Мадонна с гранатом

Самое неприятное в этой истории то, что ее, возможно, никогда и не было. Чтобы раз и навсегда определиться с фактом ее существования, от которого зависит и мое собственное, я возвращаюсь к ней в последнее время все чаще и чаще. Это стало необходимым мысленным занятием, без которого мне сложно представить свою внутреннюю жизнь и себя как отличного от других человека. Так как пишу то, что пишу с единственной целью разобраться в том, что произошло, а не для неизвестного читателя, как делают многие, то с самого начала не хочу и не буду уходить в принятые в обыкновенной литературе общие слова. Я назвала себя человеком, и даже обратилась к себе в мужском лице, упоминая про свою непохожесть на других, но ведь это не совсем правильно. Если выразиться более определенно, без этой истории мне трудно представить себя женщиной - надо же, наконец, чтобы это здесь прозвучало. Женщиной, осознавшей необходимость существования мужчины, свою связанность с ним и зависимость от его присутствия в этом мире. Я попробую сказать по-другому, если получится. Женщиной, переставшей быть тем, кем была до этого –  созданием, то ли безразличным к своему полу, то ли еще не до конца уяснившим себе, что же такое значит эта его данная от природы особенность, может быть, даже тяготящимся ею. По крайней мере, именно таким человеком была я – до тех пор, как перестала им быть.

До того события, о котором я сейчас с таким постоянством вспоминаю, никакие логические доводы моего разума о необходимости тех действий, которые, как всем известно, должны происходить между мужчиной и женщиной, не могли изменить одного -  моего сильного неприятия этого процесса. Все, что с ним было связано, тайно (в то время все в нашем мире обладало этим свойством) окружало меня повсюду - в разговорах и скрытых намеках, в движениях и жестах – а я или не хотела этого слышать или видеть, или просто не понимала значения сказанного и увиденного. Мне казалось странным, что то, что называлось желанием, влечением, похотью, в отдельные моменты может настолько подчинить себе людей, что они могут отбросить от себя все человеческое ради того, чтобы с нетерпением начать заниматься неприятным трением тел друг о друга, считая это само собой разумеещимся, естественным действием. Мне мало что говорили упомянутые мною слова, и тем не менее они болезненно, как чертополох или терновник, зацеплялись за мое сознание, как только произносились где-то рядом. Я никогда не соприкасалась с ними в реальных жизненных ситуациях, а мне, если признаться, было уже непозволительно много лет, чтобы до сих пор не обладать соответствующим опытом. Все, что было связано с упомянутым мной трением, необходимым для совокупления, вызывало у меня непреодолимое отвращение. Я иногда пыталась себе представить, что бы я почувствовала, если бы со мной делали что-то подобное тому, что, как мне грезилось, ежедневно проделывали миллионы других людей, и мне становилось тошно. Все физические сближения и прикосновения, которые я могла мельком заметить, находясь среди людей – а обычно это были всего лишь поцелуи, в наше время большего себе не позволяли – казались мне намеком, предуведомлением к чему-то грязному, что скрыто от глаз, но что обязательно должно последовать, как только двое увиденных мною останутся наедине. Все эти хватания, касания, лизания вызывали у меня отождествление себя с мохнатым невымытым животным, которое липнет к другому такому же животному. Источником этих грязных действий, как я не могла не почувствовать, чаще всего становился мужчина, и представление о нем всегда было связано у меня со страхом, близким к брезгливости. Мне казалось невозможным, чтобы кто-то мог прикоснуться своими руками к моему телу, а языком – к моему рту. Я не хуже весталки охраняла себя от посягательств – если бы нашлись охотники разбить этот сосуд. Но таковых не находилось.

После этой истории я стала чем-то другим – и так как не знаю, как противопоставить эти два состояния, назову это так, как назвала. Я смогла стать женщиной – то, что произошло со мной, было гораздо сложнее, но в доступном мне языке есть не так уж много слов и понятий, чтобы точно определить это состояние. И так как до этого события я женщиной не была – я в этом могу быть уверена, как ни в чем другом здесь рассказываемом – в качестве противопоставления предыдущем состоянию скажу то, что уже сказала – я стала женщиной. Если бы это прочитал сейчас кто-нибудь из этих находящихся повсюду людей, которые считают, что знают больше других, они бы, конечно же, оборвали меня, иронически улыбаясь и этим намекая, что заранее представляют, о чем я собираюсь здесь написать. Знаем мы, сказали бы они, такие истории, когда некоторые вот так вот нежданно-негаданно становятся женщинами, вопрос только в подробностях, как именно, и вот с этого места попросим быть поподробнее, так как мы все во внимании, и тому подобные неуместные шуточки. И все это время эти самые люди – я удивляюсь, откуда они только берутся, но сегодня их особенно много – смеялись бы и хихикали, радуясь своему остроумию; я очень хорошо себе представляю этот из кожи вон лезущий смех и кривлянья. А так как я не знаю, как поступать достойно в таких ситуациях, и всегда теряюсь, когда люди бесцеременно лезут в глубины твоего сердца, уравнивая его содержимое со всем остальным, что может встретиться им на пути, то, наверное, я бы просто не нашлась, что ответить. Правда, потом бы долго стыдилась произошедшего со мной и уже никогда бы не решилась восстановить всю эту историю. Так что даже сейчас, когда я все же посчитала нужным ее записать, я не собираюсь ее никому показывать. И к тому же, она, по-существу, вовсе и не о том, о чем можно было бы подумать со стороны. То есть, может быть, отчасти и об этом, но это в ней вовсе не самое важное. Самое важное в ней - то, о чем я уже сказала, вернее, о чем только начала рассказывать, а именно – произошла ли эта история со мной или ее все-таки не было. Вот это и есть самое важное. Само слово «история» по отношению к тому, что произошло и что происходит со мной сейчас, правда, тоже неправильное – но здесь уж я абсолютно теряюсь, как это все называть. И так как мне все-таки нужно какое-то слово, чтобы об этом рассказывать, пусть это, за неимением лучшего слова, останется историей.
 
