Каникулы снегурки и снегурочки

 Рисунки члена союза художников Любови Капцан
3. Каникулы, снегурки и снегурочки
               
         Да, я падаю всегда так низко,
         но это не то, что вы думаете.
 
                Снег

   Новогодняя ночь подарила удивительное зрелище. На совершенно деревенской улице Смоленской прошли совершенно деревенские праздничные колядки. Ряженые шумной гурьбой ввалились в жилище      Белкиндов. Они распевали частушки, сыпали прибаутки и, получив      припасённые на такой случай мудрой Мусей Марковной угощения, ушли к хозяйке дома в другую его половину. Володя выскочил на улицу и, пока не подмерз, смотрел, как они, постепенно хмелея, шли от дома к дому. Хороводили вокруг торчавших посреди улицы сосен, кидались снежками, пьяно и не очень пьяно целовались, сдвинув с лица самодельные маски из шкурок барашков или козлят. Он сообразил,      что одним из ряженых был его рослый одноклассник Юрка Степанов и целовался тот со своей соседкой.
С Юркой они сблизились просто потому, что, как правило, возвращались вместе домой из школы. Уже полгода не только что друзей,       но и приятелей у Володи не было. Юрка хоть как-то заполнял эту пустоту. Заполнял, пока в школу ходили. Но теперь-то они в школу не ходили. Зайти домой к Юрке он всё не решался. Бегал одиноко на лыжах и на снегурках. Надо сказать, коньки в те времена делились на четыре категории: «беговушки», «фигурки», «хоккейные» и «снегурки». Снегурки с полозом пошире и загнутым кверху носом – это самый древний вид коньков. Они предназначались для бега по укатанным полозьями снеговым дорогам и натуральным речкам и озёрам. В Голландии зимой так бегали по делу. А блажь бегать по расчищенным и специально залитым каткам уж потом выросла. Детей-то надо было сперва у дома поучить. Вот и делали им пятачок попроще и поглаже. Потом англичане выдумали на таких пятачках в хоккей играть. Слямзили у индусов идею (те на траве играли), и пошло. Хоккейные у Володи тоже были, и на пустом поле солдатского стадиона в Красных Казармах он худо-бедно шайбу гонял. Но снегурки он любил больше, и были они у него аж с Германии. Зажимы позволяли их прикрепить к любой обуви, даже к валенкам, поэтому они ему годились и по сей день. Впрочем, нога и обувь выросли с тех пор отнюдь не катастрофически. Тогда-то он был выше сверстников, зато теперь ниже.
 Так и бегал чуть не по всей улице Смоленской на этих самых снегурках до самой темноты. Впрочем, «бегал» это слишком сильно сказано. Шатался.      
 Однажды, пошатавшись одиноко три часа по улице, Володя      впервые задумался о том, как появляются друзья. Со стороны могло бы показаться, что Володя жуткий интроверт. Он часами мог ходить совершено один, улыбаясь собственным фантазиям. Но тайна и фокус заключались в том, что всегда был при этом или хотя бы мыслился кто-нибудь, для кого эти фантазии сочинялись. Так что без настоящего друга он обойтись никак не мог. Каникулы же – это и вовсе время друзей.
Были, конечно, времена, когда он рассказывал свои фантазии сестре и они даже сочиняли их вместе, играя в индейцев по немецкой схеме. Но теперь они жили в мирах параллельных. Тайны толпились вокруг Володи такой густой толпой, что сама возможность говорить была сильно ограничена. Да и с тех пор как мужчины начали обращать внимание на не по годам развитое тело Марьяшки, мама держала её под плотным контролем. Сестре-то Вовка, может, и похвастался бы, что бывал уже за горой и чуть не заблудился, что нашёл в лесу настоящий трамплин и готовится с него прыгнуть, что снова начал тренироваться метать свой нож. Но в однокомнатной, в сущности, избе о чём можно по секрету похвастаться?
 А мама и без того стоит на пороге психушки от всех его приключений.
