Побег. Часть первая

 
                Кто там?


август, 1929 год, Ленинград

Утренний звонок в дверь напугал женщин: неужели везенье закончилось?..
Татьяна уронила ложечку в блюдце и посмотрела на мать.
Та не изменилась в лице – боялась передать свой страх дочке.
Аккуратно отодвинула чайную чашку, вышла в коридор.
Помедлила и спросила неизвестность строгим голосом:
- Кто там?
За дверью – уверенный мужской голос:
- Я с письмом для Екатерины Константиновны.
Вздох облегчения: «Значит, ещё не арест. Спасибо и на том».

Открылась дверная щель, звякнув, натянулась цепочка.
Мужчина увидел часть усталого породистого лица с напряжённо сдвинутой бровью.
- Здравствуйте. Что вам угодно?
- Доброе утро! Взгляните сюда, пожалуйста.
Рука протянула в щель три ассигнации.
Екатерина Константиновна внимательно просмотрела номера купюр, чувствуя, как снаружи тянет прохладой.
Дверь закрылась, звякнула цепочка, и потеплевший голос сказал:
- Будьте любезны. Мы как раз пьём чай.
Войдя в комнату, мужчина представился:
- Иван Андреевич Кильчицкий.
Ему сразу бросилось в глаза, что, несмотря на ранний час, мать с дочерью одеты так, словно готовы к приходу гостей.
- Я здесь, как вы догадались, по поручению ваших родных и уполномочен помочь вам уехать из Советской России.
У посланника довольно резкие черты лица, чуть подчёркнутые скулы и совершенно седые волосы по бокам головы.
Усы подстрижены, но опытный женский глаз уже видит в собеседнике кадрового офицера и представляет, как были загнуты эти усы в былое время.

Так ужасно, что всё хорошее осталось там, в прошлом.
Не надо называть фамилию Зарнекау, чтобы «товарищи» заметили, что мать и дочь – «из бывших».
И мысли постоянно возвращаются назад, не находя приюта в советской действительности.
Была какая-то смешная, нелепая надежда, что жизнь после НЭПа изменится, но она разлетелась в пыль.
Дико сознавать, что со смертью Ленина жить стало ещё опаснее.
Хозяйка – в тёмно-синем платье,  дочь -  в голубом.
Мать чувствовала, что в Татьяне теплится надежда на отъезд, но при постороннем она себя сдерживала.
Светлые волосы, выразительные брови, чистый, открытый взгляд юности.
А в комнате – скудная обстановка, облитая летним солнцем.

- Екатерина Константиновна, я очень прошу вас решиться. Это – личная просьба Гавриила Константиновича.
Кильчицкий, в отличие от многих знакомых, не обращался к ней «графиня», - видимо, сказывалась работа в подполье.
- Иван Андреевич. Я помню, что вы – уже третий, кто приходит ко мне с этим предложением. Мне необходимо переговорить со своим духовником.
Сказала и – отвернулась от умоляющих глаз дочери.
Кильчицкий на удивление легко согласился:
- Конечно, Екатерина Константиновна. Я зайду к вам через два дня.
Пока рекомендую говорить, что собираетесь съездить на Кавказ за чистым воздухом.
Легко поднялся и прибавил со вздохом:
- А у вас всё ещё настоящий чай. Рад был познакомиться, Татьяна Ивановна. Честь имею.
Барышня кивнула, зарумянилась и похорошела.


                Храм


Это была любимая дорога Екатерины Константиновны.
В экипаже, на извозчике, в автомобиле, в трамвае, пешком, приближаясь к церкви, она испытывала это чувство каждый раз: радость, что вновь удалось встретиться со своим чудом.
Опять она шла по Лермонтовскому проспекту, названному в честь её любимого поэта - гениального поэта-офицера.
Забавно, что все три любви и некоторые подзабытые влюблённости в её жизни достались офицерам.
И сама она некоторое время служила сестрой милосердия при первом муже, от которого и родилась Татьяна.
А сколько связано с Кавказом!..

