Чих

      Некий Пётр Николаевич рассказал мне эту историю. Обстоятельства нашего знакомства не столь интересны, да и сам Пётр Николаевич – личность весьма непримечательная, я бы сказал даже, скучная, но тем более невероятным выглядел его рассказ. Казалось бы, какая интересная история может случиться с мелким партийным работником в заштатном российском городишке, не то в Арзамасе, не то в Ардатове. А вот, поди ж ты, случилась! Ему не то чтобы не везло, но один недуг очень мешал ему в жизни. Он чихал. Причём чихал в те самые моменты, когда не только чихать, но и дышать нужно было очень осторожно, а лучше и не дышать вовсе, ну в крайнем случае через раз. Этот Пётр Николаевич рос, хотя и медленно, в партийной организации одного не очень крупного предприятия. И всякий раз, когда приходилось ему выступать с трибуны, накатывал на него чих. И ведь в какие моменты накатывал! Стоило ему произнести имена вождей революции – сразу чих! О великих коммунистических завоеваниях – чих! Никто, конечно, не смеялся, все понимали, недуг он и есть недуг, как говорят в народе – мал недуг, да противен, но карьера не складывалась, хоть и не глуп был Пётр Николаевич.

      И вот как то раз – а происходило это в начале семидесятых – послан был Пётр Николаевич на коммунистическую сходку в Москву. Партийные проблемы назрели в родной отрасли. Доклада не нужно было делать, и пробить себе командировку Борис Николаевич смог легко.

      В Москве всё шло прекрасно. Собрания, буфеты, бутерброды с икрой, балык лососевый, сёмга малосолёная, венгерские куры в целлофане, водка «Столичная», водка «Особая», смешные байки под водку в партийной гостинице и каждый день «ГУМ», «ЦУМ», «Власта», «Ядран», «Лейпциг» и, конечно, Музей революции с Третьяковкой и, как поощрение, поход в Оружейную палату, а в конце, как персональный душевный порыв – посещение Мавзолея.

      День тот выдался пасмурным, с холодным ветром, и модный плащ болонья развевался на Петре Николаевиче без всякой пользы для озябшего тела. К тому же случился накануне насморк, и в носу сипело и булькало. Пётр Николаевич шмыгал и то и дело доставал носовой платок. Очередь, начинаясь у Исторического музея, двигалась медленно и очень была похожа на демонстрацию зомбированных – один шаг каждые пять секунд. Старались не разговаривать. Казалось, каждый был сосредоточен лишь на следующем шаге. Сюрреалистичность зрелища подчёркивала совершенно пустая в этот непогожий день площадь и гробовой бой курантов, звавший околдованных прямо в гробницу, из которой, возможно, у них уже не будет выхода. Чёрный провал входа далеко впереди медленно поглощал и пережёвывал невидимыми челюстями входящих в Мавзолей, а два терракотовых воина с оловянными глазами доводили сей языческий обряд до логического совершенства.

      Вдоль очереди энергично двигались и пристально всматривались в каждого крепкие мужчины. Одинаково одетые, они требовали не держать руки в карманах, отделяли посетителей один от другого и всё норовили потрогать всё выпирающее из-под одежды. Женщины стойко переносили это.

      Пётр Николаевич, не имея никаких дурных намерений, продвигался в очереди, слегка растопырив руки, понимая, что эти люди с невыразительными лицами делают свою работу. Он даже слегка завидовал им: работа не тяжёлая, а зарплата, поди, не меньше, чем у него, опять же спецпайки, доступ к дефициту и московская прописка... Но нет, работа и у него не пыльная, и спецпайки не хуже, однако он – партийный чиновник, хоть и мелкий, номенклатура, хоть и районного значения. А эти так – шавки на побегушках, да и, наверное, лимитчики все... Наконец, миновав двух терракотовых воинов, Пётр Николаевич с бьющимся от волнения сердцем стал спускаться в святая святых, в могилу светоча коммунизма. Вот ещё один поворот направо, а там крепкие мужики стояли уже через шаг и следили за каждым вздохом посетителей. Любое движение перехватывалось и направлялось. Пётр Николаевич увидел небольшую залу с довольно странным освещением. Если очередь была в тени, а зал был освещён не очень ярко, то гроб подсвечивался красным светом, а самый яркий белый свет был направлен на лицо покойника. Пётр Николаевич ступил на последнюю ступеньку и повернул голову налево. Вид вождя мировой революции в гробу завораживал. Двое часовых замерли по бокам, а чекистов вокруг очереди было больше самой очереди. И тут Пётр Николаевич, глядя прямо в восковое лицо Ленина, почувствовал приближение большого чиха. И немедленно похолодел, так как прекрасно знал, что предотвратить чих невозможно, но и чихать в могиле Ленина ещё более невозможно. Безвыходная ситуация! Пытаясь хоть как-то отдалить этот страшный миг, Пётр Николаевич глубоко, как мог, вздохнул и, чувствуя, что против природы уже не попрёшь, совершенно машинально полез в карман за платком. За этим движением он был ловко схвачен за обе руки двумя чекистами и столь же ловко был выкручен ими и, видимо совершенно случайно, в сторону гроба вождя мирового пролетариата.

