Серегина память

Марса – кавказца-переводнюка – почитай всем хутором и без лишних споров отдали Афгану. На съедение. Нельзя псу без хозяина на деревне оставаться. Народ здесь злой до пропитания по нынешним временам: считай, только в каждом пятом дворе кто-нибудь работает, в каждом третьем – какую-никакую пенсию получает. Остальные – впроголодь, а то и вовсе… как Афган.

Мужик он добрый, да “с тараканами». Как наплетет иной раз с три короба, только и разбирайся: где суть, а где тяжкий его вымысел, рожденный контуженым мозгом. Да еще и семейство: жена -- в "чего-то там Свидетелей" (то ли Яговы, то ли еще какой хрени), а малец – и говорить-то боязно… С одной стороны он ему внук, а с другой – как ни крути -- сын. Получилось так, что Серега Афган падчерицу невзначай отымел. Та родила этого заморыша, да и бросила матери с отчимом. Они и подняли. Да только "толивнуктолисын" все-таки какой-то не такой. Вот и пенсию ему положили, хоть и отдали в школу.

Афганское семейство не работящее. Мать ленивица, знай, что только в соседнюю деревню по три раза в неделю шлындает на моленья, таская за собой и мальца. А батя (он же дед) из похмелья в похмелье плавно переходит, в промежутках подряжаясь на работы то здесь, то там. А то и исчезая понадолгу, пустив по хутору слух, что, мол, пристроился где-то неплохо и, заработав, сможет наконец купить себе мотопилу.

С этими пилами – один анекдот. Афган, действительно, приезжает откуда-то порой с деньгой, покупает пилу, поит хутор в честь приобретения и… благополучно спускает эту же самую «обмываемую» пилу в два счета, оставаясь вновь на бобах да без дров в мороз.

Короче, Марса отдали семейству на пищу. Одичал пес совсем после несчастья, выл по ночам, со дворов, где брали его милостиво на цепь, сбегал, да травил кур и гусей. Такого держать на хуторе невмочь. Душу убийством марать не хочется, память по его хозяину тоже трогать паскудно, а вот отдать в дело, чтобы афганское семейство хоть с месяц бульоны похлебало – благородно.

***

В один из дней перед Новым годом в домах резко начало скакать электричество. Примета самая поганая, потому как происходит это, как правило, только в двух случаях: либо кто из хуторских «богачей» сварку работает, либо где-то горит. Потому, только замигает, народ валом валит во дворы – свое хозяйство инспектировать, а потом и на улицу – чужое посмотреть. Это, ведь, только в киношках всей деревней дома заливают в пожар, да в рельсу  колотают. А на практике -- в живой нашей жизни -- ничего, коль полыхнет, народ сделать не в состоянии. Колодцы-то – у всех, понимай, на электронасосах. Воды в домах бочками не стоит, а по зиме и в банях никто не оставит: морозом раздавит и баки, и посудины. Так что глядит народ, охая, да ахая, да по мобилкам пожарных вызванивает.

Так и в этот раз. Пока подворья обежали, из Серегиного дома (еще один на 25 домов с тем же именем был сосед) уже факел занялся. В двух огромных пластиковых витринных окнах бушевало жадное до горючего полымя. В толпу на дороге дунуло от взорвавшихся стекол, плюнуло на елку подле ворот, сожрало махом снег с зимовьюшки и вырвалось на второй этаж, подымая круговерть из горящего и визжащего шрапнелью шифера…

Немногие знали, что в дому на тот момент еще метался обезумевший Серега Бежин, пытаясь спасти то, что нажито было, действительно, непосильным. Всего полуметра не хватило ему, чтобы вырваться из огненного плена. Так и сгорел у порога. Участковый с добровольцами ринулись, было к двери, да стеной отгородило их пламя от обреченного на смерть хорошего, доброго и безвредного на селе человека…

***

-- Собаку, собаку отвяжите! -- Голосила на дороге пьяная Людка с первого хуторского дома. – Сгорит, ведь, Марс!

Мужики подскочили, прикрываясь локтями от жара. Отвязали пса.

