***

           Дела сердечные (из цикла «Хирургические байки»)

Поздним ноябрьским вечером в предбаннике приемного отделения раздался треск входной двери, возня, топот. Через минуту в приемную ввалилась толпа возбужденных людей, волоча подмышки бледного, небритого человека 22-25 лет в  растерзанной окровавленной рубашке.
Из груди его где-то в четвертом, пятом межреберье торчала ритмично подрагивающая рукоять ножа. Испитые, заросшие  лица  мужчин  в  широченных  кепках, в распахнутых, несмотря на промозглую слякотную погоду, пиджаках и кожанках  выражали причудливую смесь растерянности и агрессии. Вслед им ворвались несколько визгливых женщин  в длинных до пят и тоже расстегнутых дешевых шубах  поверх  цветистых платьев, едва удерживающих под руки простоволосую дико орущую товарку с расцарапанным в кровь лицом в неопрятном  ярком халате, в домашних тапках на босых, замызганных уличной грязью ногах.
         При виде раненного к  ору сопровождающих присоединились голоса дежурных  медсестер и санитарок. Враз все стало суетно и бестолково.
Двое таких же небритых и нечесаных, как висевший у них на руках и теряющий сознание раненный, грязно матерясь, требовали врача. Несколько человек кинулись  помогать грузной старушке, санитарке приемной, пытающейся вытолкнуть из ванной носилки. Они почему-то застряли вдруг в широченных дверях. Медбрат, дежуривший в приемной, бросился в перевозочную налаживать систему для внутривенного вливания, персонал оперблока не дожидаясь команды, уже мылся готовясь к операции. Прибежавшая из стационара медсестра по внутреннему телефону срочно «свистала» всю бригаду дежурящих врачей.
Кое -как взвалив раненого на каталку, вкатили ее в перевязочную. Туда же мгновенно устремились несколько человек из числа сопровождающих и откуда-то появившиеся милиционеры. Шум, суета, идиотские вопросы, густой отборный  мат, безуспешные попытки персонала освободить помещение от посторонних, неуместные советы медбрату, пытающемуся дрожащими руками попасть в вену довершали картину. Вся эта катавасия длилась уже несколько минут, когда на шум в конце длинного коридора, где располагалась «дежурка», почесываясь спросонья, появился вальяжный Алишка. Он был сегодня вторым дежурантом. Высокий, горбоносый, с вечно всклокоченными вихрами, с небольшим брюшком, почти всегда невозмутимый, он, не торопясь, двинулся в приемную, не обращая внимания на визг и брань в адрес врачей всего мира, и его в частности,  не забывая помянуть при этом  их матерей, сестер и прочих лиц женского пола.
Войдя в перевязочную, где на каталке лежал все еще бывший в сознании раненый, он охватил всю картину разом. Испуганные глаза бледного как полотно человека с капельками пота на лбу и крыльях носа, подрагивающую в такт сокращений сердца рукоятку ножа, налаженную капельницу и протяжно выдохнул: «Ву-у-у-й?!»
Алишка – так его любовно называл весь персонал – был хорошим хирургом с «легкой рукой», как он сам о себе говорил, что, впрочем, было недалеко от истины.
Окончив мединститут круглым отличником, он уехал в «свой» район, где через несколько лет стал уверенным практиком. Будучи «без царя в голове», он не стал заниматься наукой, а уехал в Россию, где в провинциальной городской больнице проработал до сорока пяти лет и, не будучи женатым, вернулся в родные края в надежде создать семью. Теперь ему было уже пятьдесят, а семьи все еще не завелось. Жил он бобылем, по – прежнему  не решаясь на «ответственный прыжок», как он говорил.
–  Прямо в сердце – констатировал Алишка. – Вызывай ответственную. Готовьте операционную.
– Операционная готова, Дильбар ханум уже вызвали – ответил медбрат. Рядом с врачом он чувствовал себя спокойным и уверенным.
За дверьми перевязочной вдруг стало потише. Через мгновение вышла уже не молодая очень грузная, с выразительным, но несколько лошадиным лицом Дильбар ханум.
Тяжело передвигаясь, – страдала слоновостью ног – она подошла к раненому, пощупала пульс, ласково погладила его по руке и сказала: «Не бойся. Сейчас возьму тебя в операционную, вытащим эту железку и будешь как новенький».
