Сын прилетал

Сколько раз мне довелось бывать в аэропортах, можно пересчитать по пальцам одной руки. Однажды летал в Ереван, однажды – в Челябинск. В детстве бегал с друзьями смотреть самолёты на местном аэродроме. Но это можно засчитать за один раз, поскольку и вспоминается одноразово.

 Тот аэродром располагался на краю райцентра и представлял собой травяное поле. На нём в один ряд стояли неказистые, с вмятинами и клёпаными заплатками, аппараты; в народе их называли «кукурузниками». Этими самолётиками обрабатывали любимую сельскохозяйственную культуру Никиты Сергеевича Хрущёва – тогдашнего хозяина страны, обещавшего, между прочим, к 1980-у году «построить коммунизм».
 
Помню школьные учебники, в которых чёрным по белому было написано: «В 1980-ом году будем жить при коммунизме». В моих детских мозгах коммунизм представлялся раем, а рай – невыразимым блаженством. Вот, думал я, зачем учиться, надрываться…, если через каких-нибудь пятнадцать лет независимо от меня наступит невыразимое блаженство. Наверно не один я так думал. Коммунизм так и остался в мечтах детей моего века призраком, не сумевшим материализоваться со времён написания Коммунистического манифеста.
 
В дни Великого разочарования или Освобождения от иллюзий призрак, бродивший не столько по огороженной территории Советского Союза сколько по территории западной Европы – этот призрак навсегда покинул виртуальное пространство моего сознания.

Когда начальник страны поменялся, а учебники с надписями, вызывавшими (по крайней мере, у меня) восхищение, вдруг исчезли, я понял: надо учиться, поскольку обещанной халявы (коммунизма) не будет. И именно тогда я решил на халяву больше не рассчитывать.

Мой старший брат, в отличие от меня, самолёты обожал, мечтал стать лётчиком и чуть ли не каждый день бегал вместе с друзьями на аэродром. Они убегали туда  по песчаной полевой дороге, а я смотрел им вслед и наблюдал за, взбивающими  фонтанчики пыли, мелькающими детскими пятками.
   
Восторгов брата по поводу воздухоплавания я не понимал, как не понимал, что такого уж очень интересного и нового для себя можно увидеть на местном аэродроме.   Ощущение твёрдой почвы под ногами всегда было для меня предпочтительней.

Особенные архитектурные формы, выделявшиеся на голом поле аэродрома, практически отсутствовали. Маленький деревянный домик, три цилиндрических, крашенных серебрянкой цистерны для топлива, и на длинной трубе болтается кишка-капюшон ветроуказателя в поперечную черно-белую полоску, похожего на сачок для ловли бабочек, - вот всё, что там было. И, конечно, самолёты, о которых я уже упоминал.
 
Со временем на этих или похожих самолетиках начали перевозить регулярными рейсами пассажиров.

Аэродром прекратил своё существование, кажется, когда я уже окончил институт; его поглотили новостройки растущего города.
 
Парадокс: аэродром закрылся, когда численность населения города выросла втрое.
 
Хотя чему тут удивляться; я родился и живу в стране, где подобные парадоксы встречаются на каждом шагу.

Причиной этого парадокса могло стать что угодно: прекратили производить самолёты такого класса, кем-то подсчитанная  «экономическая нецелесообразность», размещение в городе ракетной части, банальная бюрократическая ошибка – забыли включить финансирование при составлении бюджета или вычеркнули строчку из-за «незначительности» цифры, чтобы не распылять средства. Так или иначе, но факт остаётся фактом: аэродром в городе моего детства канул в прошлое. 
 
 
Ещё я видел аэропорт областного центра, когда учился в институте.

О магазинах, работающих круглосуточно, тогда можно было только мечтать. Какая-нибудь еда и выпивка по неотложности покупалась ночью в буфетах и ресторанах вокзалов, гостиниц, иногда – у таксистов. Буфет аэропорта также входил в число чрезвычайных  торговых  точек. Но располагался он далеко, поэтому за пять лет студенческой жизни в этом Аэропорту мне пришлось побывать тоже только однажды.
 
