Уступайте места инвалидов лицам пожилого возраста

Парень ехал, вжавшись в угол сиденья. Батарейка в плеере давно села, но он не вынимал наушники – барьер от стариков. Вот опять нависает над ним самая настырная бабка. И ведь, судя по её хоть и безжизненному виду, жить ей ещё целую вечность.
«Да хоть ты тресни, карга, не встану я. Видишь, надо мной табличка для инвалидов. Я реально без ног. Если я встану, сразу на тебя, старую дуру, и грохнусь. Неужели не ясно, что первыми поездами метро ездят только пробитые синяки типа меня».
Парень вторую неделю бухал по знакомым палёным спиртом. И всегда, после бессонной промозглой ночи, когда он, наконец, валится в подползший хриплый непроснувшийся поезд, всегда какая-нибудь старуха – самая бодрая из всех – вбегает, тут же суя ненужную палку подмышку, и мгновенно выбирает именно его, чтобы стоять над душой. Он уже навострился комплектоваться в угол, чтобы поручень, на который шлёпается «немощная» рука, был перед его «спящими» глазами. Быть начеку.
Рука этой старухи была крепкая и жилистая, хоть  буквально рассыпающаяся в прах. Пацан поёжился – «брр» и, себе объяснив содрогание ознобом, продолжил якобы спать и слушать музыку. Он кутал за пазухи леденеющие потные руки. «Такие жилы только у косильщиков», - усмехнулся он про себя.
- Уступи мне место, сынок, - сказала старуха с притворной лаской, не утруждаясь повышать голос, ибо знала, что парень на самом-то деле весь во внимании. – Или я уступлю тебе место.
Она беззубо улыбнулась чёрной ледяной бездной.
Пацан вскочил и с силой усадил её за острые плечи:
- Никогда, дрянь, не стой у меня над душой! – прошипел он, сжав её челюсти.
- Да будь ты проклят, - чуть не зевая, сказала она. - Больно нужна мне твоя пропитая душа. Мучайся.
И она тут же притворилась заснувшей, свистяще захрапев и положив голову на косу, торчащую из подмышки вместо палки. У бабки тоже был плеер, с вечно мёртвой плесневелой батарейкой и с вечным единственным треком – Похоронным маршем.
У парня подкашивались, будто крошась, ноги, он озирался, но никто не уступал ему место. Все как один засыпали, стоило его взгляду набрести на чьё-то лицо, и погружались в общую мелодию.  Он, еле живой, как назло, будто единственный живой, уже не соображал, что за тоннель, в котором они все мчатся, но ни края, ни света в конце точно не было.