Путаница состоит еще и в том, что историй на самом деле было несколько – и они дробятся все более при каждом моем обращении к ним, несмотря на все мои попытки свести их воедино. Чтобы в них не запутаться, попытаюсь выделить главные из них. Первая – история моей жизни, которая протекала независимо от всех последующих событий, но только до того момента, как на нее повлияла вторая история. Эта история – и есть то главное, что я пытаюсь восстановить. Она и является смыслом моего настоящего рассказа. Эта история моей встречи с ним, нашего разговора и того, что произошло со мной после него. Произошло немногое, как может показаться кому-то, но по одному тому факту, что вся моя последующая жазнь изменилась благодаря именно этой истории, я могу судить – и судить именно сейчас, сопоставляя память о ней и мою будущую жизнь – что произошло событие, определившее всю меня такой, какой я стала сейчас. Далее та, вторая история опять незаметно переходит в первую – потому что его присутствие в моей жизни было очень недолговечным, более того, таким коротким, что я даже затрудняюсь назвать определенные сроки, в которые наше, его и мое сосуществование, происходило в одном пространстве и одном временном отрезке. И тем не менее с того момента первая история, история моей жизни, стала протекать так, как будто все, что было в ней до этого, было только приготовлением ко второй истории, образуемой встречей с ним, а то, что было после этого – ее последствием, результатом, естественным развитием. И получается, что если вынуть из первой истории вторую, то есть, если предположить, что второй истории не было, первая так же полностью теряет свой смысл. Таким образом, история всей моей жизни стала полностью зависеть от той, второй, которая, как я повторяю, была такой непродолжительной по времени, что трудно даже выделить ей необходимое время при попытке сейчас вернуться к ней, используя все источники своей памяти. Таким образом, объективное подтверждение существования тех событий, о которых я пытаюсь здесь рассказать, теперь можно найти только в их очевидном влиянии на мою жизнь, какова она есть и какой стала. И из этого естественного логического вывода (уверяю вас, мой разум и сила мышления не могут быть подвергнуты критике в этом случае) и рождается третья история – история моих попыток убедиться в реальности моей встречи с ним и того, что произошло между нами. Эта третья история связана с болезненным ощущением неадекватности памяти в приведении необходимых доказательств бытия того или иного момента в прошлом. Это история процесса появления на свет своеобразной умственной рутины, связанной с неоднократными и никогда не повторяющимися кругами возвращения в прошлое для того, чтобы предъявить ему все новые и новые доказательства объективности фактов, с которыми связана уже упомянутая мной встреча. Это также история доказательства своего права на существование, ибо что есть жизнь, если самое главное в ней, как может вдруг оказаться, было выдумано? Третья история стала неожиданной потерей беззаботной возможности жить настоящим ради обращения к тому, что оставило нестираемые следы на всей моей последующей, будущей по отношению к этому событию жизни. Это бесконечный круг самоубеждения и отдаления от последующих моих любовников ради одного, которого (и эта возможность – самое тяжелое, что могло бы со мной произойти) возможно, никогда и не было.

Началом был тот день, когда я однажды, когда уже прошло много-много лет с того нашего разговора и последовавшей за ним ночи (и ведь странно, я даже не могу сейчас точно сказать, сколько же именно лет прошло и когда точно в моей жизни это было) поняла, что моя жизнь до и после той истории представляет собой два разных уровня, не имеющих между собой ничего общего, кроме одной, достаточно непрочной, связующей нити. Тот день был днем, когда я впервые осознала зависимость своей жизни от нее – ведь если тогда, в прошлом, со мной ничего не было, то значит, и все, что случилось со мной после, не имеет и не может иметь ни единого прочного основания. Если жизнь и ее развитие, рассудила я, зависят от того, что стало навязчивой фантазией и никогда не имело ничего общего с реальностью, значит и сама жизнь тоже становится ирреальной, придуманной, ложной. Если то, что считалось фактом, на который можно опереться, от которого можно выстраивать цепочки воспоминаний и логику собственного развития, на самом деле было не более чем лекарством, выписанным ради избавления от собственных страхов и комплексов, то жизнь становится, в лучшем случае, эфемерностью. А я, поверьте, в отличие от других (которых, сдается мне, в нашем мире становится все больше и больше), никогда не хотела и не хочу строить свою жизнь на песке собственных иллюзий. Именно поэтому в тот день, когда все и началось, я решила, что моя жизнь, если она хочет таковой считаться, может продолжаться только при условии полного восстановления всех фактов той единственной истории. То есть, только в том случае, если будут найдены непровержимые доказательства того, что она, эта история, произошла, и произошла независимо от меня – кончно же, с моим участием, но обязательно и под влиянием внешних, не придуманных мною, объективных обстоятельств. И тогда я стала их вспоминать – придираясь к каждой детали, к каждому оттенку и каждому запечатленному в сознании чувству или тому, что от него осталось – отпечатку от чувства.