Большие, чуть на выкате серо-зеленые ее глаза при этом источали тепло и материнскую заботу. Недостатки профессионального мастерства эта одинокая женщина компенсировала истинной заботой о больных, которые  обожали  ее, что у многих коллег вызывало недоумение, без сомнения густо сдобренное завистью.
Нередко, правда чаще «благодарному» больному, она приносила из дома  всякую вкуснятину, благо готовила она отменно. При этакой необъятности ханум была в высшей степени чистоплотной. От нее всегда хорошо пахло. Обладая довольно уживчивым характером, она не допускала никакого панибратства,  удерживая  допустимую дистанцию со всеми.
Тем временем объявился и анестезиолог, доктор Долгин, высокий взъерошенный  тридцатипятилетний мужик с вечно помятым, рыхлым невыразительным лицом хронического алкоголика. Вследствие каких-то жизненных коллизий он приехал к нам из хорошей клиники в Новосибирске, откуда его поперли, по-видимому, из-за пьянки.
С женой он по слухам развелся, снимал где-то неподалеку комнату, фактически жил при больнице, изредка уходя  домой.
Отличный специалист, он был практически сутками подшофе и почти ничем не питался. Банки засоленных килек хватало ему, чуть ли не на неделю, а скудный больничный рацион, которым его потчевали сердобольные нянечки, часто оставался им нетронутым. Хороший анестезиолог в те годы, да верно и сейчас, ценился на вес золота. Именно поэтому на его порок смотрели сквозь пальцы. Баку – не Новосибирск. Он был молчалив, сух и, как ни странно при его «ахиллесовой пяте», надежен.
Хирурги помылись. Долгин интубировал больного, предварительно наладив вторую капельницу и держа наготове единственный флакон одногруппной крови.
Дильбар ханум широко вскрыла грудную клетку. Обнажившаяся картина вызвала оторопь даже у «видавших виды» участников бригады. Шириной около четырех сантиметров полотно ножа, похожего на кухонный, на треть засело в продолжавшем равномерно биться сердце.
Крови в грудной клетке было немного: основная масс ее скопилась в сердечной сумке. Это напоминало гранату-растяжку – малейшая неосторожная манипуляция грозила взрывом, то бишь – смертельным кровотечением. Дильбар ханум заметно оробела. Алишка негромко протянул свой в-у-у-уй. Никому из них никогда не приходилось работать на открытом сердце и вид равномерно сокращающегося органа отзывался неприятным внутренним трепетом, если не страхом.
Дрожащей рукой Алишка взялся было за обернутую стерильной салфеткой рукоятку ножа.
– Нет!! Не смей!! – вскричала Дильбар ханум – сейчас ударит фонтаном. 
Тот испуганно отдернул руку.
– Что будем делать? – спросила оператор. – Чем шить и как?
Долгин, по-видимому, наблюдавший открытое сердце не впервые, смело вмешался.
– Приготовьте крупную круглую атравматическую иглу с капроном – он не успел договорить. Вмешалась операционная сестра.
– Кто и когда в последние годы видел у нас атравматическую иглу?
– Ну, возьмите  обычную, только с прочной нитью. Затем один зажимает рану, другой быстро накладывает глубокий шов. Главное, чтобы быстро и слаженно.
– А может шить кетгутом? Все-таки мышца. – это Алишка.
– Кетгут не выдержит сокращающейся мышцы.- парирует Долгин.
– Да и кетгут у нас тонкий – вставила сестра. На лбу ее выступили крупные капли пота, взгляд выдавал крайнюю степень напряжения.
Операторы выглядели не лучше. Дильбар ханум, совершенно растерянная, молчит. Ей еще предстоит вскрыть перикард – оболочку сердца, называемую сорочкой. Пот с Алишки течет градом. Санитарка поминутно вытирает ему лоб и нос салфеткой.
Наконец он решается: Готовь среднюю круглую иглу с двойным тонким капроном – командует он сестре. – А ты крепко зажмешь на несколько секунд рану – обращается он к Дильбар ханум, не замечая, что невольно перешел на «ты», что в обычной ситуации немыслимая дерзость.
Бледнее мела Дильбар ханум осторожно вскрывает перикард. Темная кровь с огромными сгустками вырывается на волю, окончательно парализовав несчастную.
– Не страшно. Это скопившаяся – успокаивает Долгин. – Работайте, гемодинамика стабильна. Лишенное оболочки сердце оказывается гораздо меньшим в размерах и бьется упруже и сильней.
Неуверенными пальцами Дильбар ханум пытается прижать область раны, но работающее сердце выскальзывает из рук. Тогда она рывком сдирает перчатки и голыми руками фиксирует рану вокруг ножа.
