастная судьба несчастного народа! С рассветом двадцать второго дня, довольные собой ассирийские воины уйдут домой, нагруженные драгоценностями из царского дворца. Какая большая удача для маленького, но смелого народа, взявшего в плен горделивых вавилонян.

***
...Песок обжигает усталые ноги, злое солнце слепит глаза, колодки натирают плечи — идут в Ассирию вавилоняне, в одночасье ставшие рабами. Сдерживая тяжелый стон, в одном строю с ними и Каштилиаш. Он прикован за шею к другим, он так же обнажен, как и его бедный народ, тянущий по пустыне статую низвергнутого бога Мардука, отлитую из бронзы и ярко блестящую на солнце. Рядом с понукаемым надсмотрщиками царем плетется жрец, бессвязно бормочущий под нос молитвы. Долог путь из покоренной Вавилонии в Ашшур, столицу Ассирии. Мужчины, женщины, дети – избитые, униженные, уже не стесняющиеся своей наготы, с растрескавшимися высохшими губами, - покорно идут они навстречу своей судьбе. Время от времени кто-нибудь из пленников спотыкается и, падая на землю, тянет за собой других. Надсмотрщики нещадно свистят бичами и бьют несчастных по вздрагивающим спинам. Те, в ком еще есть силы, поднимаются и идут дальше на восток. С теми же, кто уже не может встать и продолжает лежать, уткнувшись в горячий песок, в который капля за каплей уходит жизнь, поступают проще — их оставляют в пустыне, на съедение диким животным. Бросают по-ассирийски подло: не закрыв глаза, не повернув лицом к небу. Догадываясь и глумясь над тяжелым испытанием для вавилонян — знать, что когда за душой умершего придет посланник, он не увидит его глаза и не сможет забрать его с собой, чтобы перевезти через реку Хубур, в мир, в котором его бы ждали родные. И придется душе оставаться на земле, чтобы пугаться встречи с живыми существами.
...Старший надсмотрщик пружинисто выскочил из повозки, накрытой от зноя и пыли балдахином, и громко закричал:
- Рабы, остановитесь!
Усталая колонна замедлила движение и замерла. Разминая затекшие от долгого сидения ноги, надсмотрщик обратился к пленникам:
- Рабы! Приложите руки к груди и повторяйте вашу вашу новую молитву: «Асур, Асур, Асур! О, великий крылатый бог ассирийцев, победитель ничтожного Мардука — мы поклоняемся тебе!
Вавилоняне упорно молчали. Солнце нестерпимо палило, нещадно обжигая смуглую кожу и делая глаза красными. Надсмотрщики защелками кнутами.
- Повторяйте, рабы: «Асур наш бог и он наш господин!»
Вавилоняне опустили глаза и продолжали молчать. Тогда один из надсмотрщиков вскочил на статую Мардука и плюнул в бронзовое лицо бога. По шеренге скованных пронесся сдавленный вопль — заплакали женщины. Мужчины сжали кулаки и заиграли скулами. В прищуренных глазах ассирийца загорелись недобрые искры:
- Что, рабы, не нравится? А вы попросите помощи у своего бога. Может он вам и поможет. Хотя -какой от него теперь толк. Повторяйте за мной слова благодарности Асуру, за то, что он оставил вас в живых. Кто будет упорствовать — останется без еды и воды.
Рабы испуганно посмотрели на надсмотрщиков: без воды им грозила верная погибель. Солнце не дает шанса продержаться хоть один день без питья, и даже та затхлая вода, булькающая в бурдюках, притороченных к седлам надсмотрщиков, была для рабов ценнее золота. Ценой воды была жизнь. Поэтому многие вавилоняне, косясь друг на друга, испуганно стали повторять слова ассирийской молитвы.
- Громче! - скомандовал надсмотрщик — Я не слышу!

К ужасу царя и к радости надсмотрщиков, первым на колени упал верховный жрец. Он прижимал руки к груди и бессвязно причитал молитвы чужому богу. Глаза рабов наполнились слезами: если сам жрец больше не молится Мардуку, то помощи ждать не откуда. И растрескавшимися, высохшими от злого ассирийского солнца, губами вавилоняне шептали:
- Асур, бог наш, наш новый покровитель, дай нам воды!
Надсмотрщики пошли вдоль шеренги усталых, измученных людей. Рабы, громко произносившие имя ассирийского бога, получали воду. А мимо молчащих солдаты с усмешкой проходили мимо. Они знали, что завтра многие из упорствующих останутся лежать в безжизненной, опаленной солнцем пустыне, слегка присыпанные сухим песком. Ассирийцы не боялись оставлять умирающих — рабов было много, хватит на продажу всем желающим.

***
На десятый день пути скучающие солдаты придумали себе новую забаву. Им надоела терпеливая покорность сломленных, измученных зноем и жаждой, рабов. Грубые сердца воинов требовали жестоких развлечений.
- Эй, Асруб! - обратился к одному из ассирийцев старший надсмотрщик — А не приласкать ли нам какую-нибудь хорошенькую вавилонянку? Разобьем шатер и отдохнем от перехода. Скоро мы будем дома, там сидит старуха-жена, провались он сквозь землю. А здесь такие красавицы ждут, когда мы на них обратим внимание. Как ты думаешь?
Асруб, здоровенный верзила с тупым лицом, засмеялся счастливым смехом ребенка, которому предлагают красивую глиняную свистульку.
- Вы великий воин — храни вас бог Асур! Я уже давно об этом думаю. Моя жена была на редкость некрасивая — у нее косые глаза и длинные зубы. Но за нее мне дали большое приданое, поэтому приходилось терпеть ее тяжелый характер. А еще она часто отказывалась спать со мною, говорила, что у меня дурно пахнет изо рта. Из-за ее злости у нас и не было детей. Так и ушла в могилу, никого не любя...
Надсмотрщик с жалостью посмотрел на глупого верзилу, который хоть и не имел большого ума, но зато был хорошим солдатом в бою и поднял на свое копье много вавилонян. И теперь ему требовался подарок, который утешил бы его печаль.
- Какую бы ты выбрал на сегодняшний вечер? Нальем красавицам вина, пусть повеселятся вместе с нами. А то уже наскучили их унылые лица. Пусть споют нам хорошую песню, а еще лучше пусть станцуют перед нами. Говорят, вавилонянки настоящие мастерицы в любовных играх.
И надсмотрщики двинулись к пленницам. Рукоятками кнутов они поднимали опущенные головы девушек, цинично разглядывали их тела.
- Так. Эта немолодая, уже кормила грудью младенцев. А эта совсем свежая. Как тебя зовут, красавица?
- Нимелия... - пробормотала испуганная рабыня и опустила голову.
Старший надсмотрщик поднял кнутовищем ее подбородок и заглянул в глаза.
- А она хорошенькая. Совсем не тронутая. Скажи мне, был ли у тебя мужчина?
Девушка стала пунцовой от стыда и попыталась прикрыть грудь. Надсмотрщики и солдаты гнусно захихикали и схватили за руки. Из глаз девушки брызнули слезы. Старший усмехнулся и посмотрел на Асруба:
- Нравится она тебе?
Асруб с неподдельным восхищением смотрел на молоденькую рабыню.
- Да, господин!
- Тогда отцепи ее от других и привяжи за руку к повозке. Дай ей воды и лепешку, чтобы подкрепилась перед тем, как впервые услужить ассирийскому мужчине. Тем более, бог Асур к тебе сегодня благосклонен, тебе достанется чистая девушка...
Асруб глупо и радостно засмеялся. Несмотря на огромные размеры тела, мозг его был чуть больше, чем у младенца. Он схватил Нимелию за руку и поволок ее к повозке, как большую красивую куклу.
- Старший! - обратился к старшему еще один ассириец, со свежим шрамом на щеке - А можно я возьму себе вон ту, - и он указал пальцем на стройную рыжеволосую женщину с блестящими глазами — Она хоть и не так молода, зато породиста, как жеребица. Ее не придется ничему учить — она уже объезжена.
Надсмотрщикам шутка понравилась и они захохотали.
- Бери — кивнул старший — Ты еще молод, тебе самому еще можно у нее поучиться. Тем более, она похожа на ранившую тебя царицу и ты можешь ей отомстить за причиненную солдату обиду.
Так же, под сальные шутки и грубый смех, ассирийцы выбрали еще нескольких девушек и женщин и отвели их к повозке. Одна из них закричала и начала вырваться из рук солдата с вытекшим глазом, за что наотмашь получила по лицу от старшего надсмотрщика. Из разбитого носа и губы потекла кровь.
-Ну вот, испортила себе всю красоту — процедил сквозь зубы старший надсмотрщик — Не давать ей воды.
И еще раз ударил девушку по щеке. Рабыня упала на колени.
- Ты ведешь себя не как воин, а как трус! - раздался грозный голос из толпы пленников.
- Кто осмелился это сказать? - надсмотрщик взялся за кнут, висящий на поясе.
- Я — спокойно произнес человек — Царь Каштилиаш.
Старший надсмотрщик оторопел, не зная, что делать. Несмотря на униженное положение пленника, он все же был царем хоть и лежащей в руинах, но великой державы. Убить его не в бою не решился бы ни один, даже самый смелый ассирийский воин. Но и прощать дерзость старший надсмотрщик не собирался, ведь на него смотрели его воины.
- Никому сегодня не давать воды. Пусть их царь и бог ищут для них пропитание.
И ушел наблюдать, как его товарищи разбивают шатер для ночных забав.

