Ночью опять шел дождь — негромкий, скучный, надоевший всему земному. Но перед рассветом поднялся прерывистый тре¬вожный ветер, и почувствовалось вскоре, что он растрепал, разнес в клочья и угнал куда-то низкие тяжелые тучи.
Сейчас светило солнце, но нерадостно было в лесу, потому что ветер, едва утихнув, налетал внезапно снова, и верхи деревьев шумели, качаясь, и жила во всем, таилась вокруг напряженная тоскливая забота. "Да какая уж радость теперь... — усмехнувшись с горечью, подумал Андрей Арефьевич. — Август, седина вон по¬шла". Сединой он называл первые среди зелени деревьев пожел¬тевшие листья. Их срывало с берез неожиданными нервозными наскоками ветра, и они летели с высоты поначалу стремительно, но внизу замедляли свой полет и, кружась, как бы нехотя, опуска¬лись на сырую землю.
Один из таких ярких листиков лег у ног Андрея Арефьевича, и старик поднял его, положил на ладонь. Радостный свет источала отмирающая малая частица природы, и от этого света пронзитель¬но заныло в груди: "Надо же... Умирает, умер уж, считай, а све-тит..."
Было все вокруг напитано влагой, и даже не напитано, а пресы¬щено, переполнено ею. Дожди шли, шли и шли, сверх краев сто¬яла вода в болотах, озерках и ямах, и ни разу за лето не удалось по-настоящему просохнуть, подышать с легкостью земле. Андрей Арефьевич приглядывался к лесу и замечал то, чего раньше не было никогда. Вот, к примеру, живая сильная ель — в самой силе, лет пятьдесят ей, может, — а по стволу снизу вверх сероватый мошок пророс, незнакомый, непонятный такой мошок, колючий. По живой-то коре. И на осинах такой же встречается, и на березах тоже есть. Ненормальная штука, от большой влаги прижился ка¬кой-то паразит. Не должно так быть, нет, не должно. Папоротник в это время обычно всегда сочный стоял, зеленый, а нынче словно ржавчина побила его — местами свернулся, засох. "Да-а... — Анд¬рей Арефьевич вздохнул сокрушенно. — Болеет природа, жмет ее что-то, корежит, никак ей не удается пожить в полном здравии..."
Не хотелось сегодня завтракать и за грибами не хотелось идти, тянуло полежать, да так, чтоб посвободней, подольше, никуда не отвлекаясь. Однако Андрей Арефьевич пересилил себя — коль уж выделил Господь Бог денек без дождя, то надо поблагодарить да использовать, без грибов-то ведь нельзя. Тех, что успел запасти урывками, не хватит на зиму, еще хотя бы полстолько белых насу¬шить, а на солку только-только начинают вылезать.
Он чувствовал, что много грибов вряд ли ему понадобится, что еще одну зиму едва ли удастся осилить, но не желал рушить обыч¬ный свой порядок. Чего хорошего — протянуть лапки и ждать? Да нет уж, надо жить, как жил — в этом только и подмога душе и телу. Тебе не понадобятся грибы — Варе сгодятся, ей особо-то некогда их собирать. Пусть и трав будет насушено вдоволь, и гри¬бов запасено, как всегда. Да еще и картошку выроем — справимся потихоньку-полегоньку. А потом ведь ты чувствуешь одно, а в сер¬дцевине жизни для тебя может быть приготовлено совсем иное — вдруг да выправишься и одолеешь еще не одну зиму...
Грибы от избытка сырости росли все какие-то несерьезные — боровики с тонкими мягкими ножками, и шляпки плоские, крот шатся. Андрей Арефьевич набрал, однако, уже более половины корзинки — правда, небольшая корзиночка-то, с большой теперь не отваживается ходить, надо экономить силы.
Бродил потихоньку меж кустов да древесных стволов, подрезал неспешно грибы и в общем-то почти не устал пока, слава Богу(, хотя брезентовый, с капюшоном, дождевик, который надел, не до¬веряя уже ясной погоде, стал казаться тяжеловатым.
Васек, умная добрая лайка, временами удалялся куда-то в за¬росли, исчезал довольно надолго, но потом возвращался и бегал рядом, заглядывая в лицо хозяину — просил внимания.
— Радуешься, баловник... — нагибаясь, ласково трепал Васька за шею Андрей Арефьевич. — Чему радуешься-то? Ну давай бе¬гай, бегай...
Васек подпрыгивал высоко от избытка чувств и опять вскоре исчезал.
Но вот, появившись невесть откуда, собака вдруг сделала не¬сколько резких нервных скачков в сторону темной вековой ели, стоящей шагах в сорока в окружении густых кустов орешника. Напряженно застыв на месте, Васек оскалил зубы, зарычал глухо, и шерсть на его загривке вздыбилась, загнутый к спине хвост мел¬ко задрожал.
Сердце у Андрея Арефьевича застучало сильно, но тут же, со¬владев с собою, старик настороженно прислушался. Ни малейшего постороннего шороха, ни треска он, однако, не уловил своим еще неплохим слухом. Мешал, правда, нараставший временами шум ветра. "А все ж человек там, видать, — подумал Андрей Арефье¬вич. — Причем не грибник, не-ет..." Васек умел чутьем отличать людей на расстоянии. Грибников, которые хоть и очень редко, но забирались сюда, он сразу же начинал облаивать весело издалека — вот, дескать, сейчас я тебя напугаю. Если же чуял зверя, то мгновенно бросался наперерез и, сблизившись, всячески старался не дать уйти, держать на месте. Знал Андрей Арефьевич, какой у Васька лай по лосю, какой по кабану, какой по зайцу, белке. А тут нет, тут наверняка человек — так Васек ведет себя обычно в тех случаях, когда чует ружейную смазку.
"Охотник если какой забрел?.. — продолжал прикидывать ста¬рик. — Да охоты-то все пока закрыты еще. Браконьер, может, — у этих в любое время ни стыда, ни совести".
Собака зарычала опять, и Андрей Арефьевич тихо позвал ее:
— Ко мне, Васек. Живо ко мне!
Васек послушался — подбежал и сел рядом, но все продолжал напряженно смотреть туда, в сторону ели, с глухим нутряным ры¬чанием скалил зубы.
"И-эх!.. — усмехнувшись вдруг, сказал себе мысленно Андрей Арефьевич. — Совсем уж чего-то я подносился — испужался, гля¬ди-ка ты... Да кому мы теперь нужны, какой тебя бес нынче тро¬нет? А ну-ка проверим, кто там у нас блукает".
— Васек, — негромко приказал он, — пошли. Рядом пошли, рядом.
И собака, поняв, что должна быть недалеко от хозяина, сто¬рожко, словно крадучись, пошла впереди. Продравшись вслед за Васьком сквозь густые заросли орешника, Андрей Арефьевич ос¬толбенел, и сердце опять застукало гулко и быстро. Под старой елью на подстилке из еловых же ветвей лежал человек. Лежал он на спине, привалившись неловко головой к могучему стволу дере¬ва, с закрытыми глазами. Лицо его было темным, заросшим густой щетиной и сильно исхудавшим. Страшно выглядели губы — обме-танные болячками, вспухшие и потрескавшиеся.
В первое мгновение старику показалось, что человек мертв, но потом услышал его дыхание — неровное с хрипом. "Больной со¬всем, — стараясь усмирить тяжело бьющееся сердце, начал нако¬нец соображать Андрей Арефьевич. — Без памяти, наверно. А может... Может, ранил кто? Кровяного-то вроде ничего не ви¬дать..."
И вдруг он увидел оружие — мужчина держал его за рукоятку, прижав к бедру, и палец был рядом со спусковым крючком. И сразу же Андрей Арефьевич осознал, что оружие это, с недлинным стволом и высоким намушником, настоящее, грозное — автомат.
Васек, вытянувшись в струнку, остановился метрах в трех от лежащего, напряжение переполняло его. И собака не выдержала — взлаяла громко и нервно, с подвизгом.
; — Тихо, Васек! — приказал шепотом старик. — Ко мне! А ну-ка быстро!
Тот подбежал и, касаясь боком ноги Андрея Арефьевича, сел рядом. Человек под елью очнулся и увидел собаку, старика. Неко-,; торое время он смотрел провалившимися воспаленными глазами, не двигаясь, соображая, видимо, что к чему, потом стал поднимать автомат. Заметно было — большая в его теле слабость, и руки не! слушаются. Старик с собакой, однако, не шевелились, глядели, будто завороженные, и мужчина, собрав в себе остатки сил, под-,: дернулся вдруг всем телом, привалился к ели спиной. Сидя ему легче стало управляться с оружием, и, уперев автомат затылком в живот, он потянул на себя затвор. Щелкнуло холодно, и Андрей Арефьевич понял, что оружие взведено. Зрачок ствола смотрел на него.
— Стой, дед, — с трудом разлепив больные губы, невнятно, одним почти хрипом сказал мужчина. — Стой, где стоишь. А я... я, подумаю... -Наверно... придется... уложить тебя здесь... Вместе... с собакой.
Его начала бить дрожь — видать, была высокая температура, и автомат подрагивал тоже.
— И... не вздумай бежать, — продолжал мужчина. — Пуля... догонит.
— Стар я уж бегать-то, — чувствуя, как свело холодом спину,. ответил Андрей Арефьевич. — Ходить потихоньку — и то вот пал¬ка помогает.
И старик подумал, что если тот нажмет сейчас на спусковой крючок, то пули легко прошьют тело и полетят дальше сквозь кус-, ты. Несколько, может, пуль... Один только миг — и все кончено. Легче легкого. А то жди там, впереди, — как оно будет? Глядишь, еще намучаешься, лежа-то в постели — замытарит слабость да, боль... "Эх, мужик... — усмехнулся он внутренне и начал вдруг успокаиваться — прошла оторопь, и сердце стало притихать к нор¬ме. — Нашел, чем загрозить... Если вот только по Ваську попадет, Васька жалко".
— За что же ты меня убивать-то собрался? — спросил Андрей Арефьевич. — Увидал человека в первый раз — и сразу же уби¬вать... Чего я тебе сделал плохого?
—- Ты, дед, заложишь. Пр... продашь. И придут... загребать. Начнут стрелять. А мне... Мне этого не надо. Ты можешь про¬дать... Вот я и...
Васек опять зарычал.
— Тихо! Сидеть! — прикрикнул на него Андрей Арефьевич.
— Вот... — направляя оружие на Васька, продолжал мужчина. — И собака ... рычит. Тоже... может навести...
— Никто тебя тут не продаст, — Андрей Арефьевич шагнул к нему и заслонил собою Васька. — И не дури ты, мужик.
— Стой, дед. Еще шаг... И... сделаю решето.
— Говорю — не дури. Никто продавать не собирается. Твое дело... пускай твое и будет. Бог тебе судья.
— Бог... судья. Пр... правильно. А вам... не верю никому. Одно¬му поверишь... и... точка.
Дрожь била его все сильнее, но автомат он продолжал удержи¬вать, вздергиваясь время от времени для внимания, словно пыта¬ясь стряхнуть с себя болезнь.
— Больной ты совсем, — сказал Андрей Арефьевич. — Тебя лечить надо, а ты... убивать.
— И лечить... никому. Пр... продадут враз. Лучше... сдохну тут.
— Заладил — продадут, продадут... Кому продавать-то — один тут живу, больше ни одной души в округе.
— Где это ты... живешь один? Далеко деревня?
— Какая тебе деревня! До деревни девять верст с гаком, да и то если напрямки. А у меня здесь кордон.
— Стой. Значит... дом один... и ты в нем... один? И больше... кругом никого?
— Ни души кроме меня. Чего ты все не веришь-то?
— Стой, дед... Дай... подумать.
Ему делалось все хуже, глаза закрывались сами собою, но авто¬мат, упертый магазином в колено, по-прежнему был нацелен на старика.
— Да чего думать, — сказал Андрей Арефьевич. — Вставай потихоньку и пойдем с божьей помощью. Хватит уж целиться-то. Плохо тебе совсем, лечить надо тебя. Тут недалеко, меньше кило¬метра. Никто не найдет, не узнает — не бойся.
Мужчина встряхнулся опять, и Васек выскочил вперед, зары¬чал.
— Скажи... своему псу... — прохрипел больной. — Скажи, чтоб... не хрюкал. А то... пристрелю.
— Ты его не трогай, и он не тронет тебя. — Андрей Арефьевич, присев на корточки, погладил собаку и ласково попросил: — Тихо, Васек, успокойся, родной. Это свой. Свой это — понял?
Васек сразу отмяк, даже замахал хвостом.
— Свой, значит... — Мужчина пошевелился. — Ладно... Придется... Поверю тебе, дед. Но... гляди... Если готовишь мне точку... У меня... выход один...
— Да брось уж грозить-то. Изгрозился весь. Вставай, давай по¬могу. А то потеряешь сознание — разве мне тебя дотащить?
— Нет! — дернув автоматом, с яростным хрипом выдохнул тот, и старик, шагнувший уже было к нему, замер на месте. — Мы... по-другому. Ты с собакой... впереди. Десять шагов... Будешь даль¬ше... начнешь уходить... Срежу... знай.
— Эх, ты!.. — с досадой махнул рукой Андрей Арефьевич. — Фома без веры. Ну пойдем так, если охота. Веди старика под при¬целом. Да вставай уж, а то сомлеешь вконец.
Мужчина надел ремень автомата на плечо и, направляя ору¬жие теперь уже одной рукой, а другой опираясь о дерево, стал подниматься. Сразу это ему не удалось — рука скользнула по коре ели, и он опять сел.
— Давай помогу-то, — снова не выдержал Андрей Арефье¬вич, — ослаб же ведь, ноги не слушаются.
— Стой.
— Тьфу ты! Прости меня, Господи...
Наконец тот поднялся и, привалившись всем телом к стволу дерева между двух сухих обломанных, сучьев, стоял некоторое время, не забывая держать автомат наизготовку, стараясь, види¬мо, справиться с головокружением, утвердиться. И по высокой его фигуре, по всему в нем стало заметно, что даже пока и не оконча¬тельный это мужик, а парень — в возрасте, правда, и крепко, наверно, обкатанный. Одет он был в черную измызганную робу, наподобие рабочей спецовки, и такие же брюки, кирзовые сапоги казались рыжими от налипшей на них, многодневной, видать, гря¬зи.
Парень сделал первый неуверенный шаг от ствола ели и посто¬ял еще так, осваиваясь. Его покачивало и не отпускал озноб — слышно даже было, как стучат зубы.
— Л... ладно, — он медленно поправил на плече зеленый авто¬матный ремень. — Пошли. Только... ты, дед... впереди. Десять шагов.
Да знаю уж. Рулетки, жалко, нету, а то бы отмерили в тю¬тельку. Пойдем, Васек.
Пробираясь через орешник, Андрей Арефьевич не оглядывался, но слышал— тащится и тот, шумно тащится, с треском, хватает наверно поминутно за ветки и волоча ноги. Доносилось его
Прерывистое хриплое дыхание. Васек бежал спокойно – поверил, значит: коль хозяин не велит злобиться, то все в полрядке.
Дальше лес был почище, без особых зарослей, и старик шел, выбирая места поровней, где не встречалось валежника. Теперь он изредка оглядывался, чтобы соблюдать расстояние. Парень с авто¬матом, поддерживаясь за деревья, продвигался следом, его качало, как пьяного. Потом он упал, зацепив ногой за валежину, растя¬нулся всем пластом. И торопливо завозился на земле, стараясь поскорей подняться, прохрипел:
— Стой...
— Да стою, куда я денусь.
Не выпуская из рук оружия, парень утвердился сначала на ко¬ленях. Рядом стояла березка, и, уцепившись за ее ствол, он мед¬ленно поднялся в рост, привалился к дереву плечом. Березка гнулась под его тяжестью, а он сипел, задыхался. Васек побежал было к нему — хотел, наверно, обнюхать, — но почему-то разду¬мал, вернулся.
Старик ждал, и до горечи в сердце вдруг стало обидно ему, что без конца направляют и направляют на него боевое оружие.
— Эх, ты, — подавляя в горле комок этой горечи, сказал он. — Я всю войну прошел, осколками доставало, пулей, но никакому немцу не удалось меня вот так... под дулом. А здесь на старости лет... Свой — и ведет... будто под конвоем. Грех тебе...
— Хватит! — зло просипел тот. — Дви... двигай. И пошли подобным же образом дальше.