В те времена еще никто не знал о СПИДе и не боялся его. А Дильбар ханум, будучи чистюлей, была уверенна, что инфекции на ее руках быть не может, а потому никогда не мыла рук особенно тщательно.
По правде сказать, и нагноений у нее было гораздо меньше, чем у других – она бережно обращалась с тканями. 
Буквально потерявший лицо Алишка, зажав в одной руке иглодержатель, другой хватается за рукоять ножа. Пот буквально струится по лбу, щекам, за ушами, стекая ручейками под маску. Вдоль позвоночника течет небольшая речка.
Быстро, но, аккуратно вынув нож, он швыряет его в таз и тут же накладывает первый глубокий стежок на рану, из которой меж пальцев Дильбар ханум клубится кровь. Пальцы скользят по капрону, но шов удается надежно затянуть. Второй стежок заметно убавляет кровотечение, третьим   удается его остановить.
– Ф-у-у-у-й! – произносит Алишка и невольно смахивает пот со лба, оставив на нем широченную кровавую полосу.
– Руки!! – истерично кричит сестра. – Снимай перчатку. Тот недоуменно смотрит на свою руку. Поняв, сдирает перчатки и натягивает новые.
Дильбар ханум уже вполне владеет собой и ситуацией.
– Настя! – командует она санитарке. –  Вытри с этого водопада пот и дай мне под ноги подставку.
Уверенными, скупыми движениями она срезает нити, высушивает и ушивает сердечную сумку и обращается к анестезиологу: «Как там дела?»
– Порядок. – глухо роняет тот. – Не забудьте дренаж.
– А ты будь повежливей. Чай не студентов учишь – обрывает она его и обращается к Алишке: «Слышал про дренаж? И хорошенько высуши грудную клетку».
– Поможешь ему? – коротко бросает она медсестре. – А я очень перенервничала, устала.
Сойдя с подставки, она как есть, с окровавленными по локоть руками и халатом ковыляет к выходу, оказываясь лицом к лицу с угрюмо молчащей толпой родственников, к числу которых прибавилось несколько всхлипывающих и готовых к спектаклю плакальщиц.
Вид рук и пропитанного кровью халата производит на зрителей ошеломляющее впечатление. На лицах замерших людей ожидание приговора, благоговение, ужас.
– Я спасла его – глубоким грудным голосом, но без какого-либо пафоса произносит она и, не обращая внимания на взорвавший тишину рев, уходит в предбанник менять белье.
 В операционной, слыша отголоски этой бури эмоций,  Алишка цедит сквозь зубы: «Вот артистка, ни дня без оваций».
Разваливающийся  от напряжения и усталости, мокрый, как мышь, но очень довольный собой Алишка, мурлыча себе под нос подвернувшуюся мелодию, затягивает последние швы на коже, налаживает дренаж. Закончив, он с заметным акцентом, который так и не стерли годы работы в России, говорит операционной сестре Леле: «Вот так работыет маладой, далантливи хирург Эминов. Скажьи фысем! – он весело смеется. Проходя мимо анестезиолога, хлопает того по плечу: Маладес! Хорошо спал болново .
Долгин экстубирует пациента, колдует со смесями. Он выйдет отсюда еще не скоро.
Смыв руки, стащив халат, но, не меняя белья – он это сделает в дежурке, ибо стесняется оголяться на виду у санитарки – бледный, но гордый Алишка выходит из операционной.
Совершенно мокрое, залитое кровью белье на нем липнет к телу, являя собой еще одно доказательство совершенного подвига.
Толпа перед операционным блоком встречает его довольно равнодушно.
– Как он там?
– Скоро ли выйдет? – интересуются женщины.
– Отлично. Скоро – отвечает он и, не торопясь, бредет в дежурку.
Наутро во всем хирургическом корпусе улавливается некое возбуждение. Новость дошла до всех уголков. Персонал, больные, спешно переодевающиеся к пятиминутке врачи, бурно обсуждают ночное происшествие. Пришедшие пораньше уже успели мельком взглянуть на раненого. Завидя гордо выпячивающего грудь Алишку перед лекционной, где проходят утренние конференции, врачи похлопывают его по плечам, пытаются выяснить подробности. Он лишь улыбается и молчит многозначительно, как сфинкс.
