Back to myself

               


Птицы спешили улетать. Забирая куда-то мое тепло, чтобы согревать свои дырявые дома. Птицы несли меня над остывающим океаном в клювах. А я думала, что я Дюймовочка, и меня несут к принцу-эльфу, который уже обустроил наше гнездышко внутри песчаной пещеры. А птицы  летели, чтобы растерять меня по дороге. Чтобы я смешалась с течениями и нефтяными пятнами. Чтобы я не увидела Осень на дорогах, которые когда-то вели к нему.
Небо давило на меня черствым зефиром. Я лежала на тернисто-проволочных листьях и слушала, какой пустой и бесплодной, выродившейся, становится земля.  И как ей хочется втянуть меня, засыпать мне в горло рассыпчатую, черную, рыхлую себя. Чтобы ее крошки катились внутрь, оставались на зубах и между, терлись о язык. Чтобы я не забывала, куда мы все вернемся.
А после ночь заливала мне в глаза липкое черничное варенье. Ресницы приклеивались, и я возвращалась в наши первые дни с тобой. В наш единственный понедельник, который стал мне дороже всех пятниц, сводивших меня с ума.
Кто-то возвращал меня Богу, долгими годами, отравляя нас марихуанными снами в полвторого ночи. Кто-то учил меня растягивать, размазывать боль тонкими слоями, чтобы хватило на каждый километр, разделяющий наши измены, наши притяжения, наши вязкости, наше болото друг друга. И я обещала бережно хранить искаженное стекло счастья.
А кто-то вернул меня мне. Внезапно и пронзительно. И Соня снова стала Амели. Маленькой, беззащитной и колючей, со сладким голоском и глупостями в голове, такой убийственно собой, утонувшей в глупостях своих серьезностей. Меня отдали мне насовсем, и теперь никто меня не заберет, и я навсегда останусь в Зазеркалье себя.
Две скорости спешили разбиться. Всмятку. Задев кого-нибудь еще. Чтобы гаишники не смогли отличить перемолотую сталь от пережеванных костей.  Скорости бежали от прошлого, скрывая и не договаривая, пуляя себя друг в друга. Будто изобретая противоядие для вакцины.
Одна скорость говорила, что знает все, и скрывала, что знает еще больше. И знает ничего. А другая скорость не знала и этого. Но вот она-то и была права.
Одной скорости хотелось спрятаться под своими масками и посмотреть, увидит ли вторая хоть что-нибудь. А вторая изобрела теорию кирпичиков. И кому-то захотелось, чтобы теория стала аксиомой.
Листья лежали мятые, жалкие, брошенные своими вчерашними деревьями. Тоскливо и сиротливо было и листьям и деревьям. Но одни не могли наклониться, чтобы не унизиться, а вторые не могли подняться, чтобы не выдать слабости.
Амели убегала, потому что все-таки без себя ей было лучше. Ее было слишком много для нее одной. Кто-то убегал вместе с ней, кому-то ее тоже было много, кто-то боялся потерять себя в ней. Они бежали и терялись.
А птицы летели и находили кусочки одного странного, неизвестного красным книгам существа – паззлов тех, кем раньше были кто-то и Амели. Сирены летели и завлекали беспечных моряков, жаждущих роковых ошибок вместо ровных ромовых ночей и грязных портов. Сирены дохли от скуки и недостатка злости.
Юную сирену тошнило собственной честностью, уснув еще Амели, она проснулась на сдвинутых креслах с ощущением минусовой температуры за окном, приправленным картинками маленьких девочек и их помятых ротиков, тщательно жующих  таблеточки счастья. Она стукалась теннисным мячиком об стенки с удручающими кабинетными обоями. Концентрированный раствор меня плыл по ядовитой крови, перекрашивая ее в белый цвет. Правда проявлялась на лакмусовых бумажках, ее присылали в казенных конвертах на выцветшей проселедоченной советской бумаге, от которой нападало желание – оно падало, падало на голову на повторе – выжимать пальцами лимоны в ткани, в мясо людей, вымазываясь внутренностями едких фруктов.
В животе четкое чувство вырываемого ребенка, которого, в общем-то, не хотелось, но привыкание разными углами и градусами выросло в любовь, топкую, грешную, укуренно-улыбчивую,  зацифрованную в последовательные вертикальные столбцы  сумасшествия.
Сонная ночь спокойно и устало смотрела на меня, допивая пятую кружку чая. То есть только первая кружка была чаем, а потом в старые листья заварки добавлялась постепенно остывающая вода из чайника. Пепел  летел в двоесуточный чай, а окурки в моросящий трехчасовой октябрь за стеклопакетами. И вдруг ночь вспомнила, что мы с ней в отрезке самоубийц. Монохромное желание билось в мои виски. Разными кусками времени желание  становилось то уверенностью, то сомнением, то навязчивое идеей. И все никак не могло вшвырнуть себя в реальность. Оно куталось в приторный, липкий и вязкий запах греха. Оно дышало на меня твоим голосом. То ли благодаря нему, то ли из-за него внутри моих рук текла водка – терпкая, чуть холоднее комнатной температуры, частая и все менее пьяная. Я роняла себя на простыни, больше не хранящие основы любви, выстиранные стерильные простыни, вечно беременные тоской по прошлому, по моему  первому коммунизму. И когда коммунизм не построился, я увоверовала в него больше, чем  Ленин, Маркс и  Энгельс.
Бита со всей дури била меня по лицу. Волосы, прокрашенные кровью, жались к коже. Хотелось ползти по рассыпчатой дорожке вникуда. Звонить шлюхам, ведь они последние, кто хоть что-то знает о любви. Хотелось распадаться на пчел и жалить пластиковые дни календаря с типографскими цифрами. Выползти из себя и стать моим плюшевым зайцем, которого я плотно вжимала в себя по ночам, ища заменитель сахара после диабета трех ночей. Это была беременность, закончившаяся преждевременными родами.
Скотчи глотали липкие ленты волос. Дымные руки сдували пленительное мерцанье со стеклянных полочек клубных сортиров.
А Амели гладила придуманный  стук вдоль стены и до двери трех троек. Ожидание лизало ее мысли между буквами лекций,  между вырванными листами в клеточку, вымаранными точками и крестиками, его коротким глухим именем.
Амели откашливала эти жидкие пневмонические абзацы, чтобы не слышать гуденье гордости, переминающейся на второй ступеньке лестничного пролета.
Пришел день послегашишного удушья, и захотелось чистоты. Амели окунулась лицом в отбеливатель и оттирала скатанную тушь с ресниц. Ножки сгибались с каждой ступенькой вниз, высота каблуков внушала страх разбиться на фразы про карты квадратом. Кружка, которой нужно было, чтобы из нее пили, хотела в середину молчания, но все ближе жалась к Амели. Чье-то лицо смотрело в сторону, кося и так пятиминусовые глаза на ту, что заебала. Ненависть кукожилась от ожогов расплавленного пепла, но печальная лошадь нежности сдирала стройные копыта об необтесанные балки барьеров.
Я видела, как ластик  отрисовывает многоточие до точки. Я смотрела, как сточенный карандаш уточняет моно-знак. Бумага рассказала мне историю о том, как Амели носила цветы в волосах, а кто-то носил садовые ножницы в кармане.