Под внешними обстоятельствами я, конечно же, всегда понимаю встречу с ним. Как странно было сейчас для меня назвать его присутствие в моей жизни таким отвлеченным словом. Я ведь хочу убедиться только в том, что он был со мной тогда и существовал по-настоящему, независимо от моих представлений о нем в тот момент или позже. И что именно он сам, по своей воле, в силу своего опыта и образа мыслей, сказал мне то, что сказал, и сделал со мной то, что сделал. Потому что – и я боюсь этого очень сильно, с каждым днем все сильнее и сильнее – я ведь могла бы с полным на то основанием его выдумать. Вместе со всеми его словами и действиями – у меня с детства было довольно богатое воображение. Насчет его действий по отношению ко мне, надо сказать, точно не знаю и боюсь утверждать – физической стороны нашей с ним встречи я совсем не помню, и в ней, в ее присутствии между нами в тот момент, я как раз менее всего уверена. Ведь тот результат, что я сейчас считаю результатом встречи с ним, мог быть и гораздо более поздним событием. Вполне возможно, что эта непрочная связка была создана уже позднее моей памятью, для которой всегда одни события выдаются как результаты других, с ними никак не связанных. Но слова, но картину Боттичелли, но наши разговоры и его убеждения, и – что самое главное - ту необычайную радость, тот самозабвенный восторг слияния с ним, с самой собой и через нас двоих со всем миром – все это я никак не могла выдумать. Это должно было быть. А иначе все в моем мире рушится в единый миг. И именно то, что это встреча была, я и должна, обязана себе доказать. Только из-за нее, этой необходимости, я и стала в последние годы возвращаться к этим событиям все чаще и чаще, иногда доходя до исступленности. Повторюсь - я считаю силу своего разума только окрепшей за эти годы, но, тем не менее, здесь несомненно возникла неестественная зависимость, начинающая подчинять меня своей силе и вызывающая потоки мыслей, складывающиеся в череду похожих друг на друга, но различных в каждой своей новой интерпретации кругов воспоминаний. Но я буду следовать этим круговым движениям, чего бы мне это ни стоило, пока не найду к ним единственного ответа – а именно, полной убежденности в неоспоримом, невычленяемом, объективном и навсегда данном присутствии в моей жизни того события, о котором собираюсь здесь рассказать. Только один, уже заранее известный ответ нужно мне найти, чтобы эта история состоялась, обрела свою целостность, связала свои конец и начало с тем, что было между ними. Пока же я могу располагать только ее отрывками, и перебирать их, как черепки разбитого кувшина, выстраивая из них все более замысловатые построения, которым, кажется, никогда не будет конца. И все потому, что какого-то отрывка, какого-то черепка, какого-то звена в этой цепи всегда будет не хватать. Но так, конечно же, только кажется, и я знаю, что этот заветный кусочек обязательно будет найден.

Вопрос при очередном обращении к звеньям моей нескладывающейся цепочки обычно в том, в какой последовательности расположить их на этот раз. Я всегда стараюсь проявить некоторую оригинальность и придать им еще неиспробованную ранее последовательность. Можно было бы в этот раз позволить себе обратиться к простой хронологии, чтобы восстановить, какой была моя жизнь до этой истории. Однако, я обычно редко долго останавливаюсь на этом, так как здесь мне, в целом, все ясно. Да и рассказывать особо не о чем. Воспоминания о том периоде мне неприятны, и я всегда определяю динамику своей последующей жизни полным преодолением того состояния, в котором я была до той встречи. Возможно, история моей жизни стала бы общим местом -  и в этом случае просто неинтересно повторяться. А возможно, наоборот, она показалась бы кому-то пугающей, отталкивающей, и тогда вспоминать об этом было бы еще более неприятно. Я всегда боялась быть белой вороной. И тем не менее, надо признать (только здесь, потому что в любом другом месте я бы всячески это отрицала), именно ей, белой вороной, непонятным ни для кого сгустком неуклюжих эмоций и чувственных огрызков я тогда и была. Наличие же именно этих эмоций и чувств в самой себе было тем, что раздражало меня в себе более всего.