Понемногу Андрей Арефьевич освободился от обиды и стал ду¬мать с тревогой: чего же он натворил, этот парень, откуда и от кого вырвался, да причем с таким оружием? Убил ли? А что ж— впол¬не могло быть. Вон он как — погибает, а стервенится хлеще волка. Не верит никому и нипочем. С крепостью, с железом-кремнем в душе, видать, мужик-то. А может... где-нибудь довели человека до предела? Нынче это умеют. Из тюрьмы, может... Волосы отросли, не брился давно. Погибает, надо будет лечить.
Парень, ковыляя из последних сил, упорно продвигался сле¬дом.
Когда завиднелся кордон — дом близ озерка и небольшое по¬дворье, огород, обнесенные пряслом, он приказал остановиться.
— Собаку... к себе. Позови... Ну!
Андрей Арефьевич поманил Васька, тот подбежал. Опустив¬шись на корточки, старик стал гладить его, и Васек радостно лиз¬нул ему щеку.
"Неужто постреляет нас сейчас — на пороге, считай? — обдало старика холодом. — Неужто вел, чтоб только узнать дорогу?.."
Зрачок автоматного ствола, подрагивая, смотрел прямо в лицо.
– Пес... — прислонясь к дереву спиной, продолжал парень
прерывистым сипом, — чтоб... рядом. И... ни звука. Если... там...
Если в доме... хоть кто-нибудь... то... всех...
— Господи ты мой правый... — тяжело опираясь на палку, Анд¬
рей Арефьевич выпрямился, побледневший, и перекрестился. —
Да вот те крест, нету там никого.
— Все, Давай.
Старик приказал Ваську идти рядом, и они направились к жер¬дяным воротцам. Парень держался теперь позади метрах в трех.
Силы у него иссякли на крылечке.
Сначала сильно качнуло назад, но он устоял, потом упал на КОЛЕНИ, ударился головой о стойку. Андрей Арефьевич, который был уже в сенцах, бросился помогать. Закинув руку парня себе на шею, с большим трудом, но поднял-таки его на ноги, кое-как дово¬лок до кровати. Тот рухнул поперек кровати лицом вниз, автомат, сорвавшись с плеча, шлепнулся рядом. И больше парень не шеве¬лился.
— Бог ты мой... — Андрей Арефьевич схватил автомат и никак
не мог сообразить, куда его деть. — Боже милостивый, как бы уж
не помер...
Наконец он догадался сунуть оружие подальше на печь и ки¬нулся стаскивать со своего нежданного гостя грязные сапоги.
2.
Странно было Андрею Арефьевичу, что совсем он не чувствует усталости, и самое удивительное — внутри утихло все, ничуть не беспокоит боль, прошло это поганое нытье. "Во-о как, — усмех¬нулся он. — Куда чего девается, когда не о себе, а о другом-то заботишься. Знамо дело, так-то оно..."
Остаток дня прошел у него в больших хлопотах, и ночью при¬шлось вставать не раз. Разве будешь тут сидеть сложа руки — погибает ведь человек, надо выручать. С большим трудом раздел он парня до трусов, уложил и, прикладываясь ухом к его груди, к спине, послушал. Да в общем-то и без того было ясно — сильно простужены легкие, опасное в них воспаление, все там у него го¬рит. И, видать, уж давно, застарело. А вдобавок еще и глотошная — ангина, даже вспухла шея. Кругом весь в воспалении-горячке, жаром от него пышет на метр. Тяжелое дело.
"Та-ак... — Андрей Арефьевич подумал немного. — Перво-на¬перво надо накалить песку. Обязательно горячего песку. А уж по¬том остальное". Он затопил маленькую печку с плитой, которая была сложена в одно с большой русской печью, и пока разгорались дрова, накопал за огородом, в давней яме у озерка, крупного жел¬того песку. Потом разыскал все свободные мешочки из-под круп и прочих продуктов, стал калить песок на плите в большой сково¬родке. Пересыпав его, прокаленный, в мешочки так, чтоб они бы-ли плоскими, и завязав их, дал простынуть до нормы и обложил ими парня. Два под спину, два с боков и на грудь один. Укрыл больного теплим одеялом, сверху еще старый полушубок накинул.
Второе дело, решил старик, — надо дать организму питание, иначе вяло будет бороться, а то еще и не будет совсем. Оголодал, видать, бедолага здорово. Хоть и крепкий по натуре — это замет¬но, но худоба в нем большая, ослаб вконец. Много дней, наверно, бедовал.
Быстро удалось подманить во дворе и поймать старую курицу. Андрей Арефьевич зарубил ее, и когда сидел, щипал, не отпускали тревожные думы. Откуда он такой взялся, какие за его спиной дела? Скрывается, ищут ведь наверняка. А ну-ка заглянут сюда? Да вряд ли вообще-то — который уж год никто кроме Вари не ходит... Раздевая больного, обнаружил у него под робой подсумок на ремне. С тремя отделениями подсумок, в двух запасные магази¬ны к автомату. Тяжелые — полные, сразу понятно. Целую роту можно пострелять. И нож еще в ножнах. Серьезный нож, к стволу автомата, видать, приставляется. Эх, беда... А ремень-то — сол¬датский, с бляхой, новый почти совсем. Или. шпион какой? Тоже вряд ли, больше все-таки смахивает на тюремника. Но оружие-то этакое... Откуда? Эх, дела-делишки... Ну, ладно, чего ж теперь. Главное сейчас — не дать человеку сгибнуть.
И вдруг словно опалило: а ведь Варя-то скоро придет. Давно не была, обязательно наведается на днях. Господи, как же тут сде¬лать-то? Караулить-поджидать если, перехватить во дворе. Да разве укараулишь — дел-то вон сколько... Войдет неожиданно в дом — и здрасте. Васек, может, упредит лаем? Но ведь он ее встре¬чает всегда без лая, с радостью... Ну... в крайнем случае... куда ж денешься? Придется объяснить. Поймет она. Варя все может по¬нять. Варя не скажет никому, нет.
Куриный бульон Андрей Арефьевич варил по-особому — доба¬вил в него одному ему известные корешки и травку, которые по¬могают организму браться за силу. Рот у парня был раскрыт, но для верности старик вставил ему между зубов алюминиевую во¬ронку и стал вливать понемножку бульон. Полстакана прошло. Потом он вливал еще через каждые полчаса, и тоже вроде шло нормально.
А вечером приготовил специальный отвар из кореньев и трав, малины сухой в него добавил —. от воспаления и чтоб вышибало болезнь с потом. И опять понемногу вливал больному в рот через каждые полчаса. К ночи лицо парня покрылось крупными бисери¬нами пота, и начал он метаться, бредить. "Ага, — обрадовался Андрей Арефьевич, — пошел организм. Пошел в борьбу. Ладно, пока порядок". Он вытащил из-под больного мешочки с остываю¬щим песком, взял те, что были с боков и натруди, и, пересыпая песок в сковороду, нагрел его опять, обложил парня горячим еще раз, на ночь, укрыл, тщательно подоткнув со всех сторон одеяло. "Вот, — подумал удовлетворенно, — пускай теперь попотеет, ни¬чего".
И ночью несколько раз вставал — зажигал лампу, вливал боль¬ному в рот через воронку стоящий на плите теплый целебный от¬вар. Перед рассветом парень перестал метаться, затих. Тут уж Андрей Арефьевич заснул по-настоящему и спал, как ему показа-лось, долго, хорошо.
И вот пожалуйста — даже выспался вроде бы, и самочувствие намного лучше, чем вчерашним утром. Это слава Богу — самому- то теперь киснуть недосуг.
Парень лежал тихо, короткие темные волосы его надо лбом слиплись от пота. И дыхание стало другим — не с хрипом уже, а с хлюпаньем, Андрей Арефьевич подошел, приложил руку ко лбу больного. Заметно убавился и жар. "Ну, слава Богу, — перекре-стился старик. — Кажись, малость отмякло. Теперь надо только поддерживать, не упускать, и должен выдраться. Молодой, жили¬стый — обязательно должен". Он пощупал под одеялом — там было мокро от пота больного.
И снова Андрей Арефьевич принялся за дела. Вытащил из-под парня сырую простыню, вытер его сухо-насухо полотенцем, достал из шкафчика и подстелил плотную свежую холстину. Все это сто¬ило ему немалого труда, и старик замаялся, сел передохнуть, ути¬хомирить сердце. А потом пошло легче, уже привычное — он пересыпал и подогрел песок, обложил парня горячими мешочка¬ми, укрыл, перевернув одеяло другой стороной. Подушку под го¬лову больному подложил ту, на которой спал сам, а промокшую под парнем насквозь вынес с простыней во двор, устроил просы¬хать на ветерке. И опять по малой толике поил теплым бульоном, снадобьем, приготовленным уже несколько по-иному — чтоб не так сильно гнало пот. Когда поворачивал парня, приподнимал ему голову, тот стонал, бормотал что-то невнятно, однажды даже при-открыл на мгновение мутные глаза, но так и не пришел в себя ни разу. "Ничего, — думал с уверенностью Андрей Арефьевич. — Очнется, настанет время. Пропотел-то уж больно хорошо..."
В избе стояла духота оттого, что не раз приходилось подтапли¬вать печку, и старик приоткрыл дверь — воздух должен быть све¬жим, это уж обязательно. И к тому же можно услышать, если неожиданно нагрянет Варя.
Ясная погода стояла и сегодня, и ветер надтих, шумел теперь в вершинах деревьев спокойно и приятно. И чувствовал Андрей Арефьевич, что не будет дождя в ближайшие дни, должно посто¬ять. "Дай-то Бог, — вздохнул. — При солнышке-то любой орга¬низм к здоровью тянется".
В заботах о больном он совсем забыл об остальных — и кур вчера не накормил толком, и Ленку, олениху, только выпустил за ограду, чтоб она погуляла на воле да попила из озерка, а настоящего пойла сготовить ей так и не успел. И Васек с Анфисой за весь день поели одних лишь куриных потрохов. Рыжка не видать, промышляет, наверно, где-нибудь по хорошей погоде. Ну да, орехи то
поспели, запасает, прячет теперь.
Анфиса, зеленоглазая серая кошка, терлась о ноги, просила есть.
— Сейчас, — сказал Андрей Арефьевич. — Потерпи уж еще-то чуток.
Он принес из сеней чугун со вчерашними щами, поставил по дальше в печку на угли. Потом плеснул на сковородку масла, на¬ложил в нее рисовой каши, тоже приготовленной вчера. Уместилась в печке и сковорода. Пока все это разогревалось, при¬готовил корм курам – прошлогодняя вялая картошка, сваренная : утром на плите, еще не успела остыть, и Андрей Арефьевич быст¬ро искрошил ее вместе с кожурой, смешал с пшеницей. "Хорошо с пшеницей-то, — порадовался, — самое оно. Спасибо Варе, забот-нице, а то бы беда..." Часть картошки он использовал для пойла Ленке. Бросил также в ведро несколько сухарей, изрезал туда большую кормовую свеклу заодно с ботвой. Свеклу эту выдернул на огороде еще вчерашним утром,, да вот только дошли руки.
Управившись с курами и Ленкой, Андрей Арефьевич налил полную миску щей Ваську, каши в них добавил. Дождалась нако¬нец своей очереди и Анфиса — жадно хлебала из жестяной банки у печки.
"Да и самому теперь не грех бы подзаправиться, — посидев некоторое время в раздумье, усмехнулся старик. — А то скоро и ноги не будешь таскать от таких забот". И почувствовал вдруг — действительно, хочется есть. И удивился опять, обрадовался: надо же... Давно уж не было никакого аппетита, силой себя заставлял есть, и вот поди ж ты...
С удовольствием он съел полную тарелку щей и каши поел тоже.
Послышался шорох — Андрей Арефьевич, вздрогнув, обернул¬ся. Дверь была приоткрыта, и на пороге сидел Рыжок.
— А-а, — негромко сказал старик. — Явился? Где болтался-то?
Рыжок запрыгал к Анфисе, которая возила по полу, вылизыва¬ла свою банку, кошка замурзилась на него для порядку.
— Не лезь к ней, — Андрей Арефьевич поднялся из-за стола и,
оторвав от снизки, висящей над плитой, подсохший белый грибок,
кинул его белке. — На-ка вот ешь, а к ней не лезь, не до тебя,
вишь.
Рыжок взял гриб и, держа его в лапках, словно в маленьких ручках, заложив свой пушистый хвост на спину, стал торопливо грызть.
После еды Андрея Арефьевича потянуло в сон. Голова клони¬лась сама собою, закрывались глаза. "И это, — пытаясь стряхнуть с себя дрему, покачал- он головой, — как в былые хорошие време¬на..." Глянул на больного — тот лежал спокойно на спине, лишь при дыхании, тяжелом еще пока и учащенном, продолжало у него хлюпать слегка где-то внутри. И старик решил: "Ничего, нормаль¬но. Надо тоже лечь, коль уж тянет. Дело нужное — силы-то ох как пригодятся. Мы... недолго, на полчасика..."
Проспал он, однако, около двух часов. Разбудили стоны — больной опять начал бредить. "Бог ты мой, — встрепенулся Анд¬рей Арефьевич. — Чего ж это я — продрых все на свете..."
И вскоре уже бодро, уверенно продолжал свои лечебные хлопо¬ты.
3.
Хоть и был настороже Андрей Арефьевич, а Варя пришла-таки неожиданно. Донесся со двора ее голос — разговаривала, наверно, с бурно встречавшим Васьком, и пока старик метался по избе, не зная, как быть, она уже поднялась на крыльцо, вошла в сенцы. Засеменил было навстречу, хотел изобразить радость, чем-либо отвлечь, но Варя сразу же заметила, что он не в себе.
— Ты чего это такой? Встрепанный, будто... кур ловил. Чего делаешь-то?
— Да я... Пойдем-ка сядем на крылечке. Тебя все ждал, вот и... Пойдем на крыльцо, расскажешь...
— Зачем на крыльцо-то? У меня вот полная сума, надо выло¬жить.
— Поставь пока, а потом выложим. Поговорим хоть...
— Да в чем дело-то? — удивилась Варя. — Не пускает в избу, испуганный какой-то. Иль уж меня испугался? Может, прячешь там, у себя, кого? А ну-ка глянем...
И Варя решительно потащила в избу свою суму на колесиках. Лежащего на кровати она заметила не сразу, а когда увидела, то вздрогнула и прижала руки к груди.
— Господи... Кто это у тебя?
— Тс-с... — приложил палец к губам Андрей Арефьевич. — Выйдем-ка Лучше наружу, я тебе поясню.
Но Варя, быстро опомнившись от испуга, приблизилась к кро¬вати, стала разглядывать лицо больного, посмотрела осторожно и сверху, и сбоку. И только после этого, бросив на старика'непонят-ный хмурый взгляд, направилась к двери, спустившись с крылеч¬ка, села на скамейку. Андрей Арефьевич растерянно опустился рядом и молчал.
Подбежал Васек, поднявшись на задние лапы и поставив пере¬дние на Варины колени, хотел на радостях лизнуть ее в лицо.
— Погоди, Васек, — отстранила его Варя. — Погоди немного.
Белка прыгнула с крыльца прямо на плечо Андрею Арефьевичу — он вздрогнул.
— Тоже, — сказал виноватым голосом, — чует, что ты пришла. Рад.
Варя достала из кармана куртки орешек и протянула Рыжку. Тот взял орешек лапками, зажал в зубах и, спрыгнув на землю, стал грызть. Собака, не в силах совладать со своей радостью, лиз¬нула его, и Рыжок отскочил, выронив орешек, недовольно зафыр¬чал.
— Ну чего же ты? — сурово глянула на старика Варя. — Рас¬сказывай.
— Да видишь вот... — начал скованно старик. — Захворал че¬ловек сильно, плохо ему. Лечу...
— И что же это за человек, кто он такой?
— Он... Да нашел случаем в лесу, доходит, гляжу... Отощал, ослаб вконец. Лежит, гляжу, под елкой...
— Зовут-то хоть как — знаешь?
– Не знаю. Где уж тут знать — еле-еле... до избы-то. Третьи уж сутки не приходит в себя. Стараюсь вроде, должен бы уж оч¬нуться, а вот..
— Эх, деда, деда... Тебе бы о себе подумать как следует, а ты... Такая обуза — не ешь, небось, не спишь? Сам ведь свалишься.
— Не, я, брат Варя, хорошо. Ей Богу, прямо лучше и не надо. И ем, и сплю, и дела делаю. У меня...
— Ага, герой ты у нас. Сляжешь сам.... я тогда... не знаю...
— – Не боись, ничего со мной не станется. А тут... Сгибнуть ведь может человек-то. Ну что ж мне — завалить его на тележку да отвезть, сошвырнуть в чаще? Неужто тебе не понятно? Тебе-то?
