Тяжёлый случай

ЕВГЕНИЯ ГУТ - ПЯТОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ ПОВЕСТЕЙ И РОМАНОВ 4 МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ


1. Реванш

1.

Плотным туманом злость обволакивала душу. Холодная сырость проникала всюду: и в сердце, и в мысли. Танька рыдала, распластавшись между диванными подушками. Плечи её тряслись от горловых спазмов, а слезы лились и лились. Она их даже не утирала. Её безысходный вой и горестные всхлипы наполнили собой всю квартиру, но ни один из них не пришел пожалеть и утешить. Она знала: закрылись в кухне, кофе цедят, курят, её обсуждают.
Танька рыдала громко. Не могли они не слышать! Слышали, но…не подошли!
Ей хотелось, чтобы подошли, погладили по волосам, подержали за руку. Тогда, со слезами на глазах, она еще раз объяснила бы им, как для неё это важно.
   Девочка перестала плакать. Глаза  высохли, щеки и уши стали горячими. Она села, обняв руками коленки, и окаменела в раздумье. Только пальма, почти живая в свете уличного фонаря, заглядывала в окно, качала на ветру перчатки своих листьев в такт Танькиным мыслям, будто одобряла их.
      
       Что уж такого она просила? Отпустить до утра на дискотеку? Сотню на билет? Дать ей шанс?
       Она совсем не была уверена, что её впустили бы на эту дискотеку. Да, выглядит она на семнадцать, и даже на восемнадцать! Но могли бы попросить паспорт, а его  только через два года получать!
       Если бы  не пустили там, - обида была бы другая, и не на них! Её не пустили здесь! Заперли в шкафу красивые сапоги! Отобрали сумку с косметикой!
Теперь и через окно не убежать! Куда она пойдет такая?
Колючки обиды  разрастались в гигантский кактус, через который уже нельзя было перешагнуть. Кактусов становилось все больше и больше, они срастались в плотную стену отчуждения, через которую и при желании не перелезешь.

       Танька пролистывала в голове весь ход скандала и делала заметки на полях:
- Осатанели со своей учёбой! Сами бы попробовали в этой школе! Один иврит! Язык Торы! И Тора с её вопросами… Отделались там
"Кратким курсом истории КПСС" – тут нет краткого…
       Она кривила душой. Иврит родители выучили. Отец даже экзамен сдал. Доказал на всех языках, что он - врач. В его профессии краткого курса быть не может. Это Танька знала, но всё, что не вписывалось в ход ее мыслей, оставляла в стороне.
- Сапоги забрали! Ведь не носит их мама! Даже ни разу не обувала! Нет!!!
Как собака на сене: и сам не "ам", и другим не дам! Зачем ей такие сапоги на фабрике?
-Учиться! Учиться! А сама завалила экзамен! Значит, не очень училась!
-Теперь опять полгода даже музыку нормально не послушаешь:"Сделай потише! Мама занимается!".
-Что такого я им сказала? Что сто шекелей – не деньги? Что сама за час могу их заработать? Без образования!
Как он взбесился! Побелел! Задрожал! Завизжал: марш в комнату!
Хватит мной командовать! Унижать! Запрещать! Еще и за руки хватать!
       Танька зажгла свет и осмотрела свою руку: выше локтя проступали пятна свежих синяков от отцовских пальцев.
-Вот силища! – с отвращением подумала она.
       Жирными тараканами ползали в её голове злые мысли, щекотали усами и самолюбие, и гордыню, откладывали тяжёлые яйца обиды, в которых быстро вызревали жидконогие таракашки реванша.
       Дочери хотелось отомстить родителям за своё сегодняшнее бессилие, чтобы стало им так же, как ей сейчас, больно и обидно. Чтобы горько раскаялись, сильно пожалели, что так  с ней обошлись.

       Она слезла с дивана и взяла в руки висевшую за дверью скакалку.  Скакалка была из толстой резины и довольно длинная, приходилось наматывать излишек на ладони, чтобы не запинаясь скакать. Танька подошла к зеркалу, сняла кофту, с немым вопросом взглянула в глаза отраженной девочке.
       Пальма за окном одобрительно качнула веером листьев.
       Танька сложила скакалку вдвое, потом вчетверо и со всей силой огрела себя дважды по спине.
       Там, где легла скакалка, стали наливаться рубцовые следы. Девочка повернулась к зеркалу боком, через плечо осмотрела свою исполосованную спину, улыбнулась злорадно и легла спать.

2.

       В приёмном покое городской больницы утренние часы считаются легкими. Запарка обычно вечером. Но сегодня было не так. Поблизости произошла авария: грузовик без тормозов врезался сзади в легковушку, ожидавшую на перекрестке свой зеленый, пошёл юзом и стукнул сбоку еще несколько машин.
В аварии не было ни одного серьёзно пострадавшего, но все её участники на машинах "Скорой помощи" явились для медицинского обследования, желая получить страховую компенсацию. В таком деле не определишь на глаз, кто пострадал, а кто заурядный симулянт. Всех осматривали терапевт, хирург, невропатолог, всем делались рентгеновские снимки.
       Кроме того, как обычно, терпеливо дожидались врачебной помощи несколько пенсионеров, буянил пьяница-диабетчик, у которого от водки разгулялся сахар. Около десяти" Скорая" доставила девочку-подростка, пытавшуюся свести счеты с жизнью. Её родители с мольбой заглядывали в глаза врачам, невольно мешая делать необходимую работу. Жизнь девочки была уже вне опасности, когда на весь приёмный покой прозвучал из динамика голос больничного администратора:
- Доктор Зайчик, срочно зайдите в кабинет главного врача!
-Я занят! Зайду позже, – с раздражением отозвался доктор и начал искать на слабой руке самоубийцы вену для капельницы. Девочка лежала бледная, слабая, с бессмысленным взглядом, и доктор отметил про себя – ровесница его Татьяне.
-Доктор Зайчик! – снова зашуршал административный голос. -Срочно! Немедленно! Оставьте все дела, коллеги Вас заменят!
-И здесь начальство работать мешает,- резонерствовал доктор. Он был новенький – только месяц назад подтвердил свою профессиональную пригодность.
       Зайчик распахнул дверь, ведущую в кабинет главврача, и почти возмущенно спросил:
- Что стряслось? Пожар? У меня там тяжелый случай!
- Присаживайтесь,- энергично, но не без ехидства изрек главврач.
- Тяжелый случай у Вас здесь!
       Вошедший взглянул на него с недоумением, но стулом воспользовался.
- Сколько у Вас детей, доктор Зайчик?
- Одна-единственная дочь.
-И как… у Вас с ней отношения?
-Ну, не без проблем! Возраст у неё переходный.
-Так-так,- буркнул себе под нос главврач и уткнулся глазами в бумаги. Больше на доктора Зайчика он не взглянул ни разу.
- Мы получили письмо с курьером из городского суда,- уже совершенно казенно и неперебиваемо продолжил главврач. – Против Вас и Вашей супруги возбуждено уголовное дело. Вы обвиняетесь в жестокости по отношению к детям. В связи с этим мы отстраняем Вас от работы до полного выяснения вопроса и принятия судебного решения.
       Медицина – это не только профессионализм. Это, в первую очередь, - милосердие! Человек, обвиняемый в жестокости, не может работать в больнице ни врачом, ни санитаром.
       Мы с Вами еще не подписывали трудовой договор, поэтому Вы у нас, как бы, и не работаете. Идите домой. В бухгалтерии сделают расчет, чек вышлют по почте. Больше мне нечего Вам сказать. Прощайте.
-Нет, позвольте! – продолжал недоумевать доктор Зайчик.- Какие дети? О каких детях идет речь?
-Речь идет о Вашей дочери – Татьяне.
-?
-Вы же сами сказали, что отношения не без проблем!


3.

       По дороге домой безработному Аркаше Зайчику жутко хотелось напиться. Еще час назад он был анестезиологом, сейчас его собственная душа нуждалась в анестезии. Дозу он знал: либо три литра пива, либо пол-литра водки, но Аркаша никогда не брал с собой на работу денег – только домашний обед.
Он шел энергичной походкой: широко шагал и размахивал руками, и зачем-то сжимал  пакет с пластиковой коробочкой, в которой перекатывались по гарниру туда-сюда скукоженные сосиски.
       Дома не было никого. Жена на работе, Татьяна, видимо, в школе. Было совсем тихо, не звучали на полную громкость ни Бритни Спирс, ни Дима Билан. Аркаша прошёл прямо в кухню и сунул в холодильник свой несъеденный обед.
В эту минуту ключ зашевелился в двери –вошла Татьяна в сопровождении двух незнакомых женщин. Одна из них была в полицейской форме. Не обращая на него никакого внимания, все они прошли в комнату дочери. Аркадий не слышал их разговор, но до него доносились обрывки фраз:
- Бери всё, что тебе нужно! Постель выдадут… гигиенические средства тоже… тише… он дома…
Из Татьяниной комнаты вышла женщина и направилась к нему:
- Дора Мизрахи! – представилась она. – Социальный работник. Вот конверт, там все написано. Вы умеете читать на иврите?
Аркадий молча взял конверт из рук этой Доры.
Оставшись в кухне один, он долго не решался распечатать его. Казалось, что в пакете бомба огромной разрушительной силы. Кто заложил эту бомбу? И кто заложник? Сколько яду в тротиловом эквиваленте нужно, чтобы взорвать к ядрёной фене его семейный очаг?
       Аркаша вскрыл конверт и разложил на столе его содержимое. Он снял с холодильника четыре магнита и придавил ими каждый лист, чтобы ветром не сдуло со стола этот кошмар.
Одна бумага извещала об открытии уголовного дела. Эту бумагу и зачитывал сегодня утром главврач. Там была указана приблизительная дата первых судебных слушаний, через пять месяцев…
Дело было открыто на основании искового заявления.
       Заявление было написано чьей-то чужой рукой, но внизу четко и разборчиво подписано его Татьяной.
Третий лист – протокол беседы ученицы восьмого класса Татьяны Зайчик с социальным работником Дорой Мизрахи.
- Дора…Дора… мысленно проговаривал Аркадий. –Что же ты наделала, Дора?
Последний лист был заключением медицинской экспертизы. Она подтверждала наличие следов жестоких побоев на теле несовершеннолетней Татьяны Зайчик.
Аркадий перечитал все бумаги, в том числе и написанные сложным юридическим языком. Здесь он мог усомниться в адекватности собственного понимания текста. Медицинское заключение сметало все сомнения. Такие бумаги он умел и читать, и писать, и даже понимать в них кое-что между строк.
Рубцы на спине, множественные гематомы.
       Всю жизнь он был готов стереть с лица земли любого, кто причинит боль его девочке, заставит её страдать… Из документов следовало, что этим злодеем был он, отец, вместе с матерью.
- Татьяна!- стараясь сохранять видимое спокойствие, позвал Аркадий.
Танька давно ждала этой минуты. С улыбкой победительницы она вплыла в кухню, а две дамы заняли наблюдательный пост в коридоре.
К этому моменту специально Танька выучила выражение на так любимой папочкой латыни:
AVE CEZAR, MORITURE TE SALUTANT!
Цезарем, конечно, была она. А папочке, жалкому перепуганному папочке, она отвела роль идущего на смерть. Её слова зависли в воздухе – папочка не был перепуганным. Он был сердит, зол, разъярен, но страха в нём не было.
- Зачем ты это сделала?
Танька думала, он будет интересоваться, как.
На этот вопрос у неё был заготовлен подробнейший и занимательный рассказ. Сначала она стала собственным палачом, а потом разыграла роль жертвы. Она так вошла в образ, что все поверили ей! Никому даже в голову не пришло посмотреть на родителей-садистов.
       Столько внимания к Таньке не проявляли никогда! Столько понимания она не встречала за всю жизнь! Мир повернулся к ней лицом! Вся школа! Классная руководительница наконец-то поняла, почему девочка не интересуется учебой. Консультант-психолог забрала Таньку с математики и рассказала ей о её правах и о том, как можно заставить родителей уважать личность подростка! Социальная работница Дора написала от ее имени заявление в полиции и свозила на своей машине Таньку на медицинское освидетельствование.
       Вопрос, который сейчас задал отец, ни разу не пришел ей в голову. Она встала на путь мести и искала средства для воплощения замысла, но совсем не думала о конечной цели и цене победы.
- Я вам отомстила за вчерашнюю дискотеку! Теперь мы квиты! – веселой скороговоркой ответила Танька и посмотрела на отца, будто погоны из шестерок умудрилась навесить оставшемуся в дураках.
- Сумку с косметикой верни! Не видишь, я собираю вещи - ухожу от вас!
       Аркадий сорвался с места, сунулся в одну комнату, потом в другую, наконец нашёл эту сумку, в узком коридоре протиснулся между двумя посторонними дамами и вручил Таньке её сумку с косметикой.
-Вот спасибо!А то куда я без косметики?!-она хотела по привычке чмокнуть отца в щеку, но что-то её остановило. Их взгляды встретились: смеющийся и самодовольный Танькин и чего-то напряженно ждущий взгляд Аркадия. Улыбка застыла на Танькином лице, как приклеенная. Эта улыбка мешала отцу увидеть в её глазах то, что он искал.
       Беззаботная и счастливая улыбка превращала его дочь в бездушную куклу. Отец всматривался в искаженное улыбкой лицо, но торжествующая улыбка никуда не уходила. Первый раз в жизни терпеливому и уравновешенному Аркадию захотелось схватить эту любимую куклу за волосы, а свободной рукой долго и больно хлестать по щекам, но он сдержался.
2. Рэп
4.

Две дамы в коридоре Аркашиной квартиры – Дора Мизрахи и женщина в полицейской униформе – были глубоко разочарованы увиденным. Их жадные до зрелищ лица выглядели так, будто носы унюхали благоуханье жареного на углях мяса, но само мясо пронесли мимо и оставили до лучших времён и других гостей. Даже без языка по одной лишь интонации они поняли, что девочка провоцирует отца. Они ждали его агрессивного ответа. Он был во взгляде, в позе, но отсутствовал де-факто.
       Дамы не были специалистами по составлению психологических характеристик. Они привыкли писать акты и протоколы. Эпизод в квартире опекаемой ими Татьяны Зайчик не содержал необходимой информации, а потому разочаровывал. Укрощенный их выжидательными позами отец-тиран остался в пустой кухне. Взглядом он проследил, как дамы загрузили в полицейскую машину две битком набитые сумки Татьяниного барахла, Татьяну и, сопровождаемые любопытными взглядами соседей, отбыли в неизвестном направлении.
       Аркадий вернулся к бумагам: ни в одной из них не сообщалось, куда, зачем и на сколько времени забирают Татьяну. Он слышал, что существуют какие-то укрытия для детей, подвергшихся насилию со стороны взрослых, что адреса этих укрытий скрываются, чтобы никто не смог найти спрятанных там детей, угрожать им, запугивать.
       Одна деталь разрушала всю логику секретного укрытия: ни Аркадий, ни его жена Татьяну пальцем не тронули. Неужели у экспертов не возникло никаких сомнений по поводу показаний "пострадавшей", изложенных в исковом заявлении? Аркадий ждал, что заключения экспертов отметут нелепые обвинения, наука восторжествует над досужим вымыслом, и справедливость восстановится сама собой. С этими мыслями он, сидя на кухонном табурете и дожидаясь жены, опустошил, прикуривая одну за другой, почти целую пачку сигарет.
       Рваные клочья сизого дыма расползлись из кухни по всей квартире. Наталья открыла дверь своим ключом и с порога возмутилась:
- Аркаша! Сколько раз мы с тобой договаривались! Открой окно, закрой дверь в кухню! Танька не обязана нашим дымом дышать! И вообще, что такое стряслось? И что это за бумаги на столе? Освободи стол! - с двумя огромными мешками покупок Наталья вошла в кухню, и Аркадий понял, что о событиях последнего дня она не знает ничего.

5.

       У Таньки продолжался день редкостной удачи. Всё скороспелые таракашки реванша, только вчера вылупившиеся из яиц, вставали на свои вывернутые лапки и поднимали самодовольные головки. От избытка чувств они вращали еще не очень длинными, но упругими усиками и искали новых, доселе незнакомых впечатлений. Сегодня их уже было много, но самое главное – новое место жительства – было впереди.
- Нам потребуется две-три недели, чтобы решить вопрос с интернатом,- объясняла в машине Дора. - Временно поживешь в укрытии. Будешь в полной безопасности – родители не узнают, где мы спрятали тебя. Я буду тебя навещать и рассказывать новости.
-Приехали,- перебила её полицейская. Она, не вставая с места, открыла багажник с Танькиными сумками и, немного опустив стекло, сказала Доре:
- Второй этаж, квартира восемь, ключи в почтовом ящике, на двери.
       Укрытием служила обыкновенная трехкомнатная квартира. Дора с Татьяной, открыв входную дверь, вошли сразу в большую комнату. В ней вдоль стен стояли четыре двухъярусные кровати, а по центру небольшой квадратный стол и четыре стула.
       За столом сидела девочка и красила ногти. Еще шесть девочек лежали на своих кроватях, но никто не спал. Появление новенькой не произвело на них никакого впечатления.
- Где свободная кровать? – спросила Дора, и девочка кисточкой от лака, как учительница указкой, показала на пустую кровать. Это была нижняя кровать у самого входа.
       Дора тяжело опустила Танькину сумку на пол, и, обращаясь одновременно ко всем и ни к кому именно, сказала в пространство комнаты:
- Вашу новую подругу зовут Татьяной. Прошу любить и жаловать!
       Никто не ответил. Девочка, которая красила ногти, взмахнула удивленно ресницами и продолжила свою кропотливую работу. Дора пожелала всем спокойной ночи, хотя на улице было еще светло, и вышла, заперев квартиру снаружи на ключ. Танька осталась внутри. Тишина в комнате показалась ей напряженной. Было слышно, как Дора отсчитала своими каблуками ступеньки в подъезде и хлопнула дверью. Полицейская машина прошелестела шинами по асфальту Таньке последнее "прощай" и исчезла.

6.
Танька подбежала к окну и увидела колодец двора с типовой детской площадкой посередине. Обзор со всех сторон закрывали соседние дома, и не было видно ничего, что могло бы помочь сориентироваться. Танька вдруг поняла, что и она сама, а не только её родители, не имеет понятия о том, где она находится.
- Где мы? – спросила она, как и Дора, сразу у всех
- Здесь, в укрытии,- ответила за всех девочка за столом.
- Кто эта тётка? – спросила другая. Голос её прозвучал сверху.
- Социальная работница, Дора,- старательно ответила Танька. До сегодняшнего дня у неё не было никаких социальных работников, и к факту существования Доры вместо родителей тоже нужно было привыкнуть.
-Дура! –вставила, осматривая свой новый лак, девочка за столом. Танька не очень поняла, про кого она так: про Дору или про неё?
-У тебя сигареты есть? – оторвав взгляд от ногтей, продолжила единственная собеседница, и огонёк живого интереса блеснул в её глазах.
-Есть, – ответила Танька, - пачка!
-Пойдем покурим! Меня Стелой зовут,- почти запела девочка с маникюром и обвела всю комнату медленным взглядом. Танька поняла, что Стела эта, как бы, главная, и опять почувствовала, что сегодня ей удача улыбается без устали.
       Со Стелой вместе они вышли из комнаты, прикрыли за собой дверь и прошли в кухню. Кухня была пустой и чистой, на столе стоял музыкальный центр.
       Стела что-то нажала, и центр ожил хриплым негритянским рэпом. Под эту музыку девочки лишили пачку её целлофановой невинности и раскурили по первой сигарете.
       Танька осмотрела кухню: стол, табуретки, газ, холодильник, на подоконнике – упаковки одноразовой посуды, под умывальником – надутый пузырь мусорного мешка. Стела открыла холодильник, и Танька разглядела в нём два лотка яиц и три бутылки из-под колы с холодной водой.
-Хочешь яичницу? – предложила Стела, и Танька согласилась. Она вдруг вспомнила, что за весь день маковой росинки во рту не держала, одними впечатлениями сыта была по уши. Стела достала из сального брюха газовой плиты сковородку и долго мыла её под краном с двух сторон. Потом девочка зажгла газ и без масла зажарила Таньке целых три яйца.
- Хлеб кончился,- как бы извинялась она, но есть чай. Хочешь?
Опять Стела долго ополаскивала чайник, наполняла его водой. Пока чайник закипал, выкурили еще по сигарете, и Танька, обжигаясь, стала отскребать пластиковой вилкой прилипшие к сковородке яйца. Стела курила и в такт музыке раскачивалась на табуретке. Когда закипел чайник, она бросила в него два чайных пакетика и горячий чай разлила в стеклянные кружки. Чай остывал, девочки курили, а американские рэперы упругим ритмом и жестким текстом рисовали картинки жизненной неприглядности родных кварталов.
       Танька со Стелой допили чай, выкурили еще по сигарете и вернулись в общую комнату. Стела заняла привычную позу за столом и начала ацетоном снимать лак. Танька села рядом с ней и зачарованно следила за тем, как ногти, только что бывшие фиолетовыми, становятся бледно-розовыми для того, чтобы потом стать, например, огненно - красными. Остальные девочки тихо лежали на своих кроватях. Их пассивное равнодушие Танька объясняла для себя болезненной глубиной душевных травм.
       Стела подпиливала своей новой подруге ноготочки, а Танька тем временем с любопытством рассматривала и комнату, и двухэтажные кровати, и самих девочек. На неё по-прежнему никто не обращал внимания. За окном было то редкое время суток, когда ночь еще не вступила в свои права, но день уже полностью догорел. Где-то поблизости цвёл жасмин, и его чувственный запах струился через окно в густо уставленную девичьими кроватями комнату. Он предвещал и томление вечера, и ночную негу, и сладкую легкость обмана и горькую тяжесть разоблачений, - всё было в этом волшебном запахе.
       С еще невысохшим на ногтях лаком Танька встала, прошлась по комнате и подошла к своей кровати. Обе её сумки, еще днём с трудом закрывшиеся, выглядели пустым, замки провисали внутрь. Танька забыла про маникюрный лак - расстегнула обе сумки и высыпала их содержимое на кровать. Из сумок исчезло самое лучшее: косметичка, модные кофточки, джинсы и джинсовые юбки, кроссовки и даже нижнее бельё. Танька никогда в жизни не знала, сколько у неё трусов. Сейчас их было только две пары.
-Кто это сделал? Признавайтесь! – почти прошептала Танька.
-Действительно, кто это сделал? Признавайтесь! – то ли спросила, то ли передразнила её Стела.
 Комната продолжала хранить молчание, и тошнотворно-сладкий запах жасмина расползался по ней, проникал всюду, даже в самый отдаленный от окна Танькин угол. Семь пар глаз следили за новенькой. Они ждали её реакции, её крика, слёз, а , может быть, и агрессии. Новенькая спиной почувствовала это напряженное ожидание.
       Она не торопилась. Наоборот, медленно и очень аккуратно Татьяна сложила оставленные ей вещи в сумку. Ставшую ненужной вторую сумку она пинком отправила под кровать, улыбнулась самой себе, подсела к столу и попросила еще раз перекрыть лаком ногти.
       Стела красила её ногти, фальшивое анданте тишины вплеталось в седые клочья вечернего тумана, а Танькину душу, как осенняя сырость, пронизывала злость. На глаза попалась брошюра с нелепым названием "Как цветет твой кактус?". Танька взяла её , вернулась в пустую кухню и прочитала:" Кактусы – это растения, листья которых в ходе эволюции превратились в колючки и шипы".
       
3. Мама
 7.

Не перебивая дослушала Наталья рассказ мужа о событиях последнего дня. Аркадий замолк, а она ещё долго сидела неподвижно, уткнувшись взглядом в какую-то точку перед собой.
В путаном рассказе мужа она вычленила две истории. Первую - о том, что Аркадий потерял работу врача, и вторую - о том, что они оба потеряли дочь. Татьяна придумала невероятную манипуляцию, чтобы вырваться из клетки счастливого детства в независимую юность.
       Материнским чутьём она давно почувствовала,  дочь изменилась: замкнулась, отгородилась от родителей, стала запираться в комнате, начала односложно отвечать на  вопросы и подолгу шептаться с кем-то по телефону, прикрывая рукой трубку.
       Не ускользнуло от цепкого материнского взгляда, что родительские просьбы остаются без внимания, а требования и, особенно, запреты - воспринимаются в штыки. Она не знала, что  с этим поделать и привычно списывала всё неблагополучие на переходный возраст.
       Мать предчувствовала: зреет мятеж, но, каким он будет, знать, конечно, не могла и совсем не думала, что этот бунт возникнет сейчас, когда Аркадий, наконец, сдал экзамен и начал работать  врачом.
За пятнадцать лет супружества Наталья уверовала в силу терпения и молчания. Она не позволяла себе роскоши переоценки ценностей, меланхолии и рефлексий.
       Уже три года подряд она пахала по десять часов в день на фабрике, а дома убирала, стирала, варила, создавая Аркадию условия для учёбы. Она надеялась, что, если хотя бы один из них вернется в медицину, жизнь всей семьи переменится к лучшему.
        Стиснув зубы мать терпела, а четырнадцатилетней дочери терпения не хватило. Она устала жить ожиданием светлого завтра.
В глубине души Наталья понимала причины Танькиного протеста, но сама не была бунтаркой; она привыкла молча подчиняться обстоятельствам, которые часто оказывались сильнее маленькой женщины.
       Тишину, не выдержав её незримого натиска, нарушил сам Аркадий:
-Ну, скажи хоть что-то! Хоть один раз в жизни скажи! Домолчались уже…

       8.
       Наталья ответила не сразу, потому что нарушить многолетнюю привычку молчания так же трудно, как, например, ножом ледокола вспороть вековые льды Арктики. Лёд Натальиного молчания за долгие годы превратился в толстый монолит с расплывшейся поверху наледью, которая, по сути, была накипью невысказанных, и потому замороженных несогласий и обид.
       Говорить Наталья начала медленно, почти выдавливая из себя каждое слово. Постепенно речь её становилась уверенной, а слова весомыми, как глыбы только что вспоротого льда. Ледокол уже пробил фарватер для каравана кораблей – вереницы Натальиных мыслей,- впервые за много лет так безжалостно высказанных вслух.
-Я молчала. В этом моя вина. Я молча шла за тобой всю нашу жизнь.
Решал всё один ты. Ты убеждал и даже подавлял меня стройной логикой рассуждений, точным знанием того, что и как нужно делать, выверенной дозировкой проявленных чувств...
После этой фразы Наталья замолкла, как бы погрузилась в ощущение давнишней невысказанной обиды, но потом опять ухватила оборванную нить своего размышления и продолжила, не давая более воли чувствам. Она не была ни холодним, ни сухим человеком, но жизнь научила её основному приёму самозащиты - подальше прятать подлинные чувства.
-Я благоговела перед тобой и искренне была со всем согласна. Лишь потом, спустя годы, у меня начали появляться ростки сомнений. Я даже стыдилась их, потому что продолжала верить в твою светлую голову, в непогрешимость твоей логики, - в тебя.
       Ты выбирал экстрим! Я шла за тобой, как с завязанными глазами. Таньку мы тянули за собой, никогда не спрашивая, нравится ей это или нет. Всё и всегда мы решали за неё. Решал ты, а я поддерживала твои решения. Тебе была нужна необыкновенная дочь, и ты выгибал Танькин характер, как только умел.
Наталья встала с табуретки, прошла через кухню к умывальнику, хлебнула воды из-под крана, и продолжила:
       -Ты читал доктора Спока, верил, что каждый человек должен сам себя воспитывать, и погружал нашу Таньку то в ванну с водой, то в прорубь, то в мир шахмат, то в математику.
       Куда бы ты её не погружал, она всплывала. Выталкивающая сила здоровых инстинктов всегда удерживала её на плаву. В твоём воспитании было слишком много бессердечной научности, и слишком мало естественной простоты и человеческих чувств.
       Ты всё решал сам. Помнишь, как ты принёс уже купленные билеты и географическую карту? Ты показал мне точку в Заполярье и рассказал красивую сказку о служении науке. Одиннадцать лет мы прожили, как декабристы на поселении: летом кормили комарьё, зимой морозили задницы. И что мы лечили? Обожженные спиртом глотки, обморожения и чесотку! Никакой науке мы не служили - мы зарабатывали и копили на будущее.
       Танька училась в поселковом интернате. Осенью по тундре собирали учеников, а потом весь год вымораживали вшей. Помнишь эти распластанные на снегу матрасы и одеяла…
Чему она могла научиться в такой школе?
       Ты говорил: потерпите, мы зарабатываем на достойное будущее. Где это будущее? Весь трест лопнул.
И опять экстрим! Снова карта, билеты, визы...
Наталья прикурила сигарету, сделала несколько затяжек и продолжила:
-Таньку мы опять не спросили! Мы сами знали, как ей будет лучше. Три года живём ожиданием завтрашнего дня. А если он не будет таким светлым, как ты хотел?! Танька – твоя дочь! Она не хочет ждать! Она выбрала экстрим. И не бойся за неё! Она выплывет! А вот выплывем ли мы?