Тогда вся жизнь моя была ещё впереди. Были живы и здоровы мама, папа, брат…

Теперь я сирота и знаю, что значит – быть сиротой. Математически сиротство можно определить как одиночество в третьей степени, то есть в кубе. Ты сидишь, заключённый в невидимый куб, из которого, не выбраться; разве что вынесут вперёд ногами. Причём куб этот находится не снаружи, а внутри. Вернее и там и там. К этому  привыкаешь. Вначале, кажется, будто из-под ног выдернули землю или что в очереди «на  умереть» ты –  уже первый; никто в целом мире тебя не защитит, не заслонит от «летящего огненного шквала». Нет, я понимаю, что смерть – это не огненный шквал. Не всегда  огненный шквал. Скорее – наоборот. Смерть – это такая тихая красивая девочка, девушка, женщина. В чёрном  или в белом, или в голубом, или неглиже. Но, вообще-то, надо полагать, что у смерти «тысяча лиц». Столько – сколько людей, растений, птиц, зверей, - у каждой смерти своё воплощение, и не обязательно огненный шквал или особа женского пола.

Страх смерти преодолевать можно по-разному: презрением, пониманием, добрыми делами или злодейством,  размножением, например.  Да, дети – это, конечно, тоже преодоление смерти. Как наиболее верный и распространённый вариант.


Дети у меня есть. Двое. Они теперь далеко – в другой стране – в Израиле. Для меня это почти так же далеко, как на том свете... 

Если бы я любил летать, всё было бы по-другому. До Израиля всего три часа лёту.

Десять лет тому назад сыну было шестнадцать, дочери – одиннадцать. Их мать поставила меня перед фактом выбора между потерями и потерями. В конечном итоге она уехала и забрала детей с собой. С тех пор я их не видел. Никогда не смирюсь.
 
Подлость, даже если за ней стоят некие благие намерения (например, в виде воплощения розовой мечты о «прекрасной  жизни в другой стране»), - подлостью остаётся. Особенно больно, когда  ею «награждают» близкие люди или ты их считал близкими…  или хотел считать.  Ты их считал, а они – тебя не считали…

Пару недель назад позвонил сын. Это было как звонок оттуда - с того света. Он прилетает ко мне в гости. Вообще то он давно обещал. И вот прилетает.

От волнения у меня перехватило дыхание: «мой сын, мой ребёнок!..».

Когда волнение улеглось, возникла трезвая, но горькая мысль: «Просто так, без умысла, жена и тёща не отпустили бы его ко мне. Радостно, что я увижу сына, даже не верится, но….    

Москва раздражала и раздражает своей всегдашней многолюдностью, суетой, шумом; подавляет тяжестью зданий, атмосферой царящего эгоизма, лицемерия, амбициозности и разобщённости. Еще со времён студенчества из каждой поездки в столицу я возвращаюсь усталым, будто меня пропустили через мясорубку… из «фарша» снова стать «мясом»… уходит несколько дней. Москву не люблю. Её расстояния  меня убивают. Время, затраченное на их преодоление, соревнуется с глупой бесшабашной расточительностью.

Домодедово. Огромный сарай. Современный, напичканный новейшим оборудованием и системами…, но сарай. Поначалу  интересно. А когда проведёшь в нём несколько часов томительного ожидания, – скучно.
 
Цены астрономические на всё: от услуг, до буфетов и торговых киосков. Не понимаю.  Нет, конечно, «просто необходимо максимально вытрясти карманы и кошельки гостей столицы!..».  И вообще, любому человеку, прибывшему в Москву из провинции, кажется, что здесь в ходу другие деньги, то есть названия те же и номиналы с картинками на купюрах те же, а покупательная способность другая. В этом есть нечто мистическое. Мистика – столичный конёк. Даже время, проведённое в Москве, течет как-то странно: оно раздвоено на происходящее со мной и происходящее «с ним»; причём я и он – одно и то же лицо.

Мы (я и он) сидим и ждём прилёта сына. Я то и дело смотрю на часы, на информационное табло, разглядываю людей вокруг. Он волнуется, переживает, боится, что после стольких лет разлуки не узнает сына. Он время от времени достает фото, присланное из армии обороны Израиля, и всматривается в родное и вместе с тем незнакомое  лицо.
 
Десять лет назад он знал угловатого мальчика-подростка. На фотографии – уже взрослый парень в военной форме с американской автоматической винтовкой М-16 или М-17 в руках; за спиной – огромный армейский рюкзак, возвышающийся над головой.

 Ему странно сопоставлять «двух сыновей» – того и этого. И он ловит себя на мысли, что пытается свести «двух людей» в единое целое: одного – родного, понятного до мельчайших подробностей ребёнка, а другого – незнакомого уже взрослого парня.