Маленький храм во имя мученицы царицы Александры был не похож на бесчисленные петербургские церкви и соборы: обширный византийский купол мирно уживался со стройной, взмывающей в небо колокольней с голубой луковкой, увенчанной золотым крестом.
Стены храма, смотрящие на проспект, украшала великолепная майолика, ярко поблёскивающая на солнце.
И оба раза выйдя из тюрьмы, Екатерина Константиновна спешила сюда: повидаться с храмом.

Сказать честно: именно эта частица утраченной России держала её здесь крепче, чем все привычки, воспоминания и неизбежные у русского человека иллюзии.
Она навещала эту церковь, как единственное место успокоения сердца.
Среди красных флагов и крикливых транспарантов, среди ленивых «барышень» в присутствиях, плохо пахнущих граждан в общественных местах, среди подозрительных взглядов соседей и случайных встречных.
Вдали от нового советского языка, который почему-то продолжали называть «русским».

Графиня Зарнекау поднялась по маленькой каменной лестнице к радушно раскрытым дверям и вошла из уличной духоты в прохладу храма, наполненного тягучим запахом ладана и мерцанием свечей.
Багровые стены хранят внизу полумрак, но там, у широкого купола, в солнечных волнах незыблемо стоят евангелисты, разгоняя тьму.
Даже тихий голос рождает эхо, и оно радостно летит вверх:
- Отец Михаил, я боюсь решиться. Мне кажется, что это – новое искушение, чтобы изменить моё предназначение: ведь я должна помогать храму. Сегодня он нуждается в заботе и средствах ещё сильнее, чем вчера.
Отец Михаил во всём чёрном, с чёрной же небольшой бородой и умными глазами на добром лице, утешает:
- Не терзайтесь, Екатерина Константиновна. Ваше истинное предназначение сейчас – уцелеть. Вы – последняя из Романовых в России, а ждать доброты от богоборцев бессмысленно.
Духовник кладёт большую тёплую руку на плечо графине:
- Помните о Татьяне Ивановне: сберегите или её гибель будет на нашей совести.
Не случайно Господь в третий раз протягивает вам руку спасающую.

Михаил Павлович Чельцов не состоял ни в какой контрреволюционной организации.
Зная это, Кильчицкий сделал так, чтобы с ним поговорили об известном деле ещё до появления посланника.
Вскоре после ухода графини, к отцу Михаилу подошёл человек с седыми висками и тихо сказал:
- Батюшка, я приехал по личной просьбе великого князя Гавриила Константиновича. Я прошу Вас, как духовного наставника и как человека, помочь мне. Екатерине Константиновне с дочкой грозит страшная опасность: несомненно, что большевики постараются их убить.
Кто поможет нам уговорить графиню уехать?
«Нам»! – усмехается про себя священник. – «Хитёр господин эмиссар. Но, судя по всему, дело знает туго».
- Графиня близка с семьёй настоятеля этого храма Михаила Николаевского. Её доверенная подруга Мария Михайловна Ханженкова – очень хорошая женщина. Она подкармливала Татьяну в голодные дни и давала ей приют, пока мать была в темнице на Шпалерной.
Екатерина Константиновна – увлекающаяся и живая натура, но вполне искренняя и порядочная. А ещё она очень любит Россию.
Собеседник склоняет голову:
- Спасибо за помощь, отец Михаил: на небесах всё слышат. Благословите на доброе дело.
Кильчицкий неторопливо идёт к выходу. Невнятное бормотание на клиросе закачивается громким распевом дьякона: «Животворя-щий!»
- Хороший знак, - думает Иван Андреевич и выходит на солнечное крыльцо.
Деревья из церковного садика доверчиво тянут к нему ветки.


                Встречи


У Николаевских сразу же пригласили за стол: матушка испекла пироги с капустой, яйцом и рыбой.
Вкусный запах встретил Кильчицкого в коридоре.
 