Я всегда боялась найти в каждой своей мысли, каждом поступке и увлечении то, что было бы связано с тем физическим в отношениях между людьми, существование которого (всегда где-то вне моей жизни, но так пугающе близко к ней) так унижало и оскорбляло меня. Я не находила в этих процессах, унижающих все высокое во мне, ничего приемлемого для себя. Я была убеждена, что в течение всей истории человечества это всегда было связано с грязью, неприятными запахами, кровью, а в худшем случае даже с насилием и смертью. Поэтому я все больше начинала ненавидеть самое себя, так как не могла не почувствовать, что некоторые мои мысли и чувства связаны с этим низким, физическим желанием, непременно долженствующим выразиться в грубом, грязном присоединении к другому человеку. Мне было страшно подумать, зачем они появились во мне, и я всеми силами отрицала, что эти животные вещи как-то связаны со мной. Я думала о том, что, если так будет продолжаться, возможно, единственным выходом было бы найти пути к окончательному подавлению своих грязных мыслей и отдалению от людей, рядом с которыми я не вольна была думать и чувствовать иначе. Но религия в то время находилась в серой зоне между запретом и дозволенностью, и приемлемых путей посвятить себя монастырской жизни я не видела. К тому же, я была несколько ленива и ценила свою свободу. Из внутренней гордости и боязни поступить так очевидно вразрез с существовавшими общественными и государственными нормами, я решила разобраться во всем самостоятельно. Неприязнь к себе от этого не уменьшалась, а только обострялась. Соответственно, и ко мне люди не проявляли слишком большого интереса – хотя многие и признавали меня умной, моя замкнутось сразу обращала на себя их внимание. Наиболее снисходительные из них находили меня чем-то подавленной, и, не находя во мне признаков стремления к общению, боялись подступиться ко мне. Мое одиночество казалось мне нормальным – что еще можно было ожидать в моем состоянии? Я не представляла, чем могу быть интересна другим людям.

Наверное, во всем, что я только что рассказала, и в том предпочтении, которое всегда отдается прошлому для начала любого повествования, мой рассказ ничем не отличается от многих других. А я, надо признаться – и в этом заключается моя особая гордость – очень не хотела бы быть похожей на остальных. Это ощущение обострилось после той, главной истории, о которой я пытаюсь рассказать, и, наверное, это единственное, что связывает меня прежнюю и ту, которой я стала сейчас. В то время это было очень болезненным чувством – я ненавидела себя и именно поэтому защищала свою непохожесть на других. Это было всем, что мне тогда оставалось. А может, и наоборот –  я всеми силами хотела не быть особенной, и только из скрытого издевательства над собой скрывала это из себя и оставалась такой, какой была. Теперь я совершенно другая. Не скажу, чтобы более обычная. Нет, теперь я стала еще более особенной – и, наконец-то, это все заметили. После той истории все потянулись ко мне. Я вдруг оказалась в центре внимания и позволила восхищаться собой – и те, кто бы хотел мной восхищаться, не замедлили объявиться. Все признали, что раньше совсем не замечали моей необыкновенности, и стали бороться между собой за право проводить со мной больше времени. Я принимала эти человеческие подношения сначала с непониманием и неприятием, а позже такое отношение стало восприниматься мною как должное. Если признаться, я так никогда до конца и не поняла причину, их вызвавшую, но эти проявления внимания стали составлять привычную часть моей жизни, и постепенно стали определять и меня самое. С того времени я два раза была замужем, позволив себе и несколько длительных романов. Они развивались по-разному, но сходным в них было одно – я всегда открыто и откровенно позволяла себя любить. И мужчины любили меня. Можно считать, что этот период моей жизни был во-многом очень благополучным. Теперь у меня есть опыт, которым я могла бы поделиться с другими – именно в той области, от отрицании которой я в свое время давала себе такие мучительные заветы. Многое я бы могла бы рассказать о своей жизни с тех пор – но есть единственное, в чем я бы никому не призналась. Дело в том – и наверное, я позже сотру или вырву этот кусочек из моих записей –  что я никогда более не чувствовала себя связанной с мужчиной так остро и так непреложно, в такой гармонии со всем существованием мира, как тогда, в тот первый и так и оставшийся единственным момент моей жизни.

Итак, вот хронология и нарушена. Я же сказала, что сознательно люблю быть особенной – раньше, до той истории, я была ею по необходимости. История, казалось бы, не представляет из себя ничего сложного. Так я говорю себе тогда, когда пытаюсь представить, как оценил бы ее кто-то другой, если бы в то время посмотрел на меня со стороны. Ему, возможно, она показалась бы незначительным событием, не стоящим ни многочисленных воспоминаний, ни такого длительного рассказа, как этот. Тот другой, возможно, даже посчитал бы меня, как бы это выразиться, не полностью нормальной, узнав, какое значение я придаю всей этой истории. Именно поэтому я никогда никому о ней не рассказывала и не собираюсь этого делать – мне не хотелось бы попадать в глупую историю и доказывать обратное. Но это молчание становится опасным для меня. Так как о той истории до сих пор никто ничего не знает, я начинаю сама сомневаться, что она существовала. И именно поэтому я в последнее время – уже поневоле, как будто вопреки доводам своего разума – возвращаюсь к ней все чаще и чаще. Но нет, почему же поневоле? В самые светлые минуты жизни мне на секунду удается соприкоснуться с той гармонией, которую я обрела тогда – и словами я вряд ли когда-либо смогу это выразить. В эти минуты не может быть и мысли о противостоянии этой истории моему рассудку и логике. Наоборот, она - то единственное звено, что держит мой разум в целостном состоянии, так как без нее не было бы объяснимой связи между мной сегодняшней и тем существом, о котором я уже рассказывала. А значит, как я уже сказала и повторюсь снова, была бы утрачена основа моей жизни, так как жизнь одного человека не может опираться на сосуществование двух ничем не связанных между собою личностей. И я прихожу к тому, с чего начала – мне так же, как и раньше, необходимо убедиться в том, что эта история по-настоящему была в моей жизни, иначе сама моя жизнь потеряет тот оттенок истинности, который позволял мне сформировать о ней более или менее единое представление.   