Чтобы скоротать часы ожидания, я рассматриваю людей, вглядываюсь в лица, втягиваюсь в игру «угадай судьбу».

По одним  лицам можно считывать очень многое: душевное состояние, характер, семейное положение, возраст, профессию. По другим – ничего или почти ничего прочитать невозможно. Третья группа располагается в диапазоне между первыми и вторыми. Конечно, я, скорее всего, ошибаюсь в своих угадываниях, но это не имеет значения; я – не Шерлок Холмс, не агент службы безопасности, находящийся на работе. Я коротаю время в ожидание сына.

Наконец объявили прибытие борта из Израиля. Смотрю напряжённо на  выходящих после перелёта людей. Боюсь пропустить сына. От чрезмерного напряжения наваливается непонятное состояние. Теряю сосредоточенность. То и дело возникают миллисекундные провалы в восприятии. Но как велики эти провалы на самом деле – не знаю. Понимаю, что вот-вот могу от напряжения отрубиться.

Заставляю его (себя) расслабиться.  Говорю ему: «Успокойся. Ты легко узнаешь своего сына по глазам. Ты не можешь его не узнать. Это как дважды два – четыре… или пять, - не важно».

Немного становится легче. К тому же, я вдруг замечаю, что выходящие в зал люди не похожи на израильтян. И тут до меня  доходит, что есть и другие прилетевшие  самолёты, и что между приземлением самолёта и появлением здесь пассажиров должно пройти некоторое время.

Когда в зал начинают выходить «эльалевские» пассажиры, я понимаю сразу. Родные «жидовские морды». И сына я вижу издалека, сразу, как только он выходит из-за поворота тоннеля. Он меня не видит. Лицо сосредоточенно-напряжено.
 
Пытаясь перекрыть гул аэропорта, я ору ему изо всех сил и машу рукой. Он находит, наконец, меня глазами и расплывается в улыбке – в моей улыбке. Благодаря этой улыбке я удостоверяюсь, что приближающийся ко мне поджарый высокий (по крайней мере, на голову выше меня) парень, - мой сын.

К горлу подкатывает комок. Он говорит: «Папа…», -  и обнимает меня. Слёзы сами собой текут из наших (я и я) глаз. Теперь понимаю, что значит «плакать от радости».

Сын удивлённо смотрит на меня: «Па! Ты  что?.. Плачешь?..»

- Это я так – от радостных переживаний. Нервы, сынок….  Старею.

Так всегда бывает: ждешь, ждёшь кого-нибудь, рассчитываешь о многом расспросить, узнать… и всё такое…,  а потом оказывается, что задавал не те вопросы и получал не те ответы. Вернее общую информацию друг о друге после долгого расставания мы получаем за каких-нибудь полчаса – час разговора, и потом наступает некоторая неловкость; вернее проявляется дистанция отчуждения величиной в годы, прожитые врозь; она встаёт между нами невидимой субстанцией. Чтобы избавиться от неловкости, мы начинаем что-то придумывать, от чего становится ещё хуже – пропадает искренность.  Пытаемся чем-то занять гостя, чтобы самим заняться привычными делами. Но у гостя тоже есть свои дела, свои планы, поручения….

Пока  ехали  за  три часа  в автобусе  успели  переговорить о многом. Сын не очень разговорчив, как и я: две-три фразы по каждой теме – это много; чаще хватает нескольких  слов. Невысказанные слова заменяет эффект присутствия. Сейчас я в кубе не один... И это уже не куб одиночества. Куб – это наше общее пространство. Мне хорошо ехать с сыном в одном автобусе. Я счастлив. Моя душа улыбается.


Приехали домой, распаковали чемоданы. Чемоданы – громко сказано. Одна дорожная сумка  через плечо.  Он достаёт подарки.  От дочери – какая-то китайская фигня. Подвесишь – она звенит от прикосновения, от движения  воздуха. Что-то из дзен-буддизма.

Я – иудей, соблюдающий кашрут. Мне эта фигня – как фигня. Жаль. Дочка хотела сделать мне приятный подарок, а тут… «как корове седло». Не знаю, что с этой штукой делать. В наших магазинах точно такие же штуки продаются. Ай да китайцы! Весь мир завалили своей фигнёй.

