Усомнившаяся

    
          По узкому проходу между нарами, медленно и важно шествует толстая тетка в грязном когда-то белом халате, из-под которого видна такая же грязная кофта. Следом за ней, припадая на деревянную ногу, плетется старик в засаленной телогрейке и натянутой до ушей солдатской пилотке. В руках у него была картонная коробка.
Они останавливаются рядом, тетка поворачивается,  достает из коробки баночку с жидкостью темно-бурого цвета, ставит ей на живот, говорит "пей",  и они идут дальше.
Но только "медики" отходят, она выливает "лекарство" в щель между досками в нарах. Не пить же такую дрянь. Но когда они придут за посудой, она должна быть пустой, в противном случае тетка будет орать, а старик в поддержку станет топать деревянной ногой.
Выливая "лекарство", она приподнимает голову. Рядом  располагаются такие же, как она дохляки. Кто сидит, кто лежит… "Не интересно!"– решает она и возвращается к своему любимому занятию - рассматриванию разводов плесени на потолке. Там она находит разные фигуры. Вот кошка – хвост трубой, вышла на охоту, вот баба Яга в ступе куда-то несется, вот… Вдруг  потолок устремляется вниз. Чтобы не быть раздавленной, она пытается втиснуться в жесткую подстилку, сжаться, превратиться в ничтожную козявку. Становится темно и тихо, и из темноты появляется светлое пятно и говорит женским голосом:
- Этот уже не жилец. Уберите. Места понадобятся. Новых привезут.
Она  осознает, что  это всего лишь сон, но не может проснуться, остается в тягостной темноте и тишине до утра.  Утром, когда мать поинтересовалась, не заболела ли она - вид нездоровый, дочь  поведала ей о своем сне.
Мать слушала, прихлебывая чай. В какой-то момент поперхнулась, лицо ее исказила гримаса  страдания, она странно хохотнула, поднялась и удалилась в свою комнату.
Когда через несколько минут дочь вошла к ней, то застала мать сидящей за столом, лицо было каменно-безразличным. 
- Надо же ты помнишь,- вдруг услышала она неожиданно спокойный голос мамы,- а я забыла начисто. А ведь так и было…  в тифозном бараке.
- В тифозном бараке? – удивилась я.- А что я там делала?
- Что делали в тифозных бараках? Околевали. Они для того и предназначались.
- Почему я там оказалась?
- Я полагала, что ты знаешь,- ответила мать, хлюпая носом.
- Откуда? Я не помню, чтобы ты мне об этом рассказывала. А сама я?… Сколько мне тогда было?
- Дай подумать,- она зашевелила губами, загибая пальцы.- Примерно два с половиной.
- Ты много помнишь с таких годков?
- Может что-то и помню. Поди, теперь разберись. 
- А я вот стишок помню, который ты мне тогда читала, не весь, правда, отдельные куски: "Мишка северный медведь прибыл город посмотреть…"
- Не помню. Может и было…  Мы перед войной жили в Бессарабии, у  границы. Город Камрат. Совсем маленький. Приехали мы туда, когда тебе было немногим больше года.
Мама на время смолкла, собираясь с мыслями.
- Местные к нам относились так себе. Мы освободили их от румын. Но я не заметила, чтобы они были этому рады. Хозяйка домика, где мы квартировали, так та прямо говорила, что под румынами им жилось лучше.
В ту ночь нас разбудил сильный грохот. Примерно за год до этого мы пережили землетрясение. Тогда было очень страшно. Дама качались, некоторые рушились. Наш домик выстоял, только его саманные  стены потрескались. Поэтому я не испугалась, решила, что опять трясет. Уже хотела хватать тебя на руки и бежать на улицу, прочь от дома, чтобы не попасть под кирпичи от рушащихся печных труб. Я подумала, что опять трясет. Но твой отец, ни дна бы ему, ни покрышки, был военным. Он сразу понял, что к чему, и стал собираться. Граница ведь была рядом.
Отец ушел, взяв с собой всегда готовый для такого случая вещмешок с походным комплектом. Больше мы его не видели. Я же под доносившийся издалека грохот собралась досыпать прерванный сон. Не сидеть же в ожидании, пока он вернется с победой. О том, чтобы спасаться бегством, у меня и мысли не было. Врага ведь мы собирались громить на его земле. "На вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом!" - пели солдаты, маршируя по городу. А мы им верили. Ребятишки, обычно сопровождающие строй, переиначивали: "Если завтра война, слепим пушки с говна, в жопу пороху набьем, всех фашистов перебьем". Как говорится: устами младенцев...
Не прошло и часа, под окном загрохотала телега. Это   подъехал денщик отца Павел, фамилии я не помню, а может и не знала. Он звал себя Павло, а я - Павлик. Хороший парень, хозяйственный. Отец ему поручил отвезти и посадить нас в поезд.