А уж с отцом говорить не было даже теоретической возможности. Давно миновали времена, когда он, посадив Вовика на колени, отправлял его в сказочное путешествие. Стандартное начало: «Жил-был мальчик» – легко уводило в страну тиртиролей или бумбереков, на острова плавучих самсилеков, на звёзды одноухих тутунов.
После «дела врачей» речь отца становилась всё более казённой. А здесь в Чите на его плечи лёгкого и весёлого человека свалилось страшное бремя тайн. Правительство ревниво оберегало неприятные новости от слуха заморенных граждан. Эпидемия, выброс отравляющих веществ, радиоактивные речки и ветры, несущие смертельные облака. Такие новости можно слушать только на очень сытый желудок. Сам отец занимался эпидемиями, но заведение, в котором он работал, занималось всем. И за чашкой спирта все эти полковники незримых полков, уж ясно, облегчали друг перед другом душу, может быть, по наивности не понимая, что груз каждого растёт. Через много-много лет, когда Владимир Исаакович и сам стал носителем государственных тайн, он смог только чуть-чуть приблизиться к тайнам, которые почти полностью уничтожили в отце свободу слова. А в январе 1954 года Вова лишь смутно чувствовал, что отцу очень тяжело. И самому ему было тяжело и одиноко.
Некоторые чудаки ведут дневники, чтоб уж точно всегда было с кем поговорить. Но для Володи процесс письма был тяжким наказанием, а результат он сам мог через месяц и не расшифровать. И      опять же, где этот дневник от мамы спрячешь. Короче, затею с дневником он давно бросил. И вот теперь шёл по улице, по затвердевшей почти как лёд сероснежной поверхности тротуара, развивая теорию дружбы с весьма практической целью – найти друга.
Что лежит в основе приличной теории? Ясно что – факты. Володя сочинял сугубо прикладную теорию. Теорию, применимую к небезызвестному В. Белкинду. Так что исторические или киношные примеры он оставил на потом, если зайдёт в тупик. Требовались, прежде всего,      факты из его собственной жизни. Самый первый друг, которого он смог вспомнить, это была Тата. Однажды, неизвестно за какие провинности, мать заперла Вовочку дома. Тогда это был крошечный домик на краю казахского аула, входящего в синдикат под названием      колхоз «Красный Восток». Вовочка сидел, прижав нос к окну, и глазел на улицу, вдоль которой лениво текли воды прокопанных по бокам арыков. Была осенняя пора, и тучи мрачно спускались с гор, наводя на Вовочку странное состояние торжественного ужаса. Потом всё стало серым и слёзы тоски потекли по его пухлым щёчкам. Он так нажал на стекло, что квадратик его вывалился на улицу. От страха он даже перестал плакать. За разбитое стекло ему, конечно, влетит, но мало этого – с улицы ворвался холодный сырой ветер, а это значит, болезни и слёзы мамы, бабушки и маленькой сестрёнки. Отчаянно заметавшись, Вовочка нашел подушку, которой заткнул невольно образовавшуюся форточку. И в тот самый момент, когда он был на вершине отчаяния, на улице появилась Тата. Торчащая из окна подушка привлекла её внимание, и она подошла к окну.
– Вова, ты почему не идёшь гулять? – тоном капризной красавицы       начала беседу Тата. Что прямо и значило: «Выходи немедленно, без тебя скучно».
Эта пятилетняя особа знатного происхождения казалась Вовочке созданием небесным, хотя вполне могла пригласить его покакать рядышком. Они и познакомились, какая рядышком на дальнем конце огорода. В настоящий сортир их просто не пускали, полагая, что они по молодости лет могут провалиться в дырку. Но это всё было ужасно давно. Как бы в другой жизни. Теперь-то им было аж по пять лет.
И вот она топала ножкой, возмущённо требуя, чтобы он вышел на улицу.