От бывшей жены – сумка из лоскутков кожи и письмо. Скорее записка. В ней запоздалое соболезнование по поводу смерти моих родителей и приглашение к возобновлению совместной жизни. «Простим друг друга… забудем плохое… начнём сначала…».
 
Через десять лет!

Она так ничего и не поняла. Она до сих пор уверена, что я отказался от переезда в Израиль, исключительно, из-за своих родителей.

Ещё за год до «ультиматума» она заявила, что мы очень разные и поэтому не можем быть счастливы вместе. И это после четырнадцати лет совместной жизни!..
 
 Её установка на переселение в Израиль требовала оправданий. Главное – цель. Оправдания найдутся.

Главное, - она не дорожила мною. Я был в её жизни второстепенным лицом. Муж – второстепенное лицо. Я устал быть второстепенным лицом – приложением к чужой жизни – механизмом для материального и физического обеспечения желаний женщины, для которой мои слова, мои  мысли, мои желания, мои деяния  всегда только повод  для недовольства или насмешки. Она  вела со мной так, будто я собственность – её личная собственность. И наши дети – её собственность. И весь мир – её собственность. И все ей чего-то должны. А я  был должен больше всех.

 Эта вечная тяга к порабощению человека человеком!..

 Разве мужчина виноват, что не может рожать детей? Но она вела со мной так, будто я виноват, что рожала она, а не я.  И разве в рождении детей есть заслуга? Разве это не норма, не неотъемлемая часть жизни вообще и жизни женщины в частности? И потом: в слове «заслуга» - что-то собачье. Медаль за заслуги…  «Шарик, служи! Шарик, принеси палку! или тапочки… можно белые…». «Служить бы рад…»,  - а я не рад. Я не желаю служить и не хочу, чтобы служили мне. Служба выражается в подчинённости. Отношения партнёрства, - это то, что меня устраивает.  Поэтому  ещё в юности я отказался от военной карьеры и, конечно же, попал на заметку органов (со знаком минус).

На предложение военного Комиссара города, направить меня после окончания школы учиться в Ленинградскую военно-инженерную академию, я так и сказал, что не вижу свою будущую карьеру в связи с армией. У военкома  даже лицо вытянулось. Он думал, что выступает в роли благодетеля, а тут…

   
С меня было довольно занятий в школе по военной подготовке и участия в двух военных играх  (летом и зимой) под кодовым названием «Зарница». От летней игры я помню только  изнурительную пешую прогулку по жаре в строю без воды и еды, когда тухлая вода из лесного болота пилась через отвращение. Выбирая между жаждой и отвращением, я сделал три глотка. Потом мучился животом.

В зимней игре в результате нескольких часов сидения в лесном сугробе на двадцатиградусном морозе я отморозил ноги. Потом мне растирали их спиртом солдаты, и они остались целы. Но с тех пор даже при небольшом холоде ноги мерзнут и болят как тогда: будто тысячи иголок разом впиваются и терзают пальцы, ступни; рвущая боль пронизывает и перебивает все другие ощущения, чувства и мысли.

Понятно, что из этих игр я вынес отвращение к армейской романтике, к состоянию болвана или куска ходячего мяса, которым по своему усмотрению распоряжается  какой-нибудь «придурок в погонах».  Погоны, конечно, здесь ни при чём. Я знаю много  умных  и образованных людей в погонах, но «придурков» почему-то больше. И потом: даже культурные, умные, образованные люди не застрахованы от ошибок. Не хочется  зависеть от чужих ошибок. Своих хватает…
 
Но о чём это я?  Ах, да  - о взаимоотношении с экс женой. Так вот. Она прислала с сыном  подарок  для примирения. Она хочет, чтобы я приехал и стал жить с ней с её мамочкой и папочкой в Израиле. Чтобы я «пахал» день и ночь, а они будут сидеть у меня на шее, свесив ножки, погоняя, как скотину  и лгать, лгать, лгать….

Вот почему они отпустили сына повидаться с отцом. Нет уж. Дудки! Наступать на те же грабли нет никакого желания.

Сын меня понимает.  Он помнит нашу совместную жизнь. Он знает свою маму и бабушку. Дочь ничего не помнит…  и не понимает. Всё со слов мамы и бабушки... Возможно, когда-нибудь поймёт.

Снова Домодедово. Сын улетает. Мне стыдно, что я спокоен, что не слишком жалею о том, что он побыл со мной только одну неделю. Я уже привык к одиночеству. «Хорошо быть сиротой…»

2008г,  06.02.2011г.