       9.

-Я знаю тебя. Ты надеешься на экспертизу. Поверь, не будет никакой экспертизы! Они засвидетельствовали факт побоев, есть заявление,- и всё! Им этого хватит! Только не мели чушь про презумпцию невиновности! Это ты теперь обязан доказать, что Таньку не бил. У тебя этих доказательств нет!
       Глаза Аркадия были бездонными озёрами скорби, но Наталья ни разу не встретилась с ним взглядом. Она понимала, что бьёт лежачего, но уже не могла остановиться:
-И вчера вечером ты отстаивал принцип: будет по-моему! Вот оно и вышло вчера - по-твоему, а сегодня... Наталья осеклась, она не знала слова, которым можно назвать то, что произошло сегодня.
-Ну, и что ты намерена делать? – Аркадий увидел, что Наталья куда-то засобиралась.
- Я хочу понять, почему ей было так важно пойти на эту дискотеку.
- Ты знаешь что-то еще?
- К сожалению, пока не знаю, но догадываюсь, где искать.
- Где?- Больше всего на свете Аркадий хотел действовать, но совсем не знал, как.
- Всё может быть очень просто,- почти самой себе сказала Наталья. - У нашей дочери появилась подруга – какая-то Светка. Я не видела её никогда, но позавчера она звонила Тане, и они долго шептались. Она обязательно знает то, чего не знаем мы. Я иду искать эту Светку.
- И я с тобой, - почти сорвался с места Аркадий, но Наталья отрицательно качнула головой и тихо сказала:
- Пожалуйста, останься дома. Это, скорее всего, женский разговор.

       10.
       Аркадий еще долго сидел посреди пустой кухни. Мысленно он что-то доказывал жене, его доводы, как всегда, были вескими и убедительными. Когда аргументация иссякла, Аркадий налил стакан
водки, выпил залпом и пошел спать.
Наталья вернулась поздно. Она была потрясена наивной нелепостью сделанного открытия: какой-то пятнадцатилетний Славик из девятого класса на этой дискотеке должен был предложить дружбу одной из двух подруг. Танька на дискотеку не пришла...
Мать вошла в комнату дочери. Она, не зажигая света, повалилась на Танькин диван, уткнулась в подушки и зарыдала. Никто не слышал, как тихо, почти беззвучно , одними губами она шептала:
- Таня! Танечка! Девочка моя! Что же ты наделала?!
Только пальма, почти живая в свете уличного фонаря,заглядывала в окно, качала перчаткой своих листьев в такт горьким Натальиным мыслям о полной невозможности что-либо изменить, о непоправимости того, что случилось.
4. Кактусы
      
11.

       Танька тем временем одна посреди по-казенному пустой и чистой кухни листала брошюру о кактусах. Читать в ней было нечего, но и возвращаться в общую комнату не хотелось, поэтому Танька рассматривала яркие цветные картинки.
       На душе было тоскливо и пасмурно, жизнь вдруг замерла, будто повсюду отключили электричество, и вместо яркого света остался жалкий огарочек стеариновой свечки.
       Танька вспоминала утро в школе и счастливые Светкины слова:
- Ты не пришла, и мы со Славиком всю ночь были вдвоём! На дискотеку нас не впустили, и мы до утра гуляли по городу. Когда пошли автобусы, вернулись домой. Я только переоделась – и сразу в школу, чтобы тебе до уроков успеть рассказать, - Светка говорила взахлёб, впечатления минувшей ночи переполняли её, и она радостно выплескивала их перед подругой.
-Целовались? – Танька спросила, изображая полное безразличие к содержанию вопроса.
- Нет! Ты что?! Даже за руки не держались! Просто до первых автобусов бродили по улицам, разговаривали.
       Танька испытала некоторое облегчение. Теперь она знала почти наверняка: если бы вчера вечером вместо Светки пришла она, всё было бы по-другому. Но она не пришла, и счастье целую ночь бродить по городу, быть с ним наедине выпало её подруге.
       На перемене Татьяна повсюду искала Славика, который в её глазах всё равно был изменником и предателем, но не находила – он, видимо, завалился спать и в школу не пошел вовсе.
       Тогда, утром, Танькой овладело неведомое ей сильное чувство. Оно было смесью злости, обиды, зависти и даже ревности; смесью, обжигающей душу так больно, как публичная пощечина обжигает щеку. Сейчас, в неуютном укрытии, всё это смягчалось, притуплялось и отдалялось от Таньки, оставляя рвущее душу ощущение непоправимости всего, что уже случилось.
       Мысленно она обвиняла родителей. Они со своими дурацкими принципами, строгостями и запретами не заметили, как грубо наступили на еще неокрепший росток её первого чувства.
-Опять устроили посиделки на кухне,- думала про них Танька, но ни жалости к родителям, ни хотя бы минимальных угрызений совести за свой вероломный обман она не испытывала. Обвинив своих родителей в жестокости, Танька даже не подумала о том, какой на поверку окажется для них цена ее лжи.

12.

       Наталья и не заметила, как уснула на Танькином диванчике. Сон её был тревожным, чутким и не приносящим забвения. Ей ничего не снилось.
       Аркадий, один посреди застеленной белым бельём широкой супружеской кровати, провалился в беспокойный нетрезвый сон, как в бездонный колодец, и увидел себя идущим по плохо отчищенным от наледи деревянным тротуарам заполярного посёлка. По обе стороны от мостков на снегу были распластаны те самые интернатские матрасы, про которые вечером зачем-то вспоминала Наталья. Аркадий пытался считать эти матрасы, но все время сбивался. В душе он одобрительно смотрел на всякую медицинскую профилактику и постоянно повторял:
- Вшей необходимо вымораживать, иначе…
На этом мысль обрывалась, и он никак не мог додумать её до полного логического завершения. Аркадия знобило: в резиновых шлепанцах и сатиновых шортах он шагал по скользкой наледи. Навстречу ему попадались знакомые люди в полушубках, нахлобученных шапках и меховых унтах, но никто из них его не узнавал, с ним не здоровался и дороги на узком дощатом тротуаре не уступал. Аркадий упорно шёл вперёд, к щитовому домику на самом острие Цветочного мыса – к поселковой поликлинике. За ней должен был открыться вид на Обскую Губу, безбрежную, будто она уже часть моря. Аркадий шел и бормотал:
-Вода – это жизнь, море – это вечное движение, а движение – это опять жизнь.
Векторы направления движения могут меняться, но при сложении векторов мы пользуемся правилами…
 Вконец измученный и почти голый Аркадий наконец-то добрался до мыса и с высоты глянул вниз. Моря и воды он не увидел.
Взгляду его открылась бескрайняя белизна заснеженной пустыни, вздыбившиеся ледяными торосами огромные куски прозрачного кристаллического льда и зажатый между ними один единственный сторожевой катер.
       Снега было так много, что он полностью закрывал борта катера и застилал палубу, белой песцовой шапкой лежал на крыше капитанской рубки. Всё было сковано холодом, казалось, что весь мир стал совершенно неподвижным, почти мертвым.
Живым был только почему-то не спущенный флаг на корабельной мачте. Разорванный в узкие неровные ленты колючими северными ветрами, он все равно трепетал и развевался на флагштоке обледеневшего катера, зажатого торосами у самого края Земли. Аркадий мучительно разглядывал этот поблекший и в клочья изодранный флаг, но никак не мог определить, чей он.
       Наталья слышала: шаркая резиновыми шлепанцами, муж проследовал в кухню и щелкнул выключателем. Потом булькала и шипела содовая вода, чиркнула спичка.
       Ей не хотелось вставать, видеть его, разговаривать с ним. Незнакомое прежде раздражение и чувство отстраненности от всего домашнего и семейного, в первую очередь – от самого Аркадия, вдруг полностью овладело ею. Она даже пыталась заснуть с мыслью, что муж нарочно ходит и шумит, а ей уже через три часа надо вставать на смену.
       Чужой стала квартира, чужим вдруг стал всегда обожаемый ею Аркаша, чужим и враждебным становился весь свет.
       Своей родной кровинкой в этом отвернувшемся от Натальи мире оставалась, несмотря ни на что, только Танька, но и она почему-то становилась все более мудрёной и далекой, менее понятной и доступной. Когда-то матери казалось божьей карой ежедневно расчесывать упрямые Танькины кудри и сплетать их в тугие косички. Сейчас ей хотелось именно этого: усадить дочь перед собой на табуретку и по прядке расчесывать спутанные волосы, гладить её расческой по неразумной голове, заплетать косички, завязывать пышные банты. Только и Танька неизвестно где, и непокорные кудри давно срезаны в короткую стрижку.

13.

       Поздно, когда остальные девочки уже уснули в своих по-казарменному многоэтажных кроватях, Танька пробралась на свое место. Она еще долго ворочалась, не умея найти удобную позу. Раньше ей никогда не приходилось спать в такой кровати с почти пустой мочальной подушкой и хрустящим брезентовым матрасом.
       Прошедший день был необыкновенно длинным, и сейчас, засыпая, Танька перебирала в памяти яркие бусинки впечатлений, пыталась нанизать их на тонкую нить общего смысла. Нитка всё время обрывалась, и бусинки рассыпались сверлеными пластмассовыми горошинами, поблекшими и обесцененными.
       Рядом с ней, каждая в своей ячейке безобразного ковчега, лежали еще семь девочек, вздрагивая и всхлипывая, посапывая и постанывая, замкнувшись и обособившись в хрупком уюте собственных сновидений от всего огромного и не слишком дружелюбного внешнего мира.
       Танька не испытывала к ним враждебности и не мечтала отомстить за вечерний грабеж. На всех этих девочек она смотрела отчужденно и как бы со стороны, не желая отождествлять себя с ними, стать одной из них. Она еще не понимала механики центростремительных сил, действующей в таких искусственно созданных коллективах, но эти таинственные силы помимо Танькиной воли подхватили её и понесли, поставив навсегда вне круга, может быть, даже - над кругом, но в роли случайной гостьи, чужой и скроенной по другим лекалам. Произошло это в первую же ночь.
      

      
14.

       Танька уснула и увидела страшный сон. Почти кошмар.
Босыми ногами стояла она на раскаленном камне. За ней был обрыв и пропасть. Она не оглядывалась назад, но спиной чувствовала ужас бездны. Камень, на котором стояла Танька, лежал некрепко - шатался под ногами, но сойти с него она тоже не могла. Ступить было некуда. Впереди лежала залитая жгучим солнцем поляна, сплошь утыканная карликовыми кактусами. Маленькие уродцы – кактусы – смотрели ей прямо в лицо своими цветочными глазами, длинные лепестки вращались в цветах, как часовые стрелки, но очень быстро, издавая неприятный вибрирующий звук, похожий на жужжание приближающегося роя пчел или звук мотора идущего на бреющем полёте самолета.
       Некоторые особо наглые кактусы подмигивали Таньке, их острые колючки, как ресницы, смыкались между собой, прикрывая крошечный глазок цветка, а потом размыкались, выпуская на свободу ядовито-яркие лепестки. Некоторые кактусы казались Таньке знакомыми, она узнавала в них каких-то девчонок и мальчишек, иногда даже помнила их имена.
       За этими мелкими колючими шарами возвышались крупные и разлапистые кактусы, без цветов, но с длинными и острыми иглами. Большинство из них были совершенно не знакомы, но с краю она увидела ярко-зеленый лопоухий кактус, в котором узнала Славика, чуть поодаль от него врос в каменистую землю колючим хвостом похожий по раскраске на змея пятнистый гигант. В нём Танька сразу признала отца.
- Неужели все мы теперь кактусы? – странная мысль не удивила нисколько, только камень задрожал под ногами.
       Чтобы удержать равновесие на шаткой плоскости камня Танька попыталась взмахнуть руками, будто крыльями, но руки не поднимались. Какая-то тяжесть тянула их вниз, к земле.
       Боковым зрением Танька увидела, что её пальцы раздулись и напухли, как вареные сардельки, кожа пальцев стала водянистой, позеленела, а сквозь неё пробиваются многочисленные острые иглы.
- Нет! Нет!!! – хотела закричать Танька, но …проснулась.


15.

       Сердце билось, будто после стометровки. Было невыносимо душно.  Сладкий, струящийся в комнату через распахнутое настежь окно, запах жасмина казался удушающим и тошнотворным. Мокрыми были лоб, волосы, футболка. Даже проснувшись, Танька чувствовала за спиной крутой обрыв и бездну пропасти. Сидя в ячейке своей кровати, она вдруг услышала шелест страха и кожей почувствовала, как колючий чёрный ужас комом накатывает на неё и плющит, будто асфальтовый каток. Пугающим вдруг стал бледный отсвет уличного фонаря. Подвижные тени деревьев и тишина в комнате тоже стали какими-то зловещими. Послышался скрип дальней кровати – чьи-то босые ноги коснулись пола. Танька выскочила из комнаты и бросилась в душевую. За минуту она разделась и встала под холодную воду. Прохладные струи падали сначала на голову, по волосам стекали на плечи, потом на грудь и на спину, смывая липкий кошмар и возвращая к реальности. Из-за шума воды Танька не услышала, как открылась незапертая дверь, но увидела, что в душевую комнату вошла Стела, прикрыла унитаз крышкой и села на него, как на стул. Она не рассматривала голую Таньку, но терпеливо ждала, когда та домоется и выключит воду. Танька, с детства привыкшая к общественной бане с лавками и шайками, нисколько не стеснялась своей наготы и даже почувствовала себя уверенней в присутствии живого человека.
- Почему ночью моешься? Обмочилась что ли?- Стела спросила очень душевно, так, как спрашивают о самых обыденных и заурядных вещах.
-Нет,- тоже очень запросто ответила ей Танька. Просто сон такой приснился – кошмар.
- А-а,- будто поняв всё с полуслова, протянула девочка. И часто он тебе снится?
- Первый раз…
- А мне - каждую ночь! Из-за него я и не сплю.
       Ночью Стела была совсем другой. Всклокоченные волосы, расширенные зрачки и совершенно несчастное выражение маленького подвижного личика превращали её из холодной барышни в испуганную девочку, которая ждёт, что кто-то её пожалеет-приголубит, утешит и погладит по головке. Она притащила из комнаты сумку с вещами и, когда Танька оделась, они расположились в кухне, отгородившись от остальных плотно закрытой дверью.
       Танька сидела молча и ни о чём не спрашивала, только иногда внимательно вглядывалась в свою случайную подругу, будто понимала без слов язык невысказанной душевной боли. Их молчание не было тягостным или напряженным. Можно сказать, что оно было многозначительным и продуктивным, потому что в нем зарождалось доверие друг к дружке. Молчание было бессловесным началом разговора, временем настройки и поиска нужных частот.
       Интуиция подсказывала Таньке, что любое сказанное сейчас слово может разрушить атмосферу душевной близости. Она молчала. Заговорила Стела. Речь её была поначалу медленной, будто каждое слово прорывается наружу через невидимые заслоны стыда.
-Я расскажу тебе мой сон. Знаешь почему? Ты отсюда уйдешь! Ты – другая! Такие не живут в убежище. Ты здесь случайно, может быть, по ошибке.
       Танька была удивлена чужой проницательностью и настроилась слушать.
Стела продолжала:
-Я не могу спать ночью, в темноте. Сплю только днём, а, если засыпаю ночью, вижу этот сон. Я вижу то, что было со мной. Мой отчим. Сначала он меня избивал. Я всегда плакала и повторяла: "За что?". Я боялась его. Однажды он сначала избил меня, потом бросил на диван, навалился на меня сам, смял и раздавил… -Это мой сон, а потом начался ужас. Домой пришла мать. Она всё поняла и тоже избила меня. Мать плакала и при этом кричала:"Дрянь! Подлая тварь!". Потом она успокоилась и сказала, что ничего со мной от этого не случилось, и я должна всё забыть. Если я кому-нибудь расскажу – его посадят!
Я молчала. Он снова начал меня избивать и… Мать делала вид, что ничего не замечает. Может, и правда, - не замечала… она тогда уже сильно подсела на иглу. Год назад её забрали в лечебницу, а меня определили сюда. Здесь я уже почти год.
- Как год? А интернат? Школа?
- Я была в четырёх интернатах, но отовсюду возвращалась сюда. Я боюсь: в интернате он меня найдет… он меня ищет, я знаю.
       Стела плакала и не утирала слёз, Танька гладила её по волосам и старалась обнадежить совершенно бессмысленными словами утешения:
-Всё образуется! Вот увидишь: всё будет хорошо.
Вопрос, верить или не верить в эту историю, даже не возник в Танькиной голове. Она верила, удивлялась чужой жестокости и сострадала, чувствуя, что великаны её собственных обид рассыпаются, как построенные на пляже скульптуры из песка…
5. Занозы
      
16.
Утром сквозь сон Танька почувствовала: мир пришел в движение. Она не выспалась, но в комнате было так много всяческого мельтешения, что сон как рукой сняло.
       Девочки занимались утренней уборкой, ими руководила Стела. Она, перекрывая своим командным голосом рабочий шумок, призывала к тишине:
-Не галдите, Таня еще спит!
       Девочки прибирали свои постели, некоторые меняли простыни, хлорированной водой протирали клеенчатые матрасы. В одной смежной комнате складывали в большой шкаф какую-то непонятно чью одежду, в другой – почти пустой – уже мыли пол.
       Танька нехотя вылезла из своей ячейки, встряхнула покрывало, перевернула подушку. Под подушкой, как ни в чем не бывало, лежала косметичка. Сегодня она вернулась к своей хозяйке так же необъяснимо, как вчера исчезла.
-Умывайся-одевайся! – улыбалась Стела. - Скоро завтрак принесут!
       Выйдя в коридор, Танька искала глазами что-то недомытое, еще не охваченное хозяйским взглядом новой подруги, но хлорный запах стерильной чистоты витал над всем убожеством ковчега, больничной белизной отливала керамика на стенах, совершенством овальных форм блестели выдраенные раковины и унитазы. Шелестели от сквозняка выставленные к самой двери мусорные мешки, стрекотала на крытом балконе стиральная машинка, без всякой брезгливости перекатывая в своей утробе простыни, пропитанные последствиями детских страхов и ночных кошмаров. Начинался новый день, не похожий на все другие в прошлой Танькиной жизни.
       К переменам в своей жизни она привыкла, но её детская память с добросовестной бережливостью хранила образы безвозвратно ушедшей в прошлое жизни.
       Она помнила город своего детства, звонкоголосые красненькие трамвайчики и особенный запах клейкого тополиного листочка. Еще она помнила бабушку, которая по утрам водила её в детский сад через серый тоннель под железнодорожным мостом. Весной и осенью они проезжали через этот тоннель на троллейбусе, чтобы не промочить ноги в луже, которая была такой глубокой и полноводной, что через неё нельзя было перебраться даже в резиновых сапогах.
       Таньке вспоминался северный посёлок, застывший на высоком берегу над стремительно движущейся серой водой. Она помнила, как боязливо прикасалась ладошкой к мордочкам оленей, застывших возле магазина в ожидании хозяина-ненца, помнила клички поселковых собак и по-праздничному яркий желто-зеленый ковер, которым вдруг за одну ночь расцветала летняя тундра. Еще она помнила вкус и запах малосольной белорыбицы, взятого из пекарни горячего хлеба…
       Потом началась другая жизнь. Бесконечно долгая дорога к ней лежала через удивительный город Москву, в котором Таньку поразили три вещи: суета,
метро и Красная площадь.
       Город ей не понравился: она боялась потеряться в многолюдной городской толпе, в метро ей не хватало воздуха, а в магазинах повсюду были длинные очереди. Мама крепко держала ее за руку и всё время приговаривала:
- Я с тобой! Ничего не бойся и смотри!
Десятилетняя Танька жадно всматривалась в живые черты этого необычного города, только побывать в котором считалось мечтой. Она торопила родителей, ей хотелось поскорей своими глазами увидеть самое сердце родины: куранты, рубиновые звезды Кремля, Красную площадь. Шли туда после Третьяковской галереи, по длинному мосту к Васильевскому спуску, но не плутали и дорогу ни у кого не спрашивали – папа дорогу знал.
       Главная площадь страны показалась Таньке огромной и пустынной, почти безжизненной. Увидев Кремлевскую стену и Спасскую башню, она как-то растерялась: всё было знакомым и узнаваемым, но совсем другим: строгим и холодным, а не торжественным и ослепительным, как по телевизору.
       В Кремль не пускали, и они подошли к Лобному месту. Папа сказал, что это – Голгофа, а собор, похожий на праздник, он назвал Иерусалимом.
 На площади, на холодном ноябрьском ветру, они сфотографировались: папа двумя руками обнимает "своих женщин". Он их тогда только так называл…
Когда получали готовые снимки, мама сказала как-то по-особенному грустно:
- Беречь будем! Это память нам на всю жизнь!
Именно эта непонятная печаль в голосе матери навсегда освятила Танькино воспоминание о Москве.

17.
       Начиналась жизнь в новой стране. Когда приелись апельсины и прочие экзотические чудеса, Танька почувствовала себя ограниченной и скованной, как младенец, предусмотрительно обложенный подушками. Подушками были запреты и предостережения, советы и ограничения, совершенно не оставлявшие ей шанса стать такой же, как все, или просто – быть самой собой.
       Она умела приспосабливаться к переменам, принимать ту форму, которую требовали обстоятельства, занимать нишу, которая ей отведена. Но самой ей казалось, что именно из-за этой способности подстраиваться и изменяться всё у неё получается не так, как у людей. Даже история её первой любви не выглядела прямой линией, соединившей две точки в пространстве. Она оказалась треугольником, в основании которого лежал предмет их общей со Светкой любви. Взаимоотношения сторон этого треугольника были запутаны почти тригонометрической сложностью чувств и производных от них функций.
Одной из них была вероломная ложь, которая и привела Таньку в этот странный ковчег, именуемый укрытием.
       Танька чистила зубы и пыталась понять, что в ней не так. Чем она так уж отличается от других девочек? Ночное откровение Стелы заставило её задуматься о той стороне жизни, с которой Танька была совершенно незнакома, даже понаслышке ничего не знала о ней. Стела сразу же увидела это. Её слова поразили Таньку:
- Ты отсюда уйдешь! Ты здесь случайно или даже по ошибке.
- Как она смогла узнать? - назойливая мысль продолжала крутиться в голове. Танька не понимала, как, но чувствовала в уверенных словах девочки угрозу разоблачения: она играет чужую роль, живет чужой жизнью, рядится в чужие платья. Это заметно! Стела видит её насквозь! Может, не только она одна.

18.

       Новый день начался с того, что в укрытие пришел посыльный из магазина. На вид ему было лет шестнадцать- семнадцать, но он не учился в школе, а работал. Девочки называли его " добытчиком" и относились  с осторожностью, будто в чём-то  зависели.
       Он принес булочки без начинки и мешочки охлажденного какао. Все набросились на завтрак, тут же обдумывая обеденное меню. Видимо, готовить никто не умел, поэтому список заказанных продуктов был предельно прост. Одна из девочек, Рита, записывала: макароны, сосиски, кетчуп, огурцы и помидоры, хлеб, маргарин.
Стела что-то шепнула на ухо "добытчику", он улыбнулся почти по-кошачьи и сказал:
-Сейчас!
-Нет, когда принесёшь!- девочка взглянула на него уверенно, даже с вызовом.
Продуктовый список был готов, "добытчик" подхватил полные мусорные мешки и запер за собой дверь.
       Танька хотела узнать у Стелы, что она просила у посыльного, но не успела – пришла Дора. Следом за ней потянулись социальные дамы и к другим девочкам.
Появилась пожилая учительница-волонтерка, которая предлагала позаниматься математикой. Танька поняла, что  в убежище не посещают школы, и занятия с приходящей учительницей тоже не обязательны. Это ей нравилось.
       Дору интересовало, как прошла первая ночь в убежище, и, что бы Таня хотела, чтобы Дора ей принесла.
-Ночь прошла нормально, - не вдаваясь в подробности, ответила Танька и попросила принести ей общую тетрадь и шашки.
-Скука здесь, нечем заняться, - мотивировала она свою просьбу.
Такие скромные претензии подопечной вполне устраивали Дору, и она быстренько распрощалась, назначив следующую встречу на послезавтра.
К часу дня все обязательные гостевые визиты закончились. Девочки проголодались и ждали " добытчика", распределяя между собой обязанности: кто будет варить макароны и сосиски, кто крошить салат. Стела не принимала в этом никакого участия, и Танька успела её тихонечко спросить:
-Что ты у него попросила?
-Сигареты.
-У тебя есть деньги?
-Нет.
-А как без денег?
-Очень просто - натурой,- тоже шепотом в тон Таньке ответила Стела, и тут в замочной скважине ожил ключ.
       Посыльный появился с большой картонной коробкой. В ней было всё, что заказывали девочки на обед, и еще две замороженные пиццы – на ужин. Убедившись, что в убежище нет посторонних, парень достал пять пачек сигарет и отдал их Стеле.
- Держи, я скоро, - бросила она их Таньке и вошла с "добытчиком" в ванную комнату.
       После обеда все девочки, получив от Стелы по сигарете, молча покурили под открытым настежь окном и молча расползлись по своим ячейкам. Над комнатой повисла какая-то стыдливая тишина: в ней каждый был одинок, несчастен и предоставлен самому себе. Танька, потрясенная откровенным цинизмом произошедшего, тоже залегла в свою кровать, повернулась лицом к стенке и лежала неподвижно. Она знала, как это называется. Это не совращение малолетних! Это детская проституция. Танька чувствовала себя соучастницей чего-то очень гадкого и подлого. Она вместе со всеми курила эти самые сигареты. Курила и молчала. И все молчали: каждая из девочек боялась противопоставить себя коллективу. Вот почему тишина в комнате была напряженной и тревожной. Все  чувствовали себя соучастницами преступления, а значит, преступницами. И только Стела, как и вчера, сидела за столом и красила ногти. Казалось, она вслушивается в эту тишину, как в музыку, слышит все наигрыши, улавливает предательскую фальшь.
6. Правда
      
       19.

