Я знал твоего отца

                Рисунок Тамары Лучшевой


     В самом начале восьмидесятых была закуплена в ФРГ лицензия на оборудование  для энергетического комплекса. Мне было поручено принять документацию, опытный образец, следить за изготовлением на фирмах, а также принимать станочное оборудование для освоения этой лицензии.  В восьмидесятые годы я часто бывал в ФРГ, причем, на многих фирмах. Пришлось ездить по всей стране, от Любека до Шварцвальда. Переговоры велись всегда, примерно, по одной программе. По технике, понятно.  Я, как прибывший из-за железного занавеса, в основном  один, то мне задавали много  разных вопросов , иногда, можно сказать, провокационные. Но, большей частью,  немцы интересовались нашей жизнью, поскольку редко было так, чтобы один человек приезжал. Обычно,  во время кофейного перерыва, как я называю, на переговорах   подавали кофе, и начинали с разговоров, совершенно на произвольные темы. Задавали  разные вопросы, от того сколько у нас национальностей, где родился, в общем, всевозможные. На одни было интересно отвечать, на другие просто ссылался, что недопонял, переходил к другим вопросам.
  Один немец, уже в возрасте, как он сказал, что уже пенсионер на ренте, очень хорошо говорил по-русски. В протоколе он был  записан, как дипломированный инженер, не переводчик. Он также принимал в  решении  вопросов и переводил другим вопросы и ответы, поскольку я плохо знаю и английский, и немецкий, надо признаться, что иногда и в русском проскакивают ошибки и в произношении и в написании.  Немец отлично говорил по-русски без акцента, я сказал: «как хорошо вы русский знаете!?». Он ответил: «а у меня родной, что русский, что немецкий». – «Как так?». – «Я родился в Бобруйске, а в тридцать седьмом году, когда немцам разрешили из России выехать в Германию, родители уехали, мне уже было пятнадцать лет, так что, он – русский язык, как родной».
Кто-то задал мне вопрос – где я родился? Я ответил – на Кубани. – «А что такое Кубань?». – «Кубань – это район на юге, где протекает река  Кубань. Краснодарский и Ставропольский край называются Кубанью». Последовали вопросы – что такое край, это край Союза или что? Я отвечал, что у нас, в Советском Союзе, административные деления: есть союзные республики, такие как Украина, Казахстан, есть автономные республики, как Дагестан или Татарстан, а также есть области и края. Кубань – это и есть Краснодарский край, в котором я родился, там небольшой городочек, который называется Новокубанск. Когда я сказал Новокубанск, Гюнтер, так звали немца, переведя это слово, почему-то на меня странно посмотрел, я вначале не предал значения; закончили кофе пить, приступили к делам.
   У Гюнтера взгляд  изменился, и он все время смотрит на меня внимательно и напряженно. Мы переговорили. Следующий день был пятница; с утра у нас планировались переговоры, затем посещение в другом городе завода. Утром пришли, Гюнтер все также  смотрел на меня как и вчера . Потом поехали в  другой город  он сопровождал меня, и в конце уже рабочего дня он мне говорит: « я приглашаю вас в гости ко мне домой».  Я принял приглашение. – «Если вам удобно будет, в двенадцать часов я заеду». – «Хорошо, к двенадцати часам я буду ждать».
На следующий день к двенадцати часам он приехал на шикарном  «Мерседесе» белого цвета, кожаные сиденья. Приехали домой к нему. Он остановился у трехэтажного особняка, перед ним березки, елочки росли, железные ворота автоматически открылись, он въехал. Там еще одна машина стояла. Когда зашли, появилась фрау, он представил - это его жена. Она извинилась, что она спешит – у нее сегодня в ее женском клубе какое-то торжество, ей обязательно надо присутствовать. Она не может составить нам компанию, поэтому просит ее извинить. Она убегает, ей очень срочно, она уже опаздывает.
- Все, что вам нужно – сделает Марта.
Я посмотрел на Гюнтера, он сказал: «это домработница». Мы пришли в дом, я передал ему, захваченную мною бутылку водки, привезенную с Союза, «Столичная», он поблагодарил, поставил бутылку в шкаф. В это время подошла Марта. Он ей сказал, дал распоряжение, а сам достал початую бутылку шнапса, две стопки, налил мне и себе.  « Давай для начала, как говорят по-русски, за знакомство». Мы выпили, я посмотрел – закусить нечем. Как-то не привык, чтобы выпить просто водку незакусывая.
- Пошли, я тебе покажу дом.