– Меня мама заперла, – мрачно ответил Вовочка, заранее огорчаясь тому, что Тата сейчас же уйдёт. Но Тата не ушла. Лицо её стало вдруг соболезнующе озабоченным. Она прижала нос к стеклу с другой стороны и начала развлекать несчастного узника светской беседой. Потом исполняла перед ним все известные ей танцы и пела самые модные в те дни песни. Вовочка счастливо смеялся. Но самый большой подвиг дружбы был ещё впереди. Тата вернулась домой и позвала свою маму. Та принесла огромное яблоко знаменитого сорта Апорт, подняла, оказывается, не разбившееся, а упавшее на мягкую завалинку стёклышко и ловко вставила на место.
Володя с удовольствием и очень долго вспоминал эту историю, но теория от этого не проявлялась, и он, вздохнув и повернув домой, стал вспоминать следующего друга. Следующим был немецкий мальчик Ганс. Он набрался храбрости и пригласил незнакомого еврейского мальчика сначала в свою семью, а затем, уже как друга, в свою немецкую школу.      
Потом был сын комполка Сашка Куприянов. Но и Сашка появился сам собой.
Потом и надолго был Славка Вейнблат. Но вспомнить, как он появился, не удавалось.
Данзан Никифоров появился очень определённо. Он жил от Вовки через два дома и выбегал в тот же лес и в тот же нехитрый домик в лесу, с неприличным названием сортир. Увидев, кажется, во второй раз незнакомого мальчишку и посмущавшись чуть-чуть, Данзан принёс лук и выстрелил из него необыкновенным образом. Упал на спину, упёрся двумя ногами в древко и двумя руками натянул тетиву. Стрела очень красиво улетела выше сосен, и Вовка подошел с вопросами. Данзан сообщил, что из знаменитых монгольских луков именно так и стреляли. Только так и получалась стрельба на триста метров. Если тысяча лучников так выстрелит, то сто врагов буду ранены      даже и случайными стрелами. Вова, ясное дело, раскрыл глаза и уши. Ни в одной книжке он про такое не читал. С этого дня они и подружились.
Итак, правило первое. «Потенциального друга нужно поразить и заинтриговать».
Усмехнувшись собственному глубокомыслию, Вовка вернулся домой, чтобы автоматически сжевать мамин обед. При этом он продолжал развивать свою теорию, классифицируя способы заинтриговать потенциального друга, и невольно выпалил:
– Но сначала должен быть хотя бы потенциальный.
Пассажи о потенциальной и кинетической энергии мама уже слышала, но почему-то усомнилась, так ли она поняла ход мыслей сына. Размышления о физике делали лицо мальчика отрешённо счастливым. А сейчас что-то не то. Не похоже.
– Ты о чём? – спросила она Володю.
– Да это я так. Можно я в кино пойду?
– Иди. Купи себе что-нибудь вкусное.
Мама вздохнула. Надо бы Вовику найти приятелей. Какие же без них каникулы?
Когда Володя ушёл, проницательная мама обратилась к мужу:
– Отец, неужели у тебя на службе нет никого с детьми, ровесниками Володи?
Володя в таком тонком деле, как друзья, родительской помощи не ждал. Более того, посчитал бы унижением, поэтому Муся Марковна завела этот разговор, уверенная в том, что сын отправился в кино. При нём она ни за что не сказала бы такого.
Увы, в тот вечер Володя в кино не попал. Сначала он бродил по городу в тумане полной безнадёжности. Но у рекламного щита его сердце радостно подпрыгнуло.
Фильм назывался «Серебристая пыль». Володя видел рекламный ролик ещё в Иркутске и был чрезвычайно заинтригован. Когда выяснилось, что квартиру они сняли на окраине города, он огорчился, разумно предполагая, что кинотеатры всегда бывают в центре. Там же рядом рекламные щиты. А на окраине даже и не узнаешь, когда такой классный фильм пойдёт. Там про радиацию и радиоактивность и жутких профессоров. И вдруг такая нечаянная радость. Тот самый фильм. Забыв о своём одиночестве, Володя кинулся в центр города к кинотеатру в клубе железнодорожников. И вот он уже в очереди к кассе стоит.