       В защищенном от мира оконными решетками и дверными замками пространстве укрытия остановилось время. Оно стало бесцветным и безвкусным, как кусочки льда из холодильника, забытые на столешнице кухонного стола. Часы лениво таяли, и лужи испарялись, не оставляя никаких следов.
       Проваливаясь в безвременье, Танька представляла себе календарный лист и мысленно вычеркивала жирным черным фломастером крест-накрест уже третий квадратик. Она не умела смиренно и терпеливо ждать. Мысль, что такой жизнью ей предстоит жить несколько недель, истязала Таньку физически. Она чувствовала себя запертой в душном сундуке или задвинутой за ненужностью на антресоли бесполезной вещью. Ей казалось, что и её перечеркнули крест-накрест, как прожитый день.
       Лежа лицом к стене в ячейке ковчега, она ждала Дору. Не саму Дору, а её приход. Он становился событием, потому что предназначался ей. Дора придёт именно к ней. Она вырвет её из безликой общей массы, сядет только с ней в чистой кухне, будет её о чем-нибудь расспрашивать. Танька сожалела, что в прошлый раз так скомкала свидание с ней. Сегодня она решила быть более разговорчивой, чтобы продлить минуты внимания, адресованные лично ей.
       Дора пришла. Танька узнала её походку по перестуку каблуков, когда та еще только поднималась по ступенькам, но не встала навстречу, даже не повернулась в своей кровати, а так и продолжала лежать, тупо упершись взглядом в стену, только напряглась изнутри, сгруппировалась, как перед акробатическим трюком.
-Татьяна! Татьяна Зайчик! – позвала Дора певучим и ласковым, почти материнским, голосом. Тогда только Танька медленно повернулась, холодным взглядом без вспышки радости сфотографировала Дору и начала медленно и как бы неохотно вылезать из своей ячейки.
       Дора от уличной жары была красная и лоснящаяся, будто пончик, вынутый из кипящего масла, и Танька с тихим злорадством отметила: ехала на автобусе и пешком шла, значит,- машины нет. А тоже туда же – в вершители чужих судеб! Свою бы умела устроить, как надо! Но это были непрошенные и тайные Танькины мысли, возникшие совершенно непреднамеренно, в силу особенностей вздорного характера. Ссориться с Дорой Танька сегодня не собиралась. Она даже хотела с ней дружить и радовалась её приходу, но почему-то старательно скрывала свои истинные чувства.
       Дора, будучи человеком эмоциональным и впечатлительным, прямо с порога расстроилась. Она не была психологом и не умела разбираться в тонкостях поведенческих выкрутасов, поэтому терялась, сталкиваясь с демонстративным пренебрежением, которое казалось ей незаслуженным и обидным. Дора решила задобрить свою подопечную и поспешно вытащила из сумки покупки. Разложив их перед Танькой, она хотела увидеть радость или хотя бы простой человеческий интерес.
- Я тебе всё, что ты просила, принесла! И еще кое-что! – энергично докладывала Дора.
       Волна её поддельного задора наткнулась на бетонную стену подростковой апатии, разбилась об неё вдребезги и стыдливо откатилась назад. Дора замолчала, обдумывая стратегию нового захода.
       Танька открыла деревянную коробку и увидела внутри три нейлоновых мешочка: в одном были шашки, в другом – шахматы, а в третьем - кубики для игры в шеш-беш. В эту игру Танька никогда еще не играла. Она открыла мешочек с шахматными фигурками и высыпала их на доску. Шахматы... Ей вспомнился отец и бесконечно длинные северные вечера, проведенные над шахматной доской. Играя с ней в шахматы, отец много и скучно рассуждал. Танька, конечно, понимала далеко не всё, но кое-что запомнила навсегда:
- Развивай фигуры, думай вперёд хотя бы на три хода!
 Когда-то Таньке нравилась эта игра, но она так и не научилась в ней побеждать.
- Ты проигрываешь, потому что торопишься, не думаешь! – терпеливо объяснял ей отец, разбирая ошибочные ходы, и заново расставлял фигуры. Он всегда был прав. Сделав поспешный необдуманный ход, Танька радостно брала отцовского коня, а через минуту теряла собственного ферзя. Он учил её смотреть вперед, но у неё почему-то не получалось.
- Шахматы я не люблю, - широко зевая сказала Танька,- думать не хочется, мозги напрягать… - Жарко, - продолжила она,- а в шеш-беш я не умею. Поэтому я шашки у тебя просила! Только шашки! Раз-два – и в дамках!!! Танька попыталась засмеяться, но смех почему-то не раскатился, а наоборот, застрял в горле нелепыми странными звуками. Танька замолчала и опустила голову. Дора заговорила вкрадчиво:
- Знаешь, мы тут в полиции запросили данные на твоих родителей, а ответ получили, что они чистые совсем: ни приводов, ни задержаний, ни жалоб на них…
- Ну и что? - социальная работница увидела в глазах девочки проблеск интереса и продолжила:
-Так не бывает, чтобы совсем ничего и вдруг - такое. Наверно, дома твой отец и раньше распускал руки, только вы с мамой молчали…
       В это время в кухню вошла Рита. Ей понадобился чайник. Пока она его ополаскивала и наполняла водой, явно прислушиваясь к чужому разговору, Танька опять почувствовала нависшую над ней угрозу разоблачения.
- Конечно, распускал, - взглянув на Риту, тихо и очень натурально сказала Танька и опустила глаза.
-Ну а ты? Как ты защищалась? – не унималась Дора.
-Я старалась увернуться от ударов и кричала:" За что? За что?"
Дора уже фиксировала сказанное на бумаге. Рита вышла, а Танька сидела подавленная и испуганная своим новым лжесвидетельством. Она совсем не собиралась говорить такое, но всё получилось само собой, помимо её воли.
       Дора быстро записала разговор, указала дату и место, дала девочке прочитать и расписаться. Танька читала и слышала биение собственного сердца. Она презирала себя и ненавидела Дору. Ей хотелось уничтожить, разорвать и растоптать никчемный Дорин протокол, но вместо этого она спросила:
-А если я соврала? Что тогда?
-Тогда напиши, что ты обманщица и лгунья, и распишись. Так тоже можно.
Танька задумалась на мгновенье, потом небрежно, но четко расписалась в положенном месте.
       Она взяла со стола тетрадь, шахматную доску и собралась было вернуться в общую комнату, но какая-то мысль остановила её:
- Спасибо за покупки! А игральные карты тоже можешь принести?


       20.

       В укрытии Танька пробыла чуть больше двух недель. Дни, проведенные в нем, были похожи друг на друга, как оттиски одной и той же печати. Первый - самый яркий, а последующие становятся бледнее и бледнее.
       В толстой тетради, принесенной Дорой, Танька начала вести дневник. Она старалась выспаться днем, а ночью подолгу сидела в кухне и что-то писала по-русски. Однажды ночью дневник увидела Стела, которая тоже спала преимущественно днём.
-Что ты пишешь? – спросила она у подруги, и в её глазах появился отсвет уважения к человеку, который может так много писать да еще на непонятном языке.
-Это дневник, - очень серьёзно ответила Танька.- Мысли, наблюдения и мои стихи.
- И про меня там есть?
- Немного…
- Красиво!
- Что красиво? – не поняла Танька.
- Буквы красивые, - пояснила Стела совершенно серьёзно, без тени иронии, - очень похожи на английские, даже ничуть не хуже. Точно!
С этим суждением согласились и остальные девочки. Теперь, желая сказать Таньке что-нибудь приятное, они хвалили русские буквы, не уставая повторять, что они очень похожи на английские, даже ничуть не хуже.
       Девочки охотно откровенничали, рассказывали про свои семьи, соседей и родственников. Танькин жизненный кругозор расширялся, а в тетради появлялись новые записи.
       Пустое, ничем не заполненное время, потекло немного быстрее. В шашки и поддавки все играли с охотой и даже азартно, но главной игрой стал шеш-беш. В этой игре многое зависит от случая, от того, как упадут кубики, а надежда на свою удачливость - удивительно живучая штука.

       Танька бросала кубики, напротив неё сидела Стела, а рядом Рита, готовая занять место проигравшего.
- Почему в первый день ты назвала мою Дору дурой? – спросила у Стелы Танька.
- Потому что она и есть дура! – Стела даже не обосновывала свой тезис.
- И вообще: все они недоделанные! – вставила Рита со злостью.
- Но почему? Как ты это знала? – продолжала Татьяна.
- Потому что, чем больше врешь, тем легче верят! – язвительно проговорила Рита.- Им не нужна скучная правда, им жареное подавай!
- Я говорила правду,- на меня никто внимания не обращал. Я начала врать, и все поверили, - Стела произносила слова, как семечки сплевывала, при этом презрительно и брезгливо морщилась.
- Я их обманула и запутала, но и сама запуталась…
- Они все любят жалобную ложь. Ты врешь, и тебе верят! – я сама видела, закончила Рита.
       Оставшись уже за полночь одна в кухне, Танька взялась за свою толстую тетрадь. С улицы опять потянуло жасмином. Этот волнующий запах стал почему-то запахом обмана и предательства. Он был просто неуместен в мире, где все должно пахнуть чистотой и хлоркой. В нем, в этом запахе, тоже была "жалобная ложь".
       Быть жалкой, кого-то разжалобить, - этого Танька не хотела никогда. В словах про " жалобную ложь" ей слышалось только унижение, но она не ощущала себя жалкой и несчастной, она считала себя независимой и гордой. Слова вонзались колючими шипами и царапались, никак не укладываясь в гладкую коробочку Танькиного сознания, дурманящий запах сладкого обмана раздражал. Танька закрыла окно и, вырвав из тетради отдельный лист, начала писать что-то на иврите. Писала она почти до самого утра. Выражение лица было растерянным и покаянным. Ближе к рассвету Танька нашла нужные слова и смогла сложить их в правильные фразы. Лицо её разгладилось, напряжение спало, и даже что-то отдаленно напоминающее счастливую улыбку отразилось на нем. С чувством человека, выполнившего свой долг, Танька свернула вчетверо исписанный лист и спрятала его между страницами дневника.

       21.

       Шел семнадцатый день жизни в укрытии. Дора должна была вот-вот появиться. Танька ждала её прихода.
- Привет, моя девочка! – запела социальная работница, - у меня чудесные новости! Я нашла место в новом интернате! Какая там красота!
- Я не хочу в интернат, - буднично, но твёрдо ответила ей Танька. – Я хочу к родителям, я хочу к себе домой!
- Как домой? – растерялась Дора. – Ты не можешь вернуться домой…
- Могу! Здесь написано всё, прочти! Я наврала, я сама себя отхлестала скакалкой! Подколи это письмо в папку! Здесь написано, как по правде было!
       В укрытии всегда было тихо, но после Танькиных слов возникла особенная тишина. Окажись в комнате обычный комар, его писк прозвучал бы как шум мотора тяжелого бомбардировщика, идущего на бреющем полете. Все девочки замерли, ожидая, что же будет…
       Дора процокала каблуками в кухню, села к свету и начала читать. Её лицо побелело, ноздри нервно раздулись. Было видно, что письмо выбило её из привычной колеи. Закончив читать, она еще какое-то время сидела, глядя в бумагу и собираясь с мыслями.
- Это ничего не меняет! – зажав покрепче в кулак остатки спокойствия, бесстрастно обронила Дора.- Кому теперь нужна твоя правда?
-Как не меняет? Как не нужна? Я же во всём призналась! – недоумевала Танька.
- Во всяком случае, ничего не меняет до суда. Суд будет разбираться, где ложь, где правда. До суда ты будешь жить в интернате! И с родителями тебе нельзя встречаться до суда!
- Но мои родители меня не били! Мои родители любят меня! – кричала в истерике Танька.
- Сомневаюсь! Вот уж сомневаюсь, - парировала Дора, - даже, если и любили прежде!

7. Штиль
   
    22.

Новый интернат прятался от людских глаз в глубине прибрежного посёлка за высоким забором,  обвитым богунвилиями.
    Молодые побеги, - розовые, лиловые, оранжевые, - тянулись вверх, как бы не находя опоры, но и они тоже делали забор неприступным, возвышаясь над запутанной в непролазный колтун цветущей стенкой и деликатно подменяя собой несовместимую со "счастливым" детством колючую проволоку.
  Новым интернат назывался уже много лет, поскольку его официальное название " Фруктовый сад" по обе стороны забора вызывало кривую усмешку.
    Жителям посёлка  поначалу не  нравилось соседство, они  даже сочиняли письма протеста, но  интернат за цветущим забором стоял и общего вида не портил. Постепенно к нему привыкли. Его перестали замечать и даже начали приносить к воротам уже ненужные своим хозяевам, но еще пригодные  вещи.
     Этими   благотворительными действиями  благополучные жители поселка как бы признавали, что и за непреступным забором и запертыми наглухо воротами существует жизнь. Она – другая,  но человек человеку не всегда только волк.
   Четыре девочки из укрытия прибыли в интернат в кузове полицейской машины. Ворота, опутанные цепью, были  на замке,  сторож отсутствовал.      
     Сопровождавшая девочек  дама в полицейской форме выскочила из машины и закричала что-то в подколотый к воротнику рубахи микрофон мобильного телефона. Самого аппарата не было видно, и женщина, казалось, кричала в пустоту, хотя и слова её тоже не были слышны. "Кино" было немым, но отчётливым:  из  полицейской  рвалась наружу  неуправляемая  энергия захлебнувшейся  атаки. Она походила на человека, который в исступлении колотит кулаком по лицевой панели  неисправного автомата, забравшего последнюю монету, но так и не выдавшего обещанный стакан воды.
     На улице от полуденного зноя плавился воздух.  Сопровождающая  раскраснелась и вспотела, но никто не спешил отпирать ворота. В  машине, где дышал искусственным  холодом кондиционер и сладко пахло яблочным освежителем воздуха, было сносно. Именно оттуда  девочки смотрели на мир, пока ещё отделённый от них стёклами и запертыми дверьми.
- Красиво, - сказала Танька,  рассматривая цветущие заросли,- прямо дендрарий!
- Питомник, - скривилась Стела, - обыкновенный питомник с живым забором: и змея не заползёт, и обезьяны не разбегутся. Там колючки с палец, да ещё и ядовитые!
- Всё равно лучше, чем укрытие! – вступила в разговор третья девочка - Рита.
- Конечно!-  не поддаваясь общему настроению,  подводила итог сравнениям Стела, – Там только камера, а тут еще и прогулки во дворе... И школа.
    Четвертая девочка молчала. Она и в укрытии ни с кем не разговаривала. Звали её Мери. Она была совершенно безразлична ко всему внешнему,  ничто её не интересовало.  Мери молча ела, спала мало и всё время мыла руки. В укрытии её за глаза звали " чистюлей", считали " девочкой с приветом", но наверняка не знали о ней ничего.
 Наконец по ту сторону ворот появился  тощий  парень лет двадцати, длинноволосый и в дырявых  джинсах. Он демонстративно не спешил разматывать цепь и снимать  висячий замок.
      Равнодушно  и  даже  чуть насмешливо  смотрел он на красную,  как рак, полицейскую даму  и спокойно говорил ей что-то такое, что её не возмущало,  - бесило!
         Она размахивала руками, кричала и даже несколько раз для пущей выразительности плевала на землю и растирала  то место, куда должен был упасть её худосочный плевок, если бы не иссох налету.
-  Классный  сторож, -  вроде как прикололась Рита.
- Он  - не сторож, - грустно сказала Стела, - он воспитатель. И над нами также глумиться будет. Её скоро солнечный удар хватит, а ему хоть бы что! Здесь он при исполнении!
          В это время к воротам приблизилась рыжая женщина в длинной  и прозрачной кружевной юбке,  совершенно открытой кофте на тонюсеньких бретельках, бесстыдно обнажающей сзади - сутулую  веснушчатую спину, а спереди -  впалую цыплячью грудь. 
- Это их социальная работница,- безошибочно определяла Стела  аспидным голосом.
Прежде, чем открыть, рыжая  начала  что-то объяснять полицейской, и та  живенько залезла  в кабину  машины, вытащила объемный  пластиковый кулёк и  угодливо просунула  его в зазор между створками ворот.
- Прощай, Дора! – продолжила свой комментарий Стела.
Она не ошибалась. Рыжая вытаскивала  из кулька по одной социальные папки сидящих в машине девочек и прямо на солнцепеке проверяла их на предмет наличия чего-то, по-видимому, очень важного.  Закончив с социальными папками, рыжая начала распутывать  цепь, а полицейская открыла ключом  дверцу кузова машины.

  23.

   Прибывших  девочек  в интернате не разделили. Все они попали в одну группу – дом, где воспитатель, воспитательница и воспитанники  должны были участвовать в  своеобразной ролевой игре - жить единой семьёй: родители и их дети.
      Танька легко поняла условия игры, и девочки, прибывшие с ней, тоже вписались в эти  декорации. Стела - за умение организовывать уборки – превратилась в любимицу, почти родную дочку  пятидесятилетней воспитательницы  Хавы, но и все остальные не стали постылыми падчерицами.  Рита  умела жарить шакшуку*, Мери – чистить овощи и крошить мельчайший восточный салат.
   Ярон – молодой воспитатель, по условиям симуляции –  отец большого семейства - никак не мог выиграть у Таньки ни в шашки, ни в шахматы, ни в уголки. Все "старички" группы - четыре мальчишки и три девочки - с удовольствием фиксировали каждый его проигрыш. Азарт требовал реванша -  в группу Ярон принёс компьютер, будучи  наивно уверенным , что в  "стрелялках" ему нет равных. Как  выяснилось, и тут он глубоко заблуждался, хотя сдаваться не собирался. Он не отступал от своего и почти еженедельно  устанавливал какую-нибудь новую игру.
- К сожалению, - отметила про себя Танька, -  этот старый компьютер не выдержит современного Интернета. Иначе она смогла бы убедить азартного воспитателя вести их по пути исправления виртуальными тропинками.
       Танька быстро приняла ту форму, которая от неё потребовала новая среда. Недаром  Наталья прежде упрекала её в конформизме. Мать знала, какой человеческий характер формируется в постоянно меняющихся  условиях и обстоятельствах.


   24.

         Сама она была другой, и одиночество, в котором оказалась, ощущала болезненно, но переносила стоически. Ни на минуту она не теряла веры, что и это пройдёт! Хотя надеяться было особенно не на кого и не на что. На фабрике  работницы утешали Наталью от всей души, опираясь на свой жизненный опыт и вековую мудрость:
- Пленение у фараона пережили, и это переживём! – убеждала то ли Наталью, то ли и самою себя заодно  изрядно настрадавшаяся в  семейной жизни многодетная и, в итоге, безмужняя Мазаль.- Бог не Яшка: он видит, кому тяжко!
- Бог милостив, - пыталась снизить уровень религиозного скептицизма подруги боязливая  Сиги.
  Наталья хорошо знала все эти изречения про бога, включая :"На бога надейся, да сам не плошай!". Она верила в необъяснимую силу всех этих слов, похожих на заклятья, и больше всего  желала, чтобы  Бог её шельму пожалел - не пометил.

     Аркадий запил. Он пил один, не пытаясь облегчить душу  застольной беседой. Присутствие  жены  тяготило. Заслышав на лестнице её шаги, он поспешно наводил на столе подобие порядка и, припрятав  вещественные доказательства, закрывался  в спальне, прикидывался спящим.
       На самом деле он не спал и как врач понимал, что от ужаса случившегося, который называют "стрессом", и полного незнания, что делать, он погружается в депрессию.
    Литровую бутыль дешёвой водки, как драгоценное болеутоляющее лекарство, он растягивал на сутки.
    За почти двадцать лет знакомства и шестнадцать супружества таким Наталья   его не видела. Он был беспомощным и сломленным, "вышибленным из седла всадником".   Бездействие перемалывало его, как мясорубка.
       Домой под роспись в получении принесли официальное письмо, в котором уведомляли, что  в соответствии с законом через две недели после происшествия состоялось заседание попечительского совета, на котором действия социальной работницы  Доры Мизрахи получили полное одобрение и поддержку.   Государство до окончания судебного разбирательства взяло на себя заботу об их дочери Татьяне Зайчик, несовершеннолетней, пострадавшей от жестокого обращения с ней родителей.
Им, родителям, категорически запрещалось выяснять, где находится их дочь и вступать с ней в какие-либо контакты, даже телефонные.
  Это письмо Аркадий воспринял как личное оскорбление. В его чадолюбивой отцовской голове никак не укладывались несколько вещей.
Танькино вероломство было   обидным, но объяснимым: дуру вырастили, куклу и эгоистку – с любовью перестарались.
   Отсутствие  экспертизы,принятие решений на основании показаний одной стороны, нежелание разговаривать с родителями  "пострадавшей"  всех бюрократических структур, - этого он не понимал.
      Как может восторжествовать законная справедливость, если отсутствует презумпция невиновности? Аркадий  верил в демократические устои государства, равные права всех его граждан и прочие демлозунги  времён французской революции.
Что такое социальный работник, он не знал. Не существовало этой касты в его бывшей стране. Поэтому он пошёл в суд.
      В суде его последние гражданские иллюзии  развеялись в пух и прах. Он понял, что заведение это очень серьёзное и неподступно-неподкупное, как средневековая крепость крестоносцев. Оно соблюдает законы и  охраняет права граждан.
  Там ему два разных человека  посоветовали одно и то же:
- Ищите адвоката, и не старайтесь на этом сэкономить!
Сами Вы здесь никому ничего не докажете, не покажете и не расскажете!
-  Вас и не спросят! – говорил умудренный опытом, но не удовлетворенный результатами судебных разбирательств пожилой соотечественник, желчный и нервозный.
- Дела такого типа трудно поддаются однозначной юридической классификации, - пояснял Аркадию один из работников суда, ведущий приём документов у населения, - они, как пасхальная рыба на третий день: кошерно, однако – воняет!
    Именно после этого Аркадий и начал пить.  Квартира, которую они снимали,  стала превращаться в территорию отчуждения. Муж прятался от жены, надеясь, что она не заметит его остекленелого взгляда, не учует запаха дешёвой виноградной водки.
   Наталья замечала всё, но предпочитала закрыть изнутри дверь опустевшей Танькиной комнаты и  в  полемику не вступать. Она не знала, что  делать, а уж, на что направить энергию Аркадия, и подавно.
         Она ходила на фабрику, брала все сверхурочные часы и   экономила, где только могла. Жил в глубине её души страх   эмигрантский, сродни ужасу: откроется какой-то путь, а у них денег нет... И занять не у кого! Все чужие!

  25.

   Одна сотрудница посоветовала найти в их округе  филиал какой-нибудь из русских партий и обратиться туда. Возможно, они знают адвокатов, которые ведут подобные дела, или ещё чем-нибудь помогут. Эта идея – искать опору у своих – нашла отклик в душе Натальи, но она решила обсудить её с мужем. Ума-то он не пропил. Кроме того, у него весь день свободен – пусть полистает газетки, по телефону поищет, где она  - такая партия?
Вечером, придя с работы, она присела за кухонный стол и тихонько позвала мужа:
- Аркаш, Аркаша! Сядь напротив! Поговорить бы надо….
     Когда муж выходил из темной спальни на свет,  Наталья, по его утратившему все признаки уверенности в себе выражению лица, догадалась, какого разговора он ждёт. Ей вдруг стало безумно жалко его, и она для самой себя неожиданно спросила:
- Водки для меня с полстакана найдешь?
- Тоже маешься? Конечно найду, сколько надо, - в его голосе  появилось тепло, которое он долго прятал, замученный угрызениями совести, чувством вины и  ничтожностью своей. 
Её слабость была ему необходима, иначе   начинало казаться, что он живёт с каменной или железной бабой, с чуркой бесчувственной!
    Они выпили, закусили  и Наталья рассказала ему про подсказку обратиться к"своим", которые  пробились.
- Ты знаешь,- радовался Аркадий, - я тоже про это думал! Ведь мы же им мандаты эти своими голосами обеспечили! Может не зря?! У меня есть и адрес, и телефон, но  там "принимают население"  - так и написано – совместно с какой-то женской общественной организацией. Так что – иди ты! Женщина! Настоящая  женщина!
     Совместный ужин,  новая идея, что делать, холод одиночества  и ещё много чего, снова соединили их, но каждый понимал, что это  связь держится на  ниточке появившейся надежды, которая, как известно, вещь хрупкая, хотя и живучая!


    Каждый вечер телефон просто разрывался.. Они оба бросались к трубке, но всё это были другие, не им нужные  звонки. Предлагали продемонстрировать чудо-пылесос, установить фильтры для питьевой воды,  купить какие-то важные книги, проверить мезузы.**     Наталья предоставила Аркадию возможность вести  все эти разговоры, начинавшиеся с выяснения уровня доходов, а заканчивавшиеся предложением купить, не глядя, кота в мешке.
   Однажды разговор затянулся, и Наталья прислушалась. Им предлагали приобрести абонемент частной "Скорой помощи".
- А дипломированные врачи вам не нужны?- поинтересовался Аркадий.
- Нужны! – жизнерадостно ответили на противоположном конце провода, - а вы врач? И экзамен сдали?
- Сдал! Уже больше месяца, как сдал! Ищу работу!
- В среду с документами подходите часикам к восьми! – звонившая что-то говорила, а Аркадий  записывал…
8. Свои
   26.