***
Темна ассирийская ночь, но еще чернее на душе Каштилиаша. Плач, крики, пьяный смех мужчин и женщин доносится из шатра. Время от времени охрана выходит, чтобы проверить — все ли спокойно, и опять возвращается к разгоряченным телам. Каштилиаш молится в ночное небо, не зная, слышит ли его кто-нибудь там, наверху. Или душа бога Мардука убита? От этих мыслей еще сильнее сжималось сердце царя и продолжала тосковать его душа, оплакивающая унижение великого народа, живущего в тяжелые времена.


***

Через месяц утомительного пути вавилоняне достигли Ашшура, столицы неприветливой Ассирии и были выставлены на продажу. Рабы уныло стояли на невольничьем рынке. Цена на вавилонян была очень невысока — многие покупатели уходили, недовольные тем, что большинство пленников были знатного происхождения, а значит — совершенно бесполезны в хозяйстве. Конечно, они были образованны и владели письмом, но совсем не подходили для тяжелой работы. Мало кто из них мог стать хорошим плотником или кузнецом, слишком уж тонкими казались их пальцы. Женщин и девушек покупали быстрее, из-за самых красивых торговались до хрипа в голосе. Как, например, из-за прекрасной и юной Нимелии, той самой, которую старший надсмотрщик ударил за ее стыдливость. А сегодня Асруб хотел заполучить ее в жены. Торговец, видя хищный блеск в глазах солдата, заломил заломил огромную цену: 30 баранов! Это было слишком дорого для простого солдата с дурным запахом изо рта. Наконец-то сторговались на половине и Асруб грубо схватил Нимелию за руку и потащил к своему дому. Ассирийские дети, до этого с любопытством наблюдавшие за продажей рабов сидя на перевернутой статуе Мардука, побежали вслед за ними, крича непристойности и бросая в девушку камешки и мусор.
- Господин, дай мне одежды! - взмолилась девушка - Мне стыдно идти по городу!
- Молчи! - грубо оборвал ее Асруб — Видишь, вон бежит собака и не стесняется того, что она не замотана в тряпку. Ей нисколько не хочется прятаться от своего хозяина. Теперь я твой господин и я хочу, чтобы весь город узнал, какая красивая и молодая у меня жена.
И довольный солдат важно оглянулся назад, на невольничий рынок. Он провернул очень выгодную сделку и теперь чувствовал себя счастливым.
А рынок между тем все пустел. Все меньше было желающих приобрести себе рабов. Все меньше требовали за них денег и баранов, все грустнее становились глаза пленников. Они знали, что если их не купят сейчас, то поведут дальше, чтобы продать египтянам. Утомленные странствием, многие из них хотели остаться здесь. Как и совершенно обезумевший жрец, твердивший как заведенный «Асур, асур, асур» и преданно заглядывающий в глаза каждому покупателю. Он вызывал страх своей сумасшедшей улыбкой на морщинистом лице, лихорадочным блеском вытаращенных в экстазе глаз и трясущейся головой. Поэтому продавец с радостью отдал его первому желающему, всего за одного барана. Хитрый ассирийский крестьянин довольно потер руки — плетью он вышибет показное сумасшествие жреца и заставит работать лучше любого мула на своих виноградниках. Он привязал его за руку и довольный жрец побежал рядом, высоко подкидывая ноги. Но навряд ли ассирийский кнут сумеет высечь из этой потерянной головы хоть каплю былого рассудка...

***
Низвергнутого царя Вавилонии привели в покои Тукульти. Дворец ассирийского владыки поражал своим великолепием: на столах стояли финикийские чаши из дорогого камня, мраморный пол был устлан ливанскими коврами, на стенах красовались египетские чеканки и хеттские мечи. Все трофеи наглядно показывали, какой мощной была сила Ассирии, не знавшая поражений и никого не боявшаяся. С лукавой усмешкой Тукульти смотрел он на Каштилиаша, своего почетного гостя. Вавилонянин опустил голову и едва сдержал слезы: его участь теперь быть среди тех, кто прислуживает всесильному ассирийцу.
- Подойди ко мне, царь Вавилонии — скрипучим старческим голосом произнес Тукульти. -Ты мой почетный гость, и я хочу, чтобы ты побеседовал со мной.
Голова Каштилиаша опустилась еще ниже. Быть почетным гостем — самая изощренная из всех пыток, каким можно подвергнуть плененного царя. Конечно, его не отправят на каменоломни вместе с другими рабами — его будут хвастливо демонстрировать другим царям, еще не завоеванным, но предупреждаемым об их дальнейшей участи. А если пленник станет опасен, то его отравят или затянут на шее тонкий шелковый пояс....
- Садись, Каштилиаш, выпей со мной по дружески. Не каждый день выпадает такая удача — разделить трапезу с вавилонским царем, ни разу не пригласившим меня на свой пир. Пришлось привезти тебя самого в мои владения, чтобы хоть посидеть за одним столом с таким мужественным человеком, как ты. Мне рассказывали, как ты смело защищался от моих воинов.
Тукульти лукаво подмигнул шустрому рабу-финикийцу, прислуживающему за столом. Птичье остроносое лицо раба расплылись в угодливой улыбке. Каштилиаш отвел взгляд:
- Я не могу сидеть в присутствии победителя...
- А ты умный раб. Но очень дерзкий. Сядь, я тебя не уговариваю, я тебе приказываю.
И Тукульти гневно сверкнул глазами. Каштилиаша слегка толкнули в спину и ему пришлось опуститься на ковер рядом с ассирийцем.
-Помнишь, Каштилиаш, как ты писал египетскому фараону гневное письмо, требуя, чтобы тот не называл меня братом? Сам же ты униженно именовал себя слугой фараона. Вот тебе и урок — никогда не обижай других своей гордыней, брат мой.
Тукульти посмотрел на вавилонянина исподлобья и продолжил иронично:
- Брат мой! Послушай, красиво звучат эти слова! Мы говорим на одном языке, в нашем теле течет одинаковая теплая кровь. Но сегодня мои мужественные воины привели тебя сюда, чтобы мир увидел еще одну победу великой Ассирии, храни ее смелый Асур.
И Тукульти прижал руки к груди, поднял глаза на мозаичный потолок и задумался.
Каштилиаш исподлобья глянул на царя, упивавшегося изощренной пыткой. Тукульти прятал в уголках глаз улыбку победителя.
- Тебе неприятно слушать мои слова? Извини, брат мой. Наверное, ты устал с дороги и тебе хочется отдохнуть? Выпей вина и уходи. Рабы покажут, где ты будешь жить. У тебя будет самая почетная обязанность среди всех рабов. Ты будешь учить математике моего младшего сына. Говорят, вавилоняне достигли больших успехов в счете?
Он опять лукаво взглянул на прислуживающего раба, который в ответ утверждающе затряс головой. Тукульти поднял бокал, и раб поспешно налил в него вина. Ассирийский царь протянул вино вавилонянину:
- Выпей со мной. Не бойся, оно не отравлено. Я хочу, чтобы мы были равными за этим столом и ты признал величие моей страны.
Каштилиаш слегка поднял бокал и спокойно произнес:
- Тукульти! Я не могу назвать тебя своим братом или господином. Я чем-то разгневал бога Мардука и он отвернулся от меня. Теперь мое тело здесь, а душа — с моим народом, с теми, кого привели сюда в цепях или оставили умирать в разрушенном Вавилоне. От любого может отвернуться его бог, поверь мне, Тукульти. Поэтому я пью за тебя, не победивший меня победитель.
Тукульти отпил вина и усмехнулся:
- Вавилоняне всегда любили много говорить и поучать. Куда нам до вас, мы ведь молчаливые дети крылатого Асура. Я не вижу большого смысла в твоих цветистых словах. Они не принадлежат победителю и очень утомляют...Иди, брат мой, я устал и хочу отдохнуть.
Тукульти щелкнул пальцами и знаками показал слуге, чтобы он увел царя. «Он сумасшедший — думал Каштилиаш, идя за шустрым рабом — верно о нем говорят, что он непредсказуемый и очень опасный...»