Конечно, дом в восьмидесятые годы, о таких домах русским, вообще и мечтать не приходилось, что можно иметь такой дом. Тем более, что у нас, в Союзе, еще действовали в то время законы о нетрудовых доходах и строительство второго этажа строго запрещалось. На этих шести сотках, которые давали под дачи, строить можно было только одноэтажный домик размером, я уж не помню, по-моему, чуть ли  три на шесть, и все. А это, здесь дом был три этажа. На первом этаже кухня просторнейшая, гостиная. Пошли наверх. Второй этаж, как он выразился, этаж его с женой – громаднейшая спальня, библиотека, она же, как бы здесь и кабинет,  детская. Детская как бы была детская, когда дочь была маленькая. Санузел, соответственно, ванная, душевая кабина, в то время для нас еще диковинная была душевая кабина. И третий этаж. Третий этаж, как он назвал – гостевая. Здесь было три спальни, причем в каждой спальне свой санузел, без ванн, там только душевые кабины и туалеты.
Когда спустились вниз и  пошли в правое крыло, то я страшно был удивлен, здесь, говорит: «у нас сауна, бассейн». Бассейн три на пять и такое витринное, громаднейшее стекло, окно, выходящее в сад, правда, сад небольшой – участок небольшой – несколько деревьев росло, газон. И, что удивило, здесь лежали два больших валуна. «Сауна, здесь еще вот – это хозяйственный этаж, там прачечная и прочее». Дальше прошли, там  бомбоубежище или что это такое!? Стоят громаднейшие емкости, это, говорит: «солярка и дизель-генератор, я могу  целый год  здесь жить автономно, и мне не нужна электроэнергия».  Подошли к окну, пора бы и за стол.
Мы пришли, Марта приготовила нам столик, чисто по-немецки – все разложено, все тоненько нарезано, все в таком ограниченном количестве, мне казалось, что возьми, ту же колбаску порезанную, по-русски, на одну вилку и все.
Мы сели, Марта что-то сказала, я не расслышал, он ей дал добро, и она ушла. Гюнтер налил шнапса, моя бутылка так и осталась стоять в шкафу.
-  Давай еще раз за знакомство!
Выпили за знакомство, я взял вилку, примерил, какой бы кусочек наколоть, не захватив все сразу, и вдруг он мне говорит: «Я знал твоего отца». У меня вилка выпала из рук, откуда он мог знать моего отца, когда я знаю, что он вообще никуда, никогда не выезжал. Я поднял вилку: «извини, как ты мог знать моего отца?». – «Вот, знал твоего отца. Когда ты сказал, что родился на Кубани, в Новокубанске, я на тебя посмотрел и сразу вспомнил одного человека, а потом просчитал и понял, что это твой отец. Если тебе интересно, могу рассказать». Естественно, мне было интересно, я положил вилку, стал его внимательно слушать. Он налил еще шнапса. Рюмки шнапса, не знаю, наверно, грамм тридцать. Я выпил и стал его слушать:
- Как я говорил, что я родился в Бобруйске. В тридцать седьмом году немцам разрешили выезжать в Германию. Родители выехали в Германию, жили в Германии. В сороковом году меня призвали в армию, но поскольку я знал русский, и еще несколько человек, которые, также как и я, русские немцы, нас стали не военному делу учить,  конечно, как и все мы  должны были, и стрелять, и бегать, и прыгать с парашютом, а нас учили переводить.  Мы стали  с документацией работать, техническую литературу, банковские  документы  переводить.  Началась война, естественно, мы начали служить переводчиками. Работа, первое время, была кошмар! Надо было переводить захваченные документы, военные, архивные документы, т.е. работы, было невпроворот. А приходило документов целые эшелоны. Начальство делало пометки, а мы их переводили. Вначале одни заголовки, потом эти документы возвращались, их надо было полностью переводить. Были, и банковские документы, и НКВДшные документы, переводили мы не вникая.
Служба была, можно сказать, вдалеке от фронта. Спокойной была служба, я бы не сказал. К чинам не стремился, хотя какие-то звание и присваивали постепенно. И вот,  однажды срочно меня вызвали – на допросе надо было быть переводчиком. Я, признаюсь, что первый раз был, и знаете, мне даже плохо стало на этом допросе, но переводил. Через какое-то время меня  опять вызвали на допрос. Это допрос, не знаю, стоит ли говорить, допрашивали девушку, почти ребенок, красивая, а допрашивал садист, самый настоящий. Это был не допрос, а издевательство, что-то страшное, непонятное. Я не знаю, что со мной случилось,  короче,  дал по морде. Дал по морде офицеру в военное время, это – трибунал. Не знаю, кто меня, где меня, кто-то там за меня поручился, короче, разжаловали меня до рядового. А мне, даже было и лучше – на допросы меня больше не приглашали.