Наталья не могла бы точно вспомнить, когда  последний раз, расположившись рядышком на парном сидении маршрутки за спиной водителя, она ехала с Аркадием по утренней дороге в город. У них  был запас времени, поэтому дорожная пробка не нервировала, а даже наоборот, давала возможность без спешки, в деталях, рассмотреть окружающий мир.
  Шоссе почти прямой нитью тянулось с севера на юг, но береговая линия, словно построенная кем-то парабола, то выгибалась  к нему округлой кошачьей спиной, то отдалялась, вылизанная  шершавыми языками набегающих волн. Глазу открывался простор бирюзовой морской глади, отполированный  косыми лучами стремительно восходящего солнца.
  Наталья сидела у окна, с удивлением вглядываясь в ещё приглушенные туманной дымкой нежные краски средиземноморского утра. Крепко, двумя руками, она сжимала собственную сумку с документами, ценность которых в её понимании сегодня вдруг непомерно возросла, - так иногда подпрыгивает на бирже котировка залежавшихся акций.
  Микроавтобус достиг мостика через Черепашью речку. На карте этого названия не было, но завезённые сюда кем-то из далёкой Полинезии недоеденные там окончательно гигантские черепахи благополучно прижились и размножились на новом месте.  От любителей черепашьего супа они были защищены правилами кашрута* и своей устрашающе-отталкивающей наружностью.
     "Река Александра",-  прочла Наталья указатель и вспомнила, как в "ульпановские" *  беззаботные времена им рассказывали, что Александр Македонский при  вторжении в Переднюю Азию именно на берегу этой речки разбил военный лагерь. Сюда явились к нему с дарами посланцы Иерусалима, а после непродолжительных келейных переговоров с ними полководец велел свернуть лагерь и, минуя Иерусалим, направился в Иорданию.
  Наталья понимала, что их семейную крепость не отстоять путём подкупа и посулов, она вдруг почувствовала в себе готовность превратиться в страшную чужестранную черепаху и бороться за своё право выжить. Её оружием были документы: метрики, характеристики, два письма из социальных служб и одно из суда с указанием даты предварительных слушаний. Времени до них оставалось всё меньше и меньше. Наталья понимала, что этот суд должен  решить: родителям или государству дальше воспитывать Таньку, не устоявшую перед соблазном досрочно обрести свободу, о которой мечтают все подростки. Она в свои четырнадцать лет руководствовалась принципом:"Цель оправдывает средства". О том, что этот принцип – вершина беспринципности, Танька ещё не догадалась.
   Аркадий тоже следил за дорогой. По мере приближения к городу кровь в его жилах становилась горячее, циркулировала быстрее – добрые предчувствия и нетерпение переполняли его. Он был  уверен, сегодня он устроится на работу.
Оба они, и Наталья, и Аркадий, заметили, что  микроавтобус свернул с шоссе вправо и каким-то своим путём, через переулки прибрежных посёлков, стал подбираться к городу. Вырвавшись из дорожной пробки и подпрыгивая каждые сто метров на очередном "лежачем полицейском",*  он шёл к своей цели. Узкая дорога петляла между кварталами частных вилл, утопающих в зелени. Оба они невольно залюбовались буйным цветением богунвилий, до такой степени плотно и туго переплетённых между собой, что превратились в яркую цветущую стенку, отгородившую собой какую-то часть мира.
- Глянь, красота-то какая! – Наталья локтем подтолкнула мужа и кивком головы указала ему на эту немыслимую красоту.
- Да!- согласился Аркадий, - удивительное цветение! Сила!
Они и не подозревали, что именно за этим праздничным, но глухим колючим забором спрятана от них Танька.


   27.
   Представительство русской партии они отыскали  быстро. Помещение в столь ранний час было заперто, но из-под косяка торчала записка:" Буду в 10-00. Дина".
  Наталья взглянула на часы, они показывали  двадцать минут восьмого. Аркадий умчался по своим делам, а она побрела по главной улице в сторону моря. Прежде Наталья никогда не замечала прелести утренних часов. Эти часы для неё существовали  только как рабочее время и полностью выпадали из поля зрения. Она даже не могла предположить, сколько свободных и беспечных людей в это время уже сидят за столиками уличных кафе, листают газеты, смакуя желтизну новостей.
  Пронизанный светом воздух казался неправдоподобно прозрачным, будто весь мир сбрызнули добротным стеклоочистителем, как витрины уличных магазинчиков, а потом отполировали до зеркального блеска. Но что-то,  показалось Наталье, было не так. Она помнила эту улицу несколько лет назад: люди улыбались, с интересом щупали и рассматривали выставленный товар, покупали,  почти не торгуясь. Многие щедро бросали деньги в футляры музыкальных инструментов и пышнотелой скрипачке, небрежно исполнявшей несколько тактов "Катюши", и слепому баянисту, который пел, будто заново проходил "по долинам и по взгорьям", и смешной паре пожилых эксцентриков, радостно распевавшей куплеты про Гитлера, которому пришёл "капут".
   Тогда этот десант русской культуры на городские улицы воспринимался с любопытством и доброжелательно,  как изюминка или пикантная новинка. Сейчас что-то изменилось: и улица стала , как витрина, и люди на ней, как сидячие или ходячие манекены.   Исчез праздник, захлебнулась карнавальная радость, улица стала холодной.
  Наталья заметила странное скопление мужчин, заполняющих карточки лото. Каждый из них существовал сам по себе, многие прикрывали рукой от соседей, как школьники, свои варианты решений задачи на угадывание шести из тридцати шести. Лица их, между тем, были настолько серьёзны, будто они  не карточки лото заполняют, а отправляют заказные письма государственной важности. Ни музыкантов, ни попрошаек на улице не было.  Наталье стало не по себе.
   На общем фоне яркого света, сверкающих витринных стёкол, кукольно-красивых продавщиц и официанток чего-то не доставало. Праздник жизни выглядел фальшиво,  Наталья чувствовала себя на нём случайной гостьей. Что-то исподволь наводило её на тревожные раздумья о чём-то непоправимом, как утрата, и неизбежном, как бег времени. Мысли роились беспорядочно, не успевая обретать своего словесного выражения.  Некоторые из них то и дело возвращались, будто пытались побольнее ужалить.
   В подворотне у банка стояла пожилая скрипачка в строгом концертном платье, сшитом для настоящей сцены. Наталья  поняла, что её мучительные мысли продиктованы пронзительно-откровенной безутешностью музыки. Трепетный взлёт надежд и бездонный омут утрат  услышала она в плаче скрипки и пошла вместе с неизвестной скрипачкой и незнакомой мелодией дорогой открытий, разочарований и невосполнимых потерь. Музыка была настоящей, проникающей в самую душу. Однако люди, казалось, сердились и даже злились: по какому праву кто-то посмел их настолько точно и глубоко понять, увидеть  их души с изнаночной, хорошо спрятанной стороны.
Они опускали глаза и торопливо проходили мимо.  Безразличие уличной толпы показалось Наталье не случайным: это не пять тактов "Катюши", за которые можно бросить шекель! Музыка переворачивала душу и сводила на нет модную стратегию мыслить  позитивно: смотреть на красивое, думать о приятном и вопреки всему верить, что всё само образуется и будет хорошо.
  Наталья не разбиралась в симфонической музыке, но пожилая скрипачка в чёрном концертном платье напомнила ей своим обликом героиню картины художника Крамского "Неутешное горе". Только совершенно особые обстоятельства могли столкнуть такую исполнительницу со сцены в уличный водоворот.
 Несмотря на свойственную ей в последнее время прижимистость, Наталья, растроганная музыкой, подошла к скрипачке вплотную и склонившись над футляром, положила десятишекелевую монету. Спросить же, что это за музыка,  постеснялась.         Распрямившись, она поймала на себе ликующий взгляд Аркадия:
- Скрябин заставил расчувствоваться? – не спросил, а, скорее, с  иронией подметил он. – Не надо! Нельзя этого допускать! Всё будет хорошо! Я устроился. Оплата почасовая и достойная. Обещают сверхурочные. Пробьёмся!
   Это был прежний Аркаша, вновь обретший  необыкновенную уверенность в самом себе, в торжестве справедливости, умеющий вычеркнуть из своей жизни лишние страницы и всё начать с чистого листа.
   Во всём этом, включая знание взволновавшей её мелодии, Наталья ощущала его превосходство над собой. Странно, но это чувство её не унижало, а, наоборот, придавало уверенности и защищённости. В глубине души Наталья гордилась Аркадием и сама хотела бы верить его позитивному настрою: всё будет хорошо.
   До десяти оставалось минут сорок, и Аркадий предложил отметить первую сегодняшнюю удачу вазочкой мороженого и чашечкой крепкого утреннего кофе. Они сели за свободный столик ближайшего уличного кафе и сами превратились в пару городских обывателей, обилие которых совсем недавно так поразило Наталью. Аркаша и газетку заказал, чтобы читать, когда жена пойдет на встречу с "нашими" партийцами.


    28.
    Дина задержалась минут на десять-пятнадцать, - не больше. По переполненным кулькам с провизией её единственная посетительница поняла, что эта женщина не любит терять время даром. Кроме стола, сейфа и нескольких стульев в её кабинете стоял огромный холодильник. Дина довольно быстро засунула в него кульки с покупками, после этого глубоко, по-йоговски, вдохнула через нос, выдохнула через рот и пригласила Наталью сесть на стул.
С минуту она, как гадалка, разглядывала свою посетительницу,   пытаясь определить, что привело эту женщину к ней. Не сумев ничего понять , Дина начала с  общих мест:
- Мы официально представляем партию "Израиль на подъёме". Народ нам верит. У нас семь человек в Кнессете! Это, конечно, успех!  - Дина торжествовала.
-Я была одиннадцатой в списке, но ещё не вечер, - добавила она почти доверительно.
Наталья слушала этот зазубренный текст без особого интереса. Пафос Дины казался ей фальшивым, а доверительные нотки преждевременными и наигранными. Дина внешне вовсе не тянула на политика. По представлению Натальи, она , скорее, была воплощением ходульного образа московской кондукторши или шумливой базарной торговки на одесском Привозе, но образы эти были литературными, а Дина сидела напротив, живая и настоящая.
С женщинами такого типа Наталье прежде не приходилось встречаться, поэтому она слушала внимательно, не перебивая и не задавая вопросов. Она тоже хотела понять, к кому пришла за помощью.
  Её цепкий взгляд фиксировал вульгарный перманент, яркие заколки, обилие врезавшихся в мякоть пальцев колец и колечек, громоздкую золотую звезду Давида на увесистой цепи, застрявшую в потном углублении декольте.
- Кроме того, - с энтузиазмом политинформатора продолжала Дина,- мы представляем всеизраильскую организацию неполных семей, которая сама по себе  - крупная электоральная единица! Она насчитывает десятки тысяч людей, нуждающихся в нашей помощи! Слегка очеловечив интонацию, Дина  обратилась к посетительнице:
- Вот Вы замужем?
-Замужем,- с чувством странной неловкости, почти виновато, ответила Наталья, будто её поймали за руку в  момент, когда она пыталась воспользоваться чужими, ей не положенными льготами.
- Жаль,- нисколько не смутившись продолжила Дина,- а в нашей партии Вы состоите?
-Я ни в какой партии не состою, но проголосовали мы на выборах за вашу партию!
  В сознании Натальи непроизвольно произошло размежевание: наша партия превратилась в вашу, но Дина продолжала, как по писанному:
- В партию необходимо вступить!  Дайте-ка мне удостоверение личности.
Наталья достала из сумочки и подала документ.
- Пятьдесят шекелей – льготный годовой взнос, и роспись вступившего. Наталье Дина выдала квитанцию в получении денег и вдруг совершенно обесточилась, обмякла, утратила всякий интерес к посетительнице. Взгляд её больших круглых глаз стал пугающе незрячим, как у совы в полдень. Этот сонливый взгляд означал: больше с тебя всё равно взять нечего, но Наталья не в партию вступать пришла, хотя и понимала всю условную необходимость данной церемонии.
   К встрече с партийными функционерами Наталья с Аркадием подготовились по всем правилам: к заявлению, в котором была изложена суть проблемы, были подколоты копии всех имеющихся документов. Один экземпляр жалобы на произвол социальных служб они решили подать представителю партии, но на втором намеревались просить расписаться в приёме документов, с указанием даты и личных данных партийного служащего.
  Такое глубокое знание особенностей местной бюрократии вывело Дину из состояния птичьей беспечности. Она прочла заявление, перелистала все приложения на иврите и удивилась, чем, собственно, они так уж недовольны:
-У меня четверо детей! Я боролась за места в интернатах! Там наши дети быстрее станут израильтянами! – в своей правоте Дина не сомневалась.
-У нас одна дочь,- смерив Дину суровым, почти осуждающим взглядом изрекла Наталья. - Мы хотим, чтобы она ею и осталась! А процесс израилизации хотелось бы проходить совместно! – парировала она.
  Возможно, наукообразное слово "израилизация", а, может быть,  ещё что-то удержало Дину от дальнейшей полемики, но просьба Натальи указать паспортные данные, фамилию и имя на втором экземпляре заявления возмутила её.
-Вы что? Нам не верите?
-Если бы совсем не верили, то и не обратились бы,- выдавила Наталья. - Хочется верить, что не все шарлатаны и жулики, хотя...
Возникла затяжная и очень неловкая пауза, но Дине хватило здравого смысла, чтобы завершить беседу в официальном ключе:
-Ответ будет не от меня! Вашу просьбу я передам в специальную комиссию. У нас есть депутат Кнессета Селина Молодкина, она занимается подобными вопросами. Ваш случай -  не единственный пример произвола социальных служб! Но поймите, если вы хотите забрать свою дочь из интерната, вам и при нашей поддержке понадобится  серьёзный адвокат!
9. Чужие
    
   29.
     Первый месяц в интернате для Таньки  пролетел быстро. Она привыкла к чёткому распорядку дня, к одинаковым для всех  толкованиям понятий "можно" и " нельзя". С одной стороны это было ограничением её свободы, но с другой –  всеобщим обозначением границ дозволенного.
   День был занят, поэтому о своей прежней жизни и родителях вспоминать было некогда. Вечером, когда в комнатах гасили свет, начиналось совсем другое. Проезжавшие по шоссе машины вспарывали огнями фар темноту южной ночи, ветер раскачивал уличные прожектора, и на стене Танькиной спальни оживали ночные тени. Собранные в пучки удлинённые иглы сосны пинии начинали трепетать на ветру -  Танька вздрагивала. Она вспоминала свою комнату, родителей и советчицу-пальму. После этого сон не шёл, а острые сосновые иглы, казалось, так и норовили вонзиться  в самую душу,  будто дано им право превращаться по ночам в уколы совести.

  Странно, почти не вспоминались ни подруга Светка, ни Славик. Весь этот неудавшийся поход на дискотеку отодвинулся на задний план воспоминаний и утратил значение. Новые знания о жизни, почерпнутые за последние два месяца в укрытии и интернате, превращали былую драму в маленькую уродливую карлицу, которой Танька теперь стыдилась. Она уже поняла, что никого из  новых  друзей и подруг родители не любили и не оберегали так, как любили и берегли её. Сказать всё это простыми и понятными словами она бы ни за что не смогла. Но иногда по ночам ей хотелось выть в голос и бежать отсюда, куда глаза глядят, чтобы в конце дороги оказаться дома и без объяснений, молча, повиснуть у отца на шее или уткнуться лицом в тёплую и мягкую грудь матери. Засыпая, Танька мечтала именно об этом, но почти всегда в такие минуты, непрошенные совсем, всплывали прощальные слова Доры о  всепрощающей родительской любви:
- Сомневаюсь, вот уж сомневаюсь, даже, если и любили прежде!


   Танька напряженно ждала, когда её письменное признание в обмане, врученное Доре после ещё одного лжесвидетельства, как-то подействует, и
справедливость начнёт восстанавливаться. Ей казалось, что новая социальная работница, разобравшись во всём, вызовет Таньку и скажет:
- Ты – бессовестная обманщица! Для тебя нет ничего святого! Чудовище! Но нет никаких причин держать тебя в интернате! Никакая ты не жертва! У тебя  самой  вместо сердца – булыжник! Собирай вещи и вон отсюда! Домой! К родителям! Проси у них прощения! Во всём виновата только ты сама!

     Однако ничего подобного не происходило, дни шли за днями без изменений. Танька, набравшись смелости, сама подошла к Нехаме и заявила, что хочет с ней поговорить. Социальная работница  с пониманием посмотрела   на девочку, но ответила рассеянно:
- Да, конечно, надо бы и с тобой поговорить! Текучка заела! Много срочных дел. Они не терпят отлагательства! А у тебя время есть! Суд  только через два месяца. И претензий к тебе ни у кого нет!

     Тон у Нехамы был мажорный, и это Таньку встревожило. Она  знала, что с ней всё не так просто и ясно, как казалось социальной работнице. Получалось, что чего-то про Таньку  она совсем не знает.
- Нам необходимо поговорить! Срочно!
- Не вижу причин для срочности, - ответила Нехама,- но, если настаиваешь,
прямо сейчас и поговорим! У меня как раз   есть несколько свободных минут.

    30.

    Танька не была готова сама повести разговор, но выбора у неё не было, поскольку социальная работница даже не подозревала, какой жар стыда и холод неизвестности подстёгивают потребность в разговоре. С её позиции, на самом деле,  оставалось достаточно времени до суда, а ни школа, ни интернат к Татьяне Зайчик не имели претензий. Поэтому и говорить не о чем.
- Что случилось? – задала она первый и не слишком оригинальный вопрос.
- Ничего, - растерянно ответила Танька.
- Если ничего, тогда о чём говорить?
-О моём признании…
-Каком признании?
-Как каком? Что я всё наврала…
- Наврала? Что наврала?
-Всё! Что меня родители били…
   Возникла пауза. Социальная работница задумалась: ложная информация в основании дела, назначенного к судебному разбирательству, разрушала суть обвинений.    Она разъедала каркас дела, как ничтожная ржавчина   разъедает  могучую металлическую конструкцию. Ложь Таньки, в которую, допустим, поверили, не особенно проверяя, превращала  усилия многих людей, в том числе и её коллег,  в бессмысленные действия за государственный счет, в ещё одну артель "Напрасный труд" и выставляла их  на публичное посмешище. Стоит ли ей вскрывать такие ошибки? Тут было о чём задуматься… 
- А они тебя не били? Кто же тогда тебя бил? – Нехама  стала говорить жёстко. - В твоей социальной папке нет противоречий, поэтому я тебя и не вызывала. Мери по два раза в неделю у меня, Рита  уже раза три побывала, а у тебя и у Стелы – полная ясность, все бумаги в порядке. Перед заседанием суда, естественно, обсудим линию поведения, а пока…
- Там неправда, - Танька побледнела. – Я написала всё, как было на самом деле, ещё в укрытии ночью написала…
- Что ты написала? Вот твоя папка: копия заявления, заключение медицинской экспертизы, судебное постановление и повестка в суд. Больше ничего!
- Я Доре отдала письмо, в котором призналась…
- Никакого письма  я не читала – нет здесь больше ничего!
- Все девочки видели, они могут подтвердить про письмо…
-Девочки видели?- Нехама с презрением посмотрела на Таньку и произнесла фразу, которая во многом предопределила последующие события:
-Кто этим девочкам поверит? Две воровки, а третья - вообще…-  на этом месте она осеклась, поскольку не имела права с воспитанницей говорить о проступках её подруг. – У меня нет других документов, может что-то потерялось? Попробуй ещё раз написать.

    Танька знала, что ещё раз ей не написать всего того, в чём она  тогда призналась Доре. С Дорой за ручку был пройден весь путь по дороге обиды, отчаяния, желания отомстить и клеветы на родителей.  Она рассчитывала на понимание сердобольной Доры,  которая во всём её поддерживала.
 Нехама была чужой, колючей и недоброжелательной.  Объяснить ей, как всё произошло, Танька  была не способна.

     Её мучил вопрос, куда делось написанное в убежище  письмо. Почему оно отсутствует в её личном деле? Она начала понимать, что это письмо не только разоблачало её обман, но и превращало Дору  в легковерную дуру, которой  смогла манипулировать четырнадцатилетняя девчонка. Дора защищала Таньку как жертву родительской агрессии. Признание, что на самом деле никакой  агрессии не было, делало бессмысленной работу Доры. Денежные  затраты на содержание Таньки в укрытии и интернате превращались в растрату и разбазаривание государственных средств.  Танька догадалась, что Дора, спасая свою репутацию, её признание выбросила.

     Значит,  родители до сих пор ничего не знают о том, что она раскаивается, места себе не находит. И свидетелей у неё нет. Не зря же Нехама сказала:" Кто им поверит?!" Ужас обуял Таньку. Она предала своих родителей.  Дора предала её. Круг замкнулся. Две подруги – воровки. Им никто не поверит. Третья – ещё хуже… Что может быть хуже этого? Тупик! Как жить дальше?

    Так одиноко и страшно ей не было даже в тот злополучный вечер, когда она сама себя отстегала скакалкой. Тогда ей поверили. Теперь никто не хотел ей верить. Мир отворачивался от неё. Все стали чужими. Она запуталась.


      31.

      В группе Ярон осваивал новую компьютерную игру. На его приглашение посмотреть Танька ответила раздраженно:
- Сам играй!
- Что так?
- Зуб болит, - не задумываясь, соврала девочка.
    Она тихо прошла в свою комнату, не раздеваясь, рухнула на постель и отвернулась к стенке. Слёз у неё не было, ей просто хотелось провалиться в глубокий и продолжительный сон, чтобы исчезло всё: и страх перед неопределённостью, и необходимость как-то действовать, и чувство  собственной вины.  Оно не отпускало ни на минуту. Танька знала, что сама виновата кругом, но как распутать эту паутину обмана, она не представляла.

  Ночью  не спалось. За окном бушевала такая буря, будто мир ещё вовсе не  был сотворён,  а только тьма витала над бездною. Ветер бесновался. Казалось,  будто пытаются дуть  изо всех сил в несколько скрученных бараньих рогов,  не зная настоящего шофара.* Этот могучий первобытный звук  внушал ужас. Иногда порывы ветра складывались в единый резонирующий гул, и казалось, что вся земля съёжилась от страха в ожидании страшной кары и грядущих разрушений.  Гигантские молнии то и дело прошивали ломаными серебряными нитями небесный свод,  нагнетая священный страх перед могуществом стихии. Трепетали ветки деревьев, дрожали листочки, и Танька, как завороженная, следила через оконное стекло за тем, как порывы ветра сдвигали колонны падающей с неба воды.

     Ближе к рассвету буря утихла, прекратилась гроза, огромная тяжёлая туча начала уползать на юг. Мелкие обрывки и клочья, пытаясь догнать её, то и дело меняли форму. Танька за ними следила, и они казались ей то бегущими по рыхлому снегу собачьими упряжками, то  усталыми караванами верблюдов.
  Когда взошло солнце,  небосвод разделился на две части. Одна уже сверкала  голубизной, и редкие кучевые облака на ней были белоснежными. Другую часть небосклона всё ещё заволакивала чёрная туча, готовая опять обрушиться ливнем на землю.

     Измученная бессонницей и тяжёлыми  мыслями Танька вышла на крыльцо. Мир пробуждался и оживал обновлённый: дождевая вода ушла в песок, будто её и не бывало, отовсюду слышались радостные птичьи голоса, а на востоке, над умытыми дождём фруктовыми садами, зависла в небе ярким коромыслом семицветная радуга.
   Была суббота.  Интернат, защищенный со всех сторон забором из ярких  богунвилий, спал крепким утренним сном. Танька  с наслаждением вдыхала прохладный напоённый озоном воздух и вслушивалась в звуки окружающего мира, будто искала у них подсказки. Ей очень хотелось, чтобы и её конфликт, как сегодняшняя ночная буря, разрешился сам собой.

      В эту минуту она услышала какой-то гул. Он шёл издалека, но, приближаясь, усиливался. Несколько вертолётов, идущих на небольшой высоте вдоль морского берега, развернулись и взяли курс  на восток.  Они летели туда, где совсем недавно Танька видела радугу. Радуга исчезла, а шум, произведённый лопастями военных вертолетов, вернул Таньку к реальности.
  Вроде бы мир, но и война не прекращается. С одной стороны – мирный процесс,  а с другой – жертвы мирного процесса. Ей стало не по себе:  она вдруг поняла причины родительского страха за её жизнь, их ужаса  перед дискотеками.

    Тихонечко она подкралась к воротам. Замки были на месте, сторож в будке спал, а под воротами из-за ночного ливня образовалась промоина. Танька легла на песок и, как ящерица, проскользнула по канавке под воротами.
   Где находится её дом, она представляла. Оставалось выйти на шоссе и остановить попутную машину.
10. Побег
  32.

 Бегущий по сонному посёлку посторонний человек всегда настораживает. Танька это понимала, поэтому шла, не сбиваясь на бег.  Ей нужно было выйти к шоссе, хотя она наверняка знала, что на скоростной трассе никто ей не остановит. Нужна бензоколонка или примыкающая дорога с белой на красном пятернёй "Стопа".
    Быстрым шагом она спускалась к шоссе, шла  по вымощенному цветными кирпичиками  подсыхающему тротуару, вдоль которого, ударяясь пенными гребешками о цоколь, стремительно несся ручей прозрачной, отфильтрованной через толщу песка дождевой воды. Танька с удивлением отметила  чистоту ручья и даже позавидовала ему: вот бы также до полной прозрачности отфильтровать свои мысли.
    Ручеек Танькиных мыслей был мутным. Некоторые мыслишки, казалось, выпирали из головы, как пружины из неисправного матраца. Непрошенные, они лезли на волю и пугали своей противоестественностью, как чёрные, по-рыбьи обтекаемые тела военных вертолётов, мерный рокот их моторов, лязг трескучих пропеллеров.  Глядя на  ручей Танька думала о том, как легко  ей было испачкаться во лжи. Сколько у неё было добровольных помощников! Отмываться придётся самой – желающих помогать негусто!
      Ей было совершенно безразлично, что о ней будут думать Дора, Нехама и другие.  Родители же, на которых она обижалась и злилась, которым мстила за ограничение свободы, никак не вписывались в безликую шеренгу людей, чьё мнение безразлично!
Она понимала, что уже никогда не будет так, как было прежде. А как будет теперь? Неужели Дора права? В это невозможно поверить! Но и уверенность в обратном  зиждется на хлюпком фундаменте представлений о родительской любви как инстинкте. Танька знала, что любовь - не инстинкт, а чувство. Всё стало слишком запутанным и сложным. Гибкий и отчасти манипулятивный мозг Таньки не справлялся с реальностью.
     Сначала она  просто упивалась своей "завоёванной" свободой, но потом, будто под кожей застряло осиное жало, появился неотступный вопрос: а как  там, дома, у родителей? Как они живут без неё? Танька наслаждалась воображаемыми  картинами родительских мук. Мама представлялась ей молчаливой, с красными от бесконечных слёз глазами. Папа, полагала Танька, с головой ушёл в работу, почти не появляется дома, берёт дополнительные дежурства. Он  пытается своим милосердием, обращенным к посторонним людям – к пациентам,- искупить вину перед ней, родной дочерью, с  которой он был бесчувственным домашним тираном.
    Это был короткий, но счастливый для Таньки период.  Самодовольная реваншистка умерла в её душе ещё в убежище.Она начала понимать, что что только воображала себя белогривой кобылицей – на самом же деле была карликовой лошадкой пони с зашоренными глазами, которой, к тому же,  не нравились родительские поводья. Но и то, что она натворила, закусив удила, ей тоже не нравилось. Таньку преследовал вопрос: почему родители её до сих пор не нашли? А, может, вовсе не искали?  Как раздавить в себе этот ядовитый клубок по-змеиному перекрученных мыслей?  За этим она и бежала домой.


