Глава 19

   Жорка Устинов подключил часовой механизм, чуть ли не на ходу. Когда, уже поднимаясь, дописывал последнюю строчку в своем прощальном привете. Старик продолжал разглагольствовать, а он замыкал контакты, все еще изображая почтительного подчиненного.
   Когда глухари токуют, думал он, спускаясь по лестнице, они ничего не слышат. Какая теперь разница, войдет Инка, или нет? Решится, или что заподозрит? — Взрыв все равно будет!
   Устинов не считал себя ни преступником, ни предателем. Его даже не мучили угрызения совести. Ведь жертва фигур, порой даже очень значительных, обыденное явление и в шахматах, и в политике. А шахматы покойничек очень любил!
Устинов усмехнулся: Нехорошо, братец, думать о еще живом человеке в прошедшем времени!
   …То, что он написал на листе бумаги, было чистейшею правдой. С нее, с этой правды и надо бы начать сегодняшний разговор. Но обстоятельства позволили придержать лишний козырь. И все получилось очень даже удачно. — Никто ничего не услышит, и теперь уже вряд ли проверит. Бумага должна исчезнуть в огне, и снова стать играющим козырем!
Если все рассчитано правильно, а в этом Георгий Романович ни секунды не сомневался, информация вызовет шок. Даже у такого прожженного волка, как Мушкетов. Не зря учил Евгений Иванович: «Своевременно и точно смоделированный, и психологически выверенный момент — аксиома атаки!»
   Содержимое конверта было традиционно: поминутно расписанные инструкции. Он их, ознакомившись, уничтожил. Вот те раз! Получается, что машина, за руль которой он так удобно уселся, тоже сегодня взлетит на воздух! Он сам только что запустил взрывное устройство, захлопнув за собой переднюю дверь. Теперь, даже если случайно, раскроется любая из них, — долбанет так, что чертям тошно станет! Утопив кнопки стопоров, Устинов опять усмехнулся: а если за ним никто не поедет, кого же тогда взрывать?!

   Он, как и все, знал, что на Момоновца готовится покушение. «Олухи из КГБ» работали очень топорно. Как сказала уборщица баба Рая, «над ихней игрою в шпиены потешается весь коллектив». Потешались-то все, а на взрывное устройство в кабинете Мушкетова он вышел один. Произошло это совершенно случайно. Жорка копнул там, где никто и не думал копать.
   Все началось с Инки. Правы французы — «шерше ля фам»! Он от нее дурел, как восьмиклассник. Нет, не любил, а именно дурел, истекая животной страстью. И жаждал, пуще наград и званий, «отодрать во всех мыслимых и не мыслимых, и особо циничных» формах. О таких, как она, хохлы говорят: «хапнешь в руки — и маешь вещь!» Не баба, а механизм для услады, машина для рожания детей. Так бывает, когда женщина, склонная к полноте, выходит на временной пик своей соблазнительности. Она еще не перешагнула роковую черту, за которой полнота портит. Инка знала про это. И ее, вечно покрытые томной поволокой, огромные, коровьи глаза…. Нет, они не шептали, они орали и требовали: «Мужики! Вот она я! Налетай! Обещаю седьмое небо!!!»
   Да, у нее не было мужика. Как он это определил? — Элементарно. У этой женщины были очень длинные, красивые и ухоженные ногти. Даже на ногах. Но не было длинных ногтей на безымянном и указательном пальцах правой руки. Там, наоборот, ногти были стрижены очень коротко, и тщательно обработаны пилочкой. О чем это говорит понимающему человеку? — О многом! — Изнемогая в холодной постели, плача и ненавидя себя, ей приходится получать сексуальное удовлетворение, так сказать, собственноручно.
   А мужики…. — Что мужики? Инка нравилась всем. И все ревниво следили друг за другом: «Если не мне, — лучше уж никому!» Все боялись. У каждой бомбы есть свой взрыватель, даже у сексуальной. А у Инки взрывателем был сам Момоновец. — Старый хрен!
Все мужики конторы сходился во мнении, что с бабами Мушкетов — лох, и дуб дубом. Однажды, ради спортивного интереса, но с общего согласия, Инке запустили в прическу импортного «жука» и слушали, затаив дыхание. Минут через десять Мушкетов вызвал ее к себе в кабинет, под самым приличным предлогом. Там угощал шифровальщицу чаем, кормил шоколадом. На закуску предложил грустную музыку, и читал ей стихи. То есть вел себя, как утюг. — Не трахал, а только гладил.
   Мысль проследить за предметом своих вожделений пришла к Устинову совершенно спонтанно. После одного случая.