Появляется завгав, заместитель главного врача по хирургии, благообразный, в идеально выглаженном халате и высоком колпаке. Его голубые глаза чуть насмешливо на секунду задерживаются на Алишке.  Хмыкнув, он проходит в аудиторию. Алишке на него наплевать. Он хорошо знает этого бесталанного вздорного мелкопакостного мужичонку. Они шесть лет бок о бок проучились в одной группе и весьма недолюбливают друг друга. Отличник Алишка презирал его, как вечного двоечника, а тот глядел на него сверху вниз, как на глупого, непрактичного неудачника. Завгав – так, меж собой называли его врачи, -  был всегда в курсе всех дел и интриг в больнице. В каждом отделении, в каждой смене имел своих осведомителей. Приезжая на работу раньше всех, он уходил последним. Был хитер, злопамятен и мстителен. Его не любили и боялись. Этот малообразованный человек обладал удивительно верным, почти звериным чутьем. Лишь взглянув на казавшегося безнадежным больного, он вдруг подбадривал потерявших надежду врачей: «Голова живая – вылезет». В другом случае, посмотрев на вполне «благополучного», с сомнением покачивал головой: «не жилец». Удивительно, что он почти всегда угадывал. Из-за этого шаманского предвидения, его часто приглашали на консультацию тяжелобольных, и кое-кто весьма дорожил его мнением. Карьерному росту он был обязан своему «малоземельному» происхождением. Кто-то наверху тянул за уши этого  бездаря  вверх.
Он уже видел больного, выслушал отчет своего стукача о прошедшем дежурстве. Выяснил все до мелких подробностей, вплоть до промашки Алишки с перчаткой и, тем не менее, молча, даже не поздоровавшись, прошел мимо  последнего.
Зал был полон. Профессора, доценты, заведующие отделениями, занимали первые два ряда. За ними сидели ординаторы, аспиранты, дальше – старшие сестры, интерны и студенты. На высокой трибуне на фоне довольно потрепанных демонстрационных плакатов и схем, под засиженными мухами портретами корифеев хирургии вяло перелистывая журнал поступлений восседал  завгав. Все ждали академика.
Он вошел из боковой двери как всегда улыбчивый и ухоженный. Это был всеми нами обожаемый кумир. Человек энциклопедически образованный,  разносторонний, обладающий огромным опытом блестящий  «хирург от Бога» и, в то же время, человек утонченной культуры, бывший для нас не только учителем, но и  добрым, участливым, справедливым отцом.
Все шумно встали.  Поздоровавшись, он махнул рукой, усаживая зал. Пятиминутка началась.
Докладывала ответственный дежурный Дильбар ханум.
Дойдя до случая с ранением сердца – она припасла его напоследок – продемонстрировала орудие преступления, протянув академику нож, и описала действия бригады в сдержанных тонах и так просто, как будто для нее это было обычной ежедневной практикой.
 – Молодцы! – похвалил академик. – Этот редкий случай непременно нужно описать. Подготовьте документацию для статьи в журнал. Я подпишу.
Обращаясь к своему заместителю, он продолжил: «Помогите  грамотно составить материал ».
– А чем и как вы шили сердце? – обратился он вновь к Дильбар ханум.
– У нас не было атравматического шовного материала. Шили круглыми иглами капроном.
– Атравматика у нас есть, правда не таких больших размеров, как для этого надо – он провернулся к завгаву – распорядитесь закупить хоть несколько комплектов с большими иглами. Пусть у нас будет запас на подобные случаи. Тот записал в блокнот.
– Ну что ж, хорошо, очень хорошо! Молодцы! – похвалил академик.
Тишину в зале разорвал протяжный возмущенный «в-у-у-у-й!» вскочившего с задних рядов Алишки.
– Агадемикь, эта я, я  шиль!  Ана – дыржал. Гыльянус  магилю маму!
Негромкий смешок и ропот прошли по залу. Вопросительный взгляд академика обратился к Дильбар ханум.
Совершенно невозмутимая, ровным голосом та сказала: «Вы же сами всегда учили нас, что каждый экстраординарный случай – это школа. А школа нужна молодым и опытный оператор вправе доверить ответственный момент помощникам, естественно страхуя их. Она даже не сказала «помощнику», будто это был не 50-летний «талантливый» Алишка, а пара интернов.
Академик хмыкнул, скрывая улыбку, и кивнул.
В наступившей тишине отчетливо прозвучал негромкий, недвусмысленный смешок завгава, после чего зал разразился безудержным хохотом, напрочь поглотившим дикие взвизги размахивающего руками Алишки.