   33.

    Танька прикидывала свой резерв времени и думала о тактике поиска попутки. Она знала, что бензоколонка и примыкающая дорога находятся за мостом. Мост – длинный, почти километровый, и , пока она будет по нему идти, её отовсюду будет видно, даже из окна интернатовской спальни.
  Танька была почти уверена, что её исчезновение ещё не обнаружили, а, если и спохватились, то первоначально поиск пойдёт в пределах территории интерната. Сторож ни за что не признается, что спал, а обвитые со всех сторон колючими цветами заборы – неприступны.
   Думая о своём, Танька с интересом рассматривала дома и дворы, мимо которых проходила, читала все подряд объявления, кроме отпечатанных по стандарту извещений о датах и времени поминальных молитв. Это было вне круга её молодых интересов – мысль о скоротечности жизни не возбуждала воображения. Зато объявления о продаже цветочных горшков ручной работы, карликовых кактусов, породистого жеребёнка или волнистых попугайчиков вызвали у Таньки странное чувство. Ей  казалось, что за литыми решётками заборов, на стриженых лужайках и в старых домах, похожих на дворянские усадьбы, обитают покой, довольство, тихое, но чужое, семейное счастье, которое от переизбытка самого себя производит то карликовые кактусы, то волнистых попугайчиков. Это злило. И ещё удивляло, что такая благодать выставлена напоказ, никем и ничем не охраняется, и только бессчётно расплодившиеся коты всех мастей то и дело шныряют через улицу, будто именно они и являются хозяевами  мира.  Хотелось что-нибудь разбить, переломать, измазать какой-нибудь гадостью, но на это не было времени.
    Посёлок неожиданно оборвался, и перед Танькой открылась картина свежеперекопанной, как нейтральная полоса на государственной границе, земли с двух сторон дороги, вдоль которой она шла по мощёному тротуару. Тротуар тоже оборвался, и Танька оказалась на обочине. Она заметила, что в низине песок ещё не просох, и её кроссовки оставляют чёткие следы, поэтому  вернулась и пошла по краю проезжей части, по асфальту. Впереди  начинался плавный подъём на мост, перекинутый над автострадой. На другой стороне, за спуском, виднелись и бензоколонка, и примыкающая дорога…
   Танька перешла на бег. Сердце забилось учащенно. Дыхание стало срываться, но Танька надеялась успеть перейти этот проклятый мост до того, как  в интернате обнаружат её исчезновение.
-Би-Бип!!! – в полную силу просигналила прямо за её спиной зачем-то остановившаяся машина. Не оглядываясь, Танька припустила во все лопатки. Машина  сопровождала её сзади – Таньке казалось,  преследовала,- иногда включая звуковой сигнал.
- Куда так бежишь, Таня? – девичий голос был знакомым. Танька оглянулась. Из открытого окна машины выглядывала Светка. Она повторила свой вопрос.
-Домой!- коротко выдохнула Танька.
- Тогда садись! Подвезём! – вмешался папа подруги-Светки, сидевший впереди, рядом с женой. За рулём была она.
Танька рухнула рядом со Светкой, еле выдавив из себя почти неслышное: 
- Здрасьте!
  Машина набирала скорость, Танька приходила в себя, вытирая потный лоб бумажными салфетками, которые ей подавала Светка.
- Всё складывается, всё получается удачно! – радостная, как победная реляция, мысль торжественной барабанной дробью стучала в висках у Таньки. Цвет её лица стремился приблизиться к цвету распаренной свёклы.
- Попей! – почти с подобострастием Света протянула бутылку минералки. - Ну,  ты даёшь! Вся школа -  в шоке! Как ты смогла?! – в её голосе было искреннее восхищение подругой. Танька молча сделала несколько глотков и совсем притихла. По напряжённым спинам  взрослых она поняла, что родители Светки детского восторга своей дочери не разделяют. И сама Танька уже стыдилась того, что так восхищало и будоражило её школьную подружку.
- Вы-то как здесь оказались в такую рань? – спросила она, резко понижая пафос Светкиного восторга, как скорость при торможении двигателем.
- У папиного школьного друга был день рождения, - застрекотала Светка, естественно, папочка в торжестве  участвовал активно! За руль в таком виде не садятся, а мама  по темноте боится ездить! Вот и ждали рассвета!
–Меня теперь одну дома не оставляют! Повсюду таскают за собой! Скукотища! Но я, как ты, не смогу, - она сожалела о своей слабости и продолжала, -твоей смелости  и решительности у меня нет, а ты, мне кажется, просто героиня!
- Ага, - не совсем трезвым голосом с перегаром иронии загасил вспышку детского восторга Светин папа, - отважная девушка! Прямо Павлик Морозов в американских джинсах!
- Я намного хуже , - серьёзно ответила Танька. – Он бесхитростный был, наивный, но правдивый! А я  нарочно придумала! Наврала!  И все почему-то мне поверили…
-Вот как?- к разговору подключилась мама Светки. – Значит, с божьей помощью, понимать начинаешь? Бедные твои родители! Как только они всё это пережить могут? Отца с работы в тот же день с волчьим билетом выгнали! Ещё и садистом обозвали! Сколько сил он потратил, чтобы снова врачом стать! И за одну минуту  взашей выгнали – спасибо родной дочери! Мама твоя в тот вечер к нам пришла. Она, бежняжка, даже понять не могла, в чём дело! Ну и ну!, - женщина немного помолчала и продолжила уверенно и безжалостно:
- Сейчас и оттуда бежишь? Тяжёлый случай!  Иди! Расхлёбывай кашу, которую заварила! Приехали,- она резко остановила машину и сурово взглянула на свою притихшую Светку.
-Спасибо,- прошептала беглянка и шагнула в полумрак  подъезда.

   34.
    В потайном месте у неё был припрятан ключ от входной двери. Она проверила его сохранность, но что-то помешало в этот раз открыть дверь родительского дома своим ключом. Танька вообще замешкалась  перед дверью: поправила волосы, отряхнула с кроссовок налипший песок, с минуту просто постояла в задумчивости, но потом решительно надавила на кнопку звонка. Открывать дверь в столь ранний час Аркадий и Наталья пошли вместе.
   Через три часа в квартире Зайчиков зазвонил телефон.
   За три часа в интервале между дверным и телефонным звонками изменилась жизнь семьи. Оба - и Аркадий, и Наталья – не ожидали за двербю увидеть Таньку. Её покаянный вид без слов объяснял всё. Танька была обласкана, накормлена, выслушана. Когда Наталья сказала, что и они, наверно, палку перегибали, Танька расчувствовалась до светлых слёз, но упрямо возразила:
-Вы просто любили меня.
   Рассказ про хождение в русскую партию вызвал у Таньки изумление. Она не поверила, подумала её хотят разыграть, но Аркадий извлёк из пухлой канцелярской папки копию их заявления и подколотый скрепкой ответ депутата Кнессета: "Ваше дело рассматривается…"
   Произошло главное: семья воссоединилась. Строптивая дочь и её родители стали единомышленниками,  им  предстояло расхлёбать густо заваренную кашу. Вопрос упирался в надёжного адвоката, которого совсем не просто найти.
Телефон звонил. Танька умоляла не поднимать трубку, будто чувствовала, что это по её душу. Аркадий растерялся, а Наталья сказала, что спрятанная в песок голова самого cтрауса не спасает, и подняла трубку.
   На другом конце провода социальная работница интерната Нехама, вызванная из дому в выходной в связи с особыми обстоятельствами, говорила, не подбирая слов, об исчезновении их дочери из интерната.  Она сообщала, что поставлена в известность полиция, и долг каждого, кто знает что-либо о месте нахождения девочки,немедленно  передать туда имеющуюся информацию.
   Наталья поняла всё дословно, но, чтобы выиграть время и получше обдумать ответ, сказала:
- Ани ола хадаша. Ло тов мевина иврит. Бэвакаша: леат-леат!*
* ( Говорите помедленнее, я новенькая, иврит понимаю плохо).
   Аркаша с Танькой чуть не лопнули от смеха, поддавшись магии хорошей шутки. Нехама же, либо почувствовала издёвку, либо совсем упростила суть текста. Она спросила в лоб:
-Татьяна  находится у вас?
-Да, - ответила Наталья.  Она не умела врать.
-Когда девочка к вам пришла?
-Около семи утра.
-Почему вы до сих пор не сообщили об этом в полицию?
- О чём? О чём сообщать в полицию?
- Вам до суда запрещены любые контакты с дочерью.У вас на руках судебное предписание. Вы его нарушили.
-Она же сама к нам вернулась! Что, по-вашему, я должна была сделать?
- Позвонить в полицию!
-В полицию?
-Да! По закону вы были обязаны немедленно сообщить в полицию, что ваша дочь пришла в ваш дом. Ей этого делать нельзя, она знает!
- Но она же моя дочь! На свою дочь я должна донести в полицию? Донести, что она к родителям пришла?
- Продолжать разговор не имеет смысла! Мы говорим на разных языках! Сами её в интернат вернёте или по адресу полицейскую машину направить?
-Сами,- тихо ответила Наталья.
          Все всё поняли. Танька беззвучно заплакала. Аркадий  задумался  на минуту и отдал дочери свой мобильник с подзарядкой. Наталья вызвала такси.
11. Беда
      
     35
   
     Танька вышла из такси,  тяжёлые ворота моментально открылись и тут же закрылись, впустив её на территорию интерната. Сумку с наспех собранным Натальей угощением  подхватил провинившийся сторож и занёс в корпус,  передав в руки воспитательницы на проверку. Быстрое возвращение беглянки позволяло скрыть факт побега, не успевший стать общеизвестным.   Об исчезновении Татьяны Зайчик знали только те, кто не мог не знать: воспитатели группы, вызванная ими по тревоге социальная работница Нехама, проспавший побег сторож и девочки-подруги. От доброй сотни воспитанников и двух десятков воспитателей  информация о побеге была скрыта, чтобы никому и в голову не пришло проверять надёжность заборов и запоров на воротах.
     Пока  Хава убеждалась, что в сумке нет ничего запретного, Танька прошмыгнула через свою спальню в туалет. По пути  она успела передать Рите отцовский мобильник.
    Телефон непременно забрали бы и заперли в кладовке, как в сейфе, на полке со всякой всячиной, между банками с шафраном и красным перцем. Он-то и был единственной запретной вещью, которая могла нарушить предписанный социальными службами режим строгой изоляции от внешнего мира: от прежнего круга друзей, от семьи.
   Танька взяла его механически, не оценив второпях  преимуществ, которые давало обладание телефоном. Единственное, что она скорее почувствовала, чем осознала,- это потенциальную возможность нарушать установленный порядок, не подчиняться дисциплинарным ограничениям.
     Утром, решившись на побег из интерната, Танька была  не в ладу с совестью, терзалась мыслью, что  нарушает порядок, совершает недозволенное. Но остановиться уже не могла.
    Теперь многое переменилось. Заведённый в интернате порядок перестал казаться разумным и приемлемым. Она ощутила его колючую враждебность, казённое безразличие. Её мятежная душа взбунтовалась. Танька понимала, что до суда вынуждена соблюдать заведенные в интернате правила, но  это касалось только  видимой линии поведения.
   Ни в чем не знающая меры  Танька превращалась по отношению к дисциплине и порядку в отчаянного партизана-подрывника, а телефон становился – портативной рацией   затаившейся подпольщицы.

     36

  В том, что  Стела и Рита её поддержат, Танька Зайчик не сомневалась. Она знала, что готовность нарушать установленные сверху правила и изнутри расшатывать любые ограничительные рамки заложена в их генетическом коде. В них  Танька была уверена, как в самой себе, а бессловесную Мери она вовсе не брала в расчет. Одинокая и неприкаянная, не пойдёт она против приютившего её маленького коллектива, промолчит.
  Рита телефонный аппарат припрятала, но, когда во второй половине дня, собрав кульки якобы нестиранной одежды, девочки закрылись в прачечной, чтобы  наиграться телефоном, она  не воспользовалась криминальной возможностью –оказалось,  некуда  звонить.
  Стела набрала два номера и напомнила, чтобы про неё не смели забывать! Она сообщила, куда принести и как незаметно передать необходимые ей сигареты, маникюрные лаки, жевательные резинки.
Так уверенно она могла требовать всё это у тех, кто  точно знал: долг крупнее.
  Танька  ничему не удивлялась. Она давно поняла, что в жизни четырнадцатилетней Стелы секретов гораздо больше, чем предполагает самоуверенная Нехама.  Самой Таньке тоже было некому звонить. Родители довезли её до ворот, и подругу Светку она сегодня видела.
- Можно я? – робко, не будучи уверенной, что и ей позволят, попросила Мери ,- я быстро! – умоляющим голосом добавила она.
    Получив аппарат, девочка уверенно набрала номер и  застыла неподвижно, будто приросла ухом к  телефонной мембране.
Ответили не сразу, но,  услышав, наконец,  далёкое "Хэллоу", Мери решительно задала  вопрос:
 - Он жив?
Стало совсем тихо, так, что все слышали  ответ:
- Как ты смеешь спрашивать? Ты знаешь! Чудес не бывает!– казалось,  женщина на другом конце линии замолчала. Послышались её всхлипы,  стук чего-то падающего. Собравшись с силами, она произнесла жёстко, будто словами била наотмашь:
- Не смей звонить! Никогда! Гадина!
  Женщина говорила по-английски. Полностью поняла её слова, кроме Мери, только Танька.  Потерянный вид девочки, её  предобморочная  бледность и тон женщины, говорившей, не разжимая зубов,  на всех  нагнали жути.
- С кем это ты? – спросила ничего не понявшая Рита. Стела полоснула её осуждающим взглядом.
- С мамой,- тихо ответила Мери и, рухнув на кучу чужого нестиранного белья, уткнулась в него лицом и  зарыдала.
    Стела пыталась гладить её по волосам, говорить ласковые  слова. Мери не чувствовала ничего, будто выпала из реального мира, провалилась в бездонную шахту собственного  горя.
   Рита глазами пыталась спросить у Таньки, что  произошло, что  было сказано. Танька  же беззвучно, только жестом указательного пальца, приложенного к губам,  показала, что сейчас не скажет ни слова.

  Девочки  невольно приблизились к чужой тайне, которая вот-вот должна открыться перед ними.  Мери плакала беззвучно, плечи её подрагивали, а лицо передёргивалось временами странной судорогой, с которой она даже не пыталась справиться, не замечая её. Это был плач, возникший из бездны отчаяния, из липкого ночного кошмара и вполне реального осознания непоправимости случившегося.
    Тайна Мери казалась мрачной и даже пугающей, как призрак средневекового замка. Любопытства не было, но жизненный опыт подсказывал девочкам, что истерика почти всегда заканчивается объяснением.    
   Танька вспомнила  слова Нехамы: "И кто поверит твоим девочкам? Две воровки, а третья - и того хуже!"  Тогда она  не стала искать ответ  на страшный вопрос: "Что  может быть  хуже?". Теперь поняла: хуже воровки - убийца. Получалось, молчаливая Мери  кого-то убила. Поверить в это было невозможно.
  Девочка продолжала рыдать на куче чужого белья, но всхлипы становились реже, прекратились пугающие  конвульсии.
  На улице смерклось. Крошечное зарешеченное окошко почти не пропускало наружный свет. Внутри прачечной стало совсем темно.   Электрический светильник зажигать не стали, чтобы не привлекать к себе постороннего  внимания. Силуэты девочек растворились в темноте, и только глаза присевшей на корточки напротив окошка Мери, влажно блестели.
- Жить не хочу, - девочка обхватила руками колени,- из-за меня одни несчастья! Всем, кого я  любила, плохо!- она уже не плакала,говорила торопливым горячечным шепотом.
-Кого? Кого ты любила? – спросила Рита, ещё не понимая, что Мери говорит не о той любви, которую подразумевает она.
-Я надеялась, его спасли. Оказалось, нет... не могу после этого… жить. Как это сделать? Помогите!
-Тише! Не кричи! – Рита испугалась, что их кто-нибудь услышит,-
расскажи, в чём дело, может, вместе придумаем что-то…
-Не бывает безвыходных положений! Какой-то выход всегда есть! Только надо его найти!- уверенно подхватила Стела.
  В глазах Мери блеснул лучик надежды. Стела для неё была человеком необыкновенным, который  никого не боится и может всё.  Ей она и поведала свою историю, Рита и Танька оказались случайными слушателями.

      37

- Это началось давно, ещё там, в Лос-Анжелесе, сразу после того, как ушёл отец. В моей жизни с его уходом  ничего не изменилось, только на выходные меня стали отвозить к бабушке.
    Мама плохо переносила одиночество, она не умела жить без мужчины. Когда она познакомилась с Габи, мне было уже  десять лет. Они решили пожениться и приехать в Израиль. У него здесь родственники.
    Моя мама им  не понравилась.  Я думаю,  из-за меня. Она красивая  была, счастливая… Они с Габи  путешествовали;  меня же, обычно, отвозили к его сестре – Варде.
  У неё семеро детей.  Она не работала, целыми днями варила, стирала, убирала в доме и во дворе. Ей нравилось, что я занимаю младших, а она может поехать на рынок, в магазины, по своим делам. Я заметила,  оставляя меня у Варды, Габи давал ей деньги. Значит, я  мешала, была лишней, и они платили сестре Габи, чтобы  избавиться от меня.
   Школу я  пропускала, но уличный иврит выучила от детей Варды. Однажды сёстры Габи  назвали маму "пустемой"* из-за того, что она не родила  Габи ни сына, ни дочери.  Родственники убеждали Габи, что он зря время теряет с американкой, предлагали ему познакомиться с "нормальными" девушками.
Я слышала, Габи говорил маме:
- Роди сына, и от  нас отстанут!
   Когда на свет появился Рон, все были довольны, но больше других радовалась я. Жизнь изменилась: от меня перестали избавляться и отправлять к Варде. Я стала нужна дома  и маме, и Габи. Теперь он мне покупал что-нибудь или деньги давал, как Варде, чтобы я вечером осталась с Роном, а их отпустила в кино или в паб.
Это было счастливое время!  Меня все любили, и я любила всех, особенно Рона. Пока не стряслась беда.
  Я искупала его и положила на живот. Наклонилась взять подгузник и присыпку, - а он вдруг перевернулся на спину и упал с этого стола…
Не знаю, что с ним случилось – крови не было, Рон не плакал, быстро заснул и спал долго…  Он дышал, когда Габи повёз его в больницу…
   За мной приехала полиция, и мама сказала, что я его уронила нарочно, потому что завидовала …

    38

   Чем помочь, не знала даже Стела. Никто не знал, как и чем  тут можно помочь. Через три дня Мери исчезла из интерната. Говорили, будто в кабинете у психолога она всё время повторяла одно и то же: "Я не могу жить!". Её  прямо из школы забрали в психиатрическую больницу.
  Танька мучилась, считала себя во всём виноватой. Если бы  телефона не было, не было бы и этого жуткого телефонного разговора. Возможно, Мери ещё долго тешилась бы иллюзиями и по-прежнему жила в интернате. Нужна ли была эта жестокая правда? Так ли уж хорошо было Мери без неё?
    Не справляясь с такими мыслями, Танька старательно прятала телефонный аппарат от воспитателей. Прятала не затем, чтобы знакомые Стелы  подбросили им  ещё сигарет и жевательных резинок, а для того, чтобы не терять связь с домом, слышать  слабый, почти нитевидный пульс собственной судьбы. 

•пустема( иврит) –  пустое место, бездеятельный, пассивный человек.   
12. Земляки
   

   39.

    Примерно через месяц, в субботу, Аркадий вернулся после ночного дежурства в приподнятом настроении. Бесшумно отперев входную дверь, стараясь ничего не задеть в коридоре, не скрипнуть половицей он, как молодой любовник, устремился в супружескую спальню.
 
    Наталья ещё дремала и, проснувшись, посмотрела на него пристально, будто психиатр на поменявшего привычки поведения пациента. Аркадий же, весёлый и дурашливый, словно они вдвоём в пустом студенческом общежитии, начал перед ней скакать молодым козликом, заложив большие пальцы рук в прорези воображаемой жилетки. При этом  напевал:
"Всё будет хорошо, всё будет хорошо, всё будет хорошо, я это знаю!"
 
  На последних словах он запрыгнул в кровать, упал рядом с изумленной Натальей и, целуя её попеременно в обе щёчки,  заговорил:
-  В два часа едем в гости! За нами пришлют машину!
Начинай "перышки чистить", а я  ещё успею поспать!
- Какие гости? Какая машина? Что ты такое городишь? – Наталья  насмерть перепугалась  проявленной мужем бурной радости. Это казалось странным и неуместным  в тех обстоятельствах, которые сложились.
   
   Аркадий улыбался загадочно, позёвывал блаженно, хотя и наигранно, объяснять ничего не собирался. Ему нравилось удивлять окружающих. Он сам, как  малый ребёнок,  обожал  сюрпризы и верил, что все остальные их тоже любят.

   Наталья была прагматиком, неожиданности её обескураживали, загоняли в тупик. Она должна была знать, куда и зачем   поедет. Муж наслаждался её растерянностью, делая вид, что после ночного дежурства валится с ног от усталости и засыпает.

-Я никуда не поеду! Езжай сам!- решительно объявила Наталья. - Ненавижу  дурацкие шутки! Как можно паясничать сейчас…
Она произнесла это в отчаянии,  с таким надрывом, что даже Аркадий понял: перестарался.

    40.

   Он обнял жену,  прижал к себе, горячо зашептал:
- Прости! Хотел удивить, обрадовать! Чтобы ты встряхнулась …Знаешь, будет у нас адвокат! Хороший адвокат! Свой человек! Как ты могла подумать, что я просто так гулять собрался? Да я…я…я  только и думаю об этом страшном судилище… о Таньке нашей, о тебе… 
Ночью вызов был – драка в китайском ресторане, резаные раны, кровопотеря. Приехали. Пострадавшим помогли - их увели в полицейскую машину.  Вышла хозяйка ресторана, настоящая китаянка, продолжательница династии Цинь, но… я  её  узнал!  Знаешь кто? - Аркаша выдержал паузу,  посмотрел жене в глаза и выпалил:
-  Маша! Повариха из экспедиции глубокого бурения! Помнишь, замуж вышла за  беспалого парня?*
-Ну, припоминаю, - в голосе Натальи не было уверенности. – Парня хорошо помню, а его жену…
-  Маша меня узнала! Всю нашу бригаду за стол усадила, устроила чайную церемонию. Пока то да сё, мы успели поговорить. Я про нас рассказал, про Таньку тоже, и представляешь, как совпало? Муж Маши – адвокат! Сегодня  в гости  поедем! Она адрес  записала, машину пришлёт! Я чувствую!  Всё будет хорошо! Хотел тебе это сюрпризом поднести…
 
     41.

   Они ещё долго не размыкали рук,  притянутые друг к другу невидимыми магнитами, и тихие их слова шелестели неразборчиво, как застигнутые порывом штормового  ветра листья:
- Не сердишься?
- Прости!
- Я не хочу...
- А я хочу… Аркадий задремал.
 
   Наталья, высвободившись из его объятий, прошла в ванную комнату и застыла перед зеркалом. Отражение она не оценивала, а изучала. Из тусклого овала с растрескавшейся амальгамой  пристально и печально смотрели  глаза чужой женщины, немного похожей на её маму. Гусиные лапки морщинок скорбно ползли вниз, нос заострился, пролегли новые линии, подчеркнувшие анатомию лица. Наталья  поняла, что резко похудела. Напольные весы подтвердили  догадку.

    Массажной щёткой она прошла по волосам, светлым и волнистым от природы, но и это не обрадовало. Появилась седина, которая никуда не убиралась…
- Краситься пора начинать, - решительно сказала самой себе Наталья и  стала искать коробку, которую полгода назад купила на всякий случай.
   
  Наложив на волосы краску, она задумалась о лице, которое тоже требовало срочного омоложения. Наталья напитала кожу  маслом со странным названием "Хохоба ", и  уже через час, рассматривая себя в зеркале, ухмыльнулась:
- Ба! Мы ещё можем быть О-Хо-Хо!
 
  Обстоятельства жизни  лишили её привычек женского кокетства. Она не пользовалась декоративной косметикой, при покупке одежды руководствовалась соображениями удобства и практичности, отвыкла от высоких каблуков и юбок. Всё, что когда-то казалось визитной карточкой женщины, теперь утратило смысл: здесь не всегда провожали по уму, но по одёжке не встречали никогда.

   " Дресс-кодов"  почти не  существовало, кроме одежд,  демонстрирующих религиозную и национальную принадлежность, и броской одежды жриц любви. Они-то и стояли в условных местах на шпильках,  в юбках.

    42.

    Наталья  не знала, как одеться. Ей не хотелось выглядеть жалкой и несчастной, стареющей и увядающей. Предстоящая встреча с людьми из их прошлого, по-видимому,  преуспевающими в новой жизни, заставила её  взглянуть на себя отстранённо, по возможности объективно, критически. Приговор был суровым и безжалостным. Надо было срочно что-то в себе изменить, и Наталья не воспротивилась этой мысли.

    Она плотно закрыла за собой дверь в комнату дочери и углубилась в изучение  каталогов одежды. Прежде её раздражали пухлые стопки бесплатных глянцевых изданий, которые Татьяна листала часами.

    Неожиданно для себя Наталья сделала  несколько открытий. Все они касались той  стороны жизни, которая прежде казалась  малосущественной для людей мыслящих. Себя она безоговорочно относила к этой категории. Новое для Натальи желание хорошо выглядеть перебороло застарелый стереотип.

  Она стала рассматривать каждую блузку в журнале, мысленно примеряя, прикладывая к себе. Это была  своеобразная ролевая игра, в которой Наталья пыталась выкарабкаться  из прилипшего к ней образа  фабричной работницы с кучей нерешенных проблем, стать  миловидной и привлекательной, но не вульгарной  женщиной.