— Мне понятно. Мне очень даже понятно. Понятно даже... кто это такой.
— Ты... — вскинул голову старик. — Откуда ты можешь знать?
— Откуда... Эх, деда... Да угадала я его. Враз угадала. Фото¬графию видела в районной газете. И в областной тоже, говорят, было. Он хоть и оброс весь, а все равно узнала.
— Ну и чего там, в газетах-то? I
— Чего... Пишут, что убежал из... из заключения. Опасный. Просят сообщить. Так-то, деда.
— А... еще чего пишут? Не убил он?
,— Этого не пишут. Стой!.. — Варя вдруг выпрямилась, и лицо ее побледнело. — Вооружен ведь! Вооружен —'• вот что там еще написано. Ну?! Было у него вооружение? Говори давай.
— Вроде как...
— Ну чего ты все мнешься-то? Говори — есть или нет?
— Дык... прибрал я его.
— Во-о... Ясно тебе теперь? Ясно, кого лечишь? За это, зна¬ешь... И он... может ведь убить. Ему свидетели не нужны. Ну? Понял ты или нет?
— Я давно все понял. — Старик заговорил вдруг по-иному — сурово и твердо. — И ты, Варятка, успокойся. Убить... Это не так просто. И Господь Бог не допустит. Зачем парню убивать меня? Я никого не привел, вызволяю его от смерти. Нет, не тронет он. Я чую правильно, и ты мое чутье знаешь.
— Преступник же, опасный. Ну как тебе еще...
— Ты мне не ещекай, — перебил все тем же суровым тоном Андрей Арефьевич. — И знай: чего там за ним есть — это его грех. Придет время — ответит: и перед Богом, и перёд кем следует. А
мой грех будет — ежели я человеку не пособлю в его тяжелый час. За это с меня спросится. И... никаких. Ты только вникни душой: человек же при смерти.
— Да еще разобраться надо, человек или...
Все равно человек! — упрямо отрезал старик. Узловатые сухие ладони его дрожали на коленях, губы тоже подрагивали. Варя заметила это и, помолчав немного, сказала:
— Ладно уж, чего ж теперь. Пошли, выложу из сумки, да надо
вымыть полы, прибрать тут... у вас по-человечески. А то... темнеть
стало рано.
— Точное дело, •— облегченно согласился Андрей Арефьевич. — Рано стало смеркаться — осень на носу. А лета, считай, не было. Полы-то вымыть, Варя, может, я сам как-нибудь? А ты бы отдохнула — походи тут с Васьком, полюбуйся волшебным нашим местом. Погода, слава Богу, наладилась. А хошь — посиди, дай ногам покой. Все-таки далековато от шоссейки-то, устала, небось.
— Ну да, не хватало еще тебе самому мыть полы. Пойдем, я там притащила кой-чего. Отдыхай-то ты теперь давай, а я займусь делами.
Привезла она стопку выстиранного и выглаженного белья, не¬сколько буханок хлеба, черного и белого, довольно большую пла¬стмассовую канистру молока, , потом выложила банки с консервами, увесистый кусок сыра, масло, мясо, конфеты и сахар¬ный песок в пакете.
— Ух ты! — удивлялся громким шепотом Андрей Арефьевич. — Откуда столько всего? В магазинах-то — сама говорила — ша¬ром покати.
— Я уж столько раз объясняла, деда. Тебе паек полагается — как фронтовику. А молоко — тоже знаешь — свежее, с фермы.
— Вот молочка-то — это хорошо, — радовался он. — Молочка ему сейчас в самый раз. Прямо как в воду глядела. А остальное — куда столько? Оставила бы себе.
— Опять ты, деда, за свое...
И принялась Варя за дела. Она принесла воды из озерка, нагре¬ла ее на керосинке в сенцах и стала чистить, мыть посуду. А уж потом выметала сор, протирала все в избе и мыла полы. Андрей Арефьевич топтался неудельно, стараясь не мешать, зная, что по-могать она не позволит. Лишь подходил в нужное время к больно¬му, поил лечебным отваром. Парень изредка стонал в забытьи, и Варя, отрываясь от дела, выпрямившись, смотрела тревожно сна¬чала на него, потом на старика.
— Ничего, — шептал Андрей Арефьевич. — Очнется, подымет¬ся. У него крепкая жила, я точно чую.
Потом Варя замерла вдруг посреди избы с половой тряпкой в руке и сказала тихо:
— Вспомнила.
–Чего? — насторожился старик.
— Евгений... Ну да, Евгений Сергеевич — вот как его зовут. - Там написано. А фамилия... Фамилию нет, не сумела упомнить.
— Хм, Евгений, значит…
Наведя в доме полный порядок, Варя стала готовить на керо¬синке щи. Андрей Арефьевич опять пробовал было протестовать, но без толку. А потом она поставила варить еще картошку с мясом.
— Пожиже сделаю, — сказала. — Когда болеешь, почему-то всегда охота жиденького. Очнется — может, поест.
— Правильно, — одобрил Андрей Арефьевич. — Сделай пожи¬же.
Когда основные дела были закончены, Варя собрала грязное белье старика, затолкала в сумку.
— Может, и это постирать? — кивнула она на заляпанную грязью робу парня.
— Это... — растерялся отчего-то Андрей Арефьевич, — не надо пока. Я сам. Да и другое-то все зачем «ты берешь? Неужто я не постираю? Когда тебе — встаешь ни свет ни заря.
Но она будто не слышала его слов — сидела и смотрела задум¬чиво на больного, поглаживая Анфису, которая устроилась у нее на коленях. Потом Варя повернулась к старику и сказала:
— Ох, деда, задал ты мне заботы... На ферму завтра с утра, а то бы не ушла отсюда никуда. Страшно оставлять тебя тут с ним. Знамо бы дело, так предупредила бы, чтоб подменили меня на ферме. Как вот я теперь пойду? В голову-то станет лезть всякое.
— Ну, брат Варя, это ты зря, — погладил он ее по плечу. — Ступай спокойно и ничего плохого в уме не веди. Очнется — как миленький, помяни мое слово.
— Ох, легко тебе говорить.
— Точно говорю, и не убивайся ты ни капли. Тут место вол¬шебное — сама знаешь. А человек есть человек — чего его боять¬ся?
— Да разные бывают люди-то. Знал бы ты, что творится вокРУг.
- Знаю, что творится. Забцли друг друга, в себя каждый уда¬рился, в свою пустую гордость. И не замечают, какой урон. А я вот поставлю человека на ноги — он мне спасибо скажет.
- Ска-ажет... Ну ладно, надо все ж таки идти, а то уж к сумер¬кам дело. Эх, Ленку-то я покормить не успела. Хоть кусочек хлеба ей дать...
Варя отломила от буханки кусок и, взявшись за сумку, пота¬ила ее во двор. Андрей Арефьевич пошел проводить. Олениха стояла во дворе, будто ждала. Варя отдала ей с ладони хлеб, погла¬дила.
— Я, Варь, чего хотел попросить... — заговорил смущенно ста¬рик. — Ты... только не обижайся. Короче... не приходи быстро. С недельку или дней, может, девять повремени.
— С недельку?! Да я же с ума там сойду!
— А ты не надо, укрепись. Он ведь... понимаешь ли, не знает, что ты приходила, и пускай пока не знает. А то подхватится, неок¬репший, — и дай Бог ноги. И ткнется где-либо опять. Ему окрепнуть надо, пообдумать свое получше на волшебном-то нашем месте. Бежал-то, видать, не думал, навроде загнанного волка.
— Окрепнет, расстараешься на свою шею. А может, и еще на чью-нибудь. Ох, деда ты, деда...
— Ну ничего, ничего.
Андрей Арефьевич немного проводил Варю по старой дороге в сторону шоссе, и когда расставались, сказал:
—"Ты уж, Варятка, там смотри... никому. Сама понимаешь, такая штука... Пускай человек о себе сам решает, а наше дело — помочь.
— Деда ты, деда... Никому чтоб я... Неужто не знаешь меня?
— Да знаю, знаю, — смутившись опять, погладил он ее по плечу. — Так уж я, по-стариковски зудю. Не придавай внимания.
4.
Парень очнулся в тот же вечер, когда уже стемнело. Андрей Арефьевич поил его отваром, и больной вдруг зашевелился, от¬крыл глаза. Старик вынул воронку у него изо рта и стоял, наблю¬дал с тяжко бьющимся сердцем. Парень долго смотрел на старика мутным бессмысленным взором, потом стал медленно оглядывать потолок, стены, тускло освещенные керосиновой лампой. После этого он опять посмотрел на Андрея Арефьевича, и во взгляде поя¬вилось беспокойство.
— Где я? — слабым голосом, почти шепотом, спросил больной.
— На кордоне на моем, где ж еще. В моей избе. Неужто не помнишь, как вел-то меня, конвоировал? Под елкой тебя нашел, помирал ты, брат, совсем.
— Под елкой... А-а... Чего-то помню, как в тумане. Дед, соба¬ка...
— Во-во! — обрадовался Андрей Арефьевич. — Я это и был. И Васек, лайка моя. Дотащился ты, значит, до кордона, а на крыль¬це-то силы и кончились, потерял сознание.
— А что со мной?
— Простыл весь, воспаление в тебе большое. И оголодал, ви¬дать, сильно. Ты счас много не говори, с разговором быстро силы уходят.
Больной помолчал немного, потом спросил:
— И... долго я тут лежу?
— Да вот уж, считай, четвертые сутки пошли.
— Четвертые? — парень забеспокоился еще больше. — И чего же — все время... без сознания?
— Все время. Слава Богу, корешки мои лечебные да травки, а то бы и не знаю... Грел тебя, подкармливал потихоньку. Вот, — старик с улыбкой показал воронку, которую держал в руке. — Через эту штуковину и потчевал отварами-то да куриным супчи¬ком. Ну и... теперь, значит, очнулся ты. Дело хорошее, скоро пой¬дешь на поправку. Мыслить, гляжу, сразу начал.
Андрей Арефьевич чувствовал, что говорит много и торопливо, может, лучше было бы объяснять поспокойней да повнушитель¬ней, но не получалось у него так —'хотелось'! чтоб скорее больной понял все, обвыкся в незнакомой обстановке.
— А был тут еще кто-нибудь?
— Да кто тут будет?.. Никого не было. Кордон в глуши, на десяток верст ни одного селения. Шоссейка, правда... километрах в пяти.
— В пяти? Вроде рядом с ней шел...
— Нет, километров пять будет. Ты, видать, крепко забрал в сторону, в самую глушь. Сюда не ходит никто, я давно уж один живу.
— Никого, значит? А я... во сне послышалось — вроде разговор какой-то... женский голос.
— Ну-ну, разговор... Бредил, вот и почудилось в бреду-то. Ты счас беспокойся меньше, копи силы. Никто сюда за тобой не при¬дет, никакая милиция...
— А откуда... почему ты знаешь, что за мной могут прийти?
— Дык... — подрастерялся Андрей Арефьевич. — Когда нашел я тебя под елкой-то, вроде как дал ты понять, что опасаешься их, пострелять можешь кого хошь.
— Пострелять... Стоп. — Больной дернулся, хотел сесть, но слабость еще велика была в нем, ему лишь удалось выпростать из-под одеяла руку. — Где? Где автомат? Рожки к нему... Где?
— Никуда твой автомат не делся. На печке вон лежит.
— Давай его сюда. — Он опять зашевелился, пытаясь припод¬няться. — Давай... быстро.
Эх, ты! — махнул рукой старик. — Фома и есть Фома. Только пришел в себя, и скорей ему автомат. В руках-то сейчас его не удержишь. На кой он тебе? Кого стрелять-то?
— Давай! — прохрипел парень.
— Да возьми, черт с тобой, прости меня, Господи. Не верит никому, не может без этой своей игрушки...
Андрей Арефьевич с досадой швырнул на стол воронку и полез ;на печь за автоматом. Достав оружие, он положил его парню на грудь и сказал:
— Ты-осторожней со своей дурью-то. Там патрон в стволе, Взвел ведь тогда, под елкой-то, так оно взведенное и осталось.
— Рожки... — парень, борясь со слабостью, щелкнул чем-то на автомате — видать, поставил на предохранитель, пристроил ору¬жие у стены, под правую руку. — Рожки запасные... тоже тащи.
Старик молча достал и подсумок с магазинами, почти бросил его на одеяло, которым был укрыт больной.
— И ножик притащить? — чувствуя нарастающее в груди раз¬дражение, язвительно спросил он. — Автомат, может, как-либо удержишь в руках, а ножик возьмешь в зубы. И будешь всю ночь воевать с воздухом.
И неожиданно больной улыбнулся.
— Ну ты, дед, даешь... — сказал он обессиленно. — Нет, нож... пока не нужен.
А глаза его уже закрывались — тянуло в сон, и Андрей Арефьевич встрепенулся:
— Погоди, парень. Поддержись еще маленько, не засыпай. Мы счас... Надо нам успеть, раз такое дело...
Старик быстро налил в миску жидкой картошки с мясом, сго¬товленной Варей, теплой еще, ложку схватил и подсел на кровать к больному.
— Необходимо, брат, поесть путем, а то худо. Пора по-настоя¬щему силу копить.
— Не... не хочу.
— Ну вот те! Нет, уж ты давай-ка. Вот я тебя сейчас малость приподниму, и будем потихоньку пытаться.
И парень пересилил себя, послушался — видно, понимал, что если станешь есть, то скорей поправишься. Андрей Арефьевич приподнял его, дал в руку ложку. Больной начал было есть, но получалось это у него плохо — с ложки лилось обратно в миску, которую держал перед ним старик.
— Эх, ты, — сказал Андрей Арефьевич. — Ложку не можешь удержать, а подавай ему автомат. Горе ты мое, горе... А ну-ка мы вот так....
Он взял у парня ложку, поставил миску рядом на табурет и стал кормить его сам. Покормил как следует, потом дал попить молока. Управившись со всем этим, попросил опять:
— Поддержись еще малость. Надо сменить под тобой, а то мок¬ро. Счас чуть-чуть посидишь, ноги мы тебе опустим, и я в момент.
Больной сидел на краю железной кровати, держась обеими ру¬ками за спинку и привалившись к ней, а Андрей Арефьевич, быст¬ренько убрав мокрое, постелил ветхое байковое одеяло, чистую простыню. Потом он уложил парня, и тот сразу же закрыл глаза. "Теперь порядок, — глядя на него, подумал старик. — Теперь во сне к здоровью пойдет".
— Ты здесь, дед? — не открывая глаз, неожиданно спросил больной.
— Здесь, рядом вот стою.
— Выходит... ты меня от смерти спас?
— Выходит, так.
— Я... не забуду. А точно... никто не придет?
— Спи спокойно. Если б догадывались, давно б уж пришли.
— Я... сплю...
Андрей Арефьевич приготовил себе постель, лампу погасил и улегся тоже. И провалился в сон почти сразу же — спокойно ус¬нул, крепко.
Когда очнулся, уже рассвело, и он встрепенулся, сел, протирая глаза. Качал головой и удивлялся: "Эх, елушки-моталушки, это когда же я в последний раз так беспросыпно дрых? Продрых ведь все кругом, непутевый..." И было в груди хорошее какое-то на-строение.
Парень дышал во сне ровно, чувствовалось, что проснется он не скоро, что началось, пошло наполнение его организма здоровьем. "А перебил я воспаление-то, — с удовлетворением думал Андрей Арефьевич. — Удалось перебить. Теперь питать надо как следует. Чайку с калганцем, с освежающей травкой, чтоб крепилось, дубе-ло все внутри.. Супчику бы ему из чирка сейчас, из дичатинки полезной. Да, денек бы покормить супчиком из чирка... А мясо, которое Варя сейчас принесла, рановато оно для него пока, грубо¬вато. Полкурицы еще осталось, но куриный-то суп все время —. тоже слишком он резок для желудка... Это уж потом".
И Андрей Арефьевич решил вдруг пойти и убить чирка. Давно он прекратил всякую охоту, жалко стало всякую живность, но тут дело такое — одного чирочка придется все же взять. Старик вздох¬нул с сожалением и, стараясь не шуметь, вытащил из шкафа ружье, ототкнул стволы. Разломил, глянул на свет — ничего, порядок. А патроны? Эх, долго лежат без применения. Порох-то, небось, уж силу потерял. Ну да никуда не денешься, какие уж есть, может, не подведут. Он выбрал четыре патрона, которые по-казались почему-то более надежными, чем все остальные, ноло-жил их в карман,,
Накормил кур, Анфисе дал поесть, а Васька кормить не стал. И оленихе приготовить решил после. А пока пусть она походит вок¬руг кордона, попитается тем, что знает сама.