***
Прошел год в заточении. Жизнь Каштилиаша текла безрадостной чередой серых дней и одиноких ночей. Он жил уединенно в качестве почетного раба Ассирии. У Тукульти же со временем развилась странная, почти болезненная привязанность к вавилонскому пленнику. Каждый вечер он проводил в обществе Каштилиаша, долго рассуждая с ним о жизни. Больно было смотреть вавилонскому царю, как слуги наливают вино в чаши, вывезенные из его дворца, как его победитель садится на кресло, накрытое мантией Каштилиаша. Но еще тоскливее сжималось его сердце, когда он видел, как полубезумный старец бьет рабов кнутом, словно он рядовой надсмотрщик. Горечь разливается в душе, но только нет в ней страха за свою жизнь. Одна смертельная усталость от унижений, которые он видит каждый день вокруг себя. О, в его дворце никто не смел поднимать руку на себе подобных, даже на самых презренных рабов...
В один из вечеров, после очередной вспышки необузданной ярости, Тукульти велел привести вавилонянина.
- Скажи, брат мой, прав ли я, что хочу удалить от себя старшего сына, отправить его на войну?
Каштилиаш долго смотрел в глаза царя и затем тихо произнес:
- Он готовит против тебя заговор. Об этом знают даже слуги. Не доверяй ему.
Ассириец сжал рукоять кинжала, висящего на его поясе:
- Ты уверен?
- Ты не должен мне верить — я же твой пленник.
- Так зачем ты это говоришь? - удивился царь.
- Я просто хочу, чтобы ты был осторожнее с ним. Дай ему то, что он хочет. Отдай ему трон...
Тукульти побагровел и закричал:
-Как ты смеешь так говорить? Он подкупил тебя? Сколько он дал тебе денег, чтобы ты уговорил меня отдать ему власть в государстве? Этому негодному, слабому, не способному на честный бой шакалу!
- Твой старший сын ненавидит меня и убьет сразу же, как только займет твое место.
Тукульти изумленно уставился на Каштилиаша.
- Так зачем ты советуешь мне это сделать? Или ты настолько глуп, чтобы желать своей смерти?
Каштилиаш пожал плечами:
- Я уважаю тебя. И мне тебя жалко. Вся твоя жизнь прошла в войне. Ты не видел своих детей от своих бесчисленных жен из гарема — поэтому не можешь надеяться на их любовь. Ты захватил все страны вокруг себя, но не стал их хозяином и они охвачены мятежом. Пожар горит в твоей душе и ты не можешь затушить его, даже избивая своих рабов. Ты должен дать своей душе покоя. Ты станешь счастливым, и впервые в жизни ты станешь по-настоящему свободным.
Зрачки Тукульти сузились и превратились в две черные точки. Остановившимся взглядом он изучал замолкшего вавилонянина. В его длинных заскорузлых пальцах с жестким стуком перекатывались костяшки четок. Этот звук остановил бег времени в душе царя Ассирии.
-Каштилиаш, ты, наверное, мудр. Но неужели ты думаешь, что я менее счастлив,чем ты, прикованный цепями рабства к моему дворцу?
-Нет, - помотал головой Каштилиаш — я так же несчастлив как и ты, прикованный к своему трону. У меня нет моей страны и моего народа и меня могут в любой момент убить по твоей воле. Но у меня есть мечта — вернуться домой. А какая мечта у тебя?
Тукульти выпрямился и уперся взглядом в вавилонянина:
- Я мечтал быть великим воином! Я хотел, чтобы обо мне помнили через века. Я пытался сделать сделать свою страну грозной владычицей, покорить Египет, Финикию и Вавилон. Моя власть над миром теперь безгранична!
Он замер и неожиданно прикрыл кулаком рот, вонзившись зубами в указательный палец. И вдруг скрипуче засмеялся, словно обломил сухую ветку:
— И я...я не могу доверять ни одному из своих сыновей. Особенно - старшему, коварному как змея...Ты прав, вавилонянин. Даже будучи моим рабом - ты счастливее меня.
Тукульти встал со своего трона, подошел к Каштилиашу и глубоко заглянул в его глаза. Зрачки ассирийца сузились и превратились в черные точки. Он долго смотрел в лицо Каштилиаша, словно не решаясь сказать что-то важное. Затем Тукульти вновь усмехнулся и заговорил так тихо, что даже стоящий в углу комнаты слуга напряг слух, чтобы все хорошенько расслышать.
- Ты знаешь, обо мне говорят, что я сумасшедший. И я давно чувствую близость своей смерти. Так что, ты меня не удивил: по ночам я слышу, как убийцы уже точат свои ножи. Знаешь ли ты этот чистый и звонкий звук, когда лезвием ведут по лезвию? Вжик-вжик-вжик - этот звук давно не дает мне спать, особенно если ночью слишком ярко светит луна и дует пустынный ветер. Но я не хочу верить в то, что в эту спальню войдет мой сын, поэтому не расстраивай меня, царь. Пусть это будет кто угодно - я давно его жду. Пусть им будет слуга-доносчик (Тукульти качнул головой в сторону услужливого раба), пусть это будет мой личный повар или коварная наложница. Но только не старший сын. Не рассказывай мне больше об этом...
Каштилиаш удивленно смотрел на Тукульти. Тот вновь рассмеялся своим странным скрипучим смехом, от которого в самый жаркий день пробегал мороз по коже.
- Знаешь, Каштилиаш, я все же отпущу тебя на родину. Может быть, хотя бы это сделает меня великим? Как красиво звучит: царь милостиво отпускает своего пленника! Правда, я отпущу тебя в Вавилон. Только немного позже...
Каштилиаш взял царя за руку:
- Тукульти, ты добрый царь и мне жаль тебя покидать. Пойдем вместе со мной? Здесь тебе опасно оставаться. А в Вавилоне ты будешь спокоен и счастлив.
Тукульти выдернул свою руку и потянулся к веревке медного колокольчика. Вошел слуга-финикиец.
- Уведи вавилонянина. Дай ему козьего молока и проследи, чтобы не пытался сбежать. Пусть поставят еще одного охранника у его двери.
Раб кивнул и увел Каштилиаша.
Тукульти подошел к окну и вгляделся в улицы утопающего в бархатной ночи города. Вжик-вжик-вжик — визгливые цикады вновь точили своими крылышками острые кинжалы. Луна разливалась на город Ашшур и смягчала его грозный нрав. В царском гареме, подначивая унылых евнухов, смеялись жены. Ночной дозор прогромыхал твердыми подошвами сандалий по площади у дворца и на время заглушил скрежет цикад. Тукульти сжал виски и втянул ноздрями ночной воздух. В удушливом аромате роз, плывущем над городом, отчетливо чувствовалась сладкая приторная нота. «Розы пахнут, как кровь» - изумился Тукульти.
Он вышел на балкон спальни и прокричал:
- Розы всегда пахнут кровью! Слышите? Приказываю вырубить все эти цветы вокруг моего дворца! Нет! Я приказываю вырубить их во всем государстве, завтра же!
 В воздух поднялся рой мотыльков. В гареме испуганно замолчали. Тукульти громко расхохотался, захлопнул окно и побрел к своему ложу. Наедине с собой он уже давно был немощным стариком, мучившимся от подагры и тупых болей в желудке.