   Она мысленно создавала некий усреднённый, нейтральный образ, ничего лишнего не говорящий о ней, но соответствующий реалиям окружающей жизни. Времени  было мало – пришлось вызвать такси. Наталья попросила отвезти её в один из загородных торговых центров, работающих в субботу, и подождать  полчаса.


     Таксист, пожилой араб, взглянул на заказчицу с недоверием:
- Что можно купить за тридцать минут?
- Абсолютно всё!- засмеялась Наталья. - Я  спешу!   

   Она вернулась домой  с фирменными кульками и счастливой улыбкой. Аркадий ещё спал. В Танькиной комнате перед большим зеркалом  Наталья примеряла обновы и не узнавала себя.
    -Непривычно, - рассуждала она, - но идёт!  Надо же, какие яркие цвета! Глаза придётся подвести! Одежда не должна быть ярче, чем я сама!

      Наталья открыла флакон итальянских  духов. Их холодноватый запах, лёгкий и ненавязчивый, лишенный приторной восточной слащавости, она считала своим.

    Любуясь  отражением в зеркале, женщина ощутила на себе фокус мужского взгляда. Аркадий неслышно приоткрыл дверь, но не вошёл, а застыл в её проёме.

    Он не понимал, что происходит, но ему нравилось то, что происходило! Наталья выглядела счастливой! Такой он видел жену всего несколько раз в жизни и тащил на себе тяжесть вины за то, что не сумел построить мир светлой радости, не смог защитить от всех бед.

     43.

   Через час оба супруга замерли на заднем сидении присланного за ними автомобиля. Водитель молчал, и Наталья с Аркадием сидели молча, несколько взбудораженные предстоящей встречей.

  Автомобиль  повернул к морю, они въехали на территорию Кейсарии. Прежде приходилось бывать на раскопе, в амфитеатре,  бродить по улицам  древнего города, возведённого по римскому образцу царём Иродом.

    Сейчас они впервые оказались в жилом районе.  Рядом с виллами  израильской элиты  сумели воплотить в камне собственные представления о  величии немногие удачливые "русские" бизнесмены.

   Наталья с изумлением смотрела на дома, обнесённые, как частоколом,  "коринфскими колоннами",  заметила особняк, до смешного напоминающий формой и цветом  трибуну Мавзолея, залюбовалась выступающим над морем древним водоводом – акведуком,  "сработанным ещё рабами Рима".

  Величие руин, праздничное буйство  цветущего мира и без стеснения  выставленная на показ  роскошь подавляли.  Это был заповедник вызревшего, как фрукт на  ярком солнышке, буржуазного счастья, трогательного и нескромного, вызывающего не только одобрение и  улыбку, но и более сложный спектр мыслей и чувств.

   Водитель притормозил перед одной из вилл,  и тут Наталью будто электрическим током  прошило:
- Что эта Маша делает в Израиле?
- Как она здесь оказалась?
- Какое у неё право на нашу страну?
Настроение непоправимо испортилось.

* - герои рассказа " Третий сорт - ещё не брак"
 13. Одиночество
   


     44.

    Жизнь Таньки за последний месяц изменила своё однообразное течение, повернула, как река, в сторону шиберов и крутых порогов.
    Вскоре после исчезновения Мери состоялся суд по персональному делу Риты. Не зря социальные работницы беседовали с ней по два раза в неделю!   Рита тихой улиткой свернулась в глубине ракушки собственного одиночества: от лучших подруг скрывала, о чём с ней говорят за закрытой дверью. Видно, боялась сглазить нечаянное счастье или до последней минуты  не верила в его реальность.
  Нашлась у неё бездетная и вполне обеспеченная родная тётка, которая изъявила желание забрать племянницу к себе.
- Где же я раньше-то была?- причитала новая родственница, - всё  в путешествиях по дальним странам, в развлечениях и приключениях! А тут такое в семье творится!  Никто не сообщил! Знала бы – давно бы порядок навела! Уж поверьте, до  такого положения дел я бы не допустила!

    Вопрос об её опекунстве над племянницей решился в суде положительно, и Рита выбыла из спрятанного за цветущим забором интерната в один из самых дорогих пригородов Тель-Авива.

- Купилась на цацки! – оценила поступок подруги Стела. Танька промолчала. Для неё Рита никогда не была самостоятельной личностью –  всего лишь тенью Стелы: иногда озвучивала непроизнесённые чужие слова, иногда совершала действия, задуманные  подругой. Она  казалась Таньке послушной куклой-марионеткой, которой  управляют, не спрашивая согласия.
  Скрыв от подруг содержание разговоров в комнате Нехамы, кукла перерезала все нити, подчиняющие её кукловоду, обрела свободу, начала новую жизнь с чистого листа.
   Танька  одобрила её выбор. Если, действительно, эта бездетная родственница отнесётся к племяннице, как мать, Рите  никогда не надо будет красть в супермаркете еду.

  Стела оценивала поступок подруги иначе и нервничала, понимая, что в многочисленных  эпизодах совместных краж осталась только  одна обвиняемая. Она перестала спать по ночам:
проваливалась в сон, как в бездонную тёмную яму с мокрыми и скользкими глинистыми краями, но тут же просыпалась разбитая и потная, с мучительным ощущением подступившей беды.
  Тон Нехамы во время  бесед изменился, стал официальным и холодным. Стелу ни о чём не спрашивали, будто и так всё уже знали. Это поначалу насторожило, но потом внесло ясность: Нехама не намерена её защищать. Она уже сделала , что смогла, - выгородила Риту. "Для всех быть хорошей невозможно", - успокаивала сама себя социальная работница и, выгородив одну девочку, собиралась  вторую сдать  с потрохами.
 
  Время ускорило  ход. Приближался день судебного слушания.
- По тем обвинениям, которые  доказаны, - заговорила Стела, - мне светит колония.
   Они с Танькой  сидели на скамейке в дальнем конце интернатского сада. Стояла ясная безветренная ночь.  Стеле показалось, что низкая и полная луна вкрадчиво прислушивается к нарушающим покой ночи словам, развесив по всему небу тысячи чувствительных микрофонов – звёзд. Девочка поёжилась, будто замёрзла. Её знобило.
-Пойдём в комнату!  Страшно здесь!
   Танька последовала за ней без слов. Тревожность и подозрительность подруги казались ей чрезмерными и беспричинными, но говорить об этом она не решалась.
   В спальне девочки тоже были вдвоём. Стела проверила, закрыты ли окна. На два поворота заперла изнутри дверь в комнату, выключила свет и, прижавшись всем телом к Таньке, зашептала:
- Есть разные стигмы. Они, как печати, не стираются никогда. Люди осуждают преступников, сторонятся сумасшедших. И то, и другое – клеймо! Какое из них лучше? Скажи! Честно скажи! 
-Не знаю, - так же шепотом ответила Танька, - никогда об этом не думала…
- А ты подумай! Кем в глазах людей лучше быть: преступницей или больной? Представь, у тебя есть дом и ты должна пустить квартиранта. Кого пустишь: воровку или психобольную? На вид они обычные люди, но ты знаешь: одна сидела за кражу, а другая лечилась в психушке. Кого выберешь?
- Больную, - неуверенно ответила Танька. –Я не понимаю, к чему ты клонишь!
-Сейчас поймёшь! Поклянись, что будешь молчать! Если проболтаешься – домой к себе не вернёшься!
-Клянусь! Мне болтать некому!
-Никому! Ни одной живой душе! Ни воспитателям, ни социальным  тёткам, ни директору! Ни-ко-му!
-Клянусь!
-Ты мне поможешь! Я разыграю трагедию, как ты когда-то разыграла. Меня только это спасёт! Я не хочу на малолетку. Не хочу в колонию. Лучше – в психушку! Как Мери! Я вены порежу – а ты меня найдёшь, шум поднимешь! Утром, когда воспитатели придут…
-Боюсь я… а вдруг?
-Дура ты, Танька! Настоящая дура!  Если меня по суду в колонию направят, я это по-настоящему сделаю! Никто меня не остановит!
   Слова Стелы прозвучали так  убедительно, что Танька вздрогнула и… поверила. Они ещё долго сидели рядом, молчали, но тишина не разъединяла, а сближала, делала их  почти родными.


     45.

  Около семи утра Танька выскочила из комнаты в общий коридор с воплем ужаса. В душевой на полу, в кровавой луже, лежала Стела.
  Воспитательница Хава заголосила:
- Спаси! Спаси! Боже, всемогущий!
Ярон её оттолкнул,  выдернул из брюк ремень и перетянул им руку Стелы  выше локтя. Усадил девочку, прислонив к стене, и вызвал неотложку: суицидальная попытка. Самоубийца была без сознания, но дышала.
  Через два дня её выписали из одной больницы и перевезли в другую. Танька молчала. Понять, где  в поведении её подруги заканчивалась игра и начинался душевный надлом, она была не в состоянии, да и не ставила она перед собой такой задачи.

   До её собственных судебных слушаний оставалось меньше месяца. В комнату подселили двух новеньких. Танька с ними не сблизилась, они её раздражали. По вечерам она выжидала, когда девочки уснут, вылезала бесшумно из  кровати, выбиралась в сад и звонила домой. Родители пытались её ободрить, но с приближением даты суда  Танька начинала паниковать.
   Интернат  стал  ненавистен, как камера предварительного заключения. Предстоящий суд пугал. Свидетелей её признания в собственной лжи, сделанного ещё в убежище и уничтоженного Дорой, не осталось;  да и сами их свидетельства теперь не котировались.
  Своё положение Танька начала оценивать трезво, без иллюзий и излишнего оптимизма. Она поняла, что ей противостоит не Дора или Нехама, а вся система социальной работы - часть государственного механизма. Можно ли её победить?

  Субботним вечером она выбралась с телефоном в сад и позвонила домой. Ответил отец.  В его голосе Танька почувствовала надежду и веру, которых им всем уже давно  недоставало.
-Помнишь, ещё на севере, ты с одним мальчиком из посёлка летала в Обдорск на шахматный турнир? Ты была в третьем классе, а мальчик в седьмом…
-Ну, помню, Ваня-конь…
-Тебе от него привет! Он в армии служит, десантник! На выходной домой отпустили, а мы как раз к его родителям в гости приехали!
-Вы? В гости? К его родителям… Не поняла!
-Татьяна! Мы были в гостях у адвоката! Доверенность подписали!
Он  согласился наши интересы  в суде представлять. Расскажи  правду!  Ему разрешат с тобой  встретиться! Держись, дочка! Я верю: всё будет хорошо!
14. Решения
   
     46.

    Раскалённая лава заката, остывая, перетекала за горизонт. По  влажному песку прибрежной полосы шагал человек.  Он не смотрел под ноги - следил, как оплавившееся солнце проваливается в море. В шорохе набегающих на  песчаный плёс волн ему слышалось шипение воды, охлаждающей обжигающий диск. Ассоциации умиляли своей простотой: так закаляют сталь, но избавиться от них он не мог. 
    Его  жизнь закаляла по этому же принципу: стоило чуть оттаять и отогреться, как он снова замерзал в ледяной пустыне.
   Торжественный апофеоз заката полюбился ему с годами, хотя прежде нравилась нежная увертюра восхода. В ней было много сладких обещаний, которые наповерку  оказывались обманчивыми и не сбывались. Закат был однозначен, и всё, что оставалось после сведения дневного баланса, становилось личным достоянием.
   Гости уехали. Он остался  в пустом доме. Маша поспешно отбыла в китайский ресторан. Ей казалось,  заведение не может без неё ни открыться, как надо, ни закрыться без происшествий.  Ваня засобирался с ней, а он – ныне преуспевающий адвокат Дан Перес, а в прошлой жизни Димка Прусаков – оказался один на один со своими мыслями.
   Он и не заметил, как начал избегать одиночества в доме. Казалось, гудит и резонирует,  отскакивая от стен беззвучное эхо тишины. От его вибраций становится тревожно, будто воздух напряжён ожиданием чего-то: вот–вот раскроется заговор беззвучия, что-то взорвётся и зазвенит…
    Прежде он любил  обособиться, поразмышлять в своём кабинете, поймав ненавязчивую радиоволну для заполнения звукового фона. Он любил рассматривать географическую карту, на которой весь мир, с океанами и материками,  умещался на лощёном листе плаката.
    Эта карта много лет назад была куплена, вместо настенного ковра, в магазине ямальского города Лабытнанги. С тех пор Димка не расставался с ней, хотя некоторые дальние страны и материки смог записать в архив пройденных маршрутов. Ни одна из этих стран при близком рассмотрении не показалась ему такой манящей и привлекательной, как на карте.
  Была на этой карте точка, которая изменила его жизнь. То, что представлялось полным поражением, безысходным тупиком, - обернулось  неожиданным началом. Там он встретил Машу, там  познакомился со своими сегодняшними гостями.
     Эта точка была для них общей отправной: там они дышали одним воздухом, жили незамысловатыми радостями, боролись за жизнь, отвоёвывая право на неё у безжалостно суровой природы. Они были земляками по Заполярью. Что ещё их объединяло? Общая Родина?
    Для него это было больше, чем родина. Затерянную в тундре Феяху, пусть и случайно, но выбрал он сам.  Было время, когда эта выпирающая на карте точка казалась ему  нарывом, болячкой на обветренном контуре Обской губы. Он проклинал и место, и время, и выбор. Димка помнил, как не смог донести до дома  карточный выигрыш. Его настигли на полутёмной улице посёлка, оглушили, выпотрошили карманы и сбежали, оставив недобитого околевать на морозе. Он выжил. Маша  нашла его  в снегу, дотащила до дому, спасла от смерти. Потом - частичная ампутация пальцев. После выписки из окружной больницы он не хотел жить.
- Зачем? Кто тебя просил? - Димка укорял, захлёбываясь собственным отчаянием,  любящую женщину. – Кому я нужен с этими культяшками?
    Он пытался залить горе тягучей перемороженной водкой, но это совершенно не помогало. Алкоголь не заглушал боль, не приносил облегчения, а пьяные сны превращались в кошмары. Он просыпался в поту, накидывал фуфайку и выскакивал на мороз.
   Найда – ездовая сибирская лайка - подбегала к нему, виляла хвостом и повизгивала,  выражая  преданность новому хозяину.
-Пошла вон! – Димка  злобно отгонял суку, считая именно её главной виновницей спасения.
    Жизнь утратила смысл. Жалость, чужое сочувствие и сострадательные взгляды делали её непереносимой. Он ощущал себя  лишним, обременительным для всех,  продолжающим существовать по недоразумению. Димка исчезал из дому, чтобы меньше встречаться глазами с Машей,  и целые дни отсиживал  в пришкольной библиотеке. Больше в посёлке  от мороза было негде укрыться.      
   Казалось, он читал книги, хотя фактически - прятался от пугающей реальности в мир книжных иллюзий.  Это был тупиковый ход в лабиринте, похожий на загон для оленей. Если бы чья-то чужая властная рука перерезала ему горловую артерию, как на корале во время забоя  заарканенному и опутанному верёвками оленю, Димкин последний взгляд  был бы не испуганным и удивлённым, а  умиротворённым и благодарным. Он не хотел жить. 


     47.

     Средиземноморский закат почти угас, но тьма ещё не овладела побережьем. Впереди чётко прорисовывались контуры римского города – Кейсарии: порт, каменная  крепость, обнесённая  стенами со смотровыми башнями и бойницами, амфитеатр. Димка размышлял о скоротечном и вечном. Город, построенный библейским Иродом, стоит и через века смотрит  глазищами своих бойниц в морскую даль. Крестоносцы и византийцы завоёвывали его, и это  тоже стало его историей.
     Всё, что произошло с самим Димкой, казалось, случилось не с ним. Это была другая жизнь, другая эпоха, и он - совершенно другой. Он чувствовал, будто живёт уже несколько жизней. Всё, что было прежде, настолько отдалялось и во времени, и в пространстве, что отчуждалось от него.
    Он помнил, что было  именно так, но с ним ли это произошло, он уже не знал наверняка.  Его прошлое стало чередой событий, ничем не отличающейся от  истории руин древнего города, силуэт  которого быстро исчезал в подступившей ночной мгле.
     Теперь он жил совершенно другой жизнью, и только настоящее во всей полноте ощущений принадлежало ему. Чувства, пережитые в другой, прошлой  жизни утратили свои  краски, поблекли в памяти, но не все…
 
   Он не хотел жить, но на перевязки не опаздывал. Его реабилитацией, - этот ужас назывался именно так, - занималась молоденькая и недавно появившаяся в посёлке врач Наталья Семёновна Зайчик. Она была ровесницей Димки, и он мучительно стеснялся  перед ней своего уродства. Доктор этого не замечала и, разбинтовав обе травмированные ладони, пространно рассуждала о пользе воздушных ванн, заставляя высиживать с оголёнными  культями четверть часа, смотреть на них, шевелить сохранившимися пальцами. Она говорила на отвлеченные темы, как бы не замечая его ужасной растерянности и отчаяния.
    Ей принадлежала высказанная  между прочим, вскользь, идея поиска новых жизненных дорог,  приобретения новой профессии.
- Такими руками физическим трудом Вы заниматься не сможете! Даже ночной сторож из Вас никакой: берданкой не сможете воспользоваться!  Это факт, и с ним  надо смириться, - уверенно говорила врач, будто по собственному опыту  знала, как жить с пальцами и без них, - но стоит подумать о профессии, в которой ценятся не руки, а голова. Я видела Вас в  поселковой библиотеке. Просмотрела Ваш читательский формуляр. Я думаю, Вы молоды, у Вас гуманитарные интересы. Значит, можете стать учителем, журналистом, юристом, если, конечно, захотите. Учиться надо! Ещё не поздно!
         Размышления  врача не произвели на Димку  впечатления и не запали в душу.  Доброжелатели и советчики озлобляли, а их слова разлетались, как мелкая дробь, не достигая цели. Казалось, легко им рассуждать  по принципу: "чужую беду рукой разведу". Себе  самому Димка представлялся человеком отжившим и отгулявшим. Его  песенка спета, вернее – оборвалась на первом куплете.
 
     48.

     Прошёл месяц-другой, и в заполярной Феяхе появились признаки приближающейся весны.  Стало много солнечного света. На сахарно-белом снегу проступили паутинки куропачьих следов.  Небо, за долгую зиму проутюженное тучами, разгладилось и поголубело, натянулось выпукло, как наполненный ветром парус. Предчувствие обновления появилось не только в природе - оно робко постучалось в каждое человеческое сердце, изнурённое долгой полярной зимой.
    В середине апреля, ещё зимней Аннушкой, Димка вылетел из Феяхи в Обдорск, а оттуда в родной уральский город за аттестатом зрелости, который вдруг понадобился. Маша одобряла Димкин план изменения жизненного курса, но провожала со слезами, опасаясь, что выбывает он не только из Феяхи, но и из её жизни.
   Шагая в потёмках по отвоёванной у бесконечного пляжа ночным приливом полоске шуршащего под ногами песка, Димка вспоминал слепящую глаза бескрайнюю белизну тундры, хрустящий под унтами снег и саднящую грудь, как острый сердечный приступ,  боль разлуки. Тогда он ощутил её впервые.


    49.
   Танька при первой возможности напросилась на беседу к Нехаме. Срок судебного слушания  приближался, и социальная работница обрадовалась, что девочка не сторонится её, не избегает общения.
      После беды, приключившейся со Стелой,  многие считали, что Таньке, нашедшей утром подругу в кровавой луже и перенесшей эмоциональный стресс, нужен подростковый  психолог.
     Выделили средства, нашли опытного специалиста, но девочка наотрез отказывалась от общения с ним. Нехама этого не могла понять. Объяснение  самой  Таньки казалось ей неубедительным:
-  Мне это ни к чему! Ну, и что я расскажу незнакомой тётеньке? Как  испугалась? Зачем? Чтобы тётенька  на работе не скучала?!  Ничего нельзя изменить! Что было, то было! Уже  прошло-проехало! И вспоминать об этом ещё раз не хочу! Это, как один и тот же фильм ужасов несколько раз смотреть. Оставьте меня в покое!

  У Нехамы  мелькнула мысль о ментальных  странностях  этих русских. Бросалось в глаза заметное различие в способах оценки и переживания одних и тех же событий детьми, воспитанными в разной культурной среде.
   Израильтяне свято верили, что психолог, как волшебник, может решать проблемы, которые выглядят тупиковыми. Ни одна из девочек не упустила бы возможности пойти к частному психологу, если бы ей представился случай.    Рассказать о пережитых  страхах  постороннему человеку было для них так же  просто и обыденно, как раздеться на пляже. Не хватало русским этой открытости, готовности поделиться сокровенным и перешагнуть в новую жизненную фазу. Рассказать, чтобы забыть, они или не умели, или не желали.
    К словосочетанию " подростковый психолог" Татьяна отнеслась настороженно и враждебно. Предложенная  помощь вызвала насмешку и недоверие.  Девочка обратила всё в шутку, в самоиронию, граничащую с сарказмом.
   Последняя встреча с Татьяной оставила у социальной работницы неприятное ощущение: она не почувствовала готовности к сотрудничеству, к поиску приемлемого для всех сторон  решения  проблемы. 
     Сюрпризы во время судебных разбирательств она терпеть не могла, но в случае с Татьяной Зайчик  опасалась:  в кармане девочка  держит солидную фигу. Социальная работница чувствовала, в суде  Татьяна поведёт себя непредсказуемо, расскажет о неизвестных или намеренно скрытых обстоятельствах дела.  Нехама помнила,  месяц назад девочка спрашивала у неё про какое-то заявление, написанное в убежище, но  отсутствующее в социальной папке. Тогда она этому не придала никакого значения, а теперь…
  Не доработал кто-то из предшественников, а краснеть в суде придётся ей.

   Инициативой в их беседе с самого начала завладела Татьяна:
- Скажи, ты похожие случаи знаешь, если всё в деле так, как есть, что решат?
  Когда Нехама в общих чертах рассказала,  каким  может быть решение суда, Танька задала ещё один вопрос:
- А, если я признаюсь, что  родители меня пальцем не тронули? Что я сама себя побила  резиновой скакалкой, чтобы им отомстить. Они меня на дискотеку не пустили! Денег не дали! Сапоги спрятали! Что тогда будет?
  Только теперь Нехама поняла, что всё дело Таньки, вероятно, сфабриковано заскучавшей на посту школьной социальной работницей: бдительной, старательной, но недалёкой. Что делать? Искать эту социальную работницу?
На основании её заявления имеется решение целого опекунского совета! Оно и после повторных слушаний оставлено в силе! Не всех же обвела вокруг пальцев эта Танька?
-Ты должна определиться как можно скорее со своими показаниями, - сухим и казенно-безразличным тоном посоветовала Нехама. - Для себя реши, кто ты: жертва или палач? 
 15. Нервы
 
     50.

  Оставшись без подруг, Танька  остро ощутила собственную неприкаянность. Настольные и компьютерные забавы воспитателя Ярона  не высекали из кремня её сердца даже жалких искр азарта. Она, не задерживаясь, проходила через общую комнату в спальню, валилась на кровать лицом к стене, но не могла ни заснуть, ни  сосредоточиться на какой-то определённой мысли. Они путались в голове, подступали скопом и отступали одновременно, оставляя после себя  звонкую пугающую пустоту.
 Несколько раз Танька доставала дневник, но ничего не могла в него вписать. Фразы  обрывались на середине, и додумывать их стало негде. Не было во всём интернате уютного уголка,  чтобы устроиться с тетрадкой, как на кухне в убежище, и уйти  незаметно от надоедливой суеты по поводу еды, уборки, графика дежурств и школьных уроков  к самой себе.
  Необходимость постоянно находиться в коллективе, в поле зрения воспитателей, невозможность отгородиться от чужих проблем и  постороннего шума стали угнетать. Только запираясь в душевой, Танька обретала покой и наслаждалась желанным одиночеством. Она подолгу мылась, подставляя тело то горячим, то холодным струям воды,   потом медленно растиралась жёстким полотенцем, неспешно одевалась и выходила обновлённая, готовая и дальше противостоять отупляющему коллективизму.
  Однажды через крошечное окошко душевой она увидела убогий квадратик ночного неба и в нём бледный ущербный полумесяц -  слабый и неприкаянный. Это застыло в памяти чёткой картинкой, а через день сложилось в строчки: "В небе бездонном месяц бездомный – амбивалентен, как долька лимона".   Танька не поняла, откуда возникло это почти химическое слово, обозначающее двойственность. Она не продумывала стихи заранее, писала по наитию, но потом размышляла, почему выплеснулось именно так.   Подбор слов Танька не приписывала одной только случайности и всегда пыталась понять, что,  пока  непонятное, но где-то уже существующее,  стоит за этим.
  Запуталась она в паутине своего характера, и противоположности перестали быть взаимоисключающими. Стелу, например, жалела до слёз, понимая безвыходность ситуации, в которую попала подруга. Одновременно  Танька была подавлена  отчаянной решительностью девочки. Она истекала, как бульдог слюной,  завистью к артистизму Стелы, разыгравшей трагическую сцену, в правдивости которой никто не усомнился.
   Выбор Риты она одобряла, но не саму Риту. Её она презирала, считая дурочкой и "шестёркой", у которой везения оказалось не по уму много. Вот бы у неё или у Стелы такая богатая родственница отыскалась!  Но нет же! Такое счастье привалило именно Рите!
    Даже Мери, действительно повредившейся рассудком из-за бремени собственной вины, Танька завидовала.
Мери самоотверженно любила, страдала, отчаивалась и вновь надеялась.  Она жила, пусть чужими, но страстями,  а не только росла, нагуливая массу, как тёлка на выпасе. Открывая новые глубины низости собственной натуры, Танька становилась самокритичной до беспощадного самобичевания.
     Вопрос Нехамы: "Кто ты? Жертва или палач?" загонял в угол. Она не могла принять единственного, исключающего все другие, решения, колебалась между противоположными вариантами и  никак не могла выбрать. В её голове роли палача и жертвы не исключали одна другую, хотя примиряющий крайности компромисс пока не находился.
    Нарастало внутреннее напряжение. Твёрдости  самостоятельно пройти весь путь отрицания первоначальной версии и доказать, что она – не жертва, у Таньки не было.
  В любви родителей она перестала сомневаться, поняв, что они любят её всякую. Их любовь -  прочный и далёкий тыл, но она - на линии огня. Родительская любовь начала обесцениваться, потому что  принадлежала ей при любых условиях.
   "Пусть всё идёт так, как оно идёт", - рассуждала Танька, понимая, что прогибается какой-то стержень её независимого  характера. Противостоять этому не было сил. Бороться можно за то, что не безразлично, за то, что любишь.  Она не находила, за что  можно любить себя,  и становилась пассивной, равнодушной ко всему происходящему с ней.


      51.