Васек почуял ружье, заволновался, напрягся весь от радости.
— Не радуйся больно-то, — сказал ему Андрей Арефьевич. — В воду придется лезть. И чтоб тихо у меня! Пойдешь возле ноги. Понял?
И лайка сразу поняла, пошла рядом, не отрываясь ни на метр, касаясь боком ноги старика.
По выводку чирков и кряквы жило в озерке у кордона, они выплывали с противоположной стороны из тростничка и совсем почти не боялись, но Андрей Арефьевич не хотел трогать тут ни одной живой души — как-то оно... родное здесь все. Он пошел на дальнее озеро — всего-то их, озер, в округе было три, и это даль¬нее, самое большое, находилось в глухой стороне, примерно в ки¬лометре от кордона.
Подобрались к бережку удачно. Васек знал, какая предстоит охота, и вел себя тихо, сторожко, словно бы подражал хозяину. Разогнувшись потихоньку с ружьем в руках, Андрей Арефьевич глянул поверх камыша и сразу увидел выводОк чирков — они кор-мились, ныряя. Уж ему-то хорошо было известно, что в это время утки обязательно жируют здесь, на мели. Медленно поднял ружье, выделил одного, поодаль. Руки подрагивали. "Какие уж теперь из нас охотники, — подумалось с глубинной грустью. — Ружье-то хоть удержать бы..."
Громыхнул выстрел, эхо стегануло далеко по лесу. Чирок тре¬пыхнулся дважды и застыл на воде. Остальные сорвались с шумом и, описывая большой плавный полукруг, полетели к противопо¬ложному берегу. "А ничего патроны-то еще, — удивился Андрей Арефьевич. — Отдача резкая". И обратился душой к улетающим чиркам и к тому, что лежал на воде: "Простите уж меня. Один только раз, для дела. Больше не буду".
— Ну, Васек, —' приказал, — плыви за ним. Вперед, брат, да¬вай плыви. Доставать надо.
И собака ринулась сквозь камыш в озеро. Бывалые охотники удивились бы, что лайка идет по болотной дичи, а Андрей Арефье¬вич не удивлялся. Он как-то довольно легко приучил Васька к утиной охоте, когда тот был еще совсем молодой. Да и вообще ко всему приучил собаку — не бил, не обижал ничем, считал, что она понимает жизнь не хуже человека, надо только найти подход.
Васек сплавал за чирком и, продравшись через камыш обратно, подбежал с уткой в зубах, с явным сожалением уронил ее у ног хозяина.
— Молодец, — опустившись на колени, взял его голову и поце¬ловал в мокрый лоб Андрей Арефьевич. — Умница ты, Васюшка, спасибо тебе. И не переживай — сейчас пойдем, накормлю тебя как следует. Картошечки дам с мясом. Варя вчера сготовила. По¬хлебаешь — будешь рад, не переживай, что чирочка потрепать-погрызть нельзя.
... Войдя в избу с ружьем и чирком в руках, Андрей Арефьевич вздрогнул — опять смотрел на него черный глазок автоматного дула.- Парень полулежал, опершись спиною на поставленную стой¬мя подушку, и направлял оружие на дверь.
— Тьфу! — всерьез разозлился старик, когда прошла оторопь.
— Целится и целится, другого дела у него нету. И как только не надоест? Не может расстаться с этой своей тутукалкой — и все тут. Женился бы, что ли, на ней. Да и женился уж, в постели с
собой держишь. Интересно, каких детей она тебе нарожает?
— Ты, дед, не злись, — невольная улыбка тронула густо оброс¬шее щетиной бледное лицо парня. — Я проснулся и слышу: где-то выстрел. А тебя нет. Всякое лезет в голову. Твой, значит, выстрел
был?
— Чирка вот убил на дальнем озере — суп тебе сварить. Его на ноги хотят поставить, а он все целится.
— Ну ладно, ладно. Порядок, значит?
— Порядок, порядок у дуры между грядок... — продолжал вор¬чать по инерции Андрей Арефьевич.
5.
Пока варился суп из чирка, старик подогрел лечебный отвар, налил в кружку.
— На-ка вот, попей, — сказал он.
Парень лежал тихо с закрытыми глазами, но чувствовалось — не спит. Открыв глаза, он приподнялся с трудом, молча взял из рук старика кружку и стал пить. -
— Горькое, — поморщился слегка, допив-таки до конца.
— А-а... — торжествующе усмехнулся Андрей .Арефьевич. — Чуять начал — чего горькое, чего какое. Коль уж начал чуять, значит, верное пошло дело, скоро встанешь на ноги.
— Скорей бы.
— А ты давай-ка не торопись. Спешка-то — она только при ловле блох нужна, а тут штука серьезная. Организм путем нала¬дить — это тебе не в бирюльки играть. Никто тебя отсюда не гонит. Окрепнешь по-людски, а потом уж решай.
Парень опять прикрыл глаза и молчал.
Старик подогрел картошку с мясом, приготовил пойло Ленке. Накормив Васька и напоив олениху, он вернулся в избу, потоптав¬шись в нерешительности, глянул на парня и предложил вдруг:
— А знаешь, что? Давай-ка мы тебя побреем. А то зарос весь — на кабана похож, аж противно смотреть.
— Да какая бритва теперь мою чащобу возьмет?.. — тихо отве¬тил тот.
— Э-э, брат, моя возьмет. У меня бритва — такими нынче уж никто не бреется. Содержу ее в порядке, и она чего хошь возьмет. Счас вот только малость подправим на ремешке...
— Опасная?
— Само собой. С энтими-то чвыркалками разве путем побре¬ешься?
— Ну тогда давай попробуем.
Андрей Арефьевич тщательно направил бритву на ремне, кото¬рой висел на стене, взбил помазком в мыльнице пену. Парень лежал молча, глаза его по-прежнему были прикрыты.
— Та-ак... — подсел к нему с мыльницей и помазком в руках старик. — Начнем-ка. Ты только немножко подушку повыше. Да¬вай помогу. И не трепыхайся, лежи спокойно. Я все сам.
Обильно намылив больному щеки, подбородок и шею, Андрей Арефьевич начал потихоньку брить.
— Во-от та-ак... — приговаривал он, время от времени счищая с бритвы на газету налипшие вместе с мылом волосы. — Берет под корень, работает как миленькая.
— А ты, дед... — приоткрыв глаза и скосив их на старика, про¬изнес, вдруг парень, — не махнешь мне случайно по горлу, как этому... Остапу Бендеру?
Андрей Арефьевич застыл с бритвой в руке и смотрел на него, укоризненно покачивая головой.
— Дурак ты, — сказал он наконец. — Дурак и больше никто. По горлу... Остапу какому-то... Да если бы что... Если б я чего держал против .тебя... На кой бы хрен ты мне сдался... прости, Господи. Легче легкого ведь — сдыхай себе сколько хошь. Или пойти на шоссейку, сказать любому шоферу, чтоб заявил в мили¬цию...
— Ну, ты уж прямо сразу всерьез. Да пошутил я, дед. Пошу¬
тил, не обижайся.
— Шутки, брат, у тебя... Нехорошие какие-то шутки. Дикой
ты и неверующий.
— Дикой и неверующий... Это точно.
— Ладно, хватит уж ересь-то пороть. Дай-ка добрить.
Закончив бритье, Андрей Арефьевич насухо вытер лицо и шею
парня полотендем. Присмотрелся как следует, и лицо ему понра¬вилось. "Дури на себя напустил, — подумал старик, — у них это нынче в моде — с лихой дурью-то ходить. А так чего ж — парень справный, и не видать, не заметно в нем вроде злого да преступно-го-то. Даже смахивает на образованного человека".
— Одеколон есть, — сказал он. — Можно освежиться.
— Хорошо бы. Маленько хоть, а то провонял я весь.
Андрей Арефьевич достал из шкафчика одеколон и, плеснув на ладонь, начал натирать парню лицо, шею.
— Уф-уф... — слабо взмахнув руками, довольно фыркнул тот.
— Щиплет. Знатно, дед, ох, знатно. Спасибо тебе.
Когда сварился суп из чирка, Андрей Арефьевич вынул из чу¬гунка утку, отделил упарившееся мясо от костей и, порезав мелко-намелко, высыпал обратно в чугунок. Жарко стало в избе от протопившейся печки, и он приоткрыл дверь. Припрыгал откуда-то Рыжок, старик по привычке дал ему сушеный гриб, и белка стала быстро грызть его своими остренькими зубками. Потом Ры¬жок прыгнул на шкаф — там у него было любимое место — и сидел на краю, чистился лапками.
Парень не видел ничего этого — наверно, одолевала немощь, и он лежал на спине, смежив веки. И, выбритый чисто, походил на мертвого — когда Андрей Арефьевич смотрел в его сторону, стано¬вилось даже малость не по себе.
Рыжок вдруг прыгнул со шкафа на кровать, прямо на живот больному, и тот встрепенулся, удивленно уставился на белку. Та испугалась тоже — зафырчав, махнула с кровати к двери и выско¬чила наружу.
— Это... — никак не мог прийти в себя парень. — Что это у
тебя такое?
— Напужался? — усмехнулся старик. — Да белка у меня жи¬
вет, Рыжком звать. Живет вот, привыкла к дому.
— Что же... Почему же она привыкла?
— Детенышем взял, из дупла выпала. Мамашу-то, видать, ли¬бо лиса подцепила, либо еще какая беда приключилась. А этот с голоду, наверно, и полез из дупла, упал. Совсем был малютка, с палец. Ну и пришлось выкармливать — теперь вот прыгает себе, радуется. Кошка его не трогает, собака тоже. Свыклись. А он по лесу вокруг кордона походит, походит, и опять сюда.
— Чудеса...
— Бог с ними, с чудесами. Давай-ка вот поешь путем.
Устроившись поудобней, парень молча принял миску с Чирко¬вым супом, ложку и начал есть. Давалось это ему с трудом, он быстро начал уставать. Тогда Андрей Арефьевич взял у него миску и стал держать сам.
— Может... хватит? — умоляюще глянул парень.
— Нет, не хватит. Это сила. Нужно съесть все. Тебе сила нужна?
— Нужна.
— Вот и ешь. И молока еще выпьешь. А в обед калганцу зава¬рим, чтоб закрепилось в организме по-настоящему.
И больной съел все, выпил и молока. Обессиленный вконец, он лежал некоторое время молча, потом спросил:
— Тебя, дед, как хоть звать-то?
— Называешь дедом, чего ж тебе еще?
— Ну... ты для меня стараешься от души. А я даже не.знаю, как зовут. Скажи уж.
— Если хошь, зови дедом Андреем. А тебя, значит... Гхм... Раз
такое дело — давай уж и ты себя называй. Знакомиться — так знакомиться.
— Я... Я тоже Андрей. Тезки мы, оказывается.
— Тезки, выходит... — Андрей Арефьевич помрачнел. — Та-ак... Вот и ладно, познакомились.
Он вспомнил, что надо бы теперь и самому поесть, поставил разогревать сваренные вчера Варей щи, остатки картошки с мя¬сом.
— А что же ты не спросишь, — заговорил опять больной, — откуда... я такой взялся. Голодный, еле живой да еще... с автома¬том...
— Чего мне спрашивать? Захочешь — расскажешь сам. Не за¬хочешь — тоже не обижусь, таскай свое при себе, если оно у тебя такое легкое.
— Хм... Интересный ты дед.
— Какой уж есть.
— А сам-то почему не ешь? Поел бы тоже. А то... старый, устал небось. Сколько тебе лет-то?
— Сколько есть — все мои. Поем сейчас. Грею вот щи. Вчера Ва... Варил вчера. Тебе-то пока щи — грубовато, организм, боюсь, не справится, а я их поем.
— Ну и правильно.
Когда Андрей Арефьевич ел, парень, назвавшийся тезкой, уже спал крепким спокойным сном. Автомат, упертый магазином в край кровати, был прислонен к стене.
Старик подошел и, положив оружие плашмя, прикрыл одея¬лом. Спящий не почувствовал ничего, даже не пошевелился.
6.
Не было настоящего приятного тепла — как-то скупо, мутнова¬то светило солнце, словно затаило в себе, спрятало свой пыл, и даже в середине дня нет-нет да и повевало над землей островатой свежестью. Однако продолжало стоять без дождя, лишь один раз покропило немного случайное облачко.
Заметно попросохло в лесу, лишь по утрам тянуло из чащоб влагой и прелью. Прибавилось в кронах лиственных деревьев "се¬дины", забагровела вершина старой осины, стоящей у озерка, и, освещаемые неярким солнечным светом, листья ее чутко трепета¬ли на длинных своих черенках от малейшего ветерка.
Выходя из дома, Андрей Арефьевич с каждым разом все острее ощущал глубиною души приближение осени, и эти ощущения вы¬зывали в нем на несколько мгновений смутную печаль и тревогу. И потаенная боль внутри тела начинала оказывать себя.
Старик смотрел вокруг, вздыхал тяжело и успокаивал сердце: "Ничего, и осень пройдет, и зима пройдет, и опять все тут распу¬стится, расцветет. Все тут останется, и я останусь здесь, слава те¬бе, Господи..." И становилось ему легче.
Вообще же любил Андрей Арефьевич свое "волшебное место" в любое время года. И было за что любить. Кордон располагался на едва заметном плавном возвышении, и деревья окружали его в основном лиственные и какие-то щедрые по-особому — размаши¬стые и радостные. Осины, рябины, старые березы и даже кленовых несколько, широкие лапчатые листья которых тоже сейчас начали желтеть.
Озерко овальной правильной формы лежало сразу за огородом, во впадине, как бы у подножия кордона, и бережок его за пряслом был ровным, окаймленным чистой песчаной полосой. Противопо¬ложный же берег густо порос тростником и камышом, а дальше, за этой растительностью, стояли плотной стеной заросли рябины, че¬ремухи, калины и орешника. И цвело все это весной, как удиви¬тельно все это цвело...
А кроме того рассадил Андрей Арефьевич'в свое время на огороде вишенье — расположил его ровной линией вдоль прясла, со гороны озерка. Выйдешь в мае на крыльцо — ив глаза тебе белый двет среди свежей весенней зелени. И две яблони — эти стоят поближе к дому. И тоже цветут каждую весну. В деревне в одну из 7Ш сильный мороз погубил у всех сады, а здесь у Андрея Арефье-ича яблони уцелели. Спас их, видать, лес"— в лесу-то зимой зсколько теплей, большой заслон от ледяного ветра. Хороших сортов яблони, и сейчас вон яблоки на них висят. Немного, правда, яблок и высоко они — неудачное выдалось лето, солнца-то, счи¬тай, совсем почти и не было. Надо бы насшибать палкой — парню сейчас это тоже полезно.
Шесть дней прошло с того дня, как парень очнулся, и теперь он уже начал понемногу вставать — на кровати сидел, по избе ста¬рался хоть маленько пройтись, во двор выходил по нужде. Андрей Арефьевич остерегал его от этого — боялся, как бы снова не засту-. дился. Слабый же пока, заметно даже — ноги дрожат. Уговаривал ходить в ведро, которое стояло в сенцах, но тот не послушался. Стесняется, значит, есть в душе, имеется кое-что, слава Богу. Хо¬рошо, хоть удалось уговорить его накидывать на плечи полушу¬бок. Несговорчивый — большого, видать, упрямства мужик.
Душу в нем чувствовал Андрей Арефьевич еще и по Ваську. Васек равнодушных да злых определяет моментально — не только погладить не дается, но даже и близко к себе такого не подпустит. А если уж пристают слишком настырно, то и зарычит, оскалится. Может и цапнуть. А этого принял враз, без всяких-яких своим почел. Приходит Андрей Арефьевич однажды со двора, а Васек в избе — стоит на задних лапах, передние положил на край кровати.
И парень гладит его.
— А ну-ка знай свое место! —беззлобно ругнул собаку старик. — йшь, куда он пробрался, приспособился...
— Да не ругайся ты на него, — заступился парень. — Человек, видишь, проведать пришел.
— Человек, говоришь? — глянул испытующе Андрей Арефье¬вич.
— А чего? Собака даже лучше человека.
Зря ты так. И люди, и собаки бывают разные. Тоже... кто и как воспитает, какой даст настрой. Но... добро и зло-то, пожалуй, чувствуют получше нас — тут оно, конечно...