Так, шла война. В плен попал рядовым, разжалованным к американцам, мы радовались, что к американцам, а не к русским, потому что, много мы бед, конечно русским принесли. Зря радовались, оказывается, наш лагерь отошел к русским. Американцы нас по списку передали русским. Нас построили в колонну, посадили в ужасные вагоны и мы поняли, что нас везут в Сибирь. В вагоне рассказывали друг другу страсти про Сибирь, что там медведи ходят, что мороз и медведи – больше там ничего нет.  На погибель нас везут. Долго мы что-то ехали в этих вагонах, иногда нам что-то давали кушать, а иногда забывали давать и воду,  не в Сибирь приехали, а нас привезли, тогда почему-то это станица называлась Новокубанская, а ты сказал, город Новокубанск.
- Да,  в шестьдесят третьем году переименовали  станицу  в  город  Новокубанск.
-  Я так и понял, когда ты назвал. Нас  там поселили, офицеры, конечно, отдельно, а нас, солдат; заставляли работать на кирпичном заводе,  иногда и на спиртзавод. Мы на спиртзавод с удовольствием шли, потому что кормили нас, надо сказать, если это назовешь кормежкой, плохо, а на спиртзаводе  можно было иногда и кукурузу и пшеницы горсть и еще что-нибудь, но не скажу, что украсть, а взять, подобрать. Потому что русские, все-таки не очень, надо отметить, аккуратные, это  мы наблюдали. Нас заставляли работать, ящики перетаскивать, разбирать оборудование, а рядом зернохранилище было. Вот с этого зернохранилища,  я не знаю, куда там по их технологическому процессу возили зерно, кукурузу. Иногда везли в драных мешках, из мешка сыпется пшеница, а возница, видя, что сыпется, не обращает никакого внимания. Но, это нам было на радость, мы потом в пыли это выбирали эти зернышки, естественно, если охранник позволял. А когда возили кукурузу, то так  что початки  кукурузы падали, а возница  их не подбирал, если нам удавалось подобрать, мы их прятали, приносили в лагерь, там  кукурузу в ступке измельчали и варили себе, типа каши.
Был там один охранник молодой, зверь зверем, самый настоящий зверь. Ему, казалось, доставляло удовольствие бить нас, причем, он мог бить чем угодно и за что угодно. Мог кулаком в лицо ударить, ногой в живот, а иногда, что у него под руку попадало, он мог тем ударить, даже не понятно за что. Звереныш был, хотя, и молодой совершенно. Так было и в тот день.
– Он замолчал, потянулся опять за бутылкой шнапса. Капнул, так я говорю, шнапса, не чокаясь, выпили.
– Приезжал возниц, вез кукурузу и с этой брички упали два початка. Возница глянул, и, не обращая внимания, поехал дальше. Мы работали с Куртом – товарищ был, и уличили момент, когда отвернулся охранник, мы схватили по початку  и спрятали за пазуху. Мы думали, что он не видит, а охранник заметил и стал приближаться к нам. У него в руках оказался железный прут, кусок арматуры. Он подошел и говорит: «давай», но, Курт не понял, он не знал русского. Я сразу же вытащил початок  кукурузы из-за пазухи и отдал ему, и страшнейший удар получил по спине этой железкой. А Курт стоял, как бы, не понимая. Он на него: «ну, ты че стоишь? Не понял что ли? Так я тебе мозги сейчас вправлю». Курт достал свой початок кукурузы и отдал, и тут, как-то не размахиваясь, охранник прутом, Курта ударил по лицу. Я видел, как у него лопнула кожа, оттуда брызнула кровь; Курт схватился за рану, упал. Он занес еще прут, теперь на мою голову, я вжал голову в плечи, руками прикрыл лицо, думаю, сейчас у мне то же самое будет, что и у Курта – этот звереныш сейчас мне изуродует лицо или пробьет голову. Я боковым зрением видел, как он занес над моей головой этот железный прут и вдруг услышал: «отставить!». Я не понял, кто это сказал, что отставить? Я стоял, сжавшись, ожидая, считал секунды, когда этот страшный удар, как на Курта, так и на меня обрушится по голове. Проходит две-три секунды, удара нет, и слышу: «Ваня, ты что делаешь?». – «Да, вот, гады-фашисты кукурузу воруют, ну я их и учу, что воровать нельзя». – «Как они воруют?». – «Ехал этот идиот, у него с брички падает кукуруза, он не подымает, а эти схватили да запрятали». – «Вань, так они же не украли, они подняли». – «Так, что же, эти гады-фашисты подняли, ихнее что ли?». – «Вань, гады-фашисты сейчас в Нюрнберге на скамье подсудимых, а это солдаты, причем, военнопленные. За что ты их бьешь?». Я смотрел и слушал, что-то странный такой разговор. – «Они уже отвоевали свое. Мы победили фашистов, а ты теперь, похож на фашиста, Вань. Разве можно бить невооруженного человека, да еще таким оружием, как у тебя в руках. Разве я тебя  этому учил, Вань?  