      Всё произошедшее далее Пётр Николаевич рассказывал, не ручаясь за точность. А было так. Схваченного за руки Петра Николаевича хотели было привлечь к полу, но могучий инстинкт чиха потянул всех троих вверх и, взглянув с ужасом на стеклянную гробницу, Пётр Николаевич чихнул так, как чихал, может быть, только Голиаф. Громадная зелёная вожжа, колыхаясь жидким изумрудом по пологой параболе, полетела к гробу Ильича и с мягким чмоком прилипла точно там, где под стеклом был лоб великого мыслителя. Тут разум бедного Петра окончательно помутился, и он явственно увидел, как самый человечный человек вздрогнул, слегка приоткрыл глаза и, гадливо покосившись на прилетевшую мерзость, стал морщить лоб, пытаясь стряхнуть со стекла эту зелёную дрянь, как будто прилипла она не к стеклу вовсе, а прямо к его лбу, но, не найдя сил, вдруг произнёс: – «Ведь это агхивозмутительно! В тюгьму, батенька! В тюгьму!». – После чего улыбнулся своей фирменной ленинской улыбкой и сквозь щёлочки улыбающихся глаз стал с нескрываемым интересом наблюдать творившуюся вокруг суету. И его можно понять, говорил Пётр Николаевич, ведь после смерти жизнь вождя стала «агхискучной»; один раз дерьмом залило мавзолей, но это давно совсем было, да врачи регулярно брались осматривать ссохшийся потрох его, а во время войны вообще скука смертная была, где-то в подземелье лежал, сколько не помнил, да и нечем было помнить – мозг в институте исследования мозга остался. Ну подгнивал со спины пяток раз: всё развлечение – перевернут, почистят. Да вот недавно таракан повадился в нос лазить... Но такого ещё не доводилось ему видеть. А посмотреть было что!

      Чекистов моментально прибавилось втрое. Откуда они взялись, Пётр Николаевич не увидел, но половина из них облепила гроб вождя мировой революции, как роящиеся пчёлы. Остальные мгновенно перекрыли входные и выходные двери, разделив очередь на ещё не вошедших, вошедших, и уже вышедших. Что произошло с не вошедшими и вышедшими, Пётр Николаевич так никогда и не узнал. А вот вошедших всех от мала до велика скрутили, положили лицом вниз и заковали в наручники, и хорошо, что не было там детей. Будучи в наручниках, Пётр Николаевич продолжал ещё чихать и несколько раз даже подпортил изрядно уже помятые пиджаки чекистов. В конце концов глаза ему завязали чёрной повязкой и, как он успел заметить, другим тоже. Потом его били, сильно и молча били на глазах вождя и на радость его, и, уже битого, долго куда-то вели подземными коридорами, потом опять били и опять молча. Но не до смерти – сразу это почувствовал Пётр Николаевич – бьют, но не убивают. А потом следствие, закрытое, конечно, и суд такой же. А срок смешной – три года, и недалеко от дома в соседней Мордовии. Никому не рассказывал Пётр Николаевич, за что сел, но тюремный люд пытлив, и был уважаем он, как среди зэков, так и среди охраны. Отсидел, правда, все три года и домой вернулся. Из партии, конечно, исключили, и работу потерял, но чихать перестал совсем. Ещё до суда.