Семья у протоиерея была большая, но особенно обращал на себя внимание сын Юрий, севший за столом рядом с Иваном Андреевичем: широкоплечий, с крупными руками, мягкой белокурой бородой, он сразу напомнил былинного богатыря.
При этой стати и русской «могутности» взгляд его серых глаз был тихим и добрым.
«Это же – давешний дьякон»,  - узнал Кильчицкий.
- Готовлю опору себе в деле служения, - рассказывал о сыне батюшка. – Уже помогает мне в меру сил.  Да и Екатерина Константиновна не оставляет храм вспомоществованием.

После пирогов разговаривали в отдельной комнате с образками и рабочим столом.
Батюшка сцепляет и расцепляет пальцы:
- Михаил Павлович рассказывал мне о вас. Уверены ли вы, что всё получится? Можно безвозвратно навредить, и самому пропасть.
- У нас есть связи по многим каналам, и несколько человек уже спасены и живут заграницей. Нам нужны только помощь и одобрение близких людей: как всякий человек, графиня боится перемен и разлуки с родиной.
Большевики не успокоятся, пока не убьют всех из дома Романовых. Я поражён, что Екатерина Константиновна с дочерью всё ещё на свободе, но это может закончиться в любой миг. Наверняка их новые соседи, которых я имел честь наблюдать, и товарищи из домкома присматривают за графиней. О том, что она до сих пор помогает Русской Православной Церкви, знают все.
Это – год новых репрессий. ОГПУ первыми станет хватать «бывших», и будет выбивать из них признания о сообщниках. Я тороплюсь, потому что каждый новый день может оказаться последним.
Кильчицкий совсем наклонился к протоиерею, еле сдерживаясь, чтобы говорить вполголоса. Батюшка мягко хлопает собеседника по руке:
- Вы зря меня агитируете, Иван Андреевич. Кто, как не я, беспокоится о семье Зарнекау?
По моей просьбе отец Михаил Чельцов провёл с графиней душеспасительную беседу в пору её увлечения мистицизмом и столоверчением. С ней я разделил первый арест после пожертвования церкви бриллиантового колье: она села «за спекуляцию», а я –…« за антисоветскую агитацию». В своё время я уговорил её порвать греховную связь с Хомичевским: ведь он бросил Екатерину Константиновну, пока она была в тюрьме.
Ну ладно: не будем о житейском. Я – на вашей стороне, и буду просить графиню скрыться.
В коридоре Кильчицкий целует батюшке руку и совсем близко видит пушистую седую бороду, сквозь которую просвечивает крест.
Улыбается на прощание матушка.

Мария Михайловна Ханженкова оказалась рассудительной женщиной, полной здоровья и душевных сил.
Светлое платье очень шло её закруглённым формам и проницательным карим глазам.
Между ней и Иваном Андреевичем в вазе на столе стояли скромные синенькие ирисы.
Узнав о цели визита, Ханженкова прикрыла дверь на балкон.
Воздушная струя пробежала по белым занавескам и, зацепив подол платья, поиграла складками.
Кильчицкому это напомнило дом, мать и даже синеву ирисов в летний день на веранде.
- Уважаемая Мария Михайловна, вы – задушевная подруга Екатерины Константиновны. Вы поймёте, что я пекусь не только о ней, но и о Татьяне Ивановне. Гавриил Константинович и его жена Антонина Рафаиловна  собрали деньги, чтобы спасти последних из Зарнекау от рук большевиков.
- Я сделаю всё, чтобы убедить Тину, но вы, Иван Андреевич, ответьте мне на некоторые вопросы. Как вы намерены использовать деньги?
- Мы передадим деньги Андреевой для мужа. У нас есть на неё прямой выход.
Ханженкова удивлённо подняла брови и постучала длинным ногтём по столу:
- Андреева?.. Эта артистка?.. Жена Горького?!..
- Да. На самом деле, всё зависит от Горького.
- И вы уверены в успехе?
- Пока нам это удавалось.
Помолчали.
- Какова же сумма, если не секрет?
- 100 тысяч финских марок.
- Да, изрядно…
Кильчицкий поспешил закрепить успех:
- Мария Михайловна. Великий князь с женой всерьёз обеспокоены судьбой графини и дочки. Они обратились к людям с репутацией и опытом.
- Да-да, - сдалась Ханженкова и глянула Кильчицкому в глаза. -  Я вижу. Мне кажется, я сумею уговорить Тину. Ведь я люблю её и Танечку.
Вы знаете: перед революцией Тина встретила этого кавалериста – Фёдора Хомичевского, и влюбилась -  как в омут головой! Мы все ему не доверяли: он был верхогляд и женолюб. Когда Тину арестовали второй раз, он её не просто бросил, а ушёл к любовнице. Я помогала Танечке, чем могла, а когда вернулась Тина – утешала.
Ханженкова кивнула самой себе и произнесла:
- Я упрошу её.
Кильчицкий встаёт, благодарит и чувствует, что ему не хочется уходить из комнаты с лёгкими занавесками у балкона и скромными ирисами на столе.
Но – необходимо.