Пока я пыталась понять, что да почему, он принялся укладывать вещи: одежду, что-то из еды, что-то из посуды. Вся его служба проходи¬ла в нашем доме. Он пилил-колол дрова, носил воду, даже обед готовил. Только спать уходил в казарму. Он знал, где у нас что находилось. Последней он вынес тебя прямо с постелью.**
 Он посалил нас в уходящий на восток поезд, к которому были прицеплены два вагона специально для семей комсостава нашего полка.  Но однажды, проснувшись утром, мы обнаружили, что наши вагоны стоят в тупике. Их отцепили. Потом нас прицепляли, потом опять отцепляли. Иногда мы по несколько дней стояли. На одной из таких стоянок, в наш тогда уже переполненный другими беженцами вагон взяли немощную ста¬рушку – божий одуванчик. Она была не только больная, но и завшивевшая. Бабулька в скором времени отдала богу душу. Вызвали медиков, те сказали "тиф", отцепили от поезда теперь уже окончательно, но уже за Волгой. **
Больных, тебя в том числе, в барак, здоровых, после нескольких дней карантина, работать.  Меня определили на хлебопекарню грузчиком. Тяжело таскать мешки с мукой, но хоть хлеба можно поесть…
Мне сказали, что из барака не отдают даже хоронить: чтобы заразу не разносили. Но я все ж пошла. Обошла барак вокруг, но все двери были заперты и на стук никто не отзывался. Но найдя дверку с надписью "Комендант", я решила стучать, пока не откроют. Наконец дверь приоткрылась, и в щель высунулась пропитая рожа  с прилипшим к губе окурком и спросила:
-  Чего надо?
- Мне бы …, начала я.
- Не положено,- прохрипела рожа и стала закрывать дверь. Но я не дала, вставила ногу в щель:
- … дочку повидать...
- Не положено,- повторила она и навалилась на дверь, а когда не  получилось, я ведь тоже не слабенькой была, то завопила:
- Палыч, помоги, тут какая-то шмара ломится к нам.
Я не стала дожидаться, пока прибудет подмога,  вытащила из пазухи бутылку водки: мне порекомендовали запастись на всякий случай, и потрясла ею у носа рожи.
Увидев бутылку, рожа прекратила вопить и произнесла через губу с окурком:
- Ладно, входи уж.
Рожа оказалась  толстой теткой в грязной до блеска телогрейке, поверх которой был когда-то белый халат. Медицина!
Я вошла, но бутылку убрала. Получив ее, они могли  вытолкать меня в шею. И ничего не докажешь.
- Фамилия ребенка, мамаша?- спросила тетка официальным тоном, раскрывая амбарную книгу.
Назвав фамилию, я собралась еще и твою фотографию показать. Она была у меня в медальоне, вещице стариной и дорогой. Вид золотой вещицы, преобразил рожу в лицо, а в глазах появился алчный блеск глаз, увидев который я отказалась от своего намерения и отправила медальон на место. Он и сейчас где-то лежит. Там фото… Найду, покажу.
- А не этот ли медальон у тебя на шее сейчас?- спросила дочь.
- Он самый. Совсем у меня голова варить перестала. 
- Он всегда там был, сколько себя помню.
- Давай откроем,- засуетилась мать, пытаясь расстегнуть замочек на цепочке.
- Потом откроем,- отмахнулась дочь из опасения, что мать потеряет нить повествования, упустит что-нибудь существенное.
- Потом, так потом,- согласилась мать и продолжила:- Пока тетка копалась в амбарной книге, я осмотрелась. В комнате, несмотря на промозглый холод на улице, было жарко. На плите в котле булькало, что-то варилось. Из-за плиты выглядывала нога в валенке и доносится храп. На столе стояла ополовиненная бутылка, открытая банка мясных консервов и полбуханки хлеба, от которой ломали.
- Вот, нашла,- услышала я, наконец,- дай руку.
Я не поняла, для чего ей моя рука, но протянула. Взяв ее, тетка лизнула химический карандаш и что-то написала на моей ладони.
- Это ее номер. На ноге смотри, вот здесь,- она задрала штанину и показала.- Найдешь, забирай и уходи. Можешь еще парочку прихватить. Не жалко,- добавила она, получив бутылку.- Палыч, продери бельмы,- прокричала тетка в сторону плиты,- проводи даму в покой, пусть заберет свое добро. Захочет еще взять, пусть берет.
Я спрятала ладонь с номером за пазуху, на место отданной поллитровки, и последовала за Палычем.
…В "покое" было промозгло, сыро и смрадно. Воздух прямо таки густой, хоть топор вешай. Палыч жестом Ильича с памятника показал на  нары:
- Иши. Если будя нужно, пошуми. Пособлю.
И сел у входа на пол и принялся мастерить папиросу.
…Детки в том "покое" лежали в ряд, как дрова. Ума не приложу, как вы только писали и какали. Это был Ад. За что, спрашивается, деток маленьких в  Ад? Они ведь…
Голос матери прервался, губы задрожали, она часто задышала и схватилась за сердце. Дочь накапала валокордина и предложили лечь.