-- А сам-то где? – тихо прошуршало вдоль толпы.

-- Там он. -- Послышалось в ответ.

***

Пожарки приехали через 40 минут. Далековато от хутора часть. Тушить уже начали зимовьюшку, ибо угроза пала и на примыкающий к ней мой дом. Я и не помню, как опустилась на колени, моля всех богов, чтобы не раздели меня в смерть огненные посланцы с Серегиной крыши. Вокруг падала шиферная сколь, прожигая снежную толщу. С крыши моего дома ополз на землю весь снежный покров. А сама крыша парила, как речка на рассвете. Но… пронесло. И холодный дробный колотил потом страх полночи, а за окном, казалось, бродил потерявший в одночасье кров и жизнь, белый как лунь Серега.

***

У погибшего остались две дочери. С женой он развелся, а девочки наезжали к нему из города, время от времени прибираясь в холостяцком его жилище, да помогая на картошке. Жил Серега тихо. Никому не мешал. Лишь пил потихоньку, зовя в гости липшего своего друга – Витьку-соседа. Кабы не братская их любовь, может, и остался бы Серега жив…

Неделю дали ему отпуска. И он, предвкушая дружескую попойку с Витькой, затарился по самое не хочу дешевым спиртом и шестичасовым пятницы приехал к себе на побывку. Витька натопил ему дом и еле-еле дождался назначенного времени. Потом выяснилось, что бухали они без продыху почти трое суток, выпив восемь литров спирту, да еще и водки посыльному заказав.

А была у Сереги одна несусветная тайна, знать о которой каждому было не положено. Напиваясь, он нередко мочился под себя и потом, стесняясь, сушил за загородой матрасы, да тюфяки. Был он мужиком хоть и в годах, да симпатичным и даже чем-то похожим на Розенбаума. К тому же и пел нехило, подыгрывая себе на гитаре.

В тот день квасить они с Витькой начали с самого утречка. В обед Витька пополз к себе через дорогу, где ждала его слепая мать – баба Маня. Да тихонько и завалился спать. А Серега, внутри обрадовавшись, что друг дал ему передышку, наладился слегка подмарафетить домишко. Повесил позорный свой мокрый тюфяк на воздуходув обогревателя. Подвинул его к «зеркалу» печки, чтоб побыстрее. Погреб и во дворе, сметая снежок от крылечка. Ушло на это появление здорового образа жизни около двух часов. Этого времени Витьке как раз хватило вздремнуть и чуток протрезветь. И только, было, наладился Серега и сам прикорнуть, как Витька уже был тут как тут. Попойка развязалась вновь…

***

Наклюкавшись до поросячьего визгу, Витек чуть не уснул у Сереги, да вовремя спохватился, что мать одна, попытался дойти до двери и благополучно шлепнулся у порожка.

-- Ну, давай, проведу. -- Благородно предложил Серега, и друзья почапали через дорогу к дому Витьки.

Витькина изба всего в каких-то 30 метрах, но что для трезвого шаг, то для пьяного -- целый путь. Ориентиром бедолагам служила длиннющая поленница перед палисадом, у которой уже стояла, оборотя голову на шум, незрячая баба Маня.

-- Ты паразит! -- Сердито стукнула она кулаком в грудь Сереге, передававшему Витька бабке с рук на руки. – Спаиваешь моего сына!

Как и каждой матери, ей казалось, что во всех бедах ее чада виноват кто угодно, но только не ее единственный отпрыск. Витька вяло закатился в усадьбу, а почуявшая недоброе баба Маня тут же захлопнула калитку. Серега развернулся в сторону своего дома и обмер: в правом окне, аккурат напортив которого стоял обогреватель, ярко всполохнуло пламя. Что есть сил он рванулся к дому. «Тюфяк!» -- пронеслось в его голове…