                Летний сад


Удивительно, какой прекрасный выдался в этом году август!
Даже после Ильина дня продолжали купаться. Совершенно неподходящая для Петербурга погода (слово «Ленинград» графиня не выносила).
Утром после чая позвонила Маша и пригласила прогуляться в Летнем саду.
А вдруг – в последний раз?..

Все вокруг убеждали, что нужно бежать.
Вчера заходил отец Михаил Николаевский.
Слушала и соглашалась: не могла не согласиться, глядя в его озабоченные, грустные глаза, наблюдая, как мерно двигается пушистая борода.
Но согласия в душе не было: она стояла в своих думах у края узкой пропасти, а перешагнуть не могла, –  боялась перешагнуть через себя.
Откуда-то со дна этой пропасти на неё смотрел храм и знакомая дорога по имени Лермонтовский проспект.

И несть числа русским, которые так же страшились одного: невозможности вернуться.
К могилам отцов и матерей, трогательным есенинским берёзкам и волнам шишкинской ржи, к могучему лермонтовскому Кавказу и бескрайнему гоголевскому бездорожью с позвякивающей тройкой.
Как попрощаться с частью души? Страшно…

Екатерина Константиновна идёт по крайней дорожке Летнего сада в сторону Невы, и справа весело поблёскивает Фонтанка («Чижик-пыжик, где ты был?»).
Как мало осталось в Петербурге прежних, «настоящих» лиц…
Вдоль аллеи на скамейках сидят няньки и бабки; вокруг них бегают крикливые малыши. Раньше бонны их утихомиривали…
Идёт пара. Она – в безвкусном платье с сильно подведёнными губами-сердечком; смотрит на всех оценивающе.
Он обмахивается шляпой, пиджак перекинут через плечо, зацепившись петелькой за палец хозяина. 
Из-под пиджака видны помочи.
Навстречу шагает молодёжь: парни в широких, плохо отглаженых брюках, девушки – в модных светлых футболках с бордовыми полосами.
Селькорки? Рабфаковки?
Главное украшение – комсомольский значок. Хохочут.

Когда все проходят, остаются только подлинные картины: зелень двухсотлетних деревьев и стриженой травы в белых мраморных пятнах античных статуй.
У памятника Крылову зеваки рассматривают персонажей басен.
- Гляди, гляди! – кричит один другому. – Я нашёл: «Ворона и лиса»!
И так хочется холодно поправить:
- «Лисица», юноша!.. «Ворона и лисица».