- Ладно, хватит,- не рви душу.- Если бы я знала… Ты полежи.
Мать задремала, но не прошло и четверти часа, как она встрепенулась и продолжила:
- Легко сказать – ищи, когда все были на одно лицо: изможденные, грязные. Сначала я просто искала, надеялась узнать свое дитятко без всякого номера. Смотрела… Все не то. Принялась звать. Отзывались, но все не те. По номеру тоже не получилось отыскать. У многих их, номера, разглядеть было невозможно. Размазались или стерлись. Пройдя всех два или три раза, я вернулась к дремавшему у входа старику-санитару за помощью.
- Рази их узнаш. Ты ишо вон там глянь,- он показал на дверь в противоположной стене "покоя".- Мы там жмуриков  складываем.
- Я отправилась по его указке и попала в дощатый сарай без окон. Свет в него попадал сквозь щели между досками. Присмотревшись, я увидела, что летки  лежат прямо на земле, голенькие и поняла, что, они уже мертвые.
Тебя я  сразу увидела. Ты была с краю. Узнала, без номера, но проверила.  Совпал… Взяла  на руки… Ты была совсем холодная, неживая. И я отключились… Очнулась уже дома. Подруга, медсестра из госпиталя, с которой мы вместе снимали комнату, тормошила меня, терла виски и давала что-то нюхать.
- Ожила. Вот и ладненько. Жива твоя красавица. Спасать ее надо, а ты разлеглась. Обморок видите ли. Какие мы нежные. Не те времена. Вот смотри.
Гляжу, ты вся красная, в жару. И дышишь...
          - Жива,– только и смогла выговорить я. – Живет.
- Еще бы немного и труба,- сказала подруга.- Хватит разлеживаться, нужно спасать!- вдруг заорала на меня. Воспаления легких ей не выдержать.
- Два раза повторять не пришлось.
А случилось вот что: находясь в отключке, я взяла тебя к себе под пальто, прижала к себе, да так и пришла домой. А войдя, упала. На наше с тобой счастье подруга моя пришла с работы и принялась нас спасать.
Несколько слов о твоей спасительнице. Она была вдовой летчика, который погиб в самом начале войны. Дочь свою она потеряла, когда их поезд разбомбили…
…Это она выходила тебя. Выменивала на что-то козье молоко, мед, масло. Через несколько недель ты встала на ножки. Но это уже неинтересные подробности. И вот… Только внуков никак от тебя не дождусь."
Выслушав рассказ мамы, дочь подумала: "Судьба сжалилась надо мной, а приди мама даже часом позже, и все. Оборвалась бы ниточка моей жизни... Случайность? Нет! Я зачем-то нужна была Всевышнему, если он меня спас. Зачем?"

Сон повторялся и после разговора с матерью. Иногда  ей снились только отдельные куски, иногда повторялся полностью, растягивался на всю ночь. Дошло до того, что она стала бояться засыпать. Чтобы как-то скоротать время, он решила записать его. И случилось чудо: занесенный на бумагу он не больше не появлялся, но появилось желание писать по ночам, незаметно переросшее потребность. Начав с надоевшего сна, она стала описывать события, свидетелем которых стала, людей, которых знала, места, где бывала, но в основном, о себе, любимой. Самолюбование на каждой странице. И все это время ее преследовало сомнение, создающее дискомфорт в душе:
"Что, если мама ошиблась и забрала не свою девочку? А та, которая своя выжила и где-то живет. Тощая как святые мощи - в бараке других не держали, острижена под "нуль" -  там все были такими; возраст чуть больше двух -  кто их, ма¬леньких, больных и тощих разберет, без одежды. А тетка? Так ей скорее бы бутылку заполучить. Поковырялась для виду и выписала какой-нибудь номерок. Детки-то не считаны.
Сходства между мной и мамой никакого: мама шатен¬ка, я – брюнетка, мама – высокая, я – среднего роста. Папаша, когда я его впервые увидела, был лыс, но в молодости, по словам мамы, был шатеном. В мамином медальоне фото не оказалось. Только прядка русых волос. А у меня черные. Мама в ее молодые годы была мощной, а в зрелости - выше средней упитанности. Отец - широкоплеч, коренаст, высок ростом.  Я  же всю жизнь оставалась пани-ниточкой. Да и темпераментом мы с мамой совсем не схожи. Раньше я как-то об этом не задумывалась, а теперь… А может я живу не свою жизнь? И цена мне – бутылка водки." 
Эта заноза долгие годы терзала её душу. Она не воспринимала жизнь, как подарок судьбы. И именно это, желание утвердить себя для себя и понуждало ее писать и писать.  Для сна ей стало хватать четырех часов, зато спала она беспробудно.
За несколько лет у нее получилось несколько толстых тетрадей, но сомнение осталось с ней навсегда.