Ведь они же люди, ты посмотри, ты же изуродовал человека, как можно, Ваня? Я не думал, что ты такой жестокий». Он нагнулся над Куртом. Курт лежал, у него из лица, надо сказать, просто текла кровь. Этот человек вынул платок, отдал Курту, Курт зажал рану, он взял его за руку, поднял. «Вань, я возьму его?». Ваня, этот звереныш: «да, конечно, Батя», – опустил прут, а я так и стоял вжатой головой в плечи и прикрывал лицо руками. Этот человек повел Курта, а я стоял, не знал, что делать. Охранник говорит: «ну, че стоишь? Иди работай!». Я хотел идти. – «Нет, постой! Иди сюда!». Я подошел, он достал портсигар, закурил: «курить будешь?». Я молчал. – «На, закуривай!». Я закурил, он дал прикурить от своей папиросы. У вас тогда сигарет не было, папиросы были. Это половина сигареты  вставлена в   картонную трубку. Может быть и правильно, охлаждался дым, пока поступал в легкие. Я стал курить. Он на меня посмотрел: «что, больно было?». – «Да, больно!». Он помолчал; я не смотрел на него, я стоял – «Слушай, а этому тоже больно было, которого я ударил?». – «Да, очень больно». – «Ты, вот что, знаешь, возьми папиросы», - и протянул портсигар. Надо  сказать, что я побоялся протянуть руку, ожидая, что я протяну руку к портсигару, а он второй рукой мне даст или в лицо, или ногой в живот. Он сидел на ящике, я стоял перед ним, боясь протянуть руку. «Да, что ты боишься?», - он взял, вытащил все папиросы из портсигара – «на, отдашь этому. А че, так боишься?». И тут, я  посмотрел;  что за перемена такая произошла; это был садист-зверенок, а сейчас сидит просто мальчик, еще практически, мальчик с нормальным добрым лицом. «Тебе больно было? На, возьми кукурузу, возьми, не бойся». Я опять побоялся протянуть руку. Он взял эти початки: «на! возьми».  Я взял и стоял, а он сидел и это лицо садиста, который бил нас военнопленных, чем попало, что ему попадало под руки – и, палкой бил, а вот сейчас нас с Куртом огрел железным прутом; а кулаками, уже не говоря, ногами; а здесь сидел мальчик, я не мог понять. Он сидел, с каким-то взглядом, не глядя на меня, сказал: «меня Батя отругал», - не обращался ни ко мне, ни к кому, просто, сам себе говорил. Потом опять повторил: «Батя меня отругал».
Потом обратился ко мне: «ну, что стоишь, иди, работай». Я пошел, не веря своим ушам, глазам, что за такая метаморфоза произошла с этим человеком, которого мы гаденышем настоящим считали, а здесь. Я передал початки своим друзьям, которые спрятали их, я боялся у себя их держать. Пришел Курт с перевязанным лицом, и что-то держа за пазухой, озираясь на охранника. Мы его окружили, он достал из-за пазухи хлеб, тонко порезанный, и также тонко нарезанное сало и сказал: «это дал тот мужчина, а я свою долю съел». Мы, конечно, это быстро разделили, проглотили. Вкуснее сала и хлеба,  что тогда съел, я никогда в жизни не ел. Курт рассказал, что этот мужчина, который его приподнял, отвел в медпункт, там промыли ему рану, смазали, забинтовали. Мужчина сказал врачу, чтобы он дал бинтов и йода . Вот они у меня здесь. Потом он провел меня в кабинет, открыл шкаф, достал оттуда стакан, налил  спирта, разбавил водой, потом из другого отделения достал хлеб и сало, отрезал хлеба ломоть и кусок сала. Пододвинул мне стакан и кусок сала: «пей, ешь». Я не знаю, как рассказывал Курт, смотрел на этого мужчину, взял стакан, выпил этот разведенный спирт, и с таким удовольствием съел этот кусок хлеба с салом. Этот мужчина порезал хлеб, порезал сало и сказал: «это своим отдашь!».