   После поездки к землякам Наталья отмалчивалась, будто безмолвно переживала причинённую ей обиду.  Аркадий не понимал, что её беспокоит и настораживает. Почему она не  обнадёжилась, не воодушевилась, как сам он. Что её не устраивает?
Жена не поделилась с ним  впечатлениями, не высказала надежд на перемены, - не поверила в адвокатскую помощь Дана Переса. Она  помнила его растерянным и беспомощным Димкой Прусаковым, который боялся  смотреть на свои спасённые хирургом руки с частично ампутированными фалангами пальцев.
   Ей самой тогда Димкина беда представлялась настолько непоправимой, что, занимаясь с ним реабилитационными процедурами, Наталья отворачивалась, скрывая от пациента невольную гримасу сочувствия и  сострадательную бабью слезу.
В её голове не  укладывалось, как этот бывший зэк сумел изменить не только  себя, но и перебороть живучие людские предрассудки, преодолеть стигмы, выучиться на адвоката, поменять страну проживания, освоить незнакомый  язык, добиться успеха.  Противоречивые мысли и чувства лишали покоя, меняя своё направление и силу, как потоки воздушных масс в атмосфере перед сменой погоды.
   Наталья вспомнила Машу – посудницу из столовой экспедиции глубокого бурения. Тогда в посёлке многие на неё поглядывали с недоумением и жалостью. По северным понятиям мужик – работник и добытчик, а этот казался совсем бесполезным: ни воды принести, ни дров наколоть... как малое  дитя. Что она в нём нашла?
- Помойся в бане и забудь! - советовали  Маше  наперебой ушлые поселковые бабы. - У тебя уже один ребёнок есть!
Кто же мог знать, как всё обернётся?!
   Невыносимое беспокойство души усиливалось всякий раз, когда Наталья сравнивала себя и Машу, съёмную квартиру, в которой жили они с Аркадием, и  виллу семьи Перес в Кейсарии.  Разительный контраст заставлял её признать себя безнадёжно проигравшей.
  Как электрический разряд, возникший при разности потенциалов, вспышка тупой ярости выжгла подчистую все добрые воспоминания, оставив  после себя жгучие угли досады, тревожности и недоверия.  Наталья начала рассматривать события через микроскоп  подозрительности -  Димка превратился в авантюриста и афериста, а Аркадий в суетливого неудачника, в посредственность, навеки  проклятую "…в поте лица своего добывать хлеб насущный".
      Эти мысли, похожие на чувства, она пыталась утаить даже от мужа, заглушить в себе, подавить. Они не отступали,  пока не запутались окончательно в клубок подколодных змеиных вопросов.
- И сколько адвокат собирается за свои услуги с нас слупить? – спросила она у мужа, не скрывая раздражения. – Чтобы он так жил со своей Машей, клиент должен раскошелиться!
   Аркадий опешил. Он иначе истолковывал смятение жены, объяснял его  затянувшимся ожиданием, страхом потерять дочь. И ему эти чувства не были чужды.
  Он присел на кухонный табурет и долго смотрел ей в глаза, пытаясь лучше понять природу  желчности слов.  Взгляд Натальи не выдавал женских тайн, но указывал на выстраданность вопроса.
- Бесплатно. Дима взялся нам помочь! К тому же, он считает себя  твоим должником!  Даже пошутил по этому поводу: долг застарелый, оброс процентами!
  Наталья пропустила шутку мимо ушей, и Аркадий продолжил. Он радовался, что  завязался разговор. Любой диалог  лучше тягостной игры в молчанку.
- После обморожения и операции он у тебя наблюдался? Не знаю, что было! Дима убеждён, что именно перед тобой он в неоплатном долгу - ты ему линию жизни выправила!
  - И вообще, хорошо найти настоящих друзей! Вокруг нас никого нет! Мы совсем одни! А тут - такие люди! - жена слушала его восторженную речь, как бред.   
-Ты же знаешь, с какого нуля этот Димка начинал! А вот сумел выкарабкаться! Взял быка за рога! – Аркадий восхищался успехами земляка совершенно искренне, и Наталья не удержала в себе очередной вопрос:
- А вот как он смог? Линии судьбы я выправлять не умею! Если бы умела – подправила бы свою собственную! Интересно мне,  почему он взлетел, а ты не можешь?
               
16. Гололёд
 52.


    Прусаков начинал не с нуля. Его стартовая отметка была минусовой и выражалась отрицательным числом. Третий сорт не считался браком, поэтому не подлежал списанию и уничтожению, но попадал под беспощадную уценку.
  Самолёт из Обдорска приземлился днём. Димка не был обременён багажом. Всё, что он вёз, уместилось в небольшом чемоданишке, который при посадке назвали "ручной кладью" и снабдили соответствующей наклейкой. Её он отодрал сразу на выходе из аэропорта, чтобы не выглядеть ни приезжим, ни залётным.
   Он прибыл в родной город. Здесь, хоть и не зеленела трава, но снег уже  почернел, покрылся коркой и просел. На мостовую, за зиму обильно посыпанную шлаком и какой-то солью, он протекал грязными ручьями.

  Поджидая городской автобус, Димка щурился от игривости весеннего солнца, удивлялся семицветным масляным разводам в лужах талой воды, радовался округлым проталинам возле берёзовых стволов.
     Именно по такой грязной городской весне он тосковал в северном захолустье. Его зачаровывали и здешние запахи, и звучание капели, похожее на звук падающих капель из протекающего крана. Всё казалось знакомым, значительным и значимым. Больше восьми лет, с тех самых пор, как его замели, он отсутствовал  здесь, а мир не изменился!
    Изменился он сам: ничем не поправимая, а потому неизбывная вина перед матерью, так и не дождавшейся его  возвращения, становилась болью, тупо гудела в висках, как мигрень, от которой нет лекарства, появилось чувство стыда, которого он не знал прежде.

53.

     Откуда-то издалека, из-за ближайшего леса, раздался колокольный звон. Он слышался всё отчётливее, громче.
- Знамение! Истинный крест! – растерянно обронила   старуха в фуфайке и, затянув потуже головной платок, трижды перекрестилась, не сходя с места. Димка занервничал, вспомнив это подзабытое слово, связанное своим глубинным смыслом с таинственным и непонятным:  с предостережением, ожиданием, благословением…
Перезвон  странно совпал с лишённой здравого смысла, а потому затаённой в душе, мыслью: здесь, дома всё может как-то измениться, найдётся решение, откроется новый путь. Димка не был верующим человеком. Правильный нигилизм и бицепс ценились в условиях лагерной цивилизации выше церковного целомудрия. Но и там каждый знал: бог – не фраер! Силой заклинания, исцеляющего от неверия, обладала фраза: " Бог – не Яшка! Видит, кому тяжко!"

  Димке было тяжко, как никогда: запоздалые покаянные мысли, ощущение собственной ничтожности, виновности своей перед всеми, кто его не отверг в слабости, низости и, невзирая ни на что, преданно любил, - все эти чувства холодными иглами стыда кололи и терзали совесть. Он чувствовал её, как воспаленный орган, который болит, выпирает и не умещается в отведённом ему месте. В знамение поверилось сразу. Осталось  понять его точный смысл.


54.

   Уже в сумерках он оказался на родной улице. Ноги расползались в разные стороны на потоках талой воды,  превратившихся с заходом солнца в гладкую и скользкую поверхность. Гололёд! Двухэтажный купеческий особняк, превращенный ещё в двадцатые годы в коммуналку, Димка нашёл сразу. Ноги сами привели к нему.

  Он вошёл в ограду и уставился в темноте на два ряда новых беленьких почтовых ящиков с фамилиями жильцов. В темноте все вместе они походили на ощерившуюся зубастую пасть огромного дома. Приблизившись к ним, Димка подсветил спичкой и стал читать. Фамилии оказались незнакомыми. Ушло полкоробка спичек, пока он наткнулся на Розу Брук. Эта старуха жила здесь всегда, сколько Димка помнил себя, даже с матерью у неё были какие-то отношения. Он собрался  зайти к ней, больше было не к кому, но присел на ступеньку и закурил.

   Решительность рассеивалась, как дымок от сигареты на морозе. Он почти не помнил эту Розу. Хорошо ли он помнил мать?
  На его стук в обитую старым дерматином дверь ответили сразу:
-Кого опять черти принесли?- голос был трезвый, а раздражение казалось наигранным.
-Мне нужна баба Роза, я когда-то жил  в этом доме, - отозвался Димка через дверь.
-Жил ...в этом доме? – за дверью послышались шаги, и, когда она приоткрылась, Роза Брук только мельком взглянула на гостя и  тут же скомандовала: проходи, раздевайся! Ты ко мне надолго, касатик!

    Роза засуетилась, стала собирать на стол. Димка ей полностью подчинился и ждал, когда старуха, завершив нехитрые хозяйские хлопоты, присядет рядом и расскажет, что знает, про мать, про то, где могила. Он надеялся, что и какие-то документы и фотографии, оставшиеся от матери, у Розы сохранились. Особенно его укрепило в этой мысли присутствие некоторых мелочей из их с матерью комнаты у Розы. Это были вещи бесполезные, но обладающие способностью напоминать: овальное зеркало в тяжёлой раме, плюшевый ковёр с оленями на водопое.  На комоде важно стоял чугунный  Дон-Кихот, которым Димку в восьмом классе наградили за первое место в конкурсе  школьных сочинений: "Кем быть?"

    Это была насмешка прошлого над сегодняшним. Он мечтал стать полярником и на собаках, вроде Найды, совершить путешествие вдоль всего советского побережья Северного – Ледовитого океана. Зачем? Нелепость героизма такого рода открывается  только с годами.
      Стол уже был накрыт, но в дверь  робко постучали, и Роза живо отозвалась:
-Кого опять черти принесли?
-Выручи! Трубы горят!- старуха чуть-чуть приоткрыла дверь и выручила. Полученную денежку небрежно сунула под клеёнку.
   Чинно и торжественно фигурным ключом  Роза открыла верхний ящик комода, долго шарилась в его глубинах, пока не  извлекла из небытия палехскую шкатулку с картинкой " Мчатся бесы рой за роем". Её она выставила на стол  перед Димкой и присела напротив, готовая отвечать на все последующие вопросы.

55.

   В шкатулке, перевязанные розовой атласной ленточкой, хранились документы и немногочисленные семейные реликвии покойной матери. Димка с трудом развязал ленту и стал перебирать содержимое связки.  Роза смотрела на его покалеченные пальцы, но ни о чём не спрашивала.

   Между документами, завёрнутые в тетрадный лист бумаги, хранились нежные детские кудряшки, состриженные почти тридцать лет назад.
- Это мы тебя первый раз подстригли в годик! – гордо сообщила Роза.
  Ещё одной удивительной реликвией оказался шерстяной носочек кукольного размера.
- Это я тебе из собачьей шерсти связала, когда ты ещё даже не вставал на ножки. Холодно в доме было, а собачья шерсть – она от простуды, даже от ревматизма помогает, - комментировала Роза.

    Она не торопилась ни налить, ни закусить. Накрытый стол был декорацией. Главное же действие должно было произойти на трезвую голову и, по задумке Розы, совершить полный переворот в мозгах Димки, которого так и не сумела по-настоящему воспитать его покойная мать. Вырастила - да, но не воспитала!
Роза ждала этого дня, возможно, ради него и жила.
  Первым делом Димка открыл аттестат. За ним он прилетел в этот город, нутром поняв слова молодой докторши:" С покалеченными руками надо искать умственную работу! Пусть даже и заново выучиться!"

   Он решил поступать в юридический, чётко зная, что с его биографией сможет заниматься только адвокатурой. Защищать людей! Кого защищать? Таких, каким был он сам, как те "мальчики – ловкие пальчики"? Димке профессия адвоката казалась бессмысленной, но доходной.  Совсем безвинно осуждённых он тогда ещё не встречал.

   Роза подметила интерес к аттестату, но промолчала, не стала сотрясать воздух преждевременными вопросами. Димка взял новый документ, прочёл и замер в недоумении. Это была его метрика. Он её не видел ни разу, потому что первый паспорт получал во Дворце культуры, торжественно, а все подготовительные хлопоты взяла на себя мать. Его тогда больше занимало, в каких  макасинах он поднимется на сцену, как будет оттуда выглядеть.

      В метрике значилось, что его мать – Брук Раиса Моисеевна. Отец – Прусаков Петр Иванович. Вмешалась Роза.
- Мы с твоей мамой – сёстры родные. Я – старшая. А Петька Прусаков – сосед наш, шоферил на трёхтонке. Он от отцовства не отказывался, но и расписываться не хотел. Через год мы его обломали: денег дали на мотоцикл. Райка фамилию поменяла, и вы оба стали Прусаковы. А Петька на том ИЖе разбился по пьянке вдребезги. Правда, это уже года через два случилось.
    Роза достала "Свидетельство о браке" и  два "Свидетельства о смерти".
-  Так что я тебе не баба Роза – я твоя тётка. Больше у тебя никого нет! Комнату вашу приватизировала я. Пропишешься и живи у меня! В вашей-то комнате - квартиранты, платят исправно.

  Роза помолчала и перешла к другой, более общей теме.
-Негладкая у тебя жизнь получилась, но и у нас с Раисой она была без фанфар и ковровой дорожки. Старуха веером выложила перед Димкой несколько  групповых детских фотографий с вписанным снизу, как штамп, названием " Детский дом № 6", город Нижняя Салда.
-Вот я, а тут - Раечка... Давай-ка её помянем, а завтра на кладбище, на могилку съездим!

  В дверь опять постучали: нагло, торцом кулака. Роза, не спрашивая, кого черти носят, подала в узкий проём поллитровку и гонорар сунула под клеенку.
  Ночью Димка спал плохо, перемалывая в голове новую информацию. Ему было непонятно, почему так важно было матери расписаться с этим Прусаковым, фамилию которого он носит как родную, хотя  никогда не видел его. Почему сёстры общались как соседки,  всю жизнь скрывая родство.
Утром он с Розой вышел на весеннюю улицу и бросился останавливать такси, чтобы до кладбища доехать.
- Не хрусти деньгами! – жёстко одёрнула его тётка. - Автобусом, как все люди, доберёмся!
17. Защита
 56.   

       Вернувшись с кладбища,  помянули покойную Раису Моисеевну, не чокаясь, по русскому обычаю. Роза сострадательно и долго смотрела на Димку, а потом обронила жалостливо:
-И семьи у тебя, конечно, нет!? Один, как перст!
       Димка поперхнулся от неожиданности, покраснел, как мальчишка, и ответил низким мужицким голосом, почти басом:
-Женщина у меня – Маша. Не расписаны. И сын Ванька. На Севере, в заполярье. Ждут.
      Больше Роза не расспрашивала племянника о личной жизни, но через два дня он сам рассказал, как его "взяли на калган фуфлыжники, сдёрнули лопатник. Думали, глушняк."
Маша  в сугробе нашла уже замерзающего, на себе вытащила, как в войну раненых с поля битвы выносили.
- Настоящая она, - подытожил Димка. Только обузой ей не хочу быть! Учиться пойду! Раз руками не могу, придётся головой работать!
- Да уж! Руками-то ты много себе наработал! Слава богу, не совсем без них остался,- причитала Роза, понимая, какой тяжёлой ценой заплатил Димка за привычку к лёгкому заработку.- Пора и головой начать пользоваться! Она у тебя в детстве не дурная была! Потом  уж всё наперекосяк пошло! Быстро в люди захотел выйти! Всех обогнать! Жалко, Раиса не видит, что остепенился! Не дожила.
       Димка терпеливо сносил ворчание тётки, даже понимал её правоту. И хотелось ему изо всех сил  доказать то ли ей, то ли покойной матери, то ли самому себе, что третий сорт – это ещё не брак!

     В институт, на заочное отделение, он поступил. В сентябре прослушал установочные лекции и засобирался на Север. Роза провожала  по-матерински: говорила мало, но смотрела на Димку с просветлённой надеждой и непоколебимой верой. Уже в аэропорту, перед самой посадкой в самолёт, она потянула Димку за рукав, развернула лицом к себе и,  глядя ему прямо в душу, наказала:
-  Другой раз приезжай с Машей! Забирай её оттуда! И ребёнку негоже на Севере расти! Я ещё комнату присмотрела и денег собрала.





57.

   Изучая скудные материалы дела об опекунстве над несовершеннолетней Татьяной Зайчик, адвокат Дан Перес  обнаружил следы поспешности, с которой дело было "сфабриковано".
     Наличие на спине Таньки следов побоев ещё не подтверждало, что эти побои нанёс отец. Экспертиза не проводилась. След многократно сложенной скакалки на спине девочки сфотографировали. Удар был нанесён  по голому телу сверху. Димка попробовал представить, как легла бы скакалка, если бы он, держа её в руке, ударил кого-то. Так, как запечатлела фотография, не получалось.  Он понимал, что время упущено, и по отпечатку  сложнее,чем по живому телу, но всё же возможно сделать экспертное заключение. Если его догадка найдёт подтверждение, получится, что  обвинение против земляков построено только на показаниях девочки. Доказательная база отсутствует.  Заявление написано социальной работницей. Девочка его только подписала.
  Встреча с Татьяной перед судебным заседанием должна всё прояснить, но при условии, что девочка  пойдёт на контакт. Для этого она должна поверить, что он защищает не только интересы её родителей, но и её собственные. Возможно, между ней и родителями отношения не складывались так гладко, как описывают  Аркадий и Наталья.
    Димка понял, что оба они – люди простые и наивные. Их попытка искать защиту от произвола государственных служащих  в русской партии вызвала у него саркастическую усмешку. Он знал статистику. Из всех исков против социальных служб, поддержанных этой русской партией, выиграно три. Во всех случаях решающую роль сыграли сильные адвокаты, которых наняли и оплатили сами пострадавшие.
- Дело Татьяны Зайчик должно стать четвёртым, - сформулировал собственную стратегическую задачу адвокат. - В партии они искали опоры и покровительства! Ха-ха-ха!
  Дан Перес смеялся, а   Димка Прусаков почему-то вспомнил, что сделала Маша, когда он перестал бороться за себя и  даже жить совсем не хотел. Это было перед самым его вылетом из Феяхи в родной город. Димка задумался. Мысли его неслись, набирая силу, как позёмка перед бураном, но облекались не в слова, а в странные картинки из далёкой  и почти первобытной жизни. Эти картинки оживали, обжигали  ледяным дыханием тундры лицо и горячими волнами воспоминаний  сердце. Что-то тогда произошло с ним, а вот, что, он не мог объяснить и теперь.

       58.

   Четыре оленя топтали снег перед домом: хор и три важенки. Днище нарты Маша выстлала  грубыми шкурами старых оленей. Впервые в жизни Димка облачился в малицу с пришитыми к рукавам рукавицами, меховые штаны и высокую мягкую обувь из камуса – короткого, но тёплого меха оленьих ног. Маша в ягушке, с головой, повязанной цветастым платком, была за каюра. Она то бежала рядом с упряжкой, то запрыгивала в нарту.   Иногда она вскидывала руку с длинной и тонкой палкой – хореем – и что-то кричала на непонятном ему языке  замедлившим бег оленям. Они понимали её слова, вскидывали рога и с новой энергией устремлялись вперёд, прочь от посёлка, в бескрайний простор тундры.
    Димка подчинился Маше: ему было всё равно.  Он не верил в колдовство и чародейство, но не сопротивлялся – на это не осталось сил. Она решила отвезти его в чум к шаману, который исцелит  душу, найдёт заплутавшую удачу.
    Куклой лежал Димка на дне нарты. Он не следил за дорогой, да и уследить за ней было невозможно: всюду равнина, снег, богульник, - никаких особых примет. Даже небо застыло, как белёсый дым, повисший над слепящей белизной весенней тундрой. Димка закрывал глаза, чтобы не чувствовать режущей боли, и погружался в дрёму. Сколько времени они находились в пути, он не знал. Проснулся от окрика Маши:
-  Приехали! Вылезай!
  Упряжка остановилась возле чума, Димка встал и осмотрелся. Сколько хватало глаз – вольно паслись олени. Рядом дымили в небо несколько чумов, вокруг суетились люди, одетые в малицы. Маша с ними здоровалась, о чём-то говорила с каждым, а он  наблюдал за происходящим, будто совершил странное путешествие во времени и попал в другой мир.


    59.


   Их позвали внутрь жилища и напоили горячим голубичным чаем, от которого тепло разлилось по телу и приятно закружилась голова. Старый шаман, седой, как полярная сова, одет был, как все, - в малицу с красными суконными прошивками. Тряпичная повязка  стягивала волосы, на лоб из-под неё свисала бахрома, почти закрывающая глаза, а сзади повязка переходила в накладные косы, к которым крепились в беспорядке медные бляшки, колокольчики, трубочки. Пояс шамана поразил Димку обилием подвешенных к нему омерзительных, вызывающих суеверный страх и брезгливость предметов: череп крупной птицы с хищным клювом, перепончатая гусиная лапа, рыбий скелетик с хвостом, высушенные чулком шкурки горностая и когда-то белых песцов, колокольчики и ножи.
     Чародей расположился на  шкуре белого оленя, взял пензнер* и стал греть его кожу над очагом, поворачивая бубен к пламени то одной, то другой стороной. Маша, Димка и ещё несколько сородичей молча сидели вокруг  и ждали начала камлания*. Старый шаман не торопился,   несколько раз проверял упругость натянутой на обруч кожи, поглаживал её рукой, легко ударял по ней костяшками пальцев и прислушивался к звуку.
    Наконец пензнер ожил, шаман обвёл присутствующих взглядом и, удерживая бубен левой рукой, правой ударил по нему резной колотушкой. Поплыл долгий и заунывный звук. Ритм боя менялся, а колдун в такт ему пел короткие и непонятные Димке слова: " А-в-в-в! А-в-в-в! Хов! Хов! Хов!
-Он своего духа зовёт, - шепнула Димке Маша, пытаясь сделать понятным происходящее таинство.
    Удушливый воздух чума, монотонный звук бубна, пение шамана и, возможно, ягодный чай сделали своё. Димка перестал рассматривать происходящее глазами стороннего наблюдателя. Не понимая слов чужого языка, он слился с  реальностью, стал её частью, погрузился в её ритм. Шаман тихо, но уверенно постукивал колотушкой и раскачивался из стороны в сторону. Голос его набирал силу. Ударяя в бубен, колдун тянул песню.  Слова лились плавно и будто уводили присутствующих из душного полумрака чума в светлый простор тундры:
- Бессмертные духи Неба, Земли и Воды, придите по моему зову! Кэма-кэма-хов! Кэма-кэма-хов!
   Димка впал в транс, раскачивался вместе со всеми и видел, как  его душа отделилась от тела и, ведомая непонятно кем, путешествовала в незнакомом  мире, разыскивая затерявшуюся удачу.
     Шаман оборачивался донной рыбой налимом, но не находил её в холодном подводном мире. Тогда  душа шамана взмывала высоко в небо, обернувшись полярной сойкой, но и оттуда возвращалась, не найдя заплутавшее Димкино счастье. Лесным горностаем металась она по веткам кедрача, но и там не было того, что искали.
- Кэма-кэма-хо-хо-хов! – пел шаман, - мать Земля! Помоги мне вернуть душу ослабевшего человека! Скажи мне, где заблудилось счастье больного, куда спряталась его удача? Кэма-хов!
      Голос шамана шелестел сухостойными травами, лился живительной струёй родниковой воды, грозным медвежьим рыком сотрясал крытые оленьими шкурами стены чума. Димка шёл за этим голосом тропой  странных видений и невнятных звуков.
- Вот, мотыльком опалённым трепещет в руках  злобного властелина болезней  душа ослабшего  путника, - указал шаману его помощник  - бурундук. Шаман бросился  в схватку с грозным божеством, выхватил из его лап трепещущего мотылька Димкиной удачи и вложил его в протянутую руку гостя. Димка крепко сжал кулак и держал его, пока душа шамана и его собственная не вернулись в чум. Снова послышались ритмичные удары колотушки об мембрану пензнера, пение шамана, похожее на плач одинокой болотной птицы или вой голодных песцов в зимней тундре.
    Колдун велел своим помощникам принести в жертву белого оленя. Его поймали, задушили, горячей кровью наполнили несколько ковшей. Сначала шаман помазал безвинно пролитой кровью животного изображения духов и божков, потом ковш пошёл по кругу. Тёплую оленью кровь пили все, не вытирая испачканных губ. Димка тоже пил, но по-прежнему крепко сжимал кулак, пытаясь сохранить и защитить опаленного пламенем судьбы мотылька своей удачи.
      Камлание закончилось. Маша и Димка попрощались и завалились в  нарту. Олени знали обратную дорогу без погонщиков. Отъехав достаточно далеко от стоянки, Димка раскрыл кулак. Там ничего не было. В недоумении он поднял свой взгляд вверх, к небу.  Клочьями дыма стелились низкие облака, закрывая тусклое солнце; было светло и непонятно: день это или ночь. В тундру вернулся свет - пришла весна.
Уже через неделю Димка твёрдо знал, чего хочет достичь, и, с какой стороны к этой цели надо подбираться.   За своей мечтой он и вылетел из Феяхи в родной город.



*камлание - северный колдовской обряд.
*пензнер - бубен шамана.
18. Прозрение
     60.

      Наталья испытывала тягостное беспокойство, высказав  по запальчивости такое, чего ни при каких обстоятельствах вслух произносить нельзя. Чувство вины перед мужем, на которого она обрушила лавину упрёков, накладывалось на более глубокое ощущение подступающей беды. Женщина была подавлена не только собственным несчастьем, но  и чужим благополучием. Оно маячило перед ней как назойливый своей нескромностью пурпурный цветок  гибискуса, свисающий с каждого второго забора и раздражающий  постоянным попаданием в поле зрения. Было ли это жгучее и разъедающее  душу чувство завистью?
    
     Женщина перестала быть хозяйкой собственных мыслей. Они приходили, непрошенные и не званные, а избавиться от них было  также невозможно, как от уже проникшего в дом страхового агента. Ложились эти мысли в её голове правильными концентрическими окружностями, следуя одна за другой на расстоянии и не смешиваясь между собой, как круги по воде.
      
    Главной и  неотступной  была мысль о суде. Она  терроризировала мозг, и Наталья трепетала от страха потерять  дочь.
    Надежды на адвоката-земляка женщина не возлагала: помнила его растерянным и беспомощным, - слабым. Сегодняшний его успех виделся  нарочито сверкающим,а поэтому - фальшивым, карнавальным. Казалось, вот-вот закончится маскарад, вспыхнет яркий свет и все увидят лица, а не маски. Она боялась этого разоблачения, поскольку  маска была привлекательнее, чем знакомое по прошлой жизни лицо.
     Когда-то она посоветовала этому Димке, который  числился  помощником бурового мастера,  поискать умственную работу, но не более того. Мало ли нелепых слов произносит человек, сталкиваясь с чужим несчастьем?! Чаще всего – это способ не смотреть правде в глаза.  Она не верила, что именно её слова, сказанные из жалости, воплотились в жизненную программу, изменили судьбу.
 