На это парень не ответил ничего. Он вообще молчал в основном — лежал и думал о чем-то, неотрывно глядя в потолок. "Пускай подумает, — рассуждал мысленно Андрей Арефьевич. — Ему сейчас надо крепко подумать". Лишь изредка больной задавал вопро¬сы — интересовался хозяйством, про Ленку расспросил. Старик рассказал, как убили Ленкину мать браконьеры, как нашел оле¬ненка под кустом рядом с кордоном, маленького, ослабшего от го¬лода вконец, как принес домой и выкармливал тут вот, на кухне.
— У нее человек мать убил, — сказал Андрей Арефьевич, — а она, вишь, подалась опять же к человеку — пришла к кордону. Малютка, а тоже... чуяла, значит, где могут помочь.
Ты, я гляжу, всех выкармливаешь... — усмехнулся непонят¬но парень.
— Ну... — смутился от этой его усмешки старик, — кого ж — всех-то? Ленку только да Рыжка.
— И меня вот тоже.
— Дак ведь .... грех — не помочь-то.
— А олени — откуда они здесь взялись? Вроде бы на севере олени-то, еще там где-то, а здесь... Сроду и не знал, что здесь тоже есть.
—. Э-э, брат* раньше обо всем заботились. Оленей да кабанов завезли сюда лет эдак.>. Ну да, лет через пять-семь после войны их запустили. Горя было тогда — ложками его хлебали, горюшко-то, а о животине все ж заботу имели. Так-то.оно. А нынче... Только бы угробить, последнее со свету сжитьу • — Хм... — опять криво усмехнулся парень.
Так и не понял Андрей Арефбевич, как отнесся тот к истории с Ленкой. Старик даже чувствовал некоторую досаду в душе оттого, что не понимает его толком. Назвался чужим именем, столько уж дней прошло, а ничего о себе, ни полслова. От досады Андрей Арефьевич и дверью иногда хлопал излишне резко, и на стол ста¬вил что-нибудь с ненужным стуком. И отвечал порой парню не¬спокойно, с обидой будто бы, Андреем старался не называть, если уж только по необходимости. Но потом вдруг заметил за собой этот гонор и устыдился, ускорил себя: "Боже ты мой, да разве ж так можно? Он беглый, больной, опасается пока, не знает, как быть. Лежит вон — все мыслит и мыслит... А ты — гляди-ка, расквасил¬ся-разобиделся. Подумает еще, что надоел тебе, что выживаешь его. Эх, обидчивый ты стал, Афефьич, эх, старый ты, непутевый старик..." И больше уже не давал места в душе никакому раздра¬жению.
Спросил парень внезапно о том, откуда продукты, хлеб. — Дык... — быстро нашелся Андрей Арефьевич, — хожу раз в неделю на шоссейку. А там... Лешка Хлудяков, шофер из нашей деревни, мне все подвозит... Время у нас с ним договорено. И пенсию за меня получает, и покупает, и подвозит. Ага, так-то оно, добрый мужик.
И даже сам себе удивился — как складно удалось соврать.
— Скоро опять пойдешь?
— Ну... пока все у нас есть.
— А пойдешь — небось, не утерпишь, заложишь меня этому доброму?
— Тьфу ты, зараза! — в сердцах стукнул по столу ладонями старик. — Прости, Господи. Я ведь уж говорил: хотел бы — давно бы тебя тут не было. Давно бы лечили в другом месте.
— Ну ладно, ладно, дед. Не обижайся, не духарись.
— А ты вот что — больше так со мной не шуткуй. Ясно тебе?
— Ясно,дед, ясно.
Однако все сильнее сковывали старику сердце тревога — нет, не выдержит Варя девять дней, вот-вот нагрянет. Наверняка места там себе не находит. Придет опять неожиданно — и что тогда пол¬учится? Опасается парень крепко, рисковый, видать, до предела. Оружие постоянно у него под рукой. А у Вари язычок похлеще любого кнутика... Господи, не вышло бы какой беды. Или уж луч¬ше рассказать ему, что она была тут, видела его? Да нет, нельзя — подхватится и уйдет, не иначе. И ткнется где-либо снова — ночи холодные, повторного воспаления ему не выдержать. Да оно и это-то в нем еще окончательно не улеглось. От безысхода может наде¬лать кому-нибудь большого зла — душа-то у него сейчас в растрепе, устояться не успела. Время нужно. Эх, забота ты, забо¬та, как же тут понадежней придумать-то?
Но ничего пока не придумывалось.
Сегодня Андрей Арефьевич решил истопить баньку — пропа¬рить больного покрепче, повыгнать из него хворь еще и таким спо¬собом. Да и самому тоже пора помыться.
Банька была совсем маленькая, низкая, умещалась в ней одна лишь скамейка, на которой, правда, париться лежа можно вполне свободно. Старик, не спеша, с отдышком, наносил на коромысле воды. Зачерпывал из озерка по полведра — только так теперь было ему под силу. Наполнил и печной котел, и чан в углу, снял с жердочки в предбаннике сухой майский веник.
Парень, когда узнал, что топится баня, — обрадовался.
— Ух ты, дед... Баня, значит, есть. Хорошо... А то, честное слово... Провонял я сверху донизу, аж самому противно.
При виде этой первой его за все время радости поднялось на¬ строение и у Андрея Арефьевича — даже тревога немного улету¬чилась.
— Ну, раз такое дело, — с нарочитой серьезностью сказал ста¬рик, — то давай подымайся, поменяем постельное.
Они сменили постельное белье, потом Андрей Арефьевич, по¬копавшись в шкафу, достал свои чистые нательную рубаху, трусы и протянул парню, который сидел на кровати, накинув на плечи полушубок.
— На-ка вот, наденешь после бани. Рубаха, конечно, будет маловата. Если треснет где от тесноты — не придавай вйимания, Бог с нею. А трусы просторные, эти подойдут как раз.
• — Спасибо, дед, — благодарно и даже стеснительно как-то опять улыбнулся тот. — Большое тебе спасибо.
— А чего сидишь с голыми ногами? Надевай давай эту свою... спецовку-то. И ложись пока сверху, на одеяло, полушубком на¬кройся. А баня — она счас, теперь уж она скоро...
Два дня назад Андрей Арефьевич выстирал, как умел, заляпан¬ную грязью черную робу парня, и теперь тот послушно облачился в нее, лег.
Мала была банька, но зато быстро набирала жар и хорошо де¬ржала его. Не раз Андрей Арефьевич поблагодарил друга своего, ныне покойного, Трофимыча Буланова — удачную, крепкую сло¬жил тот печку, до сей поры выдает она парок наипервейшего сор-та. Удостоверившись, что можно начинать, и запарив веник, старик вернулся в избу и сказал:
— Ну, пошли с Богом. Готова.
Автомат парень взял с собой, прихватил и подсумок с магази¬нами. От этого настроение у Андрея Арефьевича слегка подпорти-лось. Хотелось сказать что-либо едкое, однако он нашел в себе силы, чтобы промолчать. Пока тот раздевался в предбаннике, ста-рик вошел в баню и, открыв поддавало, плеснул туда, на голыши, из ковшика — раз, другой. И отпрянул к двери — резким, сухим был моментально заполнивший маленькое помещение невидимый пар. Шагнув в предбанник, старик поплотнее захлопнул за собою дверь, выждал минуты две и легонько шлепнул, парня по голой мускулистой спине:
— Давай-ка, брат, суйся туда.
— А как там, чего...
— Ничего. Ложись на .скамейку и лежи, спокойно грейся. Кожа откроется, пот сплошняком пойдет — тогда крикнешь, я тебя попарю. Эх, уж я тебя обработаю...
Тот взял автомат, подсумок и, пригнувшись, нырнул в пекло.
— Смотри, пальбу там не устрой, — не утерпел-таки, бросил ему вслед старик. — А,то жар-то в голову ударит, и начнешь от¬стреливаться.
Ждать пришлось недолго.
— Дед... — послышалось из бани. — Я тут коньки отброшу. Скорей...
Андрей Арефьевич сбросил с плеч телогрейку, снял кальсоны и, выдернув из шайки веник, поспешил к парню. Тот лежал на живо¬те, свесив со скамейки голову. Крупное поджарое тело его блесте¬ло рт пота, прогрелся вроде, но старик все же остался недоволен.
— Мало полежал, — сказал он. - Ты чего — иль пару боишь¬ся?
— Да где, когда я его видал? Ух, сдохну к чертям, колеса в голове крутятся... Откуда я знал... что здесь... такая душегубка?
— Тогда не болтай, дыши потихоньку носом. Эх, ты! Пару настоящего он боится. А еще ходит с автоматом...
— Ой, не могу... Отброшу я коньки.
— Не трепись, говорю. От пару еще никто не помер. А такому, как ты, полдня можно париться.
Он плеснул в поддавало еще немного и приступил — для нача¬ла прошелся веником по телу парня легонько.
— У-у-у... — закрыв голову руками, глухо простонал тот. — У-гы-гы, гы-гы...
Парил старик больного минут десять — то потише, словно ог¬лаживая, то хлестал по-настоящему, заставляя переворачиваться. Парень стонал сквозь зубы, но подчинялся. А потом постепенно затих, притерпелся будто бы. Андрей Арефьевич, черпая ковши¬ком из ведра чуть теплую воду, стал поливать его улепленное бе¬резовыми листьями, распаренное тело, полил и на голову.
— Ух, хорошо... — опять подал тот голос.
— Ну, вставай, Аника-воин. Ступай, маленько охолони.
У "тезки" подгибались ноги — он с трудом выбрался в предбан¬ник. Старик закрыл поддавало, ополоснул из ведра скамейку и вышел тоже, оставив распахнутой дверь. Заставил парня накинуть на плечи полушубок, сам прикрылся телогрейкой.
— Во как, — тяжело дыша, усмехнулся Андрей Арефьевич. — Даже и про "пукалку" свою забыл. — Он взял автомат, который стоял в бане у дверного косяка, подсумок и бесцеремонно опустил их, почти бросил, на пол. — Каждый день парить тебя — может, и совсем забудешь.
Тот промолчал.
В предбаннике было свежевато, но они не ощущали этой свеже¬сти — сидели рядом на скамейке, не произнося больше ни слова, и старались отдышаться, все более проникаясь приятной слабостью. У старика сильно колотилось сердце, и он решил: "Ничего, помо¬юсь с открытой дверью".
— А хорошо, дед- Андрей, — подняв голову и сияя глазами, сказал парень безголосо от слабости. — Ей Богу, хорошо.
— Неужто плохо. Даже вон Бога вспомнил.
Посидели еще немного, и Андрей Арефьевич приказал:
— Ладно, хватит. Пошли, помою тебя.
— Опять мыться?!
— А как же? С мыльцем-то надо, как следует.
Тогда... сам я как-нибудь...
— Да где уж тебе. Иди ложись опять на скамейку, я быстрей справлюсь.
В бане стало попрохладней, и, закрыв дверь, старик намыли¬вал, тер парня от души настоящей лыковой мочалкой, смывал и опять намыливал.
Когда тот оделся, сидеть ему в предбаннике Андрей Арефьевич больше не разрешил — велел идти в избу, и чтобы сразу под одея¬ло.
— Счас я мигом вымоюсь, и поставим чайку освежающего напьемся — эх, есть у меня травка да корешки...
Парень не прекословил —шумно вздохнув, улыбнулся и, под¬няв автомат, подсумок, держа их за ремни на весу, медленно по¬плелся к дому.
А когда старик, изрядно обессиленный, с блаженным ощущени¬ем легкости и чистоты, и сам наконец переступил порог избы, его "тезка" спал, подложив ладонь под щеку и сладко посапывая.
"Вот это дело, —: удовлетворенно подумал Андрей Арефьевич. — Хорошее дело". И не стал он ставить никакого чая — тоже лег и быстро потерял себя во сне.
7.
Проснулся старик опять с тревогой: "Господи, Боже ты мой, разоспался, как маленький, а если Варя..." Однако за окном вече¬рело, и это несколько успокоило — теперь, конечно, она уже не придет. И вслед за тем он вздрогнул, встретив неподвижный при¬стальный взгляд — парень лежал молча и наблюдал за ним.
— Дед... — сказал он вдруг. — Спросить тебя хочу: а чего ты тут один-то живешь, как волк?
— Волк?! — Андрей Арефьевич .обиделся, у него даже дух пере¬хватило от возмущения. — Волк-то — он зубами щелк. А я разве щелкаю зубами? И живу я здесь не один — со мною вон и Васек, и Рыжок, Анфиса, Ленка.;. И... вЪкруг все живое, все меня понима-^ ет. И я понимаю любую живность. По-волчьему-то — это, брат, у тебя получается. Шатаешься по лесу с огнестрелом— первого встречного норовишь угрохать. Да волк-то, может, получше — он ни с того ни с сего вряд ли на кого оскалится.
— Ну... — смутился парень, — зря ты обижаешься. Я же по-че¬ловечески хотел. Хм... — Он помолчал немного, отведя взгляд. — Видать, не получается у меня по-человечески-то. Разучился... Сам чувствую, что ляпаю не так.
— А ты давай-ка обучайся по новой. Мы тут с тобой какие-ни¬какие, а все ж таки люди.
— Да я хотел спросить, почему ты здесь... поселился. Живешь в лесу один... Что же — и родных нет никого?
— Родных... Кровных-то, считай, и нету. Брат был, Артемий. Остался после войны в Воронеже, а потом помер быстро — сильно его на фронте изранило. Сын Артемия — Гришкой звать — тоже
где-то там. Племянник, зйачит, мой. Но Гришку я только мальцом видал, а счас не знаю, как он, чего... Писал, писал им в Воронеж — ни ответа, ни привета. Может, Клавдя, жена Артемия, новую семью завела. Однова решился было съездить, разузнать, что к чему, а потом раздумал — зачем надоедать, если люди не хотят знаться. А тут почему живу... Это, брат, быстро не расскажешь. Но, если хошь...
— Расскажи.
— Ну, тогда... А знаешь, чего? Давай-ка сначала поставим чай¬ку, освежим нутро.
— Хорошо бы. А то во рту пересохло.
— После бани оно так-то. Счас мы в момент, счас мы...
Старик готовил чай из полезных кореньев и трав и думал, тор¬жествуя внутренне: "Слава тебе, Господи, пошел мужик в разго¬вор. Значит, отпускает у него потихоньку, разжимаются клещи. Во-от оно как, парок-то банный — не только тело, но и душу раз-мягчает".
Чай получился ароматный и действительно освежал приятно все внутри. Парень сидел в постели, положив под спину подушку, и жадно пил его из кружки маленькими глотками. Андрей Арефье¬вич пододвинул табуретку поближе к кровати, уселся и, держа кружку обеими руками, словно'грея их, темные и узловатые, по¬хожие на корневища, тоже некоторое время отхлебывал молча. Он смотрел мимо парня в стену, и взгляд его выцветших глаз был таким, словно старик видел сквозь нее что-то далекое.
— Ну, значит... — заговорил наконец Андрей Арефьевич.
— Давай, дед Андрей, не волынь.
— Что ж, коль такое дело...
И начал старик вспоминать-рассказывать.
... Войну ему выпало пройти от начала и до конца. И досталось на полную катушку — чего только не навидался. В окопах гнил среди болот, замерзал, помирал с голоду в окружении, ранен был не раз, контужен. А все-таки уцелел. Возвращался домой радост-ный, словно на крыльях летел — уж больно хорошо оно, уцелеть-то в такой страшной невозможной мясорубке. Дожали, раздолбили немца, и теперь — казалось — пойдет жизнь настоящим добрым чередом. Работай себе всласть, детьми обзаводись, которыми обза¬вестись до войны с Настасьей так и не успели.
Летел, летел, шуровал крыльями вовсю, а прилетел-то не на радость, а на поминки по Настасье — на сорок уж дней. Неожи¬данная и обидная получилась беда — вершили на сенокосе стог, Настасья принимала наверху, а когда закончили, съехала оттуда и угодила прямо на вилы. Поставил их какой-то малец к стогу не по-людски — не в землю остриями, а наоборот. Два дня мучилась Настасья и одно только повторяла: "Андрюшу бы увидеть, Андрю-шу..." "
Так-то вот оно вышло. А через полгода умерла мать. И остался он один — отца-то еще в тридцатых похоронили. Чернота в душе, глушь, а жить все-таки надо. Приходило на ум руки на себя нало¬жить, но отвел Господь — другая появилась мысль: коль уж на. фронте уцелел, где смерть косила жуткой своей косой сплошь и рядом, вдоль и поперек, то, значит, зачем-то ты нужен жизни.
И жил — старался давить горе работой. В колхозе упирался с утра до ночи, справлялся со всем, что ни прикажут, и дом обустра¬ивал-подновлял потихоньку, вставая чуть свет. В вино не ударил¬ся г- попробовал раз-другой напиться с мужиками и сразу как-то заметил, что вино не помогает, а, наоборот, сгущает на сердце беду.