А здесь, опять же, все складывается против меня. Самая большая неприятность заключается в том, что в этой истории нет ничего, что могло бы доказать ее существование. Или, точнее, почти ничего. Я нашла несколько важных зацепок, намеков, которые неопровержимо могли бы подтвердить мне, что она, несомненно, была – и каждый круг своих воспоминаний я всегда начинаю с того, что ввожу в эту историю новый найденный мной факт, чтобы посмотреть, что с ней будет после этого. Но, к сожалению, даже в случае большой удачи она не приобретает ту законченность, которой мне было бы достаточно, чтобы раз и навсегда убедиться в ее реальности. Препятствий к этому много. Во-первых, о ней никто не знает – до сих пор. Что может значить только одно - ни тогда, ни когда-нибудь потом я никому о ней не рассказывала. Иначе бы сейчас, когда я обратилась к этой истории, кто-нибудь наверняка бы припомнил о том случае. Более того, если бы она по-настоящему произошла со мной, кто-нибудь из моих сегодняшних друзей и знакомых, по крайней мере, упомянул бы, что да, да, припоминает  отношения, завязавшиеся между мной и ним, какие-то намеки на них, и сейчас-то, конечно же, начинает догадываться, что они означали нечто большее, чем ему тогда показалось. Или же, наоборот, так и не догадавшись ни о чем, но все-таки ненароком, в разговоре упомянул бы, что как-то видел нас вместе и спросил бы, не знаю ли я, что с ним теперь и где он. Кто-нибудь бы мог, на худой конец, оказаться его бывшим другом, знакомым, коллегой, или – мне странно представлять себе это –  любовницей или  бвышей привязанностью. Но таких не нашлось – ни одного человека, и это, конечно, не дает мне с этой стороны совершенно никаких доказательств в его реальном существовании. С другой стороны – и это один из тех фактов, с помощью которых я однажды отправилась разматывать клубочек этой истории – о нем ведь и взаправду мог никто не знать. Всех знакомых и друзей, которые есть у меня сегодня, я обрела после того, что произошло между нами, до этого я была так одинока и замкнута, что, как я уже говорила, никого особенно не интересовала, а сама не завязывала новых контактов. Только после встречи с ним – я не знаю, была ли она короткой или долгой, потому что мне сейчас кажется, что она длилась один единственный, но бесконечный момент – я обрела весь тот круг знакомств, что имею сейчас. Важно так же и то, что в любом случае я бы никогда не осмелилась кому-нибудь рассказать о нем. Так что тот факт, что о нем и об этой истории никто не знает и не упоминает, представляется, если подумать, вполне естественным.

Но здесь появляется еще одна сложность. Дело в том, что и я сама ничего не знаю и не помню о нем. Я никогда его потом не встречала – а ведь если бы он реально существовал, разве не было бы самым правильным ему появиться в моей жизни хотя бы еще один раз? Пусть в качестве друга, или давнего знакомого – но все-таки появиться, или как-то дать о себе знать. У меня же нет ни его фотографии, ни писем, ни открыток, ни номера телефона. Нет – если признаться – даже имени. Мне иногда почему-то кажется, что он мог быть кем-то, приехавшим в нашу страну - англичанином или итальянцем, например. Как это могло быть – я тогда не знала ни одного иностранца, хотя владела несколькими иностранными языками – я себе не представляю. Где мы с ним могли познакомиться? Как он мог меня найти? В круг этой версии – я ее продумываю отдельно от следующей, о которой расскажу в свое время  - я обычно вхожу с мыслью, что мы могли познакомиться на выставке в музее искусств или на конференции. Я ведь иногда посещала и те, и другие мероприятия, правда, обычно, предпочитала приходить туда и находиться там одна. Иногда же – и эта вторая, независимая от первой, версия, - мне кажется, что он был моим вузовским преподавателем. Этот вариант кажется мне более правдоподобным, чем первый, потому что я действительно в то время была студенткой одного вуза, и действительно, могла быть замечена кем-то из преподавательского состава – мне ведь нужно было общаться с этими людьми в связи с экзаменами и письменными работами, обязательными к выполнению в конце каждого года. Я так же, насколько помню, посещала несколько дополнительных факультативных курсов – два языковых и один по истории искусств. Именно к последнему я более всего склоняюсь в поиске возможных мест, где бы мы могли познакомиться, и это направление моих мыслей формирует третью версию. Он мог быть таким же слушателем, как я – вузовские курсы были открыты для всех желающих, требовалась только небольшая дополнительная оплата. Но как ни стараюсь, я не могу вспомнить, кто вел эти курсы и кто присутствовал на них  - хотя хорошо помню и аудиторию, где они проходили, и даже время и день занятий – это всегда была по средам, с семи до девяти вечера, но мы часто задерживались как минимум на полчаса, а иногда и до десяти, так как просмотр художественных слайдов всегда занимал более времени, чем предполагалось. В последнее время я все больше стала склоняться к этой, третьей, версии – вспоминать эти курсы и тех, кто ходил на них, показалось мне интуитивно верным направлением. Казалось -  до того момента, пока я не вспомнила, что, как он сказал мне, он сам был во Флоренции, в галерее Уффици, где и видел эту картину - «Мадонну с гранатом» - о которой рассказал мне. Разве мог в то время кто-нибудь из наших людей просто так побывать во Флоренции? Это сейчас все стало слишком легким. Тогда это не было возможным. Так моя первая версия, связанная с иностранцем, приобрела в моем сознании вес, равный второй и третьей. Но дальше этих версий я пока не сдвинулась – потому что здесь у меня больше нет никаких фактов, доказательств или воспоминаний – и в отдельные моменты пытаюсь задуматься о существовании некой четвертой, а, возможно, и пятой возможности определения его положения по отношению ко мне на момент нашей встречи.