     Размышления о Димке  и его превращении  в адвоката составляли средний – промежуточный - круг женских  мыслей и поддавались  переложению в  логические понятия и слова. А вот следующие за этим кругом ощущения были расплывчаты и бесформенны, как низкие непричёсанные облака, обрывки которых не проплывают, а  несутся, гонимые ветром, по небу только в одну сторону. Своей нечёткостью они больше напоминали чувства и в слова не укладывались.
    Над ними не было никакой власти, а они роились, будто назойливые пчёлы, жалили безжалостно, и заставляли замирать от страха, терзаться недобрыми предчувствиями. Наталья видела себя со стороны мечущейся в каком-то сумрачном подземелье в поисках выхода, но все рукава коридоров оказывались замурованными тупиками, а единственная дверь крепко запертой снаружи. Ужас одиночества и отчуждения, страх оказаться заживо замурованной и никогда не найденной  в этом лишённом света и тепла пространстве преследовал неотступно. Она не могла вспомнить, когда это началось?
 

      61.
      Аркадий не позволил себе роскоши взлелеять нанесённую обиду; то ли понял разумом, то ли почувствовал сердцем: жене тягостно и   плохо, как никогда. Он знал, насколько безрадостной  стала её жизнь. На фабрике Наталья выстаивает смену у ползущего змеёй конвейера  и монотонно укладывает по счёту в коробки гигиенические тампоны, а дома закрывается в комнате дочери, чтобы отоспаться и вернуться на рабочее место с новым запасом сил. Это – не жизнь, а выживание. Аркаша мужественно переступил через личную обиду и ринулся спасать любовь.
      
      Он правильно обозначил противника.  Отсутствие положительных эмоций  -  причина    невидимой болезни.  Попытка Натальи взломать навязанный обстоятельствами код не увенчалась успехом.   Приложенные усилия не дали  результата. На фоне чужого жизненного успеха она ещё острее ощутила убожество собственной жизни, неразрешимость скопившихся проблем. Аркадий сделал страшное открытие:  это - не зависть, а отчаяние.
     В тот же день он устроил домашний праздник. Повода к нему не находилось, поэтому пришлось прибегнуть к импровизации в студенческом стиле – первый вторник на неделе!
         
      Наташа вернулась с фабрики - в квартире звучала обожаемая ими, но давно запылившаяся на полках любовной памяти  мелодия  группы "АВВА". Стол, сервированный для романтического ужина вдвоём, венчал высокий подсвечник с ещё не зажженными свечами.
      Жена остолбенела от неожиданности, а Аркадий, не дав ей придти в себя, вручил роскошный букет оранжевых  роз на длинных стеблях.
-О, "Mamma Mia?!", -  с вопросительно-восторженной интонацией  выговорила Наталья, хотя квартет исполнял "Waterloo".

   Опуская цветы в вазу, она нечаянно накололась на шип. Кровь долго не останавливалась. Аркадий суетился со льдом  и пластырем, смотрел виновато и сочувственно -  и Наталья чётко вспомнила, будто прозрела, с чего для неё начался кошмар неясных, но назойливых и пугающих мыслей. Она узнала взгляд!


      62.

    По почте пришли два одинаковых конверта с результатами  профессионального экзамена.  Оказалось, сдал  только Аркадий.
    Радость его победы, как вскипевшая морская волна, вмиг разбилась в мелкие солёные брызги, наткнувшись на бруствер Натальиной неудачи. Тогда  он смотрел на неё точно так же: виновато и сострадательно, суетился попусту, будто извинялся за то, в чём не был виноват. Жена не завидовала мужу, но его неловкое сочувствие показалось фальшивым и неискренним. Оно больно уязвило женскую гордость.
    

    Прозрение сняло тяжесть с её души, будто  разомкнулся  прежде наглухо замкнутый круг недобрых предчувствий. Время притупило остроту старой обиды,  подвергло усушке и утруске её тяжесть. Наталья царственно прошествовала к столу и позволила мужу ухаживать за собой, как за  желанной невестой. В конце ужина они танцевали в пустой квартире под " Dancing Queen" и оба полнились счастливой уверенностью, что их любовная лодка в очередной раз преодолела опасный перекат.
    Вечером следующего дня Наталья  попросила Аркадия узнать дату ближайшей  переэкзаменовки и заполнить все необходимые бумаги. Сама  же она засела за учебники, поставив чёткую цель -  сдать экзамен. К полуночи в глазах рябило от иностранных слов и разнокалиберных шрифтов. Почувствовав, что буквы начинают расплываться, она позволяла себе короткий перерыв, заваривала кофе и смаковала его, сладко затягиваясь сигаретой. В эти минуты, как  джин из сизого дыма, возникал перед глазами Дан Перес, который, будучи солидным адвокатом, одновременно оставался и  прежним Димкой Прусаковым.
   Наталье было странно и непонятно, почему образ  адвоката преследует её, будоражит, волнует, пробуждает неясные, но сильные  переживания. Она никогда в жизни, даже мысленно, не изменяла мужу.
- Какой-то бред! Это отвлекает меня от дела, - недоумевала  она и пыталась прогнать неугодные мысли. Чем яростнее женщина пыталась вытеснить их из головы, тем настойчивее они туда возвращались. Они не подчинялись воле.
       В её помыслах не было ничего порочного, - такого, чтобы  ощутить смущение или стыд, но рассказывать об этом Аркадию Наталья не стала. Женщина чувствовала, что именно этому, существующему только в её голове Димке, даже больше, чем самой себе, чем Аркадию, ей хочется  показать и доказать, что и она  кое-чего стоит.
19. Отчуждение
63.

  Адвокат Дан Перес лишних расходов не любил. И всё-таки он отправил на экспертизу фотографию Танькиной исполосованной спины, чтобы независимые специалисты сделали вывод о вероятном способе нанесения побоев, и оплатил этот сомнительный запрос.
    Оказалось, не зря! В заключении криминалистов было прямое подтверждение его догадке: Аркадий дочку не бил. Она сама себя выпорола  скакалкой.
    Теперь адвокат знал, какого признания должен добиться от этой странной девочки, у которой холодный и расчетливый ум, а сердце - из камня. Как добиться  правдивого и откровенного рассказа, он не знал. Свой поход в интернат  откладывал, полагая, что запас времени в данном конкретном случае сработает против него. Танька будет либо молчать, либо врать и изворачиваться.
    Много раз за свою практику он оказывался в ситуации, когда не понимал мотив поведения людей. И сейчас в его голове не выстраивалось  разумного объяснения причин, заставивших девочку из благополучной семьи поступить так, как она поступила. Дан Перес  не считал себя  тонким знатоком женской психологии и решил посоветоваться с тётей Розой.

64.

        Всё хорошее, что произошло в его жизни, оказалось связанным с ней. Они с Машей превратились в исполнителей тёткиных  замыслов. Толкачом была Роза. Всё, чего она не сумела получить от собственной судьбы, она  успешно выбивала для молодых. Казалось, она научилась открывать карты особым способом, чтобы пасьянс всегда сходился. Это она велела Димке  увезти Машу с севера.  Ему  не хватало решительности на такой поступок. Комнату за комнатой превратила в семейную собственность старинный особняк, задумала и осуществила переселение семьи в Израиль. Проекты тёти Розы первоначально казались авантюрными прожектами,  но на поверку оказывались благом.
         Волчье чутьё и  почти животное желание выжить  подсказывали  ей правильные решения в самых немыслимых ситуациях. Она научилась приспосабливаться и выкручиваться,  комбинировать и довольствоваться малым, терпеливо пережидать неблагополучные времена и рисковать, если риск считала оправданным.
        В новой Димкиной судьбе тётя Роза присутствовала как личный тайник умных шпаргалок на всякий случай.  Она ни во что не вмешивалась, но с  нетерпением выжидала, когда на гладком льду Димкиной карьеры появятся проталины или наросты, мешающие сложным пируэтам и виражам. Она  радовалась, когда племянник приходил советоваться.
" Понадобилась! Значит, рано ещё к нему на свиданье! Пусть обождёт!" -  богохульствовала  ушлая старуха  и всегда находила неожиданную подсказку.
       Историю про земляков-северян и их беду она выслушала молча, не перебивая, и вопросов не задала. Задумалась ненадолго, будто представила в карточных картинках услышанное,  пошевелила губами, как на зуб крепость чего-то невидимого попробовала, и заключила:
- Бедная девочка! Горячее сердце! Разум не поспевает за ним. Трудно ей будет в жизни!
- Это она бедная? – изумился Димка. – Я  родителей защищаю! Вот они, действительно, как кур в ощип попали!
- Ты их в другой раз ко мне приведи! Я им немножко обрисую пользу и вред  казённого воспитания. Собой заняты! Проморгали девку!
       Роза укоризненно покачала головой, будто собиралась пристыдить танькиных родителей,  и вернулась к сути:
 - Дело поправимое! Говоришь, с Ваней на шахматный турнир в Обдорск ездила? Не  дура, значит!
- Не дура! Гадина  редкостная!
- Может, не столь она плоха, сколь ей погано! Поступок девчонки – крик! Крик о помощи! А  помогать дураки кинулись! – Роза задумалась и сделала, казалось бы, не имеющий к делу никакого отношения вывод:
- Они почему-то всегда активные: суетятся, действуют, а к чему их труд приведёт, не  знают. Тушители чужих пожаров!
- Чтобы убедить суд в том, что произошла ошибка, мне надо " расколоть" эту мудрёную Таньку! Заставить её рассказать правду!
- Не расколешь! Ты для неё – никто! Молчать будет, как партизанка на допросе! – тётка  не смотрела на племянника, а уткнулась взглядом в белую стену. Казалось,  она говорит об одном, а мысли её заняты чем-то другим, намного более значимым.
- Ваню с собой возьми! Знаю этих девчонок, сама отчаянная, с куражом была, - небрежно подсказала Роза и, не скрывая досады, заключила:
-Я думала ты про другое  поговорить решился!
    Димка взглянул на неё испуганно и растерянно, как застигнутый врасплох мошенник. Он полагал, кроме него, этого не подметил никто.
   Этому не было ни имени, ни названия. Оно было неосязаемо, как запах, невесомо, как пыль, но присутствовало  и  угнетало. Из дому, будто птичка в форточку, выпорхнула радость. В трепете занавесей зазвенело колкое  стекло отчуждения.  Каждый зажил своими интересами. Тончайшая шёлковая нить – обмотка  семейного кокона, прежде старательно уложенная ровными рядами, запуталась.
- Это не моя жизнь, - злился наедине с собой Димка,- не о такой удаче я мечтал, не такого благополучия  ждал. Так долго верил, что ещё чуть-чуть,  и наступит полное счастье!  Не наступило!
  Он вдруг уразумел, что путь приобретений не стал для них с Машей путём обретений. Оба они не заметили, как начали играть в декорациях собственной судьбы чужие роли. Много лет  поступали правильно, стремились к  общепринятым целям: благополучию,  уверенности в завтрашнем дне, самоутверждению. И что?
    Мелкое тщеславие, если бы оно укоренилось в Димкиной душе, могло бы торжествовать. Но его не было! Когда-то уязвлённое, но не отбитое напрочь честолюбие взбунтовалось против бессмысленности  ритуальных действий по умножению достатка.
   В этих действиях отсутствовала целесообразность. Они отняли лучшие годы и уйму душевных сил, но никого не сделали  счастливее. О времени, когда робкий росток их с Машей любви набирал силу и слабыми бледно-зелёными усиками выискивал, на что можно опереться в окружающем мире, Димка вспоминал с грустью и недоумением. Куда всё это проросло? В каменный цветок? В яркий пустоцвет, не источающий аромата и не дающий плода?

     Дан Перес не был суеверен, но порой, втаптывая тяжёлые мысли в прибрежный средиземноморский песок, он желал ещё раз  оказаться в тундре. Ему хотелось разыскать хитромудрого колдуна, приподнять тщедушного хохмача вместе с хламидой-малицей над землей, хорошенько встряхнуть  и всучить ему назад худосочного мотылька. Удача оказалась с подпалиной.
20. Признание
65.

  В спрятанный за цветущим забором "Фруктовый сад" Димка приехал утром. Интернат,  тихий и пустой, замер до полудня в ожидании школьных автобусов с питомцами.
  Социальную работницу Нехаму предупредили: для беседы с Татьяной Зайчик должен явиться русский адвокат, нанятый её родителями. Русский адвокат представлялся ей то запыхавшимся посыльным, утирающим потную лысину клочком бумажной салфетки, то обвешанным пистолетами и телефонами карикатурным посланцем русской мафии. Нехама  понимала, что эта неприятная встреча неизбежна, как досмотр ручной клади перед посадкой в самолёт.
-  Необходимая формальность,- успокаивала она себя.
  Отпирая ворота, чтобы впустить прибывшего визитёра, Нехама  обнаружила порочность стереотипа. Гостей было двое, и комедийно они не выглядели.
- Адвокат Дан Перес, - отрекомендовался старший из них, - прежде, чем увижусь с девочкой, хотел бы узнать Ваше мнение.
  Открытая улыбка, почтительный полунаклон головы, безупречность построения фразы,  легкий акцент и бьющий на прострел  уверенный мужской взгляд, - всё это сработало вместе. Предубеждение, хоть и не исчезло вовсе, - отступило в тень.
- А с Вами кто? Посторонним нельзя! – Нехама  ещё не освободила створки ворот от тяжёлой цепи и смотрела на парня в форме десантника без выкладки.
- Мой помощник, - стушевался адвокат и картинно показал покалеченные руки.
  Выпестованное с детства почтение к изуродованным войной людям одержало в душе израильтянки решительную победу над уважением к должностной инструкции. Не требуя документов, Нехама впустила обоих на неприступную территорию.

   Листая социальную папку Таньки, она схематично изложила  суть дела. В движениях Нехамы скользила суетливость, во взгляде – виноватость. Ей было стыдно перед этим заслуженным человеком  за конюшенный замок с цепью на воротах,  за хромоногий стол в её убогом кабинете, за собственный затрапезный вид и – больше всего – за  профессиональное бессилие -  непонимание обстоятельств, при которых всё сложилось именно так.
    Девочка настаивала, что существует ещё одно письмо, в котором самое важное признание. Письмо отсутствовало. Куда и когда оно исчезло, Нехама наверняка не знала,хотя и догадывалась.
- Тяжёлый случай, - социальной работнице хотелось розовой птицей фламинго воспарить над болотом удручающей  повседневности, но жёлто-карминное оперенье кулика и  бестолковые куличьи повадки не позволяли.
 –  Поведение Татьяны не поддаётся нормальной логике. Мы старались повлиять, помочь!  Родители дома у неё зверствовали: спину ремнём исполосовали – но из интерната она к ним убежала! Мы ей консультации подросткового психолога организовали – отказалась! Ещё и надсмехалась: с какой стати стану я чужой тётке про свои проблемы рассказывать! А помощь-то нужна! Как все её подружки оставили интернат, она ни с кем не разговаривает, молчит, что-то в тетрадках пишет на вашем языке – нам не прочитать! Мы пробовали!
     Танькин случай, даже если он единичный, заставлял усомниться в правильности работы всей  системы социальной помощи,в целесообразности её деятельности,в уровне профессионализма тех, кто вершит чужие судьбы.    В словах Нехамы  был избыток заботы о реноме заведения и  излишек безразличия к  самим детям, оказавшимся в нём.
  - Она знает, что скрывает, - заключил для себя адвокат и в самых изысканных словах поблагодарил Нехаму за важную информацию и помощь, а также  за заботу о детях и любовь к ним.


    66.

        Ждали Таньку. Сообщение директора школы, что в интернат приехал адвокат, взбудоражило её. Она понимала, что теперь должна рассказать всё, но как это сделать, не представляла. Правда не могла оправдать  её поступок ни в чьих глазах. В её собственных  - она выглядела глупостью.
– И подлостью, - беспощадно добавлял внутренний голос, - желание  любой ценой навредить родителям - предательство!
   Уставившись в пол, она вошла в нелюбимый кабинет Нехамы, перегороженный длинным столом. Девочка  и адвокат оказались лицом к лицу. Возникла пауза,  Танька поёжилась, будто ощутила сквозняк тюремного коридора, и ей показалось, что в комнате, за её спиной, находится кто-то ещё. Она обернулась и увидела солдата. Да, это был Ваня, про которого говорил  по телефону отец - бывший партнёр по шахматам, но повзрослевший и возмужавший.   Её брови встали домиком, глаза округлились:  Танька была ошарашена, но быстро справилась с растерянностью и, пытаясь скрыть радостное возбуждение,  выпалила насмешливо:
- Что, гражданский долг новой родине отдаёшь?
- Отдаю, как положено, однако пока не шибко и задолжал, - он смотрел не отрываясь, не сводя с неё  по-восточному прищуренных глаз. Взгляд был оценивающим - Танька оробела.   Она почувствовала себя безоружной перед вооруженным противником.  Взгляд парня обволакивал, смущал, и  душа плавилась, как свечной воск.  Стряхнув  сладостный морок гипноза, девочка изобразила дружескую заинтересованность:
- Где служишь?
- На севере, -  кратко ответил солдат  и продолжил  беззастенчиво разглядывать Таньку.
- Чего уставился? Понравилась? Могу фотку подарить! Смотри, сколько захочешь!
- Я и не думал, что ты такая стала, - Ваня пропустил мимо ушей расхожую шутку и добавил, кивнув в сторону отца:
-  Потом поговорим! Без посторонних!


     67.

-  Хочешь отсюда выйти? – Дан Перес  рассматривал корешки книг на полке, демонстрируя, что не является заинтересованной стороной.  Разговор важен для  Таньки! 
- Да, - пересохшими от волнения  губами прошелестела она.
- Попробую помочь, потому что этого хотят твои родители. Я обещал снять с них  обидные обвинения в жестокости и насилии. 
Адвокат взял паузу, чтобы оценить реакцию  девочки на его слова. Танька сидела,как окаменевшая: неподвижная и бесстрастная. Дан Перес продолжал:
- Я знаю,  ты сама себя отхлестала скакалкой, а потом оклеветала родителей. У меня есть заключение экспертизы о способе нанесения побоев. Для суда этого может оказаться недостаточно. Нужно твоё признание!
      Танька сжалась, будто собралась  защищаться от хлёстких слов, как от ударов. Присутствие Вани делало её более уязвимой  перед натиском адвоката. Ей стало важно, что он подумает о ней. Надежда  как-то оправдаться рухнула, а адвокат  продолжал провоцировать раскаяние  и взвинчивать накал душевных мук. Он будто считывал Танькины мысли:
- Не важно, что о тебе подумают другие! Если  не расскажешь правды, что сама о себе   станешь думать ? Как будешь дальше жить?!
   На этом  истерзанная самобичеванием Танька сломалась. Наступил паралич души – стало безразлично, какой она отразится в чьих-то глазах, что о ней подумает кто-то посторонний. Удерживать в себе созревший плод раскаяния  стало невмоготу. 

   Она стиснула зубы, внутренне подобралась и легко перенеслась мыслью и чувством в свою девичью комнату. В проёме окна  увидела подругу-пальму, и когда та одобрительно качнула перчатками своих листьев, девочка заговорила.
    В словах слышался трепет  разума и сердца, смятение души, которая знает, что не  заслуживает  прощения, но всё же надеется на помилование.

        ***

- Всё записал? – уже за воротами интерната спросил адвокат у "помощника".
- Всё – прошептал Ваня, подавленный Танькиной исповедью.
- Разрежь запись! В ней много лишнего. Подружкам мы пока ничем помочь не можем – не навредить бы нечаянно! Нужен кусок  до письменного признания во лжи, вручённого Доре. Распечатай  с диктофона  плоским текстом, переведи на иврит и заверь у нотариуса. Остальное – в наш архив до лучших времён. Задел на будущее! А этот процесс мы выиграем! Вернём Таньку  её родителям! -  Димка игриво подмигнул Ване, будто заединщику, и представил, как в зале суда расцветёт счастливой  улыбкой скорбное лицо Натальи.

    68.


  Танька вернулась в свою комнату  опустошённой.  Мысли не задерживались в голове, выдуваемые оттуда сквозняком впечатлений.  Сон не приходил, и в голове перемалывались одни и те же  пустопорожние рассуждения о том, что она сама разоблачила себя,  уничтожила саму возможность относиться к ней с уважением.
  Заснула Танька под утро, и приснился ей  сон.
  В ярком солнечном свете она спускается по каменистой тропинке к ручью. Справа и слева стеной стоят медоносные кактусы, а  в руках у неё медный таз, полный спелых кактусовых ягод. У ручья Танька устраивается на камнях и начинает промывать плоды, отделяет их от колючих игл, снимает  тонкую кожицу, в которой спрятаны мелкие невидимые шипы, ещё раз промывает  проточной родниковой водой. Потом откуда-то  берётся треножник. Она разжигает костёр, ставит ягоды на огонь и начинает варить их в меду, помешивая янтарное варенье расписной деревянной ложкой. Аромат привлекает ос, они кружатся над самым тазом. Одна, опалённая жаром, падает в сироп,  и вытащить ее оттуда удаётся с трудом. Отбросив мёртвую осу в сторону, Танька необыкновенно счастлива. Она знает,  дома ждут варенье; и пусть оно из плодов кактуса, но по вкусу, будто из морошки.
Вдруг подул ветер,  пламя набросилось на одну из опор треноги. Ручей – рядом, девочка ищет, в чём бы принести воды, чтобы затушить огонь, но не находит. Она пытается снять варенье с костра, но края таза разогрелись,  за них невозможно ухватиться. Сгорает тренога, падает таз, разливается варенье.
   Танька проснулась. Яркое солнечное утро. По радио передают последние известия:
- ... на севере страны террорист-смертник в машине, начинённой взрывчаткой, врезался в стоящий на светофоре рейсовый автобус...


     69.

   Примерно месяц спустя в детской психиатрической лечебнице Стела и Мери занимались трудотерапией.  Стела посещала  занятия с несвойственным ей прилежанием. Этого же требовала от всех  "подруг", обзаводиться которыми был у неё  врожденный дар. За "добросовестный труд" полагалась дополнительная сигарета,  и этим Стела не собиралась поступаться. У опекаемых ею девочек она просила самую малость: сказаться курящими и, получив за усердие  сигарету, незаметно для нянечек передать её  Стеле.
Уже вторую неделю с рабочих столов, устланных старыми газетами, не убирали тазы с бумажным месивом. Если оно заканчивалось, рвали на мелкие кусочки столовые салфетки и газеты, добавляли клейстер, который  тут же варили  в больших суповых кастрюлях.   Из папье-маше - жёваной бумаги - лепили фрукты, кукол, тарелки и шкатулки.
  На столе у Стелы подсыхали серые  бумажные шары разных размеров, правильных и неправильных форм, ожидая, когда при помощи акриловых красок и лака они превратятся в яблоки и помидоры. Сегодня девочки обклеивали бумагой  пластмассовые тарелки, которые после просушки и раскраски могли бы стать  шедеврами  декоративного искусства.            
  Процесс работы мало волновал Стелу. Она трудилась за вознаграждение.
  Часто девочка поглядывала на огромные настенные часы, стрелки которых, - к большой её досаде, - почти не перемещались.
  Обклеивать тарелку удобнее не бумажной массой, а крупными клочками бумаги. Тогда и работа продвигается быстрее,и поверхность остаётся более ровной. Стела взяла  целый газетный разворот и с наслаждением начала терзать его, разрывая на  бесформенные полосы. Случайно  взгляд наткнулся на  обрывок заголовка. Девочка приложила край бумажного лоскута к его прежнему месту и прочла: "Слезам не верим! Нет родительской жестокости!"  В скобочках мелким шрифтом значилось -  из зала суда. Стела проследила глазами:"... в городе N  состоялось заседание мирового суда по делу №.... о нарушении родителями прав личности подростка.
   Несмотря на веские доводы защиты в пользу невиновности родителей, суд счёл необходимым оставить без изменения назначенную прежде меру пресечения.  Наш корреспондент обратился  к адвокату Дану Пересу, который, представляя интерес обвиняемой стороны, не ожидал такого исхода судебных слушаний:
- Почему  позиция защиты оказалась неэффективной?
- Я защищал честь и достоинство семьи новых репатриантов, обвинённых в жестокости по отношению к четырнадцатилетней дочери. Истец в данном деле - государственная система социальных служб. Мои доводы свели на нет само обвинение, построенное исключительное на показаниях девочки, записанных  социальной работницей Дорой Мизрахи, - Стела вспомнила раскрасневшуюся от жары Дору, мерный перестук её каблуков и, сдерживая дрожь в похолодевших пальцах, прочла:
- В ходе судебных слушаний  было представлено признание девочки в оговоре родителей. Она сообщила, что побои резиновой скакалкой нанесла сама себе. К этим же выводам относительно способа нанесения побоев пришла и независимая криминалистическая экспертиза.  Суд повторно поддержал исковое заявление   социальных служб. Доводы защиты в суде не были услышаны.  Государственный суд  защищал реноме своей родственницы - государственной социальной службы".
  Большие настенные часы показывали  окончание трудотерапии. Стела спрятала обрывок газеты  в карман. Следить за событиями в большом мире ей не рекомендовалось, поскольку целью  лечения стало стирание жёсткой социальной памяти. Получив заработанную  сигарету, девочка укуталась  в табачный дым, затянулась глубоко и, прикрыв глаза, поплыла по реке растревоженного воображения.
Она представила  кокетливую и глупую, как кукла Барби, Таньку, на которую тяжёлым чугунным катком наезжает мировой суд. Вслед за катком тарахтит гусеничный трактор. Трактористка Дора Мизрахи передвигает рычаги управления, опускает скребок и производит зачистку местности. Стела не знает, что вырастет на перекопанной и утрамбованной земле, но ей безумно жаль раздавленных  катком и подрезанных  скребком  Таньку,  её родителей,  проигравшего дело адвоката, и даже Дору, которая совсем не знает, какая она дура.
-  Лекарства! - голос медсестры возвращает Стелу в реальность. Она тяжело поднимается и бредёт к сестринскому посту, обдумывая, на что бы  пожаловаться, чтобы получить лишнюю голубенькую  таблетку и быстро уснуть, ни о чём не вспоминая и ни над чем не задумываясь.
   В больничном коридоре  гулким эхом разносится и превращается в многоголосый плач популярная песня Эяля Голана*: "Ты говорила, что дождь смоет слёзы, но дождь прекратился, а слёзы текут и текут, ..." Стела не хочет про слёзы, в которых утопает мир, она хочет радости, поэтому  пытается перекричать Голана  звонкой  дворовой истерикой  Сарит Хадад*:" Пусть говорят, что я сумасшедшая, только я знаю, кто я на самом деле! Пусть говорят..."

**Эяль Голан и Сарид Хадад - популярные израильские исполнители  песен в восточном стиле.