Родова

      Улька почти всегда живёт у бабушки. Мать с отчимом и младшим братом живут на другой улице, брат ходит в садик, а Улька нипочём не хочет в садик. Мать у неё добрая, а бабушка очень строгая, но она любит жить у бабушки. Вот сейчас она увидела, что бабушка отодвинула верхний ящик комода и роется там. Улька берёт табурет и тащит его к комоду. Этот ящик всегда её манит своим содержимым. За свою долгую жизнь - а Улька считает себя очень взрослой - она не видела ничего, что имело бы такое скопление богатств. Там есть с десяток самых разных часов - карманные с цепочкой, наручные на ремешке и на браслетике...- колёсико покрутишь, они тикают. Там какие-то медальончики с портретиками внутри, ножички, щипчики... Чего там только нет. Самостоятельно она ящик никогда не выдвигает - бабушка не любит, когда своевольничают в её доме, но уж когда бабушка сама откроет комод, Улька не упустит случая порыться в этой кладовой чудес.
     - Ты не знаешь, куда я сунула квиток за свет? - спрашивает бабушку Ульку так, будто в самом деле думает, что Улька может знать.
     - Нет чо-то, - в тон бабушке серьёзно отвечает внучка - а какой цветок?
     - Да не цветок, а квиток, квитанцию. Вчера заполнила, хотела на почту сходить уплатить, а вот не найду.
     Улька тем временем выцапала картонную плоскую коробочку из под конфет, положила её на крышку комода и открыла. В коробке было семь медалей.
     - Баба, а эту ты за что получила? - спросила она может уже в двадцатый раз. И бабушка, продолжая копаться в бумажной стопке, отвечала так, как в первый раз.
     - Эту как раз за Надю, за мамку твою. Мать героиня называется. Она ведь у меня десятая была, вот за неё и дали. А вон ту за Ваню - он пятым был. Да не долго жил-от. Он родился со слабым слухом, учился в нашей школе - тяжело ему было. Ну а как отучился, куда ему - инвалид. И пошёл в бригаду лесорубов. А там лесину* свалили, да она пошла не туда, ему кричат "убегай", а он не слышит, спиной стоял, ну и... - бабушка рассказывала о гибели сына так, будто рана эта хоть и не зажила у неё, но с годами зарубцевалась, затянулась сильно.
      - А вот эту, баба, синенькую?
      - Эту за Любу. Ей пятнадцать только было. Такая красавица... В школу как-то пошла, а карандаши забыла. На перемене побежала в магазин. Карандаш-от пять копеек стоил, она и побежала, шалёнку накинула и побежала - там с десяток домов от школы было. До магазину-от. А как вышла, трактор ехал по деревне с двумя санями. Тогда дорог-от не было, зимой за гусеничник сани огромные цепляли, на них всё возили. И люди в район на тех санях ездили. Доски положат - вот тебе и автобус. А тут двое саней-от было. Люба моя на последние вскочила, подъехать до школы, да хотела на передние перебежать, да оступилась... - голос бабушки задрожал. - Принесли её в контору, на стол положили. Она час почти всё пить просила, а какой там пить - все кишки, прости господи, сани по дороге расташшили. Мне только вечером сказали, когда в район на экспертизу мою кровиночку увезли.
       Из глаз бабушки потекли слёзы. Она замолчала, глядя перед собой, где на стене в рамке висели фотографии: её, молодой, деда, тёток и дядек Улькиных и ещё каких-то незнакомых людей. Ульке не нравилось, что бабушка, такая сильная, плачет как простая девчонка. И она поспешила сменить тему.
       - Баб, а вот эта за чо медаль?
       - Эта? Эта за отвагу на пожаре.
       - За Атвагу! - протянула Улька так, будто всё поняла, но тут же спросила - А какая она была?
       - Кто "она"?
       - Ну эта Атвага?
       - Фу ты, бестолочь. Да за спасение из огня дали. Поняла? Я тогда смену закончила, а Сонька Сычёва пришла сторожить на ночь. Сонька-от баба хорошая, она из Бастриковых, а те и при колхозе крепко жили - родова. Мужик вот только у неё из этих, из Сычей - у них вся родова непутявая. Шестеро братьев, и все как один в отца своего - алкарики да драчуны. Сонькин-от, средний, на железную дорогу устроился. Неделю на станции жил, на воскресенье приедет - ни в огороде помочь, ни дров заготовить, ни сена... Напьётся да Соньку с детишками гонят. У неё их уже четверо было и пятым ходила, вот её на лёгкую работу и перевели, сторожить. Она мне и говорит, ты, мол, пойдёшь сейчас, заверни, загляни в окошко - как там мои. А её детки - вылитые сычата - тоже непутявые. Родова у них. А чо смотреть, я только в их проулок свернула, вижу - дым столбом. И народ собрался, руками махат. На дверях-от замок, люди думают в избе никого. А спасать чего там - пусто в хате. Да и избёнке уж лет двести - одна труха. Сонька говорила, насквозь дырки по углам были, соломой затыкали. А я то знаю, что там ребятишки. Окно разбила и в избу. Самый маленький лежал в люльке, уже надышался, не кричал. Я его сгребла с тряпьём да в окошко людям, там его кое как откачали. Ещё двое под кровать забились, я их руками нашшупала - дым, огонь уже в избе, не видать ничего. Руками углы обшариваю, кричу старшую - нету. И углы-от пустые, небели никакой - люлька, кровать да стол. А не найду! В окно людям кричу - не выбегала старшая? - а всё трещит, люди орут кто чо, где тут поймёшь. Я опять в хату. Да вспомнила старый случай, под печку сунулась, чую - здесь. Сидит, тряпьём закрывается, трясётся и скунчит. Я ей ору - вылазь, а она ни в какую, ополоумела от страху. За руку хватаю (сама уже задыхаюсь), а она выбивается. Ну я её за волосы сцапала и к окну тоже. Избёнка быстро сгорела, головешек не осталось. Одно слово - труха не избёнка.