И, наконец, третья, самая, пожалуй, неприятная вещь – неприятная скорее, от противного: ведь фактически в ней заключается все самое дорогое, что может быть в этой истории для меня. Дело в том, что чем больше я в этом разбираюсь, чем большее количество раз прохожу эти круги, на которых в отсутствие доказательств внедряю найденные зацепки, которые позволят связать историю с реальностью, тем больше убеждаюсь в одной важной особенности этой истории. Я сейчас попытаюсь ее объяснить. Все то, что я ней могу точно вспомнить – наша встреча и последующий разговор, его рассказ о картине и связанное с ней убеждение меня в возможности и необходимости того, о чем я боялась даже подумать, то, что произошло с нами потом и то ни с чем не сравнимое чувство гармонии, которое я испытала во время этого события и несколько позднее – все это, как бы это точнее выразить – все это слишком идеально. Это слишком точно соответствует той мечте о прекрасном, о счастье, которая, конечно же, была и у меня, несмотря на то, что я всеми силами прятала ее от себя. Здесь мне очень хочется, чтобы путь моих размышлений был понятным и открытым для объективного разбора, чтобы тому, кто хотел бы уличить меня в самообмане, стало понятно, что я всеми силами стараюсь избежать каких-либо фантазий. Именно из-за нежелания поддаваться иллюзиям я и сталкиваюсь с этой самой большой сложностью, которая становится составляющей той отдельной истории, о которой я уже упоминала – истории воспоминания о той самой важной встрече, к которой я всегда пытаюсь вернуться.

Итак, я вдруг поняла – и без каких-либо дополнительных к этому поводов – что те события и мои воспоминания о них слишком сильно похожи на сказку, так как приобрели очертания, слишком близкие к тем самым сокровенным мечтам и фантазиям, которые есть у каждого человека и которые, видимо, были и у меня. Конечно же, если говорить об этом кратко – а я специально сейчас все упрощаю, чтобы строго подойти к этому вопросу – тайно мне очень хотелось быть вдруг, непонятно каким образом, стать кем-то любимой и так же вдруг, неизвестными путями, обрести смысл своего присутствия в этом мире как женщины и понять, чем может быть оправдано это влечение человека к тому физическому, что так меня отталкивало все предыдущие годы. А моя история слишком ощутимо несла отпечатки этой неопределенности и возникновения ниоткуда – и здесь моя память отказывается мне помочь. Как я уже сказала, я не помню, как мы встретились и где познакомились, у меня не осталось ни имени, ни адреса, ни телефона, но я прекрасно помню и могу до мелочей восстановить нашу встречу, то, что он мне говорил, и мои ощущения и чувства во время того, что произошло позже. И все эти воспоминания – так говорю я себе в минуты отчаяния – могли быть придуманы мною сознательно, чтобы хотя бы в этой придумке осуществить то, что никогда бы не могло произойти со мною в жизни. Но тогда откуда вся моя изменившаяся после встречи с ним жизнь, эти романы, эта уверенность в себе, это умение радоваться жизни и тем моментам удовольствия, которые таит она в себе? Откуда взялась та женщина, которой я стала? Нет, она не могла появиться под влиянием одной только силы самовнушения, никак не могла, это было бы слишком странно. Это я говорю себе тогда, когда минуты отчаяния проходят.