Я запомнил того мужчину на всю жизнь, мы с Куртом удивлялись, как он двумя фразами, зверя превратил  в человека. Потом, этот охранник-мальчишка, он не замечал когда у возницы из мешка сыпалось зерно, а мы потом из пыли это доставали. Он этого не замечал; иногда, он останавливал возницу, который вез кукурузу, как бы прикурить у него, и нечаянно, как будто бы, с брички падали в этот момент один или два початка кукурузы. Возница на это не обращал внимания, и охранник на это не обращая внимания, отходил в другую сторону. Мы вначале боялись к ним прикоснуться, зная как Курт избит был, я тоже по спине хорошо получил. Но, однажды, когда мы схватили эту кукурузу, то охранник даже отвернулся, и мы поняли, что он нам дает это; мы были ему благодарны, простили ему те побои, которые он нам наносил, ведь мы столько горя принесли на эту землю, поэтому считали, что побои, которые получали – заслуженны! Хотя, не мы виноваты, а правильно сказал, тот мужчина – твой отец, что сидят фашисты в Нюрнберге на скамейке подсудимых. А мы, мы то? Мы выполняли приказ, нам приказывали – мы делали. И сейчас, нам ,что приказывают, то мы и делаем.
Когда прошло немного времени, мы осмелели, и поняли, что это вполне нормальный, добрый человек, еще практически, мальчишка. Мы гораздо старше его. Мы спросили: «ты назвал его Батей, он что, твой отец?». – «Да, нет! Какой отец!? Батя!». – «Батей у вас отцов называют». – « Отец – отец, а это Батя, мы все его Батей зовем». – «Кто все?». – « Как кто? Все. Все партизаны. Он наш командир – Батя! Те, кто солдаты, военные – они командиром звали, а мы, пацаны,  его Батей и звали. Он и есть Батя нам».
Так, вот. Когда я тебя первый раз увидел, и тут знакомые черты, поскольку я того мужчину запомнил на всю жизнь. А когда ты сказал, Новокубанск, да еще фамилии одинаковые, и отчество у тебя – Петрович, так я понял, что это твой отец. Жив он еще?»
Я говорю: «да, ему сейчас восемьдесят шестой год». – «Да? Передай ему привет! Что я и Курт, мы помним его, мы часто вспоминали, что человек, каким может обладать талантом, что всего двумя фразами, из садиста, гаденыша, какого-то звереныша, превратил в полнее нормального человека; и доброго, и уступчивого, и даже, в чем-то сочувствующего нашему положению.
Мы вспоминали часто, когда собираемся ветераны. У вас  тоже, наверно, есть общество ветеранов? У нас здесь есть, может быть не такое как у вас, но может быть одни и те же люди живые воевали: мы против вас, вы против нас. Хорошо бы, чтобы наши дети не воевали, ни против вас, ни против нас, ни против других.
- У тебя дети есть?
– Есть.
– Кто?
– Дочери.
– У меня  тоже дочь одна, и еще внук есть.
Мы посидели, выпили. Я начал прощаться, он: «я отвезу тебя». Он отвез; я приехал домой. Не хотелось никуда идти,  не домой приехал, в гостиницу, естественно. Дом мой далеко; такой дом, как у него, конечно, не видать мне никогда. Я прилег , стал думать: « этот немец – бывший военнопленный, сейчас живет в громаднейшем доме, в моем понятии, что это не дом, а целый дворец; на пенсии, и как он  рассказывал, что они вдвоем с женой не могут пенсию его, ренту, потратить. – « Видите, у меня жена не любит готовить, поэтому, утром подымаемся, мы вначале поплаваем, она и я очень любим плавать. Поплаваем, потом пьем кофе, и заказываем завтрак в кафе, заодно прогуляемся и в кафе позавтракаем. Вечером, если никуда не идем – ни в театр, ни в клубы – я в ветеранов, она в свой женский клуб – мы с друзьями заказываем обед в ресторане. Нам не потратить мою пенсию».
Я вспоминал своего отца, он тысяча восемьсот девяносто пятого года рождения, прошедший три войны: первую мировую, гражданскую, и второю мировую войну имеющий  и царские награды, и Советские военные, и Советские трудовые. Сейчас уже в довольно  преклонном  возрасте, живет в двухкомнатной квартире, с удобствами на улице, что до сих пор печку топит дровами и углем, газ, может быть, когда-нибудь и подведут. Получает пенсию сто рублей, чтобы еще что-то, как-нибудь подработать, он как садовод-любитель, выращивает цветы, хорошие цветы – ему интересно. Люди приходят,  у него покупают. Гюнтер не может свою пенсию потратить, а моему отцу не хватает пенсии.