***

- Тукульти безумен! Тукульти больше не царь Ассирии! Тукульти зарезал себя кинжалом в приступе сумасшествия! Править страной будет его старший сын!
Глашатаи со всех ног бежали по городам Ассирии, чтобы объявить их жителям, что они наконец-то освободились от царя-безумца и все его законы отныне недействительны. Жители Ассирии ликовали — новый царь устроил большие празднества и народ три дня пил вино и пел песни.
В один из таких дней Каштилиаша привели к новому царю. Сын Тукульти был совсем не похож на своего отца. Рыхлое тело венчалось несуразно маленькой головой, на оплывшем лице которой тяжело ворочались маленькие водянистые глаза. Тукульти был вспыльчив и силен, как тигр, сын - хитер и пронырлив как степная лиса. Из-за ширмы он наблюдал, как нанятые им люди поднимают на копьях его отца. Потом заботливо прикрыл ему веки и щедро рассчитался с убийцами — велел отрезать им языки и отправить на каменоломни. А сейчас он хотел увидеть того самого плененного царя, который смущал душу Тукульти своими разговорами. Как докладывал новому царю шустрый остроносый раб, он сеял подозрения против него. И ассирийский владыка, на правах нового хозяина, решил устроить допрос. Он поджал сухие губы, презрительно посмотрел на Каштилиаша и произнес:
- Правда ли, что мой отец обещал дать тебе свободу, желая прославиться в веках?
- Да, обещал. Но не из-за славы, просто он был моим другом.
- Правда ли, что ты говорил ему о том, что я хочу его убить? - новый царь Ассирии поднял на Каштилиаша набрякшие красные веки.
- Да, это слышали все. Один Тукульти не захотел верить.
Ассириец усмехнулся:
- Потому, что ты его хотел обмануть. Мой отец был сумасшедшим, но я его любил и не желал ему зла. Это знают все во дворце. А правда ли, что ты ни разу не попытался сбежать из Ашшура?
- Да. - кивнул Каштилиаш.
- Почему? Ведь много раз ты видел у своих ворот стоящего на привязи коня.
- Я не хотел порадовать врагов своей трусостью. Бог Мардук приходил ко мне во сне и приказывал терпеливо ждать его милости.
Ассириец засмеялся таким же скрипучим смехом, каким часто смеялся его отец:
- Ты все еще веришь в своего бога? Вавилонянин, твой бог сегодня — я. И я хочу подарить тебе самое дорогое — свободу. Мой любимый отец только делал вид, что он добрый. А я же хочу действительно отпустить тебя в Вавилон. Сможешь ли ты вновь стать царем, не знаю, я подумаю об этом. Но и здесь тебе оставаться не зачем. Нам не о чем с тобой говорить, а выкуп за тебя все равно не дадут, да и раб из тебя получился никудышный. Так что, подойди и поцелую мне туфлю в знак благодарности за свое освобождение. Ну, смелее, вавилонянин! Поклонись мне первый и последний раз и ты будешь отпущен восвояси.
Каштилиаш стоял, понурившись. Целовать туфлю от него не потребовал даже бедный полубезумный Тукульти. Желваки заиграли на его скулах, руки сжались в кулаки. Нет!- он не будет стоять на коленях. Даже если его сейчас захотят задушить тонким шелковым поясом, пусть лучше делают это со стоящим на ногах, а не как с распластавшимся на животе псом.
- Слуги! - крикнул ассириец — Помогите ему выполнить просьбу царя.
И верные рабы схватили сопротивляющегося Каштилиаша, уронили его на мраморный пол и поволокли к ногам царя. Проворный остроносый раб ухватил вавилонянина за волосы и с размаху ткнул лицом в туфлю, украшенную драгоценными каменьями. Ассириец с удовлетворением поднял ногу в воздух и обтер подошву туфли о плечо Каштилиаша. Затем дал сигнал рабам, чтобы они подняли пленника на ноги.
- Ну вот теперь ты вновь можешь чувствовать себя царем, свободным вавилонянином. Писарь! Напиши ему охранную грамоту, по которой он выедет из Ашшура. Царю везде должны уступать дорогу. Я дам тебе одежды, денег и трех надсмотрщиков. Скоро ты будешь в Вавилоне. Да, если хочешь, можешь забрать с собой своего бога Мардука, он так и лежит на площади перед невольничьим рынком. Если сможешь его донести до своего дворца...
Ассириец отвернул голову от Каштилиаша и с любопытством стал наблюдать за битвой двух больших скорпионов в плетенной клетке.
- Как ты думаешь, царь, какой из скорпионов победит?
- Который сильнее...
- Нет, Каштилиаш. В этом мире выигрывает тот, кто хитрее. Если сейчас победит скорпион с коричневым пятном на спинке, я выполню любую твою просьбу, перед тем, как отпустить тебя. Если верх одержит его враг, то я отрублю тебе твой длинный язык, чтобы ты не мог болтать о том, что я убил своего отца.
И ассириец вновь зачарованно уставился на клетку. Выгнув хвосты, скорпионы стояли друг напротив друга, готовые в любой момент поразить противника смертельным жалом. Долго ни кто из них не решался напасть на противника. Напрасно слуга стучал прутом по полу и дул на скорпионов — они словно оцепенели. И тогда слуга громко свистнул, и скорпион выгнулся и нанес удар. Насекомое с коричневой меткой на спине, качнулось и упало. Каштилиаш замер. Ассириец подавил смешок.
- Ну, что, Каштилиаш? Проиграл? Ладно, забудем этот глупый спор. Я милостив сегодня к своим врагам.
Царь Ассирии длинной палочкой загнал победившего скорпиона в угол и наколол на спицу. Прищемив хвост, он ножом отсек ядовитое жало и бросил его на пол. Скорпион побежал прочь, затем остановился на месте, свернулся в комок и замер. У Каштилиаша выступил холодный пот — ассириец не даст ему уйти просто так, это не в его характере...
- Каштилиаш, ты побледнел. Может, ты внезапно заболел и тебе не стоит уезжать из дворца так скоро?
Вавилонянин молчал.
- Да ладно, я шучу. - насмешливо продолжил сын Тукульти - Может у тебя есть ко мне просьба? Я выполню ее, если ты будешь славить мое имя перед своим народом.
Каштилиаш долго смотрел на ассирийца, затем произнес твердым голосом:
- Царь! Отдай мне Нимелию...
- Кого? - непонимающе спросил ассириец
- Вавилонянку, которую купил надсмотрщик Асруб.
Ассирийский царь с неподдельным интересом смотрел на Каштилиаша. В углах его отечных глаз заиграла злая насмешливая улыбка. Он наклонил голову вбок и выжидающе смотрел на пленника, просьбу которого обещал выполнить. Потом неожиданно затрясся от смеха:
- Да, царь...Наверное, рабыня так хороша, что ты готов ради нее на многое. Надо посмотреть на эту красавицу, смутившую твою душу. Эй, Гогош! - ассириец крикнул остролицему услужливому рабу — Найди Асруба и прикажи, чтобы привел вавилонянку. Скажи, что ее хочет увидеть царь Каштилиаш. Я думаю, надсмотрщик будет рад отдать свою рабыню ее новому хозяину.
И ассирийский владыка вновь засмеялся скрипучим смехом, похожим на звук пилы, скребущей по металлу. Проворный раб мелко закивал головой, пятясь, проскользнул в двери и исчез. Ассириец зевнул и посмотрел на Каштилиаша:
-А ты можешь идти. Завтра утром тебе приведут твою рабыню. Если она еще жива и захочет с тобой идти...А если она родила маленького ассирийца, то по нашим законам она не может пойти с тобой. Иди. Больше мы с тобой не увидимся. Мои слуги объявят тебе - будешь ли ты вавилонским царем.
И ассириец показал знаком, чтобы Каштилиаша увели.

***
- Встань, Асруб!
Ассирийский царь сделал повелевающий жест. Распластавшийся на животе надсмотрщик преданно смотрел ему в глаза.
-Скажи мне, Нимелия была хорошей рабыней? - спросил царь.
-О, великий и солнцу подобный царь! Она стала мне хорошей женой — тихой и послушной.
- Тебе жалко с ней расставаться?
Асруб вновь упал перед царем и пополз к нему:
- Не забирай ее у меня, прошу тебя. Я привык к ней и мне никогда не было так хорошо. Она немногословна и лишь изредка плачет, когда думает, что я этого не вижу.
Царь задумчиво посмотрел на Асруба:
- Твое сердце размягчилось. Это плохо для воина. Но я думаю, что ты хочешь послужить Ассирии? Ты должен отдать свою жену вавилонскому царю. Он очень просил об этом. Но... - ассириец показал жестом рабам, чтобы они вышли — ...ты окажешь мне еще большую услугу, если выполнишь одну мою просьбу. По законам нашей страны, если ты купил себе жену, то ты не можешь отдать ее чужестранцу.
Асруб непонимающе смотрел на царя. Тот невозмутимо продолжал:
- Царь Вавилонии хочет отнять у тебя жену, верно? Я тебя люблю, Асруб, ты хороший солдат. Но и царю я отказать не смог —пришлось пообещать ему эту рабыню. Но я же не знал, что она стала твоей женой. И теперь ты, как смелый ассирийский воин, должен вернуть себе то, что принадлежит тебе по праву. Верно?
Асруб преданно заглянул в водянистые глаза царя.
- Так вот, Асруб. Завтра утром они уезжают. Ехать они будут медленно, так что ты успеешь их догнать. Ночью можно подкрасться к их лагерю и забрать девушку. Ну, а если Каштилиаш будет сопротивляться — мне дороже мой воин, чем вавилонский царь. Ты понял мою просьбу?
Правитель ласково улыбнулся Асрубу:
- Иди, доблестный солдат. Сделай доброе дело на благо своей страны. Защити свою семью и верни себе жену.
Асруб в третий раз упал на живот перед царем и дотянулся губами до его туфли:
- Да храни тебя Асур, мой добрый повелитель!
- Сослужи мне службу, солдат!
Асруб, пятясь, пошел к дверям.
- Последнюю службу - тихо заметил царь и улыбнулся своим мыслям.