Стоял, стоял, и вдруг мысль, что фильм он будет смотреть один,       показалась ему страшно обидной. Решил взять два билета. Дама сердца была не ближе, чем Аэлита на Марсе. Она существовала совсем в другом мире. Этот мир был за оградой, за вратами, где в белых полушубках всегда стояли два автоматчика. Она существовала на сверкающем ледяном пятачке. Не было в лексиконе Володи такого словосочетания, как фигурное катание. Он видел чудесные танцы снегурочки. Белая шапочка с длинными, как косы, «ушами», белый свитерок,      белые рейтузы и облачная снежно-белая юбочка. Не решаясь просто остановиться и глазеть, он раз сто проезжал мимо на своих кургузых снегурках. Мысль пригласить эту девочку в кино была просто дикой. Но это была не первая дикая мысль, пришедшая в шальную Вовкину голову.
Билеты он взял на семь. А было ещё только три. Он остановился у ограды и час ждал появления своей снегурочки. А она почему-то все не шла. Стемнело, и Володя с ещё большей тоской подумал о позорной необходимости идти в кино одному. И тогда он решился зайти к Юрке Степанову. Юрка откровенно обрадовался.
– Ты человек, Вовка. Только деньги я тебе летом отдам. Стыдно мне у матери просить. Заработаю, когда коров опять пасти начну, и отдам. – Одевшись подобающе, он вдруг потемнел лицом и сказал: – Не могу я без Люськи пойти. Сто раз обещал. Да денег-то нет.
Вот и отдал Володя ему оба билета. Сначала и не подумал о последствиях, а потом, почти войдя в ворота своего дома, остановился. Что он маме скажет? Мама к такому альтруизму за папин счет отнесется весьма круто. Закрыл он ворота и пошел в ночь болтаться по улицам. И было ему себя очень жалко.
На следующий день он опять одиноко болтался по улицам на своих снегурках и опять увидел снегурочку. Злой на самого себя, прилип к ограде и откровенно любовался её мастерством и ладной фигуркой. Проходившим мимо шалопаям, которым каникулы уже, видно, здорово надоели, пришла в голову мысль развлечься за его счёт. Ну и перед девочкой покуражиться. Они толкнули его с двух сторон, и он кувыркнулся на спину через третьего. Огольцам было лет по тринадцати или и того меньше, но все они были одного с Володей роста и вряд ли слабее. Володя предпочел бы удрать, но девочка, бросив кататься,      глядела на всю эту сцену. И тогда Володя вынул свой нож. Мальчишки стремглав убежали. Володе показалось, что девочка улыбнулась. Смущенный Вовец-удалец удалился, чтобы вернуть на место нож. А надо было бы уж, наверное, подождать, чтобы девочка подошла к ограде. Когда же он вернулся и упёрся ждать, она и не подумала его заметить. Демонстративно забыла о его существовании. Зато огольцы,      так позорно удравшие, решительно не пожелали забыть.      
Их ватага пополнилась двумя ребятами постарше, и ещё двое вооружились палками. Махнув девочке – мол, не поминай лихом, Володя что есть силы побежал домой. Но силы было совсем немного. Метров через шестьдесят он начал задыхаться и даже шлёпнулся. И самый ужас – с другой стороны приближалась ещё одна ватага. Куда уж теперь бежать!..
Володя бессильно прижался спиной к забору незнакомого дома. Около девочки, рядом с автоматчиками, его, по крайней мере, не решились бы убить. А здесь уж точно убьют. Тут даже и прохожих не видно. Но так уж он устроен – Володя Белкинд, что перед лицом смерти накатила на него безумная ярость. Он вынул нож и начал им угрожающе вертеть. Судорожно дыша, почти не различал лиц. Просто видел круг, у границы которого кого-то настигнет смерть.