Правда, в последнее время это происходит все реже и реже. Я стала тем больше зависеть от этой истории и памяти о ней, чем больше она является причиной сильнейшего чувства неудовлетворенности, оставляющего осадок на всем моем нынешнем существовании. Мне все чаще становится необходимым восстановить в памяти этот момент безусловного счастья и гармонии, чтобы поверить в его объективную возможность для меня. Я стала от него зависеть, как от наркотика, и от веры в него начинает зависеть целостность моего представления о себе. Мне всегда неизмеримо сложно приблизиться к этому моменту и описать его – это напоминает мне открытие шкатулки, в которой лежит самое дорогое, что есть у меня в жизни. Если бы все, о чем я попыталась рассказать здесь, кто-нибудь прочитал, он бы, конечно же, посчитал это несерьезным, неважным – ведь именно таким людям обычно представляется то, что происходит с другими. Скорее всего, даже намек подобного отношения к тонкой ткани следа, оставленного этим событием, разрушил бы ту хрупкую гармонию, которую я себе создала путем почти ежедневных – да, в последнее время все происходит именно так – воспоминаний о том моменте. Я должна попробовать восстановить его здесь еще раз. Несомненно, до конца представить произошедшее в словах все равно никогда не получится. Самое важное вспомнится, прочувствуется тогда, когда я опять останусь без слов и без какой-либо возможности объективно представить себе тот момент, кроме неловких порывов сознания, связанных с обрыкам видений и воспоминаний о силе эмоций в те отдельные секунды, когда я была связана с чем-то, что неизмеримо превосходило меня и одновременно – и в этом был самый большой источник счастья - составляло сердцевину моего существа.. Тот момент, конечно же, стал результатом, продолжением нашего разговора с ним о картине Боттичелли. Он увидел ее в Уффици – упоминание об этом вышло у него чем-то само собой разумеющемся. Он так захватывающе, даже несколько восторженно о ней рассказывал, что я непременно захотела увидеть ее, именно в тот момент – я была доведена им до того своевольного состояния, в котором с трудом отдаешь себе отчет в своевременности своих желаний, высказывая их помимо своей воли и здравого рассудка. И он действительно нашел способ показать мне ее – боже мой, я совсем не помню, как именно, потому что обычно в этот момент слышу только его голос, неразрывно связанный с самим изображением. Картина представляла мадонну, окруженную плотным кругом ангелов, похожих на маленьких мальчиков. Они были одеты в красивые цветные куртки, в них, на мой взгляд, не было ничего привычно божественного. В их одежде преобладали красные и желтые цвета – я очень хорошо помню эту гамму цветовых пятен, как бы разлившихся по всей картине. У одного из них в руках была большая ветка лилии. Мадонна одной рукой поддерживала младенца, а другой прижимала к его ручке плод с гранатом. Сверху на них лилось золотое сияние. Мне картина тоже очень понравилась, но я не знала, чем же именно в ней вызван его восторг. Несколько мгновений смотрел то на меня, то на эту картину, как бы сомневаясь в чем-то или приготавливаясь, а потом стал объяснять. Я не помню, как именно он мне рассказывал то, что хотел рассказать – потому что, признаюсь, помню только свой страх и одновременно все большее влечение к его голосу, к его лицу, к его рукам. Этот новый пробел в памяти очень усложняет мою задачу сейчас – мне нечего вспоминать, я не помню ни одной его конкретной фразы, ни одного точного слова.

Почему он смотрел на меня, а держал перед собой эту картину? Это было мне непонятно. Но прошло время, и что-то я все-таки услышала, что-то поняла – может, это было даже значительно позже той встречи, но все-таки не так поздно, чтобы моя память сохранила если не его слова, то хотя бы мои воспоминания о них. Он пытался объяснить мне, что то, что сейчас должно произойти между нами (я не знала, что это произойдет, но он, наверное, уже тогда был уверен, что так оно и будет), действительно, имеет отдельные черты животного, грязного, но они не так велики. От них не избавиться – они составляют нечто вроде нашего воспоминания о  прошлом человечества, некоторым инстинктивный придаток, примешивающимся к чувствам так же непроизвольно, как, например, вздрагивание коленом, когда по нему стучат молоточком. Конечно же, он связан с тем, что без него не могло бы быть продолжения человечества таким, каким мы его знаем, но это закон, который мог бы быть побежден, если бы не было другого, более важного. И это другой закон, охраняющий человечества от вечного одиночества, с одной стороны и переизбытка опасных физических связей, с другой –  вечное стремление к красоте, к той божественной красоте, которая есть в женщине, мадонне с гранатом, и которую всю свою жизнь стремится увидеть мужчина. Без причащения к этой красоте, без испробованного граната существование мужчины становится бессмысленным – и он стремится к нему в силу своей способности услышать в себе это вечное стремление, отделить его от наслаивающегося на него инстинкта. Вечная же задача женщины – осознать в себе его глазами эту красоту, увидеть в себе эту тайную божественность, почувствовать в себе ее. Ведь для каждой женщины существует возможность передачи этой красоты новому существу, зарожденному от надкушенного граната. Без осознания этого в себе никогда не наступит полное единение с ней, и никогда новому существу не будет передана та часть божественности, что светится в лице женщины. Новое существо может остаться лишь семечком от граната, и, появившись на свет, начать круг жизни, в котором животное всегда будет преобладать над божественным, закрывая этому новому человеку ту красоту, ту вечную линию божества, что была в его матери и которой окажется лишен он.