***
Утром, когда Каштилиаш, три солдата-ассирийца и Нимелия собрались двинулться в путь, глашатаи объявили народу решение своего царя. Он разрешает Каштилиашу вновь стать царем Вавилонии. Ассирийский владыка передал в дар бывшим пленникам мешочек, плотно набитый золотыми монетами и свою просьбу — благодарить его перед своим, вавилонским, богом за такую щедрость. Колеса повозки тоскливо скрипели. Девушка смотрела вокруг тревожным взглядом и не знала, радоваться ей или печалиться. Что ждало ее дома? Обесчещенную, бывшую жену ассирийского надсмотрщика. Каков теперь ее удел? Быть рабыней богатого вавилонянина, выслушивать постоянные упреки его жены? Асруб поначалу был груб и его жестокие ласки заставляли ее часто плакать по ночам. Но и к ним она со временем привыкла и смирилась со своей участью. А что теперь?
Нимелия тяжело вздохнула. Каштилиаш удивленно посмотрел на нее.
- Что с тобой? Или ты не рада?
- Рада, повелитель — покорно ответила девушка.
- Отчего же ты вздыхаешь?
- От страха, мой господин. Что меня ждет в Вавилоне? Ассирийцы убили всю мою семью, разрушили мой дом. Я не могу быть женой вавилонянина — за меня некому дать выкуп. А просто так меня никто не возьмет - я уже была замужем за чужестранцем.
И Нимелия заплакала. Каштилиаш погладил ее по голове и прижал к себе.
-Успокойся, никто тебя не обидит! Кто посмеет обидеть жену царя Каштилиаша?
Девушка онемела и устремила взгляд на царя.
-Нимелия, я забрал тебя, чтобы ты стала моей женой. Так мне приказал во сне бог Мардук. Мы приедем в Вавилон и объявим всем о том, что у народа есть царица. Ассирийский царь возвращает мне мой трон, и я хочу, чтобы рядом со мной всегда была ты. Нимелия, ты согласна?
По лицу вчерашней рабыни потекли слезы. Она кивнула головой. Каштилиаш прижал девушку к себе еще сильнее и начал ласково гладить ее по волосам. Он рассказывал Нимелии, как счастливо они будут жить в Вавилоне, который он прикажет заново отстроить. Девушка доверчиво прижалась к царю и слушала, не смея шевельнуться.
Так, в томительном ожидании конца долгого пути домой, наступила первая ночь. Всю дорогу надсмотрщиком казалось, что за ними неотступно следует какой-то всадник, то приближаясь, то вновь отставая. Рассмотреть его они не могли — стоило только остановиться, как и он прекращал движение. А потом и вовсе исчез за холмом. Посовещавшись, путники сообщили царю, что вероятно, это еще один сопровождающий, приставленный следить за ними. Решили разбить шатер и переночевать, дежуря по очереди.
Наступила темная ассирийская ночь, поглотившая своим безлунием всю степь. Звезды были затянуты плотными облаками, дул пронизывающий холодный ветер. Видимо, завтра будет непогода, подумал царь и плотнее укрыл спящую Нимелию войлоком. Охранники в углу шатра громко храпели. Каштилиашу не удавалось заснуть от мучающих его мыслей, и он решил выйти на улицу. Он предложил ассирийцу заменить его на посту. Замерзший охранник радостно занырнул в шатер.
Каштилиаш пошевелил горящие в костре сучья и устроился поудобнее. Вдруг со стороны шатра послышался легкий шорох и кто-то двинулся к царю.
- Охранник, ты что-то забыл?
- Да. Свою жену! И мой царь отправил меня забрать ее.
Перед царем возник высокий ассириец. Асруб!- вспомнил царь и подскочил на ноги. Надсмотрщик угрожающе шел на Каштилиаша, держа в руках острый длинный кинжал. Царь отпрыгнул от костра и громко крикнул охрану. В шатре зашевелились, но Асруб успел вонзить клинок в грудь вавилонского царя:
- Ты сам виноват! Никто и никогда не смеет похищать жен у ассирийских воинов.
И Асруб замахнулся еще, но не успев воткнуть кинжала, был сбит мощным ударом копья в спину. Охранники прижали его к земле, и он стал похож на бабочку, приколотую острой спичкой к доске. Копье прошло через плечо Асруба, и он судорожно пытался вывернуться, словно не замечая боли.
- Братья, отпустите меня! Я выполняю приказ царя Ассирии. Он велел забрать мою жену и вернуться с ней домой. - взмолился Асруб.
- Он лжет — громко заявил один из надсмотрщиков. Утром царь предупредил меня, что этот надсмотрщик попытается убить и ограбить отпущенных пленников. Он преследовал нас весь день, не отставая ни на шаг. Мой царь приказал убить Асруба, как только он приблизится к повозке.
Охранник наклонился к Асрубу и резким движением перерезал ему горло.
- Царь велел привезти голову надсмотрщика, чтобы она всем напоминала, что мы должны быть добры к нашим гостям и не должны нарушать законы гостеприимства.
Охранник повернулся к Каштилиашу:
- Видишь, твой обидчик наказан. Завтра утром мы спокойно тронемся в путь.
Каштилиаш сидел на земле, зажимая рану ладонью.
- Мы не доедем. Он ранил меня. Ваш царь никуда бы меня не выпустил, я знал это заранее. Только глупый Асруб надеялся на его милость. Об одном прошу, не убивайте Нимелию... Позовите ее!
Девушка зарыдала и бросилась к Каштилиашу.
- Не плачь, Нимелия! Прости, что я не мог сделать тебя супругой. Я знал, что по дороге меня убьют. Но хоть чуть-чуть ты побыла царицей свободного Вавилона, правда?
Каштилиаш завалился набок. Нимелия подхватила его и уложив его на свои колени, обняла и, причитая, стала укачивать, словно маленького ребенка.
- Каштилиаш, не умирай. Я хочу уйти с тобой. Не оставляй меня одну, прошу тебя. У меня совсем никого нет на этой земле, зачем мне жить?
От ее слов Каштилиашу становилось все легче и легче. Жгучая боль постепенно отпускала его и тело теряло свою свинцовую тяжесть. Он слышал, как охранники переговариваются о том, что ассирийский царь велел никого не оставлять в живых. Народу потом объявят, что это надсмотрщик убил их обоих — царя и вероломную вавилонянку.
Каштилиаш видел, как руки охранника плотно затягивают кожаный ремень на шее Нимелии — и совсем ничего не мог сделать. Он попытался крикнуть - но не услышал своего голоса. Он просто встал и пошел в сторону Вавилона. Ему стало совсем легко и свободно. Радостное чувство переполнило его душу, когда он увидел, как в небе загорелись звезды, указывающие ему путь домой. Вдруг он услышал, его тихонько окликнули. Каштилиаш оглянулся. Позади стояла Нимелия и робко смотрела на него:
- Каштилиаш, возьми меня с собой?
- Пойдем, Нимелия! Нам нужно обязательно попасть туда, где нас давно ждут.
И он указал взглядом на горизонт. Вдали виднелся прекрасный город, который никто и никогда не сможет разрушить. Даже время...

***

Марк открыл глаза и увидел перед собой Ганну. Она сидела рядом с ним и расчесывала свои длинные волосы золотистым гребнем. Волосы струились между ее пальцами и отливали цветом дорогого вавилонского вина.
Марк поднял руку и дотронулся до руки девушки. Ганна посмотрела на него и улыбнулась:
- Проснулся, мой хороший?
Марк молча моргнул глазами. Говорить не хотелось. Он так боялся, что как только он начнет говорить, то вновь уснет и увидит новый кошмар о себе прежнем. И в этом прошлом он опять потеряет свою любовь. А он так хотел смотреть на свою Ганну, с которой был знаком уже тысячу лет! Как жаль, что раньше он этого совсем не помнил…
Девушка заглянула ему в глаза и улыбнулась:
- Марчик, ты узнал меня?
- Да. Но почему теперь тебя зовут не Нимелией?
Девушка засмеялась так, словно в воздухе брызнули капельки серебряного дождя.
- Я так захотела! Нимелия – очень грустное имя. А грустное имя дает грустную судьбу. Я уже свое отпечалилась и отплакала, пока ждала тебя здесь, среди добрых и веселых людей. Они были со мной всегда рядом, переходя со мной из одной жизни в другую. Кто-то из них пришел сюда раньше, кто-то позже. Но теперь мы собрались здесь все вместе и ждем тебя.  Ты хочешь быть со мною рядом всегда?
Девушка испытующе посмотрела на Марка. Он протянул к ней руки:
- Конечно, моя любовь!
Но девушка отстранилась и проговорила грустно.
- Нет, Марк, это будет немного позже. Завтра ты должен будешь уйти назад, туда, куда тебя тянет твоя душа. Она все еще тянет тебя на землю, правда?
Марк слушал с изумлением – откуда она могла узнать? Ганна еще раз судорожно вздохнула и присела на краешек лавки.
– Марчик, родной мой! Наше время быть вместе еще не наступило. Мы познакомились тысячи лет назад, когда брели по жаркой пустыне. Но у тебя еще есть недоделанные дела там, внизу. Ты должен ненадолго туда вернуться. Правда?
Марк пожал плечами и задумался. Испытание, которое ему предлагала пройти Ганна, было очень трудным для него. Да, он не хотел умирать, он хотел еще немного побыть рядом со своей мамой.
- Ганна,  - подавив глухой вздох произнес  Марк и в голосе его слышалась надежда – А моя мама потом может сюда придти, чтобы быть с нами рядом?
Ганна провела по его волосам и заглянула в его глаза:
- Конечно, она тоже будет здесь. Хорошие матери никогда не теряют связи со своим детьми, они проносят ее через свою сущность. Ведь это частица Бога в каждом из нас, а частицы обязательно сливаются в целое. Мы обязательно будем вместе – так суждено всем родным душам…
Марк  встал с кровати и прошелся по горнице. Да, он хотел все исправить в своей жизни, стать примерным сыном и надежным оплотом для матери. Но это было раньше, до того, как он увидел Ганну! А теперь он мечтал только об одном – держать ее руки и смотреть в ее лучистые глаза. Он обнял девушку и уткнулся в ее плечо, вдохнув нежный цветочный запах волос.
– Ганна, пожалуйста, я не могу тебя потерять так быстро. Ты же сама просила меня остаться навсегда...
– Марчик, дружочек, ты меня не потеряешь! Просто ты доделаешь все, что не успел сделать, и вернешься сюда. Ты должен еще немного побыть рядом со своей мамой, чтобы успокоить ее. А я буду тебя ждать столько, сколько будет нужно. Я люблю тебя...
– Ганночка, а как же наша свадьба? Что скажут люди, когда я уйду?
– Не будь печальным! Мы привыкли, что иногда от нас уходят, чтобы потом опять вернуться. Мы все знаем о тех, кто к нам приходит.
Марк удивленно отстранился и взглянул на девушку. Он не увидел в ее глазах ни лукавства, ни веселья. Лишь грусть светилась в них, словно горящим углем выжигая его душу. Девушка вновь покачала головой.
– Да. Тебе нужно исправить свои ошибки. Хотя бы часть, самую малую толику. А потом – вернуться сюда и быть счастливым. Мы предназначены друг другу, но наша небольшая разлука была заранее предначертана.
Ганна быстро поднялась и тряхнула волосами. Грусть слетела с ее лица, и от этого и Марку захотелось вновь улыбнуться.
– Любчик мой гарный, развей свою грусть! Скоро придут гости – негоже сидеть с таким кислым видом, словно у тебя болят зубы!
И правда, заиграла веселая музыка, и на пороге хаты застучали подковами сапоги. С веселыми лицами гости заходили в горницу и по очереди обнимали невесту и жениха...