– Ошалел, Вовка? Здесь же все свои. Спрячь нож.
Слёзы навернулись на Вовкины глаза. Давным-давно не было у него своих. Голос принадлежал Юрке Степанову. Получалось вроде,      что вторая ватага с Юркой во главе бежала вовсе даже ему на выручку.
– Свои не идут пятеро на одного, – пробормотал он сквозь слёзы.
Тогда Юрка заорал:
– Ну, чё вы заелись на него? Чё он вам сделал?
 С другой стороны пробасили:
– А на тебя бы кто нож поднял, ты чё, его в гости позвал бы?
– Трепись больше, Жека. Белёк с понта, что ли, нож вынул?      Сколько вас на него тянуло?
– Трое их было, – вставил своё слово Вовка, весьма заинтересованный в правильном ходе судилища.
– Да я один его уделаю, – выступил из ватаги неведомый Жека.
– А не уделаешь, в гости позовёшь?
– Пусть докажет, что парень-гвоздь, тогда и другом будет. А то много тут сопливых ходит.
Вовка с ужасом понял, что его продают в гладиаторы на потеху скучающей братвы.
– Не буду я драться на потеху, – твёрдо заявил он. – Я вам не гладиатор.
– А бороться будешь?
– Буду, только сперва коньки сниму и поем. Меня дома мать с обедом ждёт.
– Тогда уже и темно будет.
– До завтра потерпи, Жека, – сказал Юрка, и две ватаги распались. Юрка дорогой стал объяснять Вовке местные обычаи.
– Не дрейфь, Вовка. Жека балабол, но лучше с ним дружить. Он глава всей уличной мелюзги. Эти, как комары, закусают. Надоест с ними бодаться. Если он по-честному тебя победит, то на радостях и ты ему друг, если же ты по-честному его победишь, он и тем более тебе друг. Сделай он тебе подлянку, его с дерьмом сожрут. А ножом у нас на улице не машут. Это тебе не дикий остров. Тут вся драка «до первой кровинки, до первой слезинки» и лежачих не бьют. А и мы своих в обиду не даём. Тебя не сдуру испытывают. Надо ж знать своих-то. Надеяться на тебя, случись драка с островскими, или сопля ты. Меня ты крепко выручил. Но мало, что я знаю – кто ты. Надо, чтоб улица знала. А Жека тупой, да и мал ещё. Ему друг – кулак. А про сердце ему, что барабану. В общем, не обмани, приходи завтра.
– Но я буду именно бороться, а кулаками не буду. Пусть и он не смеет.
– Так и ему не надо кулаками. Этот Юденич не злой. Скучно ему от глупости, вот он и заелся на тебя.      
Вовка на борьбе настаивал неспроста, не только потому, что бороться не так больно. Бороться и фехтовать он учился и действительно умел, плохонько, но владел настоящими немецкими книжными приёмами. Но сейчас, после трёхмесячной тюрьмы, после злейшей ангины, он вряд ли смог бы бороться на самом деле. Но кому жаловаться? Перед кем плакаться? Вместо этого он сунул нос в книжку про витязей в шеломах и там до ночи намахался двуручным мечом в богатырских сражениях. Вот и вся тренировка перед завтрашней схваткой.
 И наступило завтра.
– Я к Юрке Степанову пошел, – оставил след Вовка, этими словами одновременно объясняя, почему идёт без коньков и не на лыжах. Полной уверенности, что он вернётся живым и не покалеченным у Вовки не было, но и трусить не имел он права. Но пусть хоть знают, через кого искать его труп.
Дверь Вовке открыла совсем молодая женщина. Юрка сидел за столом как-то очень уж по-мужски. Он ел галушки и пил черёмуховую настойку.
– Люся, это Вовка, наш будущий Архимед. «Знанье-сила» на тонких ножках. – Юрка не стесняясь приобнял «молодую хозяйку» и добавил как муж и хозяин: – Садись, Вовка, угощайся.