Бабы свободные, конечно, в деревне имелись — у многих поу¬бивало мужей на фронтах. И ровесницы были, и помоложе, хошь тебе с детьми, а хошь — без детей. Некоторые из них поглядывали на Андрея Арефьевича с надеждой: работящий, трезвый и с домом к тому же. Не вековать же ему век в одиночку, переживет свое горе да какую-нибудь и выберет. Иные не теряли время попусту — понимая, что под лежачий камень вода не течет, упорно старались понравиться, даже, можно сказать, навязывались. Но после На¬стасьи сердце у него не лежало ни к одной — казалось, что такой родной, как Настасья, никакая из этих женщин быть ему не может. А коль не может, то зачем тогда с нею жить — с чужим-то человеком? Говорят: стерпится -— слюбится. А если не стерпится и не слюбится? Нет, не годится этак.
Но судьба решила по-своему. Так она решила, что не раз он потом думал, вконец обессилев душой: уж лучше бы женился на. любой из этих деревенских.
Забрели как-то в деревню женщина с мальчонкой, — ходили по домам, собирали, кто что подаст. В те годы таких много ходило. Постучались и к Андрею Арефьевичу. Он только-только умылся, переоделся после работы и садился ужинать.
— Помогите, чем можете, Христа ради, — устало сказала жен¬щина. — Погорельцы мы. Сгорело все дотла, сами-то еле успели выскочить. И кормилец... погиб на фронте. Чем можете... Бога бу¬ду молить о вас.
Была она чернявая, худая, одета плохо. Темные большие глаза смотрели умоляюще, и в то же время ощущалось в них что-то непонятное Андрею Арефьевичу — проникающее в душу и как-то смутно ее тревожащее. Мальчонка, смуглый в мать, замер, при¬жавшись к ее ноге, и не отрывал взгляда от стола, где лежал круп¬но нарезанный хлеб, дымилась в сковороде картошка.
Андрей Арефьевич молча достал из комода двадцать пять руб¬лей и протянул женщине. Себе оставил пятерку. Почему-то до сей поры это помнится. Может, потому, что было тогда с деньгами очень туго, в колхозе их не платили. Она приняла четвертной удивленно и стала молиться на иконы за здоровье и благополучие хозяина. Поблагодарила, собралась уходить, но мальчик, вцепив¬шись в ее ветхое платье, не двигался с места —г продолжал смот¬реть, как завороженный, на сковородку с картошкой.
— Он есть хочет, — сказал Андрей Арефьевич. И смутился: — Чего ж это я? Даже не предложил... Проходите-ка давайте, сади¬тесь за стол. Поужинаем вместе.
— Да неудобно, — тоже смущаясь, попыталась отказаться жен¬щина. — С какой мы стати...
Но он, однако, настоял на своем.
Мальчик ел с жадностью, а женщина жевала нехотя — видно было, что переутомилась и душою, и телом, нуждается не столько в еде, сколько в отдыхе. Странное у нее оказалось имя — Верония. А мальчика звали Федькой. Насытившись, Федька стал задремы¬вать за столом, даже ударился лбом о край столешницы.
— Не спи, сынок, — принялась тормошить его Верония. — Нельзя нам сейчас спать, идти надо.
— Куда ж вы пойдете — темнеет уж вон, — кивнул на окно Андрей Арефьевич.
— В сельсовете, может... Вчера разрешили нам, ночевали мы там в сенях.
— Да нечего никуда ходить. Оставайтесь. Я сейчас постелю.
— А родные ваши... — глянула на него женщина своим темным непонятным взглядом. - Придут, увидят чужих — будут недо¬вольны...
•— Не придет никто. Я один живу.'
— Ну... если можно... Дай вам Бог здоровья, спаси и сохрани. вас Господи. ,
Постель, несмотря на протесты Веронии, он приготовил им в передней, а сам решил лечь на печке. Верония уложила Федьку и вернувшись на кухню, опять скованно присела на краешек табу¬ретки, некоторое время молча смотрела в темное окно.
— Ходим, ходим...— наконец заговорила она отрешенно, буд¬то бы сама с собою. — Сил уж никаких нету. Разве набрать нам. Мелочь по мелочи — это сколько ж надо ходить? Хоть бы на маленькую избушку... Нет, не набрать. Два месяца всего бедуем, а уж впору в могилу залечь живьем!
Он спросил, откуда они пришли, и Верония назвала какое-то село в соседней области.
— А вы что ж, — спросила она в свою очередь, — и вправду совсем один живете?
— Один.
— Это как же так получилось?
Андрей Арефьевич рассказал. Горе источило, изъело его душу и, рассказывая о нем Веронии, он вдруг почувствовал облегчение.
Утром по привычке поднялся пораньше, и Верония, услышав, как он собирается на дело, тоже быстро встала, принялась будить Федьку. Андрею Арефьевичу грустно сделалось оттого, что вот сейчас они уйдут> и опять будет в доме пусто.
— Да,куда вы в такую рань? — сказал он. — Отдыхайте, сколь¬ко захочется. И надумаете уходить — там, на воротах, крючок есть, накинешь, и вся недолга.
Когда забежал в обед перехватить чего-нибудь, крючок был не накинут. И дрогнуло в груди радостно: "Не ушли еще". Во дворе, на веревке, протянутой с угла на угол, висело его выстиранное белье, рабочие штаны и гимнастерка — все, что накопилось для стирки за последнее время. Ступил в избу, и обдало чистотой: по¬лы вымыты-выскоблены добела, стол и скамейки — тоже, посуда перемыта и определена к месту. И щами свежими пахнет — слюнки потекли. Верония от его неожиданного прихода растерялась, застыла посреди кухни, теребя платье на груди, и*от внезапно на¬хлынувшей краски смуглое лицо ее казалось совсем темным.
— Мы тут... — пыталась она подобрать слова. — Расхозяйничалась я... Наверно, нехорошо — без спросу-то... Думаю... чем еще отблагодарить доброго человека? Живет один, постирать, прибраться по-настоящему — не доходят руки... Вот и решила... Мы сейчас пойдем.
— Та-ак... — На Андрея Арефьевича нашло веселое настрое¬ние. — Пойдем, значит... А насчет обеда как же? Чую — щами тут вкусными пахнет.
— Тоже... сварю, думаю, — придет человеку работы и похле¬бает свеженьких. Нашла тут, за печкой, капусту, картошку. Гото¬вы, можно есть.
— Ну и давайте обедать. А то некогда мне.
— Я тоже хочу щей, — сказал Федька.
— Вот и давайте живей.
За обедом Андрей Арефьевич продолжал подшучивать весело, а Верония молчала, лишь изредка улыбалась из вежливости.. Федь¬ка, уминая за обе щеки, настороженно поглядывал на хозяина до¬ма. Замкнутый был мальчонка, смотрел как-то по-взрослому сурово, недоверчиво. Намытарился, видать, за долгие дни горе¬мычных хождений по дворам, душонка его детская отвыкла от ра¬достей, застыла.
Когда пообедали, Верония, молча по-прежнему, стала мыть по¬суду, а Андрей Арефьевич потоптался у порога в нерешительности и сказал:
— Вы это... Столько времени ходить — ноги отсохнуть могут. Отдыхайте-ка давайте по-настоящему. Отдохнете — а уж там... глядите, как вам лучше.
Они остались. Остались и на другой день, и на следующий. И незаметно как-то, случайно вроде бы, произошло у Андрея Арефь¬евича с Веронией то, что вполне может произойти в такой ситуа¬ции между мужчиной и женщиной.
8
Стали жить. Однако не ощущал он рядом с Веронией того теп¬ла, каким прежде повевало на него от Настасьи, и догадывался со смутной тоскою в душе, что не ощутит такого уже никогда. Была Верония старше его на четыре года, и во всех действиях ее тоже начало со временем проявляться нечто вроде старшинства '—• эта¬кое молчаливое выражение: дескать, рада бы, да не могу я тебя полностью принимать всерьез, поскольку не знаешь ты еще, не постиг того, что мне хорошо знамо, и вряд ли когда постигнешь.
Начал было называть ее Верой, но она посмотрела недоуменно и отрезала:
— Дак Веронией меня зовут-то.
— Ну... Вера — так оно вроде поудобней.
— Это совсем другое имя, а меня зовут Веронией.
Ничего не поделаешь, пришлось исправлять свою ошибку. И постепенно притерпелся он к холодку, которым, как ему казалось, веяло от ее мудреного строгого имени. ;
Прожили с год, а почему-то все не получалось у них настояще¬го родственного смыкания, и Андрей Арефьевич думал, что, навер¬но, это от незаконности совместной жизни. "Да, конечно, — размышлял он, — обидно, видать, Веронии — и жена вроде бы, и в то же время ни Богу свечка, ни черту кочерга. Негоже эдак, греш¬но". И предложил: давай-ка, мол, узаконим надлежащим образом. Жить — так жить по-людски. Верония на это усмехнулась как-то непонятно и ничего больше, ни слова.
Расписались в сельсовете, однако лучше не стало. Наоборот, она будто бы еще больше натянула все в себе против него — гляди-ка, дескать, добрый какой, сделал одолжение. Андрей Арефьевич недоумевал: в чем дело-то, за что?
А тут еще отношения с деревенскими никак у Веронии не лади¬лись. Не приняли ее бабы — чужая, и баста. Заело их — явилась откуда-то черномазая, гола, как дочка сокола, нищенка, можно сказать,'и захомутала мужика, на которого и без нее имелись в деревне виды, перебила, подлая, чужое счастье. Веронии бы пове¬сти себя со смирением, доказать добрым словом да делом, что не хуже других и достойна уважения, ан нет — на дыбках взялась ходить, начала резать поперек. Ничего путного не скажет никому, ни с кем толком не поздоровается, однажды даже курицу соседки-ну палкой повредила. И пошла уже вражда, стали Веронию все ненавидеть.
Пробовал Андрей Арефьевич внушить ей: нельзя же, мол, этак, надо как-то по-хорошему. Но внушения эти лишь раздражали ее еще пуще, и она быстрым темпом приучилась срывать зло на нем. Зло у нее было едкое, острое. Такими шпынялась словами — аж до самого нутра доставало, словно шильями колола. И с каждым ра¬зом все глубже, все острей. Попытался он и тут вразумить ее — не выдержал да, вгорячах, схватив за шкирку, так загнул книзу, что Верония бухнулась на колени и стукнулась лбом об пол. А когда выпрямилась, встала, то от ее темного взгляда аж застыло у него внутри.
— Еще раз тронешь, — сказала, — я тебе глотку перегрызу. И он поверил — перегрызет. А Федька тем временем схватил молоток, да и шарахнул со всего маху Андрея Арефьевича по бед¬ру, прямо по костяшке. У того туманом в голове застлало — так было больно. Растерялся Андрей Арефьевич: откуда столько зла, почему, за что? Никогда в жизни он рядом с собою подобного не видел. На фронте-то видал всякое — однажды во время атаки даже саперными лопатками в немецких окопах зверски дрались, и не¬мец ему плечо до кости прокусил, но ведь то были враги, война была. А тут? Ничего ведь, кроме доброго, не сделал. Неужто же за это самое доброе? Да может ли так быть на белом свете?
И как же теперь жить? Поучить Веронию всерьез, прописать ей крепеньких-горяченьких разок и другой, пока не образумится? Эх, нет, не выйдет из этого ничего хорошего, наоборот, к худому при¬ведет. Она на все готова -•- испытал уже. Да ведь и неправое дело-то — лупцевать бабу, нету у него, Андрея Арефьевича, такой закваски. -Наладить их из дома — пускай себе дальше с миром идут? Тоже позорно, не по-человечески получается. Пожалел, об¬жились вроде, и вдруг взять да и выгнать. А и не вправе уже выго¬нять-то — Верония законная жена, ей теперь доля полагается. Делиться будет. Бу-удет, с нее станется. И начнет зубоскалить вся деревня — вот как. тебя, милого, умыли... Да и разделишься-то если — какая жизнь под одной крышей?
А в деревне и без того уже посмеивались недобро. Так-то, де¬скать, — свои бабы плохи тебе были, нос от них воротил, вот и хлебай-расхлебывай. Она, чернуха-то твоя, еще не одну веревочку из тебя, дурака, совьет.
Раньше имелся у Андрея Арефьевича надежный авторитет — уважали его за добросовестную работу, за смекалку, шли к нему за советом. А теперь будто и не замечали за ним ничего хорошего, все со смешком да с издевочкой. Даже детишки, и те смеялись, кричали вслед: "Эй, Головешкин!" Головешка — это так Веронию в деревне "окрестили".
. Словно бы скатился Андрей Арефьевич для сельчан до низкого какого-то сорта, и везде окружало его, отгораживало, точно часто¬колом, ,от нормальной душевной, жизни неприкрытое злорадство. А ведь не изменился он ничуть, оставался таким же, как и раньше. Сочувствовали двое-трое стариков: не принимай, мол, к сердцу, собака лает — ветер носит. Но утешало это мало, и больно было Андрею Арефьевичу оттого, что ему, не сделавшему никому никапли плохого, установили такую низкую цену. Чем же я теперь этаким отличиться должен — продолжал мучиться он, — чтобы вернуть себе цену настоящую, чтоб занимать свое истинное место, а не то, куда оттерли, где стоишь, будто бы с краешку, будто бы на одной ноге? Может, и Веронию, и Федьку отдубасить до полусмер¬ти, а потом еще гнать пинками до околицы? Может, тогда для вас для всех поднимусь в цене? Но, дорогие вы мои, сам-то я для себя в таком случае гроша ломаного не буду стоить, вот ведь оно что.
"Ну, ничего, — старался он настроиться на улучшение в буду¬щем, — вот пойдут у нас с Веронией детишки, и, глядишь, все изменится. Может, и ко мне Она помягчает, и к деревне притрется, И у деревенских со временем-то должен поиссякнуть ядок, не век же им жевать-мусолить меня". Однако дети не рождались никак — был у Веронии выкидыш и больше не получалось ничего. С деревней она по-прежнему не ладила, зло свое срывала на Андрее Арефьевиче еще яростней, и не выходило ему ни малейшего по¬слабления ни с той, ни с другой стороны. Землячки коль уж взя¬лись держать Андрея Арефьевича Ловелина в Головешкиных, то и не сходили со своей линии — подъедали да подъедали потихоньку, будто не на Веронии он женился, а обокрал кого-нибудь...
— Да почему они взъелись-то? — не выдержар, прервал Андрея Арефьевича его ложный тезка. — Ты же в самом деле... Пожалел эту с ее сынком, поступил по-человечески. А деревня... Что же у
вас там за люди, чего им было надо-то?
— Такая уж деревня, — вздохнул с грустью старик. — Ни пло¬хого не прощают, ни хорошего.
— Я бы эту деревню... И бабу эту твою...
— Ты бы уж — да-а... Ты бы со своим автоматом... Ладно, дай досказать,.немного осталось.
... Хотелось Андрею Арефьевичу — коль уж не дал Бог своих детей — воспитать доброго тшрня из Федьки, ан не получилось и тут. Не поддавался ему Федька, во всем брал пример с матери, во всем был заодно с нею. А ей нравилось — вот так-то, мол, оно, мы это мы, никому не поддадимся. Парень чувствовал ее торжество и старался вовсю. Отцом Андрея Арефьевича не звал, с какой-то стати приучился называть Андрюхой. Сначала за глаза, а потом уж и в лицо. Навесил было Андрей Арефьевич ему подзатыльник за такую непочтительность, но Верония сразу же налетела коршу¬ном... Ишь, дескать, выискался ловкач — легко тебе неродного обижать. Пришлось отступиться — что ж тут поделаешь? Если уж нет поддержки от Веронии, то люди и в самом деле могут поду¬мать, что он беспричинно обижает пасынка. Пакостил Федька кругом — инструмент портил, без умысла, правда, дыры в заборе проламывал, никакого удержу в своих про¬делках не знал. И дома, и в школе. И с ребятами дружить не умел путем — постоянно или он дразнил и бил кого-то, или его дразни¬ли и били.
Удивлялся Андрей Арефьевич безмерно: экая же у Веронии с сыном супротивная, способная ко злу кровь — обязательно надо им восставать против людей, поднимать в них возмущение, а ина¬че уж вроде и,жить нельзя. Будто бы специально заслали их отку-да-то, чтобы досаждать и баламутить, и Андрей Арефьевич думал иной раз с горькой усмешкой: "Да уж не сам ли дьявол с подруч¬ным дьяволенком явились ко мне в обликах Веронии и Федьки, чтобы попробовать на прочность святое и доброе в моей душе, по-пытать мое человеческое терпение? Но-лочему именно ко мне-то, неужто мало довелось мне претерпеть на белом свете?'"