   Инка шла по служебному коридору. Он, по привычке, пристроился метрах в пяти сзади. Шел, и кушал ее глазами, примерял под себя. И тут она неожиданно встала «в позу». — Решила что-то подправить в своей обувке. А может быть, просто дразнила, сучка такая? И ему, обалдевшему и чуть не потерявшему голову, был с размаху предъявлен весь ее шикарный интим! — Ажурные черные трусики, складочки да оборочки, шелковые чулочки…. —  Мама моя! — Там же курчавились и волосики, подбритые со знанием дела! — Дотронься рукой — искры посыпятся! А платьице было тоненьким, летним, очень коротким….
Устинов так и не понял, где в тот момент была у него голова? — Глаза затуманило, как после первого поцелуя! И жажда физической близости. (До боли, до крика, до изнеможения!!!) начисто вышибла все прочие мысли. Он, за малым, не обхватил ее поперек талии…. Со всеми вытекающими последствиями.
   И, что его тогда остановило? Возможно, воспоминание о судьбе сирого лейтенанта, что приехал с острова Русский.  Как его звали? — Сейчас и не вспомнишь! С ним мало кто успел познакомиться. Так вот, этот хмырь начал работу с того, что хотел показать «всем стоптанным сапогам» как «флотские берут крепостя». И ляпнул Инке недвусмысленный комплимент в присутствии самого Момоновца. Наверное, у него была только одна извилина, та, что делит задницу пополам. Господи, как он смотрел! Как Мушкетов смотрел на него!!!
Куда потом делся тот лейтенант, никто и не понял. На следующий же день его в конторе никто не видел. Дай Бог, чтобы все у него обошлось без Кривича!
   Да, Устинов тогда чудом сдержался! И даже спокойно прошел мимо. Но мысль проследить за Инессой Сергеевной пришла именно в тот момент. Нет, это не потому, что возникли какие-то подозрения. Просто подумалось, что, прихватив молодуху на чем-то «горячем», можно будет, после тривиального шантажа, держать ее на коротком аркане. И драть, не опасаясь огласки, гнева Момоновца и зависти сослуживцев. Трахать по мере надобности. Когда душа пожелает. Во всех мыслимых и не мыслимых. И покуда не надоест.
   Мысль пришла и ушла. Но дорожку в подсознании протоптала. Потом замордовали дела, и в долгой командировке, об Инке он ни разу не вспомнил. Думал даже, что совсем позабыл. Но вернувшись домой из Швеции, он снова увидел ее. Увидел совершенно другой, какой-то умиротворенно-счастливой, без признаков поволоки в глазах. А ногти, на ее шаловливых пальчиках, не только уже отросли, но сравнялись со всеми другими.
   Сердце оборвалось и заныло. Как будто где-то внутри него вдруг разболелся зуб. Эта боль была посильнее той, юношеской, которую он испытал при крушении первой любви.
   К его удивлению, никто из соперников-сослуживцев особых изменений в поведении, и в облике Инки даже не замечал. Момоновец, естественно, тоже. Увы, в разведшколах такому не учат! Для этого просто необходимо пропустить через «кость любви» два-три автобуса самых разнокалиберных баб. И если автобусы будут за сотню посадочных мест, дойдешь до всего постепенно. И верхним, и нижним умом.
   Кто? — возмутился Устинов, — Кто посмел?! Если кто-нибудь из «конторских» — вычислить стервеца и сдать с потрохами Момоновцу!
   В свободное от работы время, приняв все меры предосторожности, он вдоль — поперек истоптал район Останкинской телебашни, где, как он знал, жила шифровальщица. Но только безрезультатно! Счастливый соперник тоже не топором брился. Тогда это точно свои! — утвердился Устинов в мыслях. Это все больше подстегивало и спортивный азарт, и профессиональную гордость. А потом и вовсе «заклинило».
   Удача улыбнулась Устинову, когда сама того пожелала. Однажды, зайдя в женский отдел ЦУМа, чтобы договориться с одной из запасных пассий насчет вечернего «гормонального сброса», он обнаружил там Инку. Она стояла перед казенным зеркалом и подбирала кофточку под цвет старинной серебряной броши с тремя рубинами.
   Брошь он узнал сразу. Такие вещи — штучный товар из спецлаборатории. Он, возможно, не знал бы этого, но только что, в минувшей командировке, с помощью аналогичной серебряной бижутерии, отправил к праотцам одного шведского дипломата.
   Дело было простым и приятным. Устинов побывал в будуаре смазливой певички, к которой они со Свеном «ныряли» по очереди, и заложил там «последний привет» своему молочному брату. После чего, преподнес Ингрид «фамильную драгоценность».