Ошарашенный Вовка сил не имел на вопросы. А вопросов было уж очень много. Он сел. Люся принесла и ему тарелку с галушками и налила черёмуховой. Белокурая, белолицая, с едва намеченным румянцем, она походила на снегурочку, но как-то очень уж удачно замужнюю. Через год она и действительно родила Юрке мальчишку      и Юрка бросил школу, чтобы кормить свою несовершеннолетнюю семью. То, что Юрке вполне знакома и эта сторона жизни, Вовка уж как-нибудь знал, но увидеть – это совсем другое дело. Вот он и глазел. Молча.
– Рука над тобой есть, Вовка. Крепкая рука. То-то ты хвастался,      что бывал в передрягах, а всё живой. Юденич-то «физию» расквасил вчера на футболе. Ему теперь долго не до драк будет.
Вовка вспомнил крепкую руку Искандера Файззулина, которая была над ним в седьмом классе, и тихо сказал:
– Спасибо, Юрка.
Тот помрачнел.
– Ты думаешь, это я? Ты, конечно, меня крепко выручил. Жизнь помнить буду. Но это – не я. ЭТО ОН. – Юрка ткнул пальцем куда-то в потолок. Атеистически настроенный Вовка сразу стал искать икону в доме, но не нашел и заниматься атеистической пропагандой «среди Юрки» не стал. Вместо этого осторожно сказал:
– И ЕМУ спасибо.
– Да не за твои заслуги это. За заслуги отца. Сколько он жизней спас, столько раз и ты от смерти спасёшься. А за твою выручку уж я сам тебя выручу. Пошли к Юденичу в гости. Люська с его сестрой Надькой подруги. Вот и пойдём больного навещать. Тогда никто не подумает, как ты, что это я ему устроил полёт мордой в лёд. Да и ты потом королём по улице ходить будешь. Юденич, он... Да ладно, что тебе объяснять. У тебя весь ум в физику ушел.
А Юденич и верно оказался удивительно незлобивым и простодушным до такой степени, что даже не догадывался, какую знаменитую фамилию носит. Лишь много лет спустя Белкинду пришла в голову простая мысль, что он как раз-таки знал, но будучи прирождённым вождём масс, играл под стиль этих масс. Да, на этой улице столкнулись крепкая порода староверов, «кулаков», дворян ещё декабристской поры – и новой знати, как сосланной, так и ныне руководящей. Именно поэтому и царил здесь некий закон чести. Знал, наверно, Жека Юденич и о том корне «юде», из которого выросла его фамилия. И премудрый потомок субботников Юрка Степанов это знал. Один только Вовочка, самонадеянный в своих книжных знаниях, не знал ничего. Глазел на ещё одну снегурочку – Надю Юденич, и уж вовсе не понимал происходящих церемониальных маневров прирождённого дипломата Степанова. Наде, как и Люсе Корниловой, пятнадцать-то уж точно было, но в отличие от рослой и облачной Люси, Надя была маленькой как ангелочек. Вполне Вовочкиного роста. Даже меньше. Знакомясь, она вложила маленькую нежную ладошку в Вовочкину руку, и он пересекал небеса с этим ощущением нежности в правой руке. После пятиклассницы Лидочки Ахметовой это была первая девочка, которая вот так пожала ему руку. С этим ощущением Вовочка и покинул гостеприимный дом Юденичей. Юрка с Люсей сразу растаяли во тьме наступающего вечера, и Вовка остался один. Он незаметно для себя дошел до ограды, отделявшей мир руководства от мира простолюдинов, и там снова увидел танцующую на коньках снегурочку. Сжимая скрытую в полушубке горящую от прощального пожатия другой снегурочки ладошку, он почувствовал себя предателем. До мысли, что мужчины по природе своей не моногамны, он дошел шагов через пятьдесят. Мысль была, конечно, книжная, но почему-то ему от неё стало больно именно сейчас. К хрустальному замку абсолютных идеалов идти и так нелегко. Но каково идти, заведомо сомневаясь в себе?