Ползали по деревне слухи, будто нигде ничего у Веронии не сгорело и сроду у нее ни кола, ни двора не было, а попросту ходила она и обманывала людей. Будто кто-то там где-то знает, говорил, что Верония из цыган или еще какой-то неведомой темной нацио-нальности. Но Андрей Арефьевич на веру этого не брал и справок нигде не наводил — считал зазорным для себя.
Самое удивительное в Веронии было то, что она сильно верила в Бога, регулярно посещала церковь. И божественные праздники стали для Андрея Арефьевича днями душевной передышки, даже отдыха. Придя из церкви, Верония не ругалась, не злилась и Федь¬ке распоясываться не давала. Разговаривала с Андреем Арефьеви-чем по-доброму, а то и вовсе ласково, и он думал: "Вот бы жить так всегда..."
Но праздник проходил, и все начиналось сначала.
Андрея Арефьевича Верония называла безбожником и не уста¬вала повторять, что если бы ходил в храм Божий, молился, как подобает, то, глядишь, еще и стал бы похож на человека. "Ой, не дай мне Бог стать человеком, похожим на тебя", — усмехался он внутренне. Сносил терпеливо эти ее-нотации, слушал молча, а потом подумал: может, и вправду сходить в церковь? И решился — отправился туда вместе с нею, имея простой расчет: Верония успокоится и, возможно, не только в праздники, но и в будни на¬чнет относиться к нему по-доброму.
Ему понравилось в церкви — там хорошо было душе. Андрей Арефьевич с удовольствием отстоял службу и во второй раз, пошел и в третий, а вскоре уж и полностью привык — прямо таки тянуло в церковь. Верония не сделалась добрее в будни, но зато появилась у него хорошая светлая отдушина. Легче стало жить, несмотря на то, что в деревне теперь принялись шпилить еще и насчет приоб¬щения к Богу.
Он словно бы отыскал для сердца новый какой-то смысл, пока еще не понимая — какой, но однажды вдруг открылось,'все стало ясно.
Случилось это, когда Федька столкнул его с крыльца. Годы-то не ползли, а катились, парень крепчал не по дням, а по часам, и уже мало ему было огрызаться, стали чесаться руки. Как-то Анд¬рей Арефьевич выговаривал пакостнику в сердцах за очередную проделку, а тот молчал, молчал, ухмыляясь нагло, да внезапно и толкнул в грудь. Упал Андрей Арефьевич удачно — ничего себе не повредил, не ушибся даже ничуть, но валом поднялась у него в груди такая кромешная буря, что если бы Федька тут же не дал стрекача, почуяв страшное, то не миновать бы беды. А поспеши на защиту сыночка Верония — и ей бы не сдрбровать. Андрей Арефь¬евич в тот момент самого себя испугался.
Буря в нем, однако, улеглась так же быстро, как и возникла. Он спустился на ступеньку крыльца, посидел немного в глухом отрешенном состоянии и решил неожиданно: надо уйти. Обяза¬тельно надо уйти, самое время. Куда уйти, Андрей Арефьевич по¬ка не знал, но желание это завладело им со всей силой, и стало ему легко, свободно.
А вскоре и решилось. Умер на девятом кордоне лесник Ковель-цов, и Андрей Арефьевич попросился на его место. Взяли. Веро¬ния,'когда узнала, что он уходит, то даже позеленела вся. Целый день она молчала, а к вечеру заплакала вдруг и проревела, коря-бая ногтями по столу:
— Накажет Бог тебя, нечестивца, вот увидишь — нака-а-жет...
— За что? — удивился он. — Оставляю вам все, живите с ми¬ром.
— Его Полюбили как человека... — неожиданно брякнула Ве¬рония. — За него душою страдали, а он...
— Господи, Боже мой... — опешил Андрей Арефьевич. — Да от такой любви... бедою и смертью пахнет.
Так и не понял он до сей поры, действительно Верония любила его какой-то странной своей, уродской любовью или несла ахинею со злости; в мозгу у нее помутилось оттого, что теперь уж нельзя будет достать.
Парень слушал и удивленно качал головой.
— Ну ты, дед, даешь... — сказал он. — Значит, так и ушел, оставил им все?
— Так и ушел. А чего мне надо-то? Взял самое необходимое, а потом нажил потихоньку остальное. Сам видишь — никакой у ме¬ня нужды нет.
— А деревенские — как они-то отнеслись к этому?
— У-у, брат... До конца засудили, совсем уж перестали за че¬ловека считать. Словно преступление я совершил великое. Когда узнали, что ухожу, стали беседы со мной проводить, щунять при¬нялись. В уме ты, дескать, курья твоя голова, или нет, разве мож¬но совершать этакую дурость. Ну, я им свое: куда, мол, душа лежит, туда и подаюсь, чем же это плохо, кому навредил? И отре¬зали они меня начисто, даже гадить начали, будто мстили.
— Где гадить-то? Ты же ушел от них.
— А тут вот, в моем обходе. Лес, дрова приладились воровать. Другой обход ближе, но туда, бывало, не лезут. А здесь свалят лесину со стойка — вершину длинную оставят, сучья пораскидают
по-свински. Уговаривал: дескать, зачем же нахрапом-то, попроси — я укажу, где можно взять погибшее на корню дерево, чтоб и начальство не завело ругани, и лесу не убыток, а помощь. Пойма¬ешь с поличным, а он стоит и лыбится нахально: ну-ка, мол, по¬глядим, что ты со мною сделаешь. Знали, чуяли почему-то, что не буду составлять акт, отпущу с миром.
— И отпускал?
— Отпускал. ,
— Что ж ты так?
— Ну... свои же все-таки люди.
— Эх, дед ты, дед. На шею ведь сели. .
— Это да, хотели сесть и ножки свесить. Токо не вышло.
— Чем же ты их отвадил? Что-то и не верится.
Отвадил вот. Однова поднялось во мне опять то самое... на¬подобие бури. Припутал я Гришку Калабухина — свалил он, зара¬за, на самом виду три золотых сосны. Золотая — спелая, значит,
деловая. Ну и... затмило меня. Схватил топор и не знаю уж, как не зарубил его. Чудом удержался, да и то, видать, потому, что Гриш¬ка вовремя на колени пал и взмолился. Своевременно почуял, чем пахнет. И без отложки, прямо в этот же день, направляюсь я к
Трофимычу Буланову, к другу сврему. Тоже лесник, печку-то в бане он мне клал. Выручай, говорю, Трофимыч. Подежурь в моем обходе месяцок, а то беда может выйти, нарушу кого-либо из сво¬их — чую в себе опасность. Сделай милость, а я в это время за
твоими кварталами догляжу. "А соблюдешь в моих-то?" — спра¬шивает. Он меня легко понимал. "В твоих-то, — отвечаю, — спо¬койно соблюду". "Ну тогда давай, я и сам хотел предложить, вижу твои мучения". Сговорились, значит, взял Трофимыч мой обход. И так нажег он их разок да другой, третий да четвертый, такими актами-штрафами попотчевал, что враз отбило охоту, никто уж больше и не сунулся.
— Совсем отстали?
— Ну... совсем-то не совсем. Лес не трогали, зато браконьерили вовсю. Тут лось, кабан, олени. Особенно Лешка Хлудяков— он самый вредный в округе браконьер, его и другие-то браконьеры все
боятся. Ох, много живности положил...
— Уж не тот ли, который за тебя пенсию получает, продукты тебе подвозит на шоссе? — спросил парень. — Ты же говорил, что добрый мужик.
'— Дак... тут оно, вишь, какое дело... — вспомнив про свое вранье, смешался на миг Андрей Арефьевич. И не преминул отме¬тить про себя, какая цепкая память у парня. — Это раньше он, Лешка-то,,в моих палестинах безобразил. Ленкину мать-то убили — его, ухаря, работа. А после того — ни-ни. Сумел я отучить, теперь тут крупную живность никто не трогает.
То, что он отвадил Лешку Хлудякова от браконьерства в окре¬стностях кордона,было правдой.
— Чем же ты его сумел напугать? — усмехнулся парень.
— А через лечение.
— Это как же так?
— Да звали меня изредка в деревню — то к одному, то к друго¬му. Фельдшер у нас там никудышный, пьяница — палец путем забинтовать, и то иногда не в состоянии. В район ехать далеко, да. и в районе врачи нынче тоже... Наплевательские пошли врачи, настоящего чутья на болезни создать в себе не умеют. Ну и, зна¬чит... приболеет кто всерьез — тащутся из деревни за мною.
— И ты лечил? Ходил туда лечить их?
— А почему и не ходить-то?
— Так ведь гадили же, жрали они тебя.
— Ну, это совсем другое. Затемнение нашло, Бог с ними. А если человек погибает, как же не помочь?
— Бодает... Этим волчарам в зенки плюнуть —.мало, а он...
— Ты вот. что, — вышел вдруг из равновесия, словно бы взъе¬рошился весь, Андрей Арефьевич. — Брось такие слова. То у него я волк, то опять же волчары... Плюнуть... Тебе, может, тоже кто-
нибудь сейчас плюнул бы, а ты, однако, сидишь тут и принимаешь лечение.
— Мне... Я... — растерялся парень. — За тебя обидно-то.
— А мне обидно за тебя.
Гнев Андрея Арефьевича прошел так же скоро, как и возник, ему даже стало не по себе — слишком резко сказал, еще подумает "тезка", что упрекает его за доставленные хлопотьь
— Ты уж... давай-ка, понимай, — заговорил старик примири¬тельно. — Тут, брат, еще разобраться надо. Может, оно и вправду того... есть какая-либо моя вина перед ними... ,
— Я-то ладно... — Парня и в самом деле, видно, задело. — Меня не только плевком, но и пулей рады угостить. А твоя-то в чем же вина?
— В чем-нибудь есть. Без вины на свете только вон деревья да другая живность бессловесная. Ну, досказать про Лешку-то Хлу¬дякова?
— Досказывай. Эх, закурить бы...
— Табаку, брат, нету. Никогда за всю жизнь не курил. Прямо
и не знаю, как тут быть.
— Ладно, как-нибудь уж... Рассказывай.
Позвали меня, значит, к нему в деревню. Пошел я. Лежит Лешка, пыхтит, весь исходит «жаром. Тоже вот, как ты, еле-еле пекает. И без осмотра понятно — сильно застудил легкие, очень худо. "Плохо, — говорю, — Леха, твое дело. Нашел-таки тебя Господь Бог за лесные смертоубийства-то". "Нашел, — шепчет, — Арефьич, крепко достал. Помоги уж ради всего святого, век буду помнить". "Вот как, — отвечаю. — И о святом деле речь повел. А
не хочется мне помогать тебе, Лексей. Поправлю тебя, а ты опять пойдешь живность бить вокруг моего кордона". Я уж тут решил хитрый взять настрой, — самое время, думаю, вразумить безоб¬разника. "Не пойду, — говорит, — Арефьич, и другим закажу,
чтоб за три километра кордон обходили. Меня любой послушается. Ты уж только поправь". "А можно, —спрашиваю, — верить твое¬му слову-то? Браконьеры — люди все неверные, скользкие. И жа¬лости у них нету никакой — ты вон убил кормящую олениху,
оставил сиротой маленькую животину, и пришлось мне ее выха¬живать". "Поверь уж, Арефьич, — упрашивает. — Как перед Бо¬гом обещаю". "Чего ж, — с язвецой я ему этак, — аль уж настолько жить охота?" "Сильно охота. Чего это я, здоровенный
лосище, в могилу-то раньше времени залягу?" "Ну гляди, — стра¬щаю, — помни свое обещание. Болезнь ты себе заслужил такую — чуть подстыл, и опять с ног долой. Так что еще придется ко мне обращаться-то. А пуще всего знай: тебе жить охота, и любой жи¬вой твари тоже охота жить. Я вот сейчас, к примеру, повернусь да уйду, а ты Богу душу отдашь, и детишки твои сиротами останутся. Кто их будет кормить, кто правильно воспитает? Беда ведь. И ты, Леха, такие беды творишь в лесу. Попомни, брат, нынче тебе хо¬рошо должно запомниться". "Буду помнить, — обещает, — буду, Арефьич". Ну и повозился я над ним с неделю, поставил на ноги. И выполнил он — с той поры никто больше рядом не шляется, не грохает. Воистину, значит, мне-заслуженный отдых, как пенсион¬ное предсмертное время называют. Так-то вот.вышло.
— А в других местах охотится он, этот Леха-то?
— В других... продолжает, поганец, грохать — видать, все ж не до конца его проняло.
— И продукты, значит, подвозит?
— Дык... подвозит.
— Хм... — непонятно усмехнулся парень;
С минуту молчали. Четко тикали ходики. Потом парень спро¬сил:
. — Ну, а эти твои... Бываешь в деревне-то — видишь, наверно, их?
— Верония-то с Федькой? Да чего ж хорошего — так и живут на особицу, не сумели прильнуть к народу. Это уж натура такая. Верония болеет сильно. Давно болеет. Федька по молодости завер¬ бовался куда-то, а потом вернулся еле живой— отдолбили ему все нутро. Любил нарываться, вот и нарвался, видать. Долго отлежи¬вался, в себя приходил. Ни семьи у него, ни достатка, одним вином сыт. Веронии сплошная мука. Несчастье, чего тут еще скажешь. Не удалось мне поломать в них дурь, на добро-то наладить, вот оно и...
— Грызут, небось, друг друга?
— Грызут. Правильно ты угадал.
— А к тебе они как теперь? Наверно, ведь приходится встречаться-то?
— Да как — все так же. Лечу Веронию, а она знай себе колет
да шпилит. И грозит без конца: "Накажет тебя Бог, нечестивец
ты. Помяни мое слово — накаажет..." Я уж привык, смеюсь: дескать, давай, давай, все тебе будет полегче.
— Дак ты и ее лечишь? Ну, дед... Совсем, что ли, гордости у
тебя нету?
— Гордость есть. А вот гордыни нету — потому и помогаю. Это
вы со своей гордыней-то — скоро уж и автомата вам будет мало,
начнете пушку за собой таскать. Ну кто еще ей поможет, Веронии-то? У нее язва желудочная, по весне да по осени в бараний рог бабу гнет.
— Надо же, у язвы язва.
— Опять ты за свое. Горазд судить, прямо сил нет. Ну ладно,
хватит. Давно уж пора спать, разболтался я без всякой меры.
Старик, приготовил себе постель, погасил свет, улегся. Но ему не хотелось закрывать глаза, смотрелось и смотрелось в темноту. Парень тоже затих.
— ДёдК
Андрей Арефьевич вздрогнул.
— Чего ты все дедкаешь-то? — рассердился он. — Думал,
спишь давно.
— Не сплю. Спросить вот хотел: наверно, все ж тяжело тебе
тут жить?
— Почему ж это тяжело-то? Не-е, брат, мне тут хорошо. Гово¬
рил уж — понимает и признает меня здесь все, и я любого пони¬
маю.
— Кого любого-то? Ни души вокруг, словом перекинуться не с
кем.
— Хм, ни души... Это вы кроме себя ни бельмеса не видите. А
я... Со мною тут много чего. Бог со мной... Хотя что я тебе о Боге,
ты о нем, видать, и не думал сроду.
— Думал. «Я Бога люблю.
— От те раз. А говорил — неверующий.
— Это я людям не верю. А Бог... он меня сколько раз выручал...
— Если не веришь людям, то и в Бога настоящей веры у тебя
нет. Так, мгла да туман пустой.
Парень долго молчал. Потом заговорил опять:
— А лечишь ты, дед Андрей... Я смотрю, здорово умеешь ле¬
чить. Как же научился-то?
— По крови пошло, видать. Бабушка моя, Катерина Степанов¬
на, царство ей небесное, пользовала травами знатно. И мать тоже,
У них и перенял. Ну и... душа чует, где и что у человека болит.
Только гляну — и ясно мне. И в растения вникать могу — новых
трав да кореньев приспособил много, раньше неизвестных никому.
Даже и не знаю, почему мне дается, а только вдруг возьму да
проникну: ага, вот эта травка помочь должна от того-то. И ошибки
никогда нету. Не знаю, почему...
Снова воцарилась тишина. - Дед!
— Господи, Боже мой... Да что ты меня все пугаешь-то? Не
оклемался путем, а бодрствует, как дятел.