   Вечно счастливая дурочка растаяла от умиления. А когда он еще сказал:
   — Это не только старинное украшение. При помощи этой штучки можно включать скрытую видеокамеру. Нужно только слегка надавить на средний рубиновый камушек перед тем, как шикарный блондин будет тебя любить.
   Восторгу Ингрид не было предела. Она даже не спросила, зачем это нужно.
   — Для того, дорогая, — пришлось самому растолковывать ей, — чтобы с помощью полученной видеозаписи шантажировать Свена, и заставить его на тебе жениться.
   За шведского дипломата ему дали орден. И первую большую звездочку. А сколько же, интересно стоит Момоновец? Без сложных раскладов было понятно, что Мушкетов почти обречен. Уверенность эта выросла на порядок, когда внизу на автостоянке он вычислил хахаля. Он всего на секунду вынырнул из машины, открывая дверцу для своей ненаглядной. Этого оказалось более чем достаточно: Устинов сразу его узнал. Да и как не узнать инструктора подрывного дела Академии ГРУ Генштаба, влепившего ему на экзамене «удочку»?!
   Искать всегда легче, когда знаешь, что нужно искать. Заряд был заложен мастерски, весьма остроумно. Осталось его только модернизировать.
   Интересно, догадается перед смертью побежденный учитель, что погибает от рук победителя-ученика с трояком в выпускном аттестате?
   А Инка с того самого дня перестала быть ему интересной. Какая-то печать смертной отчужденности легла на ее миловидное личико. Сексуальные фантазии на ее счет казались извращением и кощунством. В этом есть что-то от некрофилии, — желать красивую, соблазнительную, но мертвую для любви женщину.
   Жаль бабу! Ох, хороша же была, чертовка! И спасибо ей за мечту. Пусть даже ей не суждено было сбыться. Спасибо, что поперчила унылую и пресную жизнь!

   Он сверил наручные часы с секундомером «адской машины» и вырулил из арки конторы ровно за восемь минут до начала своей игры. Взрыв в стороне Лубянки должен был озадачить преследователей. Посеять в их головах лишние мысли и немного отвлечь от главного. Вот тогда, через двадцать четыре секунды, подоспеет их очередь на тот свет. Восемь минут — достаточно для того, чтобы, никуда не спеша, проехать пару московских кварталов.
   Момоновец молодец, он все рассчитал, как в аптеке. — Метрах в двухстах от арки, в хвост к Устинову ненавязчиво пристроилась зеленая «шестерка» с форсированным двигателем. Невидимый за тонированными стеклами, Устинов вежливо улыбнулся и «сделал ручкой» невидимым за такими же стеклами преследователям. Оревуар, мол, покойнички! Что-то многие уходят сегодня без отпевания!
   «Покойнички» вели себя предсказуемо. Они совершили единственную ошибку. Внутренне настроились на более дальнюю дорогу, и если ожидали подвоха, то не так скоро.
Когда Устинов резко тормознул у готовящегося к реставрации особняка, в головах у них что-то не так сработало. «Шестерка» уперлась резиной в скользкий асфальт, яростно взвизгнула тормозами и подалась, было влево. Но очень позорно закончила свой тормозной путь, прочно примяв широкий пластмассовый бампер его заграничной «Мазды».
Конечно, Георгий Романович понимал, что это не просто мальчишество! — Чуть посильнее удар, чуть податливей дверь….  Но Виктор Игнатьевич учил работать красиво, и ему сейчас было бы очень приятно.
   Озадаченные преследователи с минуту приходили в себя. Потом сориентировались, вжились в новые роли и с возгласами: «что делаешь, гад?!» повыскакивали на проезжую часть. Говорили они и другие плохие слова. — Бог им судья! — Жорке было уже не до них. Его личный отсчет пошел на секунды.
   Он сорвал резиновый коврик. Сквозь встроенный потайной люк в днище автомобиля, отодвинул чугунную крышку канализационной шахты. Ловко протиснулся в узкий колодец, и спрыгнул вниз, уже с фонарем в руке. Крышка легко встала на место. Он же резко свернул в боковой коридор, и побежал, пригибаясь, по заранее расчищенному тоннелю.
   Свод подземелья изрядно тряхнуло. — Прощай, товарищ Мушкетов! Он знал, он почти видел, что сейчас происходит там, наверху. Из «Мазды» никто не выходит, и это сбивает с толку его преследователей. А тут еще взрыв! Что прикажете делать? Не идти же на крайние меры, и рвать на себя дверцы автомобиля? Тем временем, последний импульс замыкает контакты реле времени….  На то, чтобы удивиться, им не хватит оставшейся жизни…. Четыре, три, два, один! Все! Пора!
