Качели? -Лифт?

Молчание, тонкой леской - звонкой, прозрачной, – протянуло провода месяцев. Его взгляды – эхо Сентября, в котором было жарко под промокшими простынями. Его взгляды – хохот, пророчество о том, что и Ей будет «холодно как никогда» на скамейках в полупустых парках, согретыми электрическими солнцами.
Не смела бросить вызов этим слепым глазам. Не смело подглядывала, как время писало наново истории о тех, кто не смог произнести вслух слова, что залетали в открытые форточки тополиным пухом, слезили глаза, чихали нос, першили горло.
И огни Минска напоминали о страхе, что все получилось не так. И мне не нужен был другой каменный приют. Мне и здесь хреново. И страшно, как животному в зоопарке, когда детские лица близкие и громкие. Потому что оказалось, что империю можно разрезать фельеровочными ножницами; и мы играли не в те игры в детском садике, и все конфеты оказались антибиотиками.
?Самым страшным? оказалась тишина. Когда нет  ни упреков, ни битья посуды, ни громких заголовков в бульварных враках. Это когда вы стоите, отвернувшись друг от друга, а в сердце растет ненависть.
А в городе была скука и слякоть. В каждом доме  знакомо каждое окно. И  наши обещания под одним небом Бога. Бегут телефонные минуты. И этот город превращает наши жизни в сжеванную пленку.
Ведь хотелось проиграть. Сделать это беспечно, легко, полностью осознавая. Улыбаться, отдавая в руки противника все свои козыри, доверяясь течению, бросив вызов разуму и самой себе. Хотелось обжечься. Хотелось дурмана. Так чтобы – чуть живая, на выдохе, вонзившись ногтями в спину, всю ночь напролет. И пусть потом бесчестие, сплетни, шушуканье – цена за одно безумство.
Корабли уходят в плаванье. Но где-то в районе Бермуд они исчезают. Самолеты летят от снегопадов к песчаным бурям. Но и они падают. Чаще, чем птицы. И уносят жизни. Земля заглатывает все несовершенные механизмы из пластмассы и железа, из крови и плоти. Прячет в свои недра, чтобы дать жизнь, например, ромашкам. А потом живые роботы топчут их, прокладывая серые пыльные дороги, по которым идут маленькими детьми, пуская мыльные пузыри, мужчинами и женщинами, старухами с усохшей грудью и увядшими лицами, стариками с трясущимися руками в родинках. И между ними звонки, скамейки, первый поцелуй, крик младенца, зарплаты, рассветы, затмения, мусор в полиэтиленовых пакетах, субботние газеты, стук заколачиваемой гробовой доски, закаты. Между Ей и Ним.
Корабли опять уйдут в плаванье. Самолеты отправятся в рейс. Опять кто-то сорвется и упадет, подчинившись закону гравитации. А Земля будет вертеться. И будет ночь. И будет утро. А меня у него больше не будет.
Казалось, это просто – молчать о нем. И в какие-то моменты я думала, что водка становиться как кислород – опять можно дышать. Я медленно вымарывала его из памяти, чтобы в моем мире сделалось еще тише, чем есть без него. Мир ведь не остановился, Земля продолжала крутиться вокруг своей оси, не сойдя с нее, и даже не всколыхнувшись от метафизических цунами в моей голове. В который раз пройдя по пути, минуя ту пропасть, что навсегда останется во лжи. Там, где кто-то займет наше место, или же только мое, словит сачком наш смех, ноты наших душ и голоса, некогда принадлежащие одному измерению.
В метро даже ночью сквозняки. И отчетливая тишина. Я прочитала недавно, что тишины не бывает. Она есть только там, где пустота, то есть в вакууме. А так тишины не бывает. На станции никого не было, наверное, поэтому стук моих каблуков был слишком резкий и нахальный. И так славно было  вместе с электронным  табло часов считать секунда за секундой время между последними полупустыми электричками. Может, потому что вокруг так много людей, среди них острее я чувствую себя никому не принадлежащей – это особое чувство ничейности, к которому часто и упорно стремишься, но оно надоедает быстрее, чем все остальное, что хочется получить, и оно как-то нечаянно дается.
Помню, как сломался кран прошлого, сошла резьба, и я не могла его выключить. Это был библейский потоп.
Чувства, некогда догорающие, тлеющие, успокоившиеся, усмиренные, порабощенные, вновь стали гулкими и громкими.
Он приходил и открывал красный бабушкин чемодан, давно покрывшийся толстым слоем пыли: выверенными движениями он нажимал на железные застежки, поднимал крышку – пыль разрисовывала воздух – и начинал складывать туда Меня. Всю, по кусочкам. Мои мысли, мои ощущения, крупицы моей веры, мои вещи – пластинки, дневники, смятые в комок листы с гаданиями, двух плюшевых зайцев – забирал все. Он испытывал жажду ко всему, что содержало меня, но что не было по-настоящему Мной.
 ( Я не могла заставить себя взглянуть на него. Я знала, что он не скажет ни слова, пока я не оторву глаз от земли; он будет выжигать меня в полнейшей тишине, хорошо осознавая свою власть надо мной, свои зловещие чары, перед которыми я не могу устоять, которым я не хочу сопротивляться. Я самозабвенно шагнула в периметр ада, заключив сделку века с дьяволом, кинув под ноги сатане свою душу за минуту тишины, предварявшей его сироп слов, что он никогда не любил меня.
Счастье текло по щекам, выедало и выбеливало солью мою температурящую кожу. Я знала ответ задолго до нашей встречи. Это и есть сдача за гордость девочки, который был нужен никто, чтобы чувствовать себя целой, которая не заботилась и не озадачивала себя, нарушая обещания любить вечно, потому что не было ничего ценного и святого в этих обещаниях, за что стоило бы цепляться.
Раньше было же иначе. В памяти оставался только запах первых вечеринок. Этот приторный, липкий запах запрета, похоти, и где-то греха. Каплями пота на бледной спине и затылке, слизывая блеск с губ, скользя влажными руками по телу, оставляя ожоги на груди и в промежности – этот запах разрешал все: быстрый секс со случайным другом в туалете, взлетные полосы 20 минутной радости, однополая любовь под диджейские сэты, утро в незнакомых квартирах… То, к чему она пристрастилась быстро и от чего не хотела отвыкать. Чем вымазывала себя, втирала в кожу, пускала по венам, запуская новые лица и отпуская тех, кто был нужен. В той прошлой девятой жизни, когда она была уже взрослой, но хотела вернуться к тем дням, где она ничего не должна и ей никто не должен.
А теперь в чужом городе зажигались окна: в квартирах с савковыми абажурами, в домах суровых парней с рабочих окраин. Но мои волосы выцветшие рыжим, еще пахли Сентябрем, разделенным на двоих, раскромсанным на полоски информации с вокзального табло.)
Минуты сыплются звездной пылью, заменив белую пыльцу беспорядочных скоростных магистралей ночей, задаваясь вопросом, к концовке какой глупой истории, ведут эти мысли.