       Весной уже, лёд сошёл, приехало начальство, всех в клуб. Ну там мне и вручили эту медальку. И премию ишшо, да грамотку. Её-от года четыре назад, корреспонденты приезжали, взяли перефотографировать, да так вернуть и забыли. А под печку то я почему полезла. Мне лет двенадцать было. Осталась я с младшими водиться - все взрослые-от на работе весь день. Вышла я за дровами, в печку подбросить. Из сеней выхожу, а из соседской избы дым валит, прямо из под крыши, из сеней. Ну я туда, а там тоже взрослых никого, да двое ребятишек - садиков-от не было. Они из печки угли выкатили на половик, он и занялся. Ребятки под печку и спрятались. Ну, там то огня почти не было, дыму только много. А уж когда я их к себе приташшила раздетых, перепуганных, перемазанных, тогда и огонь пошёл. Но избу спасли. Правда, за тот случай мне не только медаль, меня тятя с матерью так высекли - сесть на скамейку не могла.
      - Ну, всё, вот она квитанция. Складай медальки назад, пошли. Надо на почту успеть нам с тобой, за свет заплатить.
      Но Ульке не хочется отходить от комода. А больше того охота, чтобы бабины рассказы не кончались. Она их любит больше, чем сказки из книжек. И Улька ищет предлог продолжить беседу.
      - Баба, а это правда, что ты моего папку в гроб свела?
      - Чего, чего ты такое городишь? Ишь чего выдумала. Ты где это такое слышала?
      Улька это слышала от отчима, когда они с мамкой ссорились, но бабушке не сказала, только пристально посмотрела на неё.
      - Говорила я Надьке, мамке твоей - не ходи за этого Сыча, горя хлебнёшь. Да не послушалась - родова упрямая. - У бабушки словечко "родова" было любимым, она его в зависимости от случая произносила то с уважение и даже восхищением, то с осуждением и даже презрением. - Младший он из Сычей. На свадьбе у них (с Надей-от) наклюкался и поножовшшину затеял. Прямо со свадьбы забрали под следствие. Через полгода отпустили (пожалели, видать, что молодой ишшо), так он в первый же день опять напился и подрался. Хорошо, участковый наш его в своей комнате с решётками замкнул до утра - так бы опять сел. Ну и пошло. Ты уже ходить начала, разговаривать. Надя вторым ходила. Выбора были. Он-от, зятёк мой преподобный, в пятницу как начал, всю ночь и субботу болтался по деревне, пил с дружками. А я ему не раз говорила - будешь Надьку бить, я тебя сама убью, ты мою родову знаешь. Так нет. В субботу ночью явился и давай вас гонять. Она тебя в халат свой завернула, сама в ночнушке ко мне прибежала. Руки в синяках, губа разбита. Ну я, думаю, попадись мне только. Утром оделась на голосование идти, выхожу - и он является. Где, кричит, эта сучка прячется. Ну я не стерпела, ах ты так, говорю, мою дочку сучкой называть. Схватила полено и раза три по спине его и приголубила. А клуб-от, считай, напротив нашей избы, там участок, товары завезли, пиво, народ толкётся - чуть не вся деревня.
       Бабушка помолчала. Прижала Улькину головёнку к груди. Из пятнадцати внуков её больше всех любила и, хоть это было бабушке не свойственно, баловала её немножко.
       - Оскорбился он, вишь ты. Как обоссаным под клубным крыльцом валяться он не оскорблялся, а тут... Утром после выборов сосед проходил мимо да увидал: в нужнике болтается, прости господи... Да что ты, прямо... И я, старая, совсем с тобой тут... Рано тебе ишшо. Собирайся вот, на почту пойдём. Скидавай, говорю, медальки-от в коробку.
       Бабушка принялась возиться с Улькиными одёжками, а сама всё ворчала: "в гроб свела" - придумает тоже. И люди - болтают всякое при детях. "В гроб" его, ага... Сычи они все - родова непутявая.

* Лесиной лесорубы называют спиленное дероево, "лесина пошла" - значит дерево повалилось