Теперь я не знаю, так ли он мне говорил это и с той же ли последовательностью, с какой я сейчас попыталась передать его слова. Как я уже говорила, я помню только его голос, а потом его руки и глаза, близко-близко с моими. Именно поэтому я все так же остаюсь лишенной окончательной уверенности в том, что между нами произошло то физическое, в присутствии которого я слишком хорошо была уверена в дальнейшей своей жизни. Мне остается убеждать себя, что да – иначе эта история в очередной раз потеряет свою реальность, завершенность, воплощенность в самое меня. Ведь его слова, отделенные от действия, не могли бы так изменить меня – здесь требовалось нечто большее. Требовался этот момент слияния с собой, с ним и со всем миром, полной гармонии высокого и низкого – и я помню этот момент, он был в моей жизни. Никогда более ему не суждено было повториться. Поэтому теперь мне необходимо к нему вернуться – ведь это ощущение собственной красоты стало во мне затихать. Меня не убедили в нем все последующие отношения с мужчинами – хотя я всегда скорее позволяла себя любить, чем любила сама. А ведь во мне все это время готовилось к появлению то существо, о котором он говорил – наверно, ему так и не хватало того заряда божественной красоты, которая я могла бы ему передать, увидев себя отраженной в глазах любящего меня мужчины. Мужчины, который бы смотрел на меня так, как он тогда –  восторженно и смиренно, как на боттичеллевскую мадонну. То, что оно, это существо, не появилось тогда, с ним, к сожалению, является еще одним препятствием для моей веры в то, что это встреча произошла – ведь, если она, эта встреча, состоялась, к этому тогда не могло быть никаких препятствий.

Но у меня есть еще одна зацепка, один факт, один намек. Я собираюсь использовать его, когда в очередной раз начну восстанавливать эту историю – сейчас, когда тот необходимый заряд для возможного на этой земле существования, данный ей когда-то, начинает иссякать, это становится необходимым для меня. Эта частичка истории могла бы показаться кому-то несущественной. Но для меня она имеет значение, и вот почему. Никто не знает, что я на самом деле так до сих пор ни разу не побывала в Италии. Все не приходилось, несмотря на открытые временем возможности. Соответственно, я никогда не была во Флоренции, не посещала в галерею Уффици и не останавливалась перед «Мадонной с гранатом», находящейся там. Я даже никогда во второй раз не видела репродукции этой картины – признаюсь, я всегда боялась увидеть ее еще раз, ведь она могла предстать мне совсем другой, чем тогда, когда мы смотрели на нее вместе. И если считать – а в последнее время, в тяжелые для себя минуты я все чаще начинаю склоняться к этой мысли – что эта история никогда не существовала, я могла никогда в своей жизни не видеть этой картины. И тем не менее – я уверена, что все будет именно так, как я себе представляю – я точно знаю, что эта картина висит в одном из углов зала, посвященного картинам Боттиччелли. Слева от нее, на соседней стене расположено знаменитое «Рождение Венеры», а справа, на той же стене с ней, не менее известная «Весна». Между «Весной» и нашей с ним мадонной есть еще одна небольшая аллегорическая картина. Разве я могла бы знать об этом, если бы он мне сам об этом не рассказал? Нет, никогда – потому что он был в галерее Уффици, а я еще никогда там не была. И я знаю, что это был он – я только недавно это вспомнила. Он подробно рассказывал мне про этот зал, как бы подводя мне к своей любимой картине – «Мадонне с гранатом». Если бы я кому-то показала эти записи, то он бы, возможно, усмехнулся и заметил, что расположение картин я могла бы узнать на тех курсах по истории искусства, что посещала давно, в своей молодости. А, мол, вспомнила об этом только сейчас. Чтобы избежать таких бездумных комментариев, я не собираюсь это никому показывать. Я сделала их тогда, когда оказалось невозможным держать эту череду мыслей и воспоминаний только в своем сознании. 

Но я так и не смогла, не сумела сказать главного. Как же мне передать то состояние, тот единственный в моей жизни момент, когда я была… Что я была? Как же мне найти это слово? Оно известно каждому, но каждый так же, как и я, никогда не сможет точно передать его. Счастье не нуждается во-многом – только в этом беспредельном, абсолютном ощущении единения со всем, что представляет или может представлять мир. Как восстановить тот момент, когда все существовавшее прошлое кажется созданным для тебя, а все, что представляешь ты – живущим для будущего, так как обретено право, право законное и непоколебимое, на участие в этой жизни? Когда все делаемое тобою обретает смысл, а желания физические становятся так же желаниями духовными, от которых зависит развитие и движение вперед всего человечества? Человечества, которое в этот момент присутствует с тобою незримо, выраженное в том духе, в той осязаемой энергии, что разлита вокруг тебя? Я не знаю, как это передать, какими словами описать, и поэтому я все больше теряюсь, когда принимаюсь – и это стало для меня болезненной необходимостью – вспоминать тот вечер (или день, это могло быть и днем) – когда он впервые заговорил о картине Ботиччелли, когда подошел ко мне близко-близко и посмотрел пристально, как будто сравнивая с образом, увиденным много-много лет назад далеко во Флоренции, и как закружилась моя голова, и… Странно, но как ни стараюсь, я не могу вспомнить его образ и его ощущения в этот единственный момент – в нем я так же неизменно одна, как и неизменно счастлива. Но он был рядом - ведь без него это состояние потеряло бы весь смысл. Он, несомненно, был со мною и переживал что-то подобное, ведь он знал о том, что для него я и есть та «Мадонна с гранатом», которая привиделась итальянскому художнику много-много лет назад. Должно быть, наша встреча произошла у него дома, потому что я так и не нашла у себя в квартире подобной репродукции, хотя в отдельные вечера довольно долго ее искала. Новый неопровержимый факт был бы очень важен для меня сейчас, когда подобные факты принадлежности этой истории к моей жизни начинают исчерпываться, а окончательный ответ на волнующий меня вопрос пока так и не найден.

май-июль 2010