- Я здесь, Тиночка! – поднимает  руку Маша. – Пойдём к Лебяжьей канавке.
Погуляли, поговорили, отвели душу.
И столько лет знакомы: иногда догадываешься, что скажет подруга….
А страх перед неизвестностью и необратимостью поступка гложет.
Маша раскраснелась; она похожа на птицу, защищающую птенцов:
- Тина, посмотри на Танечку. Ты помнишь, что её не взяли в университет из-за графы « происхождение»? Какое у неё будущее? Кого она возьмёт себе в мужья? Будущего сидельца? Или советского чиновника? Ты сама много пострадала, но разве можно втягивать её в эту войну?
Екатерина Константиновна ещё пытается защищаться:
- Но всё русское – здесь!  А я вырву Таню из него навсегда.
Устало поправлена выбившаяся прядь волос, и тихий Машин голос отвечает:
- Здесь всё – советское, Тиночка. Россия Серова, Кустодиева и Репина исчезла, - она осталась только в библиотеках и в наших сердцах. - Она быстро оглядывается и говорит тише: - Ты знаешь, что Андреева передаст деньги Горькому, чтобы ты могла уехать?
Озорной ветер пробежал по кустам и попытался испортить причёску.
- Так вот, как зарабатывают пролетарские писатели и их жёны… А Нестеровская спасала Гавриила Константиновича от ЧК только своим званием всенародно любимой балерины.
Но ты, Маша… Ведь ты не собираешься уезжать. Почему?..
Мария Михайловна чуть улыбается:
- Я не из Романовых, и моя фамилия - не Зарнекау. Я буду ждать тебя здесь, Тина: авось свидимся. 
Но ты не можешь оставить Татьяну в стране кошмаров и талонов на хлеб!
Это был жестокий приём, и обе подруги это знали.
Очень хотелось возразить, но Мария Михайловна была права. 
И тогда Екатерина Константиновна уткнулась в родное плечо и заплакала.


                Кильчицкий


В назначенный день графиня услала дочь, чтобы поговорить с Кильчицким наедине.
Утро выдалось чудесное, с открытого балкона в комнату влетал свежий росистый воздух.
Кильчицкий появился, как и прежде – к чаю, поэтому звонок в дверь не испугал.
Присели за стол.
- Иван Андреевич, я решилась: мы едем.
Кильчицкий предположил, что графиня в молодости была весьма привлекательной женщиной. Это очарование осталось у неё и сейчас, несмотря на удары судьбы.
Он улыбнулся:
-  Это замечательно, Екатерина Константиновна! Каюсь, что специально подгадал прийти к чаю.
- Мне, как хозяйке, это приятно слышать. Возьмите, пожалуйста, варенье - нас Николаевские угостили. Сколько же придётся ждать?
- Послезавтра у вас поезд.
Графиня даже перестала помешивать сахар:
- Послезавтра?!.. Но, ведь, вам необходимо передать деньги и купить билеты…
Иван Андреевич в прекрасном расположении духа:
- Деньги переданы, билеты куплены! Не сердитесь, Екатерина Константиновна. Я сделал всё, чтобы вы приняли правильное решение.
Вот ваш паспорт на имя Екатерины Константиновны Тульевой. Это – паспорт на имя Татьяны Ивановны Тульевой. Вот два билета до Терийоки. Вы едете с мужем Ярославом Владимировичем Тульевым, сотрудником советского торгпредства, в соседних купе. Послезавтра мы встретимся с ним на Финляндском вокзале.
Всё же было очень неприятно, что решили за неё.
- Вы довольно бесцеремонны…
- Я боюсь за вас и вашу дочь: у нас совершенно нет времени.
Графиню вдруг подтолкнуло любопытство:
- Скажите, Иван Андреевич, вы – бывший офицер?
Задумался:
- Бывших офицеров не бывает: я – капитан. Сейчас служу в РОВС, в Кутеповской организации.
- А ваша семья: она – за границей?
Кильчицкий потянулся за вареньем и неторопливо добавил в чай.
- Я потерял родных, когда Красная Армия заняла Одессу. Они ушли вместе с обозами; там были сотни беженцев. Но их нагнала кавалерия.
- Простите…
- Ничего-ничего… Они погибли: жена и сын Серёжа. Сейчас ему было бы столько же, сколько Татьяне Ивановне.
Графиня не знала, что говорить:
- Простите…
Кильчицкий вдруг посмотрел ей в глаза:
- Не обижайтесь, Екатерина Константиновна, на моё самовольство: иногда мы должны переломить себя ради наших детей.
- Конечно, конечно, - повторяла графиня, до боли жалея капитана Кильчицкого.
На стекле балконной двери качалось отражение веток.