 
Только усталый достоин молиться богам,
Только влюбленный – ходить по зеленым лугам.
Николай Гумилев


Глава 14
ОСКОЛКИ БЫЛОГО СЧАСТЬЯ
 


– А потом? Что было потом?
Профессор аккуратно потряс Марка за локоть. Но тот лишь тяжело вздохнул и продолжал упорно молчать. Тишину палаты дробили на равные промежутки времени капли воды, отрывающиеся от крана и с резким, металлическим звуком опускающиеся на дно раковины. Марк сидел в оцепенении, глядя сквозь профессора и не видя его. Наконец он пожевал губами и произнес:
– А потом все исчезло. Так же неожиданно, как и началось. Только более печально. Знаете, профессор, любое расставание всегда печально...
Он равнодушно посмотрел на Сергея Петровича.
– За тобой снова пришли твои ангелы? – спросил профессор после долгого раздумья.
– Ангелы? – парень вскипел. – Какие же это ангелы? Разве добрые создания приходят утром в спальню и стоят с суровыми лицами, спокойно созерцая, как я отчаянно сжимаю в своих объятьях Ганну? Разве они не видят, что я не хочу от нее уходить? Что от моих слез промокло плечо ее расшитой ночной сорочки? Разве ангелы имеют право лишать людей радости и счастья?
– Но ты же знал...
Марк перебил, не дав договорить:
– Ум всегда у сердца в дураках, профессор. Сейчас я понимаю, что мне до моего счастья осталось совсем немного, чуть-чуть подождать. А тогда они оторвали меня от Ганны и силком выволокли из комнаты. Конечно, я мог бы сказать, что я мужественно вышел вместе с ними и с гордым лицом шагнул навстречу неизвестному. Но, поверьте, профессор, это было совсем не так. Я плакал, как ребенок, когда меня усадили в бричку, а отец Ганны щелкнул бичом, и кони поднялись в воздух. Я оборачивался, чтобы увидеть – стоит ли Ганна на резном крылечке. Да, она стояла там и махала мне рукой. И вслед мне неслась грустная песня – селяне прощались со мной.
Марк порывисто поднялся с места и прошелся по комнате.
– А потом возничий обернулся к моим сопровождающим. Он попросил об одном – чтобы они помогли мне быстрее доделать все дела на этом свете. И тут они заспорили. Мои ангелы убеждали, что я еще недостаточно исправился, и меня нужно было бы еще немного подержать среди чудовищ. Но возничий поморщился и произнес слова, до сих пор звучащие у меня в голове: без любви земля – страшнее любого ада...
Марк вновь закачался на стуле, обхватив себя руками, словно обручем.
– И это действительно так! Когда меня сбросили из повозки, я камнем полетел на землю и очнулся в реанимации. Я увидел свет – такой резкий, что вначале подумал, что вновь попал к чудовищам. Но это была всего лишь лампа, обычная люминесцентная лампа, какие развешиваются во всех больницах, чтобы своим потрескиванием сводить с ума выходящих из наркоза пациентов. Бледно-голубая, неяркая, нестрашная. Но на этой лампе сидела большая черная муха и умывала лапками свое отвратительное лицо. Да-да, профессор, человеческое лицо, прилепленное к мушиной голове! Наконец насекомое закончило свой утренний туалет, последний раз провело своей волосатой лапкой по блестящей довольной мордочке и опустилось мне на руку. Я не мог пошевелиться и лишь наблюдал, как муха пила кровь и смотрела мне прямо в глаза. Понимаете, профессор, она внимательно и изучающе наблюдала за мной во время своей трапезы. Она смеялась над моим бессилием и делала очередной укус, переползала дальше, поднимала на меня любопытные глаза и вновь сосала кровь. И этот молчаливая пытка продолжалась до тех пор, пока она окончательно не насытилась, и, тяжело покачиваясь, не полетела греться на лампу…

Мучительная судорога вновь увела щеку Марка к левому виску. Он втянул в себя воздух и с шумом выдохнул через крепко сжатые зубы. Мускулатура лица расслабилась, и он смог улыбнуться.
А потом я увидел, как в палату вошла моя мама. Понимаете, профессор – луч света, а в нем идет моя мама. И вдруг мне показалось, что она светится изнутри, и у нее нет кожи и костей, одна лишь прозрачная оболочка… А потом она сидела и гладила меня по лицу, а в глазах ее была такая тоска, что мне захотелось завыть волком. В моем усталом мозгу пронеслась мысль о том, что я очень нескоро увижу Ганну! Но вторая мысль резанула меня еще больнее – если я уйду назад, то я причиню горе моей матери... И эти мысли разорвали мою душу на две части. С тех пор, как я открыл глаза в больничной палате, – я не живу. Я существую, понимаете? Я вижу перед собою Ганну, но только я начинаю умолять ее забрать меня назад, как она мотает головой и печально улыбается. «Любчик мой, еще рано. Побудь рядом со своими родными. Они не готовы тебя потерять. Мы с тобою будем вечно, так удели им чуть больше своего внимания»... И я здесь. Теперь я хороший, по-настоящему любящий сын. Мне осталось совсем немного времени, чтобы побыть на земле. Но я знаю свое будущее, и я спокоен. Я уже не тороплю события. Только каждый вечер я поднимаю глаза в небо и ищу то место, куда скоро вернусь. Оно находится совсем близко – рядом с созвездием Девы...
Марк встал со стула и подошел к окну. Он долго смотрел перед собой, пытаясь среди осенних туч рассмотреть кусочек неба. Но сентябрьский небосвод был по-прежнему непроницаемо серым, и студент со вздохом отвернулся. Затем он подошел к злополучному крану и закрутил его, дав упасть последней капле.
Утомленный длинным рассказом Сергей Петрович устало смотрел за манипуляциями парня. Тот взглянул на профессора и качнул головой:
– Я вижу, что Вам нужно немного отдохнуть. Пожалуй, и мне пора идти. Сейчас сюда придет моя мама. Скажите ей, что я ее очень люблю и по-настоящему счастлив. Всего Вам доброго, выздоравливайте скорее и возвращайтесь к своим студентам. Прощайте!
Сергей Петрович слегка поморщился и кивнул. Марк улыбнулся напоследок и вышел из палаты, плотно прикрыв за собой дверь. Профессор тут же закрыл глаза и провалился в глубокий сон.