   Устинов удачно вписался в глубокую нишу между разобранной кладкой и массивной железной дверью, ведущей в подвалы особняка. И тут, как образно говорил Антон, «оно шандарахнуло!» Железная дверь молодо зазвенела, роняя с себя осколки вековой ржавчины и новый амбарный замок. А потом распахнулась настежь, и вывалилась вместе с косяком и частью подвальной стены. Наверху глухо зарокотало. Все заволокло мелкой кирпичной пылью.
   Фонарь потерялся. Жорка долго плутал в темноте. Наконец, сквозь осевшую пыль вновь проглянуло солнце, четко высветив трещины, провалы и щели. — Похоже, здесь реставрировать больше нечего!
   Клочья железа на потрескавшемся асфальте еще дымились.
   — Вандализм! — огорчился Устинов. — Но Момоновцу бы это понравилось!
   Запасная машина ждала его на соседней улице. Он вышел к ней подземным коридором, потом проходным двором. Двигатель был прогрет. Топливный бак залит под завязку. Ключ торчал в замке зажигания.
   Пора было выходить на контору, докладывать о неувязках, но телефон первым напомнил о себе.
   Звонить мог только Мушкетов. Кто, кроме него мог знать содержимое конверта, и этот оперативный номер?
   Мистика какая-то, — опешил Устинов, едва удержавшись, чтобы не произнести это вслух. — Неужели не удалось? Неужели он еще жив?! Быть такого не может!
Он медленно поднял, ставшую вдруг тяжелой, телефонную трубку. Ни «алло», ни «здравствуйте», сразу:
   — Спокойно! Ты под прицелом!
   Голос с легким акцентом. Он слышал его только раз, по аппарату с государственным гербом вместо наборного диска. В кабинете, который, судя по этому звонку, все-таки пострадал.
   Блефует, с облегчением понял Устинов. Если снайпер сидит где-то здесь, что маловероятно, очень ему сейчас неуютно! Завывание милицейских сирен мало способствует нормальному пищеварению. На меня же нет ничего. Нет, и не может быть! Если Инка осталась в живых, на нее выйдут не скоро. А если и выйдут, то все ее показания замкнутся на этих покойниках из «шестерки». Да, он их уничтожил. Но не сам по себе, а по личному распоряжению Мушкетова. Вот и конверт с инструкциями. Он его предусмотрительно сунул в нагрудный карман.
   Значит, помимо взрыва в конторе, произошло еще что-то! И это что-то, скорее всего, напрямую не связано лично со мной. Например, очередное предательство. Но я в этом чист! Да, я, конечно, знал, что на Момоновца готовится покушение. Более того, — досконально изучил личные дела каждого из предполагаемых исполнителей. Мог бы назвать поименно всех, кто за этим стоит. Но многое знать — это не преступление. В том и смысл его работы. — «Знает он, — знает и государство». На девяносто процентов владел той же информацией и Мушкетов. Еще на девять — не мог не догадываться. А то, что осталось, — это его, личное. Это судьба! И каверзные вопросы,  — «Если знал, то почему не предупредил?» — коллизии из области дремучего права, где ничего не сказано о праве сильного на место под солнцем.
   Он только ускорил неизбежный процесс, сделал его необратимым, усовершенствовал сложную, и потому не слишком надежную цепь взрывного устройства, замкнув ее на проверенный в деле простейший часовой механизм.
   А вот об этом нужно забыть. Забыть навсегда! Как там учил Антон?
   Расслабленность, полнейшая расслабленность тела и концентрация разума. Его необходимо выделить и вознести над собой: чистый, абсолютный разум. Теперь настраиваем на него все интероцепторы нервных волокон. На него и на физическую боль. (Господи, как жутко!) На него, а значит, — на физическую боль.
   Теперь попробуем представить, потом увидеть со стороны: Я — это записывающее устройство с выдвигающейся кассетой. В кассете находится нежелательная информация. Ее необходимо стереть, но это больно. Это невыносимо больно!
Итак, медленно, по миллиметру, превозмогая себя тащить… Главное, не закричать: услышат!  Неужели все получилось с первого раза?! Проверим место обрыва:
   — …К тому времени вы, майор, ознакомитесь…
   Не так! Еще немного подчистим:
   — …К тому времени вы ознакомитесь…
   Все! Болевых ощущений нет! Теперь, находясь в здравом уме, он никому ничего не расскажет. А в случае психического воздействия, — напрочь забудет весь эпизод…