***

Больше года минуло уже с той страшной ночи, оставившей посреди хуторка горелую падь – Серегин двор. Только после смерти выяснилось, чем жил этот человек, большей частью находившийся в городе и там же работающий. Приезжая раз в неделю на побывку (все остальное время он жил на работе, где служил охранником), Серега постоянно обустраивал свой быт, вкладывая в дом фантазию и смекалку, лелея в глубине своей души надежду, что все то, что он создает, когда-нибудь пригодится его внукам. Во дворе аккуратно были сложены накапливаемые годами ценности: три сотни хороших двойных деревянных рам, предназначавшихся для будущей зимней теплицы, различная сантехника и огородный инвентарь, трубы, шифер, заготовки для садовой мебели… Оказывается, он разбил у себя и маленький сад из сибирских вишен, слив и ранетки. Года два-три, и тот бы заплодоносил, хотя в этих местах сады не приживаются ни у кого. Огромное количество ягодных кустов формировали дворик у дома. До готовности были доведены и банька, и летняя кухня. Много добра оставил после Серега, несмотря на выгоревший дотла дом.

Спустя время все это хозяйство было отдано на разбор людям. То, что можно было продать, девчонки продали за копейки хуторянам, но большую часть имущества растащили селюки по домам – с разрешения, но даром. Торжественно подарили хутору девочки и новехонький велосипед. Находка вселенского масштаба, так как до ближайшего села, где имелись магазины и киоски, топать нужно было больше двух километров. А, кому опохмелиться – лучше транспорта и не найти. Теперь эта машина гуляет из рук в руки, находясь на балансе у Витька. Тот забурел со временем, стал поносить и Серегу, рассказав всем, что тот ссался, и потому именно сгорел, а он, мол, Витек, ему, уходя, напомнил про тюфяк.

«Раскололась» и баба Маня, проговорившись как-то, что видела размывчато свет от полыхнувшего в окнах напротив пламени, да побоялась за сына и быстро уволокла его в дом, оставив Серегу самого тушить пожар.

Даже Витька Финн, за которым закрепилась несмываемая кличка и прибавка к ней: «хитро сделанный, да криво пришитый» -- и тот поживился на Серегином дворе. Еще трех дней не прошло со смерти, как Финн уволок от Серегиного подворья все бревна, заготовленные покойником на дрова. Серега, поди, в гробу перевернулся – так он Финна не любил.

***

Афган сожрал не только Марса, но и все припасенное хозяином для пропитания пса – четыре мешка сухарей и дробленки. Этакую роскошь и люди-то некоторые по нынешним временам не ведают – на одной картохе зиму зимуют. А тут – собачьи  сухари…

***

Время идет. Но живет Серега и в наших воспоминаниях, и в наших душах. А мне, так вообще, не раз и не два уже чудилось, как ходит он за забором, кряхтя и покашливая в своей неизменной панамке: добрый, безвредный, беззлобный человек, большая часть тела которого, сожженного заживо, осталась здесь, на его земле, в полуметре от спасительной двери...

Мы ходим поминать его, поливая из теплых рюмочек место смерти белой жидкостью, сгубившей не одну человеческую судьбу. Поминаем и вспоминаем, как перебрасывались милыми колкостями через забор, копаясь в огородах, как выходили дышать земляным духом на первую борозду, пролагаемую нанятым трактористом, как шастали друг к другу в гости и любовались птичьей стаей, регулярно совершавшей вечерний запев на Серегиной березе. Обгоревшая стоит теперь. Мертвая. Как и остов дома, от которого остались лишь два нижних венца.

Сад мы с мужем выкопали и перенесли в наш двор. Вроде, принялись деревца, уже ждущие второй своей весны в нашем дворе. Девочки продали нам и рамы, и теперь красуется мытыми стеклами недавно пристроенная к нашему дому теплица-оранжерея, светясь Серегиной радостью от сбывшейся хоть таким образом его мечты.

Ничто не пропало даром, сгодилось селянам в хозяйствах. Нетронутой осталась лишь железная кладбищенская оградка, которую как-то, незнамо, зачем и откуда, притащил Серега домой. Висит на задней стенке чудом уцелевшего пристроя. Одинокая такая, брошенная. Не пригодилась никому. Даже Сереге, хоронить которого дети увезли в город…