***
– Голубчик, как Вы себя чувствуете? Напугали же Вы нас, однако, сегодня утром!
Грудной голос принадлежал рослой женщине, на большом теле которой едва сходился белый халат. Крепкие красные руки вначале пощупали его пульс, а затем потянулись к лицу. Потянув верхнее веко к брови, рослая заглянула в его глаз и удовлетворенно произнесла:
– Ну, Сергей Петрович, уже лучше. Полежите еще пару дней и пойдете читать лекции. Только ходите осторожнее, смотрите под ноги, чтобы не оступиться.
Большая женщина отошла от кровати и поправила волосы, выбившиеся из-под шапочки и упавшие завитым локоном на ее румяную крестьянскую щеку.
– Вы мой лечащий врач? – спросил Сергей Петрович. Он понял, что это мать Марка и удивился несуразному несоответствию. В его представлении эта громоздкая женщина никак не вязалась с образом худосочного парня.
– Не совсем. Я – реаниматолог. Вас сегодня к нам привезли, но оказалось – понапрасну. Вот я и зашла Вас проведать. Мой Маркуша всегда с большим интересом отзывался о Ваших лекциях.
Женщина посмотрела на Сергея Петровича, и в ее глазах промелькнула странная грусть.
– Наверное, он Вас доводил своими расспросами на лекциях? Он у меня был большим спорщиком…
Сергей Петрович вытянулся в струнку под одеялом. Но женщина словно не заметила его внезапного напряжения и обернулась к дверям.
– Танечка! Идите, проведайте своего орла. Господин профессор изволили опочивать полдня.
Добрая  интонация врача немного расслабила Сергей Петровича. Он вздохнул и приподнялся на подушках, чтобы лучше видеть гостью. В том, что это была супруга, он и не сомневался. Но увидев ее, он опешил – в первый момент ему показалось, что вместо его жены стоит тонкая черноволосая девушка с бронзовым лицом.
– Атойа? – изумленно произнес он.
Татьяна Ивановна непонимающе посмотрела на него.
– А то, что ты? – переспросила она.
Сергей Петрович моргнул, и наваждение рассеялось: перед ним стояла его собственная супруга, которую он не видел уже так давно. И профессор рассмеялся:
– Таня... Ты такая красивая.
Татьяна Ивановна посмотрела с напряжением – последнее время муж не баловал ее лаской. Поэтому она не знала, верить его словам или отнестись к ним как к ставшему уже привычным для нее сарказму? Но в глазах Сергея Петровича она прочла что-то такое, что заставило ее остановиться на месте и с тревогой заглянуть в его глаза. Какая-то давно утраченная нежность отчетливо читалась в них и заставляла тревожно биться сердце.
– Сережа, у тебя все нормально?
– Танечка…
Сергей Петрович попытался встать с кровати, но у него закружилась голова и его качнуло в сторону. Большая женщина подхватила его и заботливо уложила в постель.
– Не торопитесь, Сергей Петрович! Успеете еще, набегаетесь. А пока лежать – лежать – лежать. Не надо режим нарушать.
Затем она повернулась к его супруге.
– Вы уж последите за мужем, чтобы он не лихачил. Травма хоть и не очень серьезная, но все же – сотрясение мозга. Вначале думали, что перелом основания черепа, но, слава Богу, обошлось. Полчаса поговорите и на сегодня хватит.
Она еще раз мельком взглянула на пациента и вышла. Татьяна Ивановна кивнула головой и присела на край кровати. Сергей Петрович погладил ее по плечу. На щеках жены выступил легкий румянец. Профессор приложил руку жены к своим губам.
– Я люблю тебя, – сказал он взглядом.
– И я тебя, – мысленно ответила Татьяна Ивановна и улыбнулась. Потом встрепенулась и вслух спросила:
– Ты что-то сказал?
– Нет, – ответил муж. – Я многое хотел тебе сказать, и все время было некогда. Помнишь, как в городском саду играл оркестр?
Татьяна Ивановна задумалась и утвердительно качнула головой.
– А мы с тобой сидели на лавочке и мечтали о будущем…
– Таня, ты была счастлива со мной? Скажи мне честно. Ведь я часто обижал тебя.
Женщина повернула голову к окну. Тонко очерченный профиль был точно таким же, как и тридцать лет назад. Неожиданно ему захотелось провести пальцем по его очерченности. Сергей Петрович поднял руку и коснулся ее щеки. Та повернулась и вновь качнула головой.
– Сережа, я всегда знала, что ты ко мне вернешься. Таким, каким я увидела тебя в первый раз и запомнила на всю жизнь. И все эти мелкие неурядицы не смогли заслонить тебя прежнего. Конечно, иногда я чувствовала, что ты стесняешься меня перед своими друзьями. Вот тогда я чувствовала себя не очень хорошо…
«Какая же я все-таки сволочь! – пронеслось в голове профессора. – Ведь я действительно, часто думал, что жена должна соответствовать мужу, и у меня должна быть образованная супруга. А то, что катался всю жизнь, как сыр в масле – холеный, лощенный, довольный – не задумывался даже!» Сергей Петрович с силой сжал ладонь жены.
– Сережа, не переживай! Многие мужчины живут с нелюбимыми женами…
Сергей Петрович вздрогнул. Ведь, действительно, еще недавно он твердил себе, что разлюбил жену. И она это поняла, каким-то особым женским чутьем угадала. И молчала, не устраивала не допросов, ни истерик, ни слежек. А сегодня он смотрел на нее и понимал, что весь мир не стоит одного дня, прожитого без нее.
– Таня, не говори так, пожалуйста. Прости меня за мои ошибки, это – не от большого ума. Я понимал, что ты для меня самый родной человек, что моя душа принадлежит только тебе. Но словно бес какой-то вселился и отворачивал меня от тебя. Но я не смогу без тебя, без сына, без внука. Кстати, его обязательно нужно окрестить.
Татьяна Ивановна хмыкнула. Затем засмеялась и посмотрела на него искоса. Смех был нежным, девичьим. Точно таким же, как и много лет назад, когда он в первый раз подарил ей настоящий букет. На полстипендии он купил розы и привез их в деревню. Девчонки прибежали посмотреть и завистливо поахать на невиданные заморские цветы. В этот же день он впервые объяснился в любви. А Таня засмеялась, чмокнула его в щеку и забежала в дом. Позже он говорил о своих нежных чувствах еще не раз. Но никогда больше он не полыхал так от стыда и внезапно накатившей волны беспричинной радости. А сегодня он был счастлив так, как в далекой юности. Он знал, что их любовь – навсегда.
– Таня – Таня – Танечка… – профессор прижал руку жены к своему сердцу. – Ты мой самый любимый человек – на том и этом свете. Ни о чем меня не спрашивай, у нас все будет хорошо. Клянусь тебе.
На глаза Татьяны Ивановны навернулись слезы. Она повернулась к окну. Сергей Петрович гладил ее по волосам, как маленькую девочку. Закат солнца делал ее кожу немного золотистой.

***
– Сергей Петрович, завтра Вас выпишут. Серьезного ничего нет, можете смело читать лекции.
Сергей Петрович вздрогнул и проснулся. Оказывается, жена уже ушла, и в палате была лишь врач, вновь зашедшая его проведать. Она деловито прошла по палате.
– Ох, ну и жара, как-то рано в этом году отопление включили.
Женщина налила стакан воды из графина и с шумом выпила. «Странно, – подумал вновь Сергей Петрович, он врачей всегда по другому себе представлял, – а в ней совсем нет внешней интеллигентности. С виду – совсем деревенская баба, крупная, румяная. Как дыня налитая. А в душе ведь добрейший и абсолютно порядочный человек. В душе? Профессор улыбнулся своей мысли. Да, голубчик (передразнил он самого себя), именно в душе. Марк был прав, зря он все-таки с ним спорил.
– Завтра супруга за Вами заедет, чтобы забрать. И, Сергей Петрович, дорогой мой, не прыгайте вот так по-молодецки через лужи, а то ведь шею свернете когда-нибудь!
Сергей Петрович непонимающе уставился на врача. Та уловила его взгляд и подняла брови.
– Да-да, не надо прыгать козликом возле университета, не мальчик уже.
– Я не понял, о чем Вы говорите? Какие лужи, какие козлики? – профессор даже возмутился – разговаривает с ним, как с мальчишкой. Понятно, в кого ее сын такой дерзкий.
Наступил черед женщины смотреть с непониманием.
– Сергей Петрович, Вы не помните, как сюда попали?
– Почему же? – слегка возмутился профессор. – Я читал лекцию, на которой доказывал вашему сыну, что души нет. Потом я вышел из корпуса очень сердитым и попал под машину. А потом…
Профессор хмыкнул и махнул рукой.
– Да неважно, что было потом.
Реаниматолог посмотрела на него жалостливо.
– Вы не могли поругаться с Марком. Его не было на Вашей лекции…
Профессор непонимающе посмотрел в сторону окна. Марк сидел на подоконнике и внимательно слушал то, что говорила его мать. И когда он успел опять прийти в палату? Женщина перехватила взгляд Сергея Петровича и посмотрела в окно. Никого не увидела и тоже пожала плечами: так бывает. Но профессор пошел в наступление:
– Подождите, уважаемая! Вы что-то путаете? Марк – Ваш сын?
– Да.
– Мы с ним очень серьезно поругались. Скажем прямо, он меня разозлил так, что я выгнал его с занятия. Да, он умный парень, но в тот момент я был не готов принимать его серьезно. И был с ним очень груб.
Женщина посмотрела долгим взглядом, покусала губы и спокойно произнесла.
– Как на Вас странно подействовал удар. Таких галлюцинаций я в своей практике еще не встречала…
Профессор занервничал – ему не верили.
– Я спорил с Вашим сыном! Я никогда в жизни не позволял студентам вольнодумства – в их же собственных интересах, чтобы не выросли разгильдяями. Мне нравилось, когда в причесанной голове – причесанные мысли. Да они и не позволяли себе лишнего, сидели-помалкивали… А Марк не захотел молчать. Он стал доказывать свои убеждения. И все ожили, словно проснулись. И я его выгнал! Чтобы он не смел подрывать моего авторитета.
Марк прислонился спиной к деревянной раме, сцепил руки в замок, и слушал, глядя перед собой. Время от времени он поднимал взгляд на профессора, словно говоря: все нормально, все хорошо. Лишь женщина смотрела на Сергея Петровича жалостливо, как на больного ребенка.
– Сергей Петрович, поверьте, Вам все это померещилось. И Вам очень повезло, что студенты выходили из университета  и увидели эту злосчастную аварию.
– Это было! – махнул рукой профессор – Не спорьте со мной, пожалуйста, я не сумасшедший. Я разговаривал с Вашим сыном!
– Нет, не разговаривали. – вновь произнесла женщина.
Голос ее звучал так жестко и уверенно, что Сергей Петрович невольно вздрогнул. Он повернул голову в сторону Марка, но тот лишь сложил молитвенно руки, прижал их к губам и смотрел перед собой невидящим взглядом. Женщина вновь скользнула глазами по окну, но ничего не заметила. Достала платок из кармана. Провела им по сухим глазам.
– Вы не разговаривали с Марком.
– Почему?
– Вы не могли этого сделать. Вас привезли три дня назад.
– И что? – не понял профессор.
– Мой мальчик прожил очень короткую жизнь…
Профессор замер. Марк вздохнул. Мать присела на краешек стула и вцепилась руками в край простыни…
- Он погиб во время экспедиции.
- Ч-то? – язык профессора запнулся во рту
– Завтра будет ровно сорок дней, как его нет рядом со мной. Понимаете, я хожу, улыбаюсь, молчу… А в душе я разрываюсь. Я стараюсь думать, что ничего не случилось, и один раз я уже его чуть не потеряла. Но тогда мой мальчик вернулся. Его несколько раз полоснули ножом его дружки. Но он выжил. А сейчас… Меня не было рядом и я не смогла ему помочь еще раз!
Она заговорила, и слова ее были горькими словами отчаявшейся, раздавленной горем матери. Словно она держала боль в себе, но та все же прорвалась наружу, вырвалась не потоком облегчающих душу слез, а лишь словами, которые не принесли спасения.
– И зачем я позволила поехать ему в эту экспедицию? Он всегда хотел покорить эту гору, но страховочный трос оборвался, и он полетел, только не вверх, как хотел в детстве, а вниз…Знаете, Сергей Петрович, мне легче говорить о нем, как о живом. Я надеюсь, что он вернется ко мне еще раз. Так уже было, его откачивали, возвращали с того света…

Она замолчала и сжала ладонями голову. Затем встала, подошла к окну и открыла его. Створка прошла сквозь Марка. Женщина уткнулась лбом в раму и застыла на месте.
- Представляете,   - вновь заговорила она -  Когда его били ножом, у него практически не было шансов выжить. Кровопотеря такая, что я сама не верила в удачный исход операции. А он - выкарабкался. И начал новую жизнь, словно не было в ней места для чего-то плохого и злого. Поступил в институт, помогал мне во всем. Но меня не покидало ощущение, что я его потеряла.
Она посмотрела на профессора и уловив недоумение в его взгляде, продолжила усталым голосом:
- Понимаете, он ел, пил, улыбался, играл на гитаре, ходил с друзьями на волейбол. Но был какой-то странный. Иногда я ловила на себе его взгляд, жалостливый и горький одновременно. Взгляд приговоренного человека, который чего-то боялся и ждал одновременно. Мне кажется, когда он ехал в эти горы, он уже знал, что страховочный трос оборвется, и он никогда не вернется домой. Он так рвался в эти горы, словно бежал навстречу…
Она так и не смогла выговорить зловещего слова «смерти» и замолчала.
 Марк,  улучив момент, подбежал к кровати, склонился над ошарашенным Сергеем Петровичем вплотную и заговорил в его лицо:
– Умоляю, попросите ее, чтобы она не тосковала. Вы же мой проводник между этими мирами, понимаете? Вы вернулись из Междумирья и хотите остаться здесь. Вам разрешили это сделать по вашей воле, а меня заставили вернуться. А теперь я хочу уйти туда, откуда мне не будет возврата. У Вас особая, печальная привилегия – передавать слова тех, кого нет рядом. Проводников очень мало, но они должны выполнить свои обязательства перед теми, кто уже никогда не вернется, понимаете? Скажите моей матери, что у меня все хорошо, что мы обязательно встретимся, но только немного позже.
– Почему ты мне не сказал этого раньше? Я думал, что ты живой…
– Профессор, Ваши беседы с философами не принесли пользы. Душа жива всегда, просто она путешествует по разным мирам. И теперь пришло мое время последний раз увидеть землю и уйти – уже навсегда. Если бы я сказал это раньше, Вы бы мне не поверили, а у меня оставалось слишком мало времени.
– Ты был на моей лекции? Я разговаривал с тобой? Это видели остальные? – спросил Сергей Петрович и не услышал своего голоса.
– Сергей Петрович, я был на лекции! Я был на ней лишь долю секунды, чтобы попросить Вас поговорить с моей мамой. Я начал рассказывать, убеждать – но Вы так и не захотели меня услышать! Вы закрыли глаза и выгнали меня из аудитории. Другие даже не поняли, почему Вы так побагровели и неожиданно рассердились. Студенты немного удивились, но промолчали…
– Это ты вызвал скорую помощь, когда меня сбила машина?
– Нет, я дал Вам сигнал, что скоро Вы хлебнете из чаши знаний.

Женщина отвернулась от окна и посмотрела на Сергея Петровича. Марк заметно занервничал и вцепился в руку профессора.
– Я вас умоляю! У меня слишком мало времени. Скажите ей, чтобы она не тосковала. Найдите любые слова, чтобы я мог уйти с легкой душой. Мне пора, меня ждут…
– А она мне поверит? – прошептал профессор.
– Конечно, она же моя мама.
И Марк подошел к матери и провел по ее волосам. Женщина повернулась и посмотрела на него, удивленно раскрыв глаза. Но затем страдальчески сморщилась и вздохнула.
– Отпустите его, – громко приказал Сергей Петрович.
– Что? – встрепенулась женщина.
– Отпустите своего сына от себя, не тревожьте его душу, не мучайте его своей тоской. Он сам, поверьте, сам этого хочет. Он любит Вас, но там он будет по-настоящему счастлив и его там давно ждут.
– Кто его там ждет?
– Родная душа. Такая же, как Ваша. Скоро вы будете вместе, только не торопите события и не держите его.
– Я его еще увижу?
– Конечно! – уверенно сказал Сергей Петрович.
Женщина вздохнула и покачала головой. Затем покорно произнесла:
– Пусть ему там будет хорошо…
Марк подошел к матери и обнял ее. Он погладил ее по волосам и поцеловал. Женщина судорожно всхлипнула.
– Пусть он будет счастлив в этом далеком, неведомом для нас мире, – наконец сказала она и опустила голову. По щеке покатилась слеза.

Марк в последний раз погладил мать по голове и шагнул в сторону открытого окна. Он встал на подоконник и повернулся к профессору.
– Прощайте, профессор! Спасибо Вам за всё. Будьте счастливы и любите своих близких!
Сергей Петрович не успел ничего ответить, он лишь приподнялся, чтобы проследить, куда уйдет Марк. Неожиданно налетевший сквозняк захлопнул окно, слегка подтолкнув парня в спину. Мать вскрикнула и тяжело опустилась на стул. Последнее, что увидел профессор – это двоих мужчин, шагнувших навстречу Марку из тени высоких больничных деревьев. Они кивнули друг другу, затем взялись за руки, оторвались от земли и растворились в лучах солнца...

  ЭПИЛОГ

– Дед, а что такое душа? – спросил мальчик.
– Это то, что Бог дал человеку, чтобы человек мог мечтать, печалиться, радоваться, надеяться, любить. И еще она может путешествовать во времени и жить там, где захочет…
– А у меня душа есть?
– Конечно, ты же человек…
– Значит, это она рассказывает мне во сне, кем я был раньше.
Профессор удивленно посмотрел на внука. Но тот лишь отложил в сторону карандаш и серьезно продолжил:
– Знаешь, мне сегодня снился такой интересный сон, как будто я раньше был рыцарем. Я видел его и раньше, но бабушка говорит, что это потому, что я слишком много смотрю телевизор. А мне почему-то кажется, что это не из-за мультфильмов. Иногда мне кажется, что я слышу, как трубит горн, и я въезжаю в город на черном коне, в тяжелых блестящих доспехах. А оруженосец несет мое копье и сообщает людям радостную весть о том, что мы выиграли еще одно сражение. И еще у меня есть шут. Он некрасивый, но очень добрый. Сидящий в кресле мальчик замолчал и мечтательно посмотрел перед собой. На его коленях лежал раскрытый альбом. Глядя на очертания нарисованного рыцаря, Сергей Петрович вспомнил картинку, которую он видел в учебнике истории: король Артур собирает на пир свою верную дружину. В руках рыцарь сжимал меч. Мальчик внимательно посмотрел на свой рисунок и стал украшать драгоценными камнями дорогую перчатку короля.
– Это ты? – спросил профессор и указал на короля Артура.
– Да, – кивнул мальчик – Только это было очень давно, когда все было совсем по-другому. Рядом со мною были другие люди, но сам я был таким же. Ты мне веришь?
Профессор покачал головой и погладил мальчика по волосам.
Наступил вечер. Солнце залило комнату вечерним светом и придало действительности фантастические очертания. Стоящий на книжной полке гипсовый Сократ подмигнул дремлющим рядом философам: готовьтесь, наступает время бесед.
Память рисовала в голове мальчика новые сюжеты рыцарских турниров, в которых (он уверен!) он всегда был победителем. Мальчик переглянулся с дедом, и они загадочно улыбнулись друг другу – у них была тайна, которую знали только они одни…

 
ОГЛАВЛЕНИЕ
Глава 1. Между землей и небом 3
Глава 2. Междумирье 17
Глава 3. Шут короля Артура 29
Глава 4. Уже не шут, уже не профессор… 69
Глава 5. Встреча в концлагере 81
Глава 6. Спор на небесах 105
Глава 7. Лунные зеркала 111
Глава 8. Суккуб и Вольфганг 124
Глава 9. Превратности судьбы 135
Глава 10. Город будущего 147
Глава 11. Прощание с философами 194
Глава 12. Больничные палаты 199
Глава 13. Любчик мой гарный… 212
Глава 14. Осколки былого счастья 217

 
Литературно-художественное издание









ЕВГЕНИЯ ФИХТНЕР




МЕЖДУМИРЬЕ



Редактор Г.Г. Семухина
Технический редактор Н.В. Удлер
Дизайн обложки В.Ю. Кандинский







Подписано в печать 27.12.09.
Формат 60;90/16. Бумага офсет. Гарнитура Таймс.
Уч.-изд. л. 12,32. Усл. печ. л. 13,60. Тираж 200 экз. Заказ № 443.

Изд-во ТГАСУ, 634003, г. Томск, пл. Соляная, 2.
Отпечатано с оригинал-макета в ООП ТГАСУ.
634003, г. Томск, ул. Партизанская, 15.