— Я чего еще: могут, значит, заявиться в любой момент, по¬
звать лечить?
— Давно уж не являются. Знают, что плохой я теперь стал
ходок да ездок-то, себя еле-еле облечиваю.
— А та язва с язвой? Вдруг пришлет своего придурка?
— Не пришлет. Весной не присылала, да и сам я не ездил,
плохо мне было. И сейчас... нет, не должна. Ее позже к зиме гнет.
Так что не опасайся. И забыл тебе сказать — обдумал я нынче.
Дверь у нас с тобой на запоре, так?
— Ну, так.
— Если придет, постучит кто — вылезешь потихоньку в окно и
прямиком в сарай/ Не заметят и не услышат за углом-то. А в сарае
лестница есть — можешь залезть на сушильце. А на сушильце
дверца в другой стороне — я в нее сено кидаю, — так что можно и
в лес. Коль оба в доме — то дверь на крючок. А коль во дворе я, то
увижу пришедшего и предупрежу тебя громким разговором. Да и
Васек предупредит — залает, бросится на чужого-то. И ты опять
же в окно.
— Дело, дед Андрей. Это ты хорошо придумал.
— Ну, а если что — скажу: мол, племянник мой, приехал из
Воронежа. Но... только вряд ли кто чужой придет, не бойся ты. ...
— Да я не то чтобы сплошного трясуна вырабатываю, а... бере¬
женого Бог бережет. Ну ладно, давай спать, а то совсем заколебал
я тебя.
— Спи с Богом.
— И ты тоже
9.
Утром Андрей Арефьевич вышел на огород копать картошку. Дальше тянуть нельзя, решил он, а то разненастится опять, и тог¬да намучаешься с ней до смерти.
Напоил-накормил нынче всех пораньше, лекарственное сна¬добье приготовил, дал больному. И того после завтрака разморило
— заснул опять. Это хорошо — сила к нему идет. Так что время
есть, посвободней стало, слава Богу. Вот и надо не упустить, упра¬
виться с картошкой. "Потихоньку-полегоньку успеть бы до Вари,
— думал старик. — Ведь если застанет на огороде, то отругает и
отстранит беспрекословно, будет копать одна до последнего". И
сразу же тревожно заныло сердце: "Господи, да чего я такое мелю?
Где тут успеешь, придет она сегодня, обязательно придет. И неиз¬
вестно еще, чем все обернется. Эх, лучше бы уж рассказал парню,
приготовил его..."
Рассказать он собирался несколько раз, но так и не решился — боялся, как бы не вышло *суже. "Теперь надо держать ухо востро, — настраивал себя Андрей Арефьевич. — Встрять между ними, если что, надо по-умному, чтобы сразу уразумел парень: ни ма-лейшего зла от Вари ему быть не может. 0-хо-хонюшки, гадай вот, прикидывай, каким образом оно лучше-то..."
Картошка уродилась плохая, много попадалось гнилой. Да и немудрено —• лило и лило все лето. Хорошо, хоть место высокое, а то бы замокла вконец, и вовсе бы ничего не выбрать. Андрей Арефьевич выкапывал садило за садилом, не спеша, умело расхо¬дуя силы, а потом также неспешно собирал картошку в два ведра. В одно бросал хорошую, а в другое — с гнильцой да мелкую, на корм Ленке и курам. Собирать на корточках было, пожалуй, тяже¬лей, чем выкапывать, но ничего, шло. Набрав неполное ведро, Ан¬дрей Арефьевич нес картошку к пряслу, отделяющему от двора огород, и высыпал ее там на разостланное целлофановое полотно. Она быстро просыхала на ветерке.
Оттого, что дело пошло хорошо — легче и спокойней, чем он ожидал, тревога стала пригасать понемногу. Время от времени Ан¬дрей Арефьевич прерывал работу и стоял, задумчиво обводя взгля¬дом лесную округу. Трогательная для сердца стояла пора, и любил он ее не меньше, чем весну.
У каждого дерева, у любого растения, считал Андрей Арефье¬вич, имеется свое настроение, свой характер, и вот сейчас это хо¬рошо видно по окраске листвы — хоть ты расстарайся, а не найдешь двух одинаковых по цвету деревьев. Гляди повниматель¬ней, сердцем гляди, и легко разберешь, прочтешь, как по книжке, у кого что в душе. Вон стоят две березы — сестры вроде, а все ж разные. Та, которая справа, пронзительной желтизной светит, ра¬достной. Легкий у нее характер, любит она все кругом, опьяняется жизнью и о холодах предстоящих не думает. А та, что слева, — эта поскромней, листва у нее с оранжевым оттенком. Эта в себе пе¬чаль, заботу имеет. И за сестру ей маленько стыдно —: дескать, зима не за горами, неизвестно, какая она будет, а ты веселишься без меры, все тебе побоку.
Или вон осина на отшибе — старая, не сочтешь, сколько лет ей. Цвет листьев багровый, тревожный, а наверху даже .с синеватым оттенком. И дрожит она мелко каждым этим листиком — много испытала на своем веку, а теперь волнуется вот; тревожится за всех своих собратьев, что-то в ней материнское. Ударит порыв вет- * ра, и сбшлются с нее листья, будто плачет дерево, тоску свою сдер¬жать не может.
Такая уж пора — откровенными становятся деревья, душу свою миру выражают открыто. И знал Андрей Арефьевич в округе каждое из них, легко разбирал, у какого мужской характер, а у какого женский, и говорил с ними, понимал, что они ему говорят в ответ. Ощущал он тут во всем мудрое нетленное движение жизни, и казалось, что когда настанет время ухода, то умрет лишь старое измученное тело его, а душу родные чуткие деревья незаметно вберут в себя, и будет она вместе с ними отдаваться попеременно осеннему увяданию и торжеству весеннего цветения.
Васек бегал по огороду, с фырканьем старался выкопать что-то в освобожденной от картошки борозде, потом устремлялся к хозя¬ину и стоял перед ним, нетерпеливо перебирая лапами и помахи¬вая хвостом: дескать, отвлекись на минутку, глянь, какой я довольный, как хорошо мне оттого, что мы вместе. Андрей Арефь-евич трепал его ласково за холку и говорил, вздыхая:
— Хорошо, Васек, хорошо...
Ленка застыла во дворе у прясла и смотрела на огород — ей тоже хотелось сюда. С отрешенным независимым видом, будто бы в поисках чего-то, расхаживала по меже Анфиса. Как-то уж так повелось, что когда Андрей Арефьевич занимался делом во дворе или на огороде, то все они обязательно являлись кто откуда и де¬ржались неподалеку. Рыжка, правда, не видать нигде пока, но, гляди, скоро и он объявится, будет скакать по жердям прясла, шурша облетающей корой и словно бы ни на кого не обращая вни¬мания.
Вдруг Васек, взвизгнув радостно, со всех ног бросился к дому. Андрей Арефьевич глянул туда и увидел парня — тот сидел возле крыльца на скамейке. Выспался, наверно, от души, и потянуло на воздух. Собака подбежала к нему и, подпрыгнув, ловко лизнула в щеку. Парень взял ее за голову и потряс ласково, прильнув лбом к ее лбу. "Надо же, — хмыкнул Андрей Арефьевич, — будто всю жизнь друг друга знак5т. Видать, и впрямь есть в этом автоматчике хорошая жилка, чует ее Васек..."
Тот гладил Васька и смотрел, как старик копает. Потом исчез в доме, а через некоторое время вышел опять, держа за ремни на весу автомат и подсумок, и направился к Андрею Арефьевичу.
— Ты чего? — всполошился старик. — Куда это собрался-то?
Парень положил автомат с подсумком на межу и сказал:
—,Дай-ка сюда лопату, дед. Не могу я смотреть, как ты, ста¬рый, тут гнешься один.
— С ума, что ли, сошел? Тебе еще лежать да лежать надо.
— Хватит мне лежать. Я от этой лежки... и вправду с катушек
слечу. .
—Дак ведь вспотеешь — охватит тебя, и опять получай то же самое. Мне тогда в десять раз хуже гнуться-то придется. Не окреп же еще путем, скулы вон торчат, и бледный...
— Ничего. — Парень взял у него лопату. — Надо разминаться
понемногу, не век же мне у тебя на шее сидеть.
— Господи, до чего ж ты неуговорный. От этой неуговорности и
беды-то, небось, твои происходят.
— Точно, дед, — криво усмехнулся "тезка". — От нее от са¬
мой.
Он начал выкапыватьТПфтошку.
— Ну тогда... — пришлось смириться Андрею Арефьевичу. —
Гляди только мне — как начнешь потеть, так сразу домой. Ясно?
— Да ладно, ладно.
Андрей Арефьевич посмотрел на автомат и покачал головой.
— И опять эту игрушку с собой. Как увижу — прямо аж внутри все переворачивается. Будто война идет. Ну кто тебя здесь в самом деле...
— Слушай, дед... — выпрямившись, перебил парень. — Неужели ты не понял до сих пор? Я ведь не в казаки-разбойники иг¬раю. И не хочу, чтоб меня застали врасплох, взяли голеньким да тепленьким.
— Ну, а если хороший какой-нибудь человек...
— Какой еще хороший? Ты же говорил — не ходят.
— Да я к примеру. Пришел, случаем, кто-нибудь, кто меня за родного...
— Язва, что ль, твоя или этот ее? Но ведь ты же сказал...
— Сказал, сказал... — вышел из равновесия Андрей Арефье¬
вич. — Вот заладил... Я к чему: неужели будешь стрелять в любого
пришедшего? А если он мне дорогой? Думаешь, нету людей, кото¬
рые меня почитают за родного? Вдруг это хороший надежный че¬
ловек...
— А написано у него на лбу, что он хороший да надежный?
Рванет на шоссе и заложит первому встречному, наведет ментов с
автоматами.
— Так чего ж — будешь, знйчит, стрелять, не разбираясь?
— Не знаю я,, дед! — рявкнул парень и с силой вонзил в землю
лопату. И тут же слетело с него, сказал тихо: — Тебе честно скажу: не знаю. Знаю только, что это, — кивнул он на автомат, — должно быть всегда при мне. Вляпаться сглупу, лопухнуться мне никак нельзя, я тогда вообще... И живым я им не дамся.
— Ну, ты уж...положив руку ему на плечо, просительно взглянул в глаза старик, — не пори горячку-то, если что. Постарайся прислушаться ко мне, я ведь... не могу обмануть.
— Эх, дед Андрей... Может, прислушиваться-то некогда будет.
Ладно, давай копать.
Выкапывал он хорошо, и Андрей Арефьевич похвалил;
— Молодец. Прямо как на блюдечке выдаешь, ни одной картск
шечки под землей не остается.
— Эт-то дело знакомое. Всю жизнь мы, дед Андрей, в дружном
советском коллективе, а значит, землю ворочать научились класс¬
но. Еще в детдоме большой был участок — и копали, и пололи, и
выкапывали.
— В детдоме? Неужто... ни отца, ни матери?
— Да почему ж — наверно, топают где-либо, ходят по одной с
нами земле. Интересно бы глянуть, что за рожи. А может, и не
рожи вовсе — может, интеллигентные умные личики. Очень даже
умные... И хватит, дед, не будем об этом...
И вдруг вздрогнули оба от звонкогй женского возгласа:
— Привет труду!
У входа на огород стояла на меже Варя.
Лайка бросилась к ней стремглав, начала прыгать вокруг, взвизгивая от радости. Андрей Арефьевич оцепенел — и ноги ста¬ли ватными, и в горле пересохло. Парень тоже некоторое время смотрел, не двигаясь, на появившуюся невесть откуда молодую женщину. Потом он быстро оглядел все кругом и пошел сторожко к меже, поднял автомат, надел на плечо солдатский ремень с под¬сумком. И снова напряженно повел взглядом вокруг кордона.
— Ну-у, Васек, — обнимая собаку, которая, поднявшись на
задние лапы, тянулась к ее лицу, сказала Варя. — У вас тут, смот¬
рю, чего-то воевать собрались...
— Ты кто такая? — хрипло спросил парень. — Откуда взялась?
— Да Вдсек вот говорит, что своя я здесь. Интересно узнать,
кто такой ты. И откуда...
Андрей Арефьевич опомнился наконец и заспешил к парню.
— Постой, сынок, — заговорил он заполошно, — не кипятись.
Это Варя. Варя это наша.
— Не подходи, дед! — жестко приказал тот, продолжая насто¬
роженно косить взглядом по сторонам. — Торчи там, не мешай!
Какая еще к чертям Варя? Ты же говорил, что никто сюда...
— Да'к ведь своя она... — прижав дрожащие руки к груди, рас¬
терянно топтался на месте старик. — Не горячись, Андрей, я счас
все тебе поясню...
—- А чего это, деда, ты его Андреем-то зовешь? — брякнула неожиданно Варя. — Он же у нас, кажись, Евгений Сергеевич...
Парень, вскинувшись весь, застыл на миг и вслед затем быстро дернул затвор автомата. Варя побледнели, даже словно бы похудела мгновенно — до нее, видно, только теперь дошло по-настояще¬му, что шутить тут никто не собирается. И пошла вдруг по меже к нему.
— Ну-ну... — сказала она звенящим от волнения голосом, — стреляй, Евгений Сергеевич. Валяй, если ты такой смелый — и в бабу стреляй, и в старика...
Андрей Арефьевич, однако, опередил се — устремился к пар¬ню, схватил за ствол автомат.
— Уйди, дед! — рванув у него из рук оружие, грозно отпрянул парень. — Ты мне, гляжу, хитрую подля-нку решил устряпать. Го¬ворил, что не придет никто, что один совсем, а тут являются ка¬кие-то свои, внуки какие-то. Кто она, откуда меня знает?!
— Ты сначала выслуша'й как человек, а потом уж решай, по¬
роть тебе горячку или нет. — Андрей Арефьевич опять шагнул к нему и упрямым швырком отвел в сторону автомат. — Она тебя видела. Приходила, когда ты без сознания лежал. Ясно? А как звать — из газеты знает, там напечатано, что убег из заключения. И... фотография там твоя.
— Вот это номер... А почему же молчал? Я ведь слышал голос — значит, это не в бреду, а ее голос был. Почему скрыл от меня?
— Почему, почему... Непонятно, что ль? Ведь ушел бы ты. Упрямый, думаю, — на карачках, а все равно уйдет. Видел же,как опасаешься-то. Потащился бы напролом и ткнулся бы где-ли¬бо в чащобе. Пожалел тебя. Его спасают, а он опять игрушкой своей трясет.
— Гм, спасают... Откуда я знаю — а может, эта твоя внучка приволокла за собой на хвосте пачку ментов?
— Ага, приволокла, — сказала из-за спины Андрея Арефьевича - Варя. И крикнула вдруг довольно громко: — Эй, менты! Вот он, взять его!
Эхо прокатилось далеко по лесу.
Андрей Арефьевич с парнем остолбенели от неожиданности. А она рассмеялась — нервно, с издевкой:
— Ух, страху-то... Ну чего ж ты, Евгений Сергеич? Валяй, па¬ли из своего вооружения. Вон они, вон — за каждым кустом сидят.
— Да ты... — возмущенный, с дрожащими губами, повернулся к ней Андрей Арефьевич. — Чего тебя раздирает-то — душу людям без толку возбуждать? Человек больной, на ноги только встал, и есть ему чего опасаться...
— А мозги он случаем не застудил заодно? — не унималась Варя. — А то бы, наверно, догадался, что если б я шлепнула где-нибудь языком, то ждать бы не стали — еще полторы недели назад взяли бы здесь тепленького и проводили лечиться куда полагается.
— Ну чего несешь... — сказал устало старик. — Он тебя видит
в первый раз, совсем о тебе не знает. О чем тут можно догадаться,
с таким смятежом в душе?.. Ох, глупая ты, Варятка... Беда бы ведь
могла быть. И... ну вас всех, тяжело мне с вами, молодыми...
Андрей Арефьевич опустился вдруг обессиленно и сел на меже прямо здесь же, где стоял, — неудобно как-то, боком. Варя расте¬рялась — поняла, что и в самом деле переборщила. Она закусила нижнюю губу, и уголки мягких серых глаз ее, как бы немного приспущенных у висков, от огорчения опустились еще ниже.
На ней были спортивные брюки, заправленные в резиновые са¬пожки, и поношенная легкая курточка, а пышные русые волосы свои Варя убрала под косынку — видно, собралась копать картош¬ку. Она глянула на парня — тот стоял, держа автомат за рукоятку стволом .вниз, ремень с подсумком нелепо болтался на плече. Па¬рень тоже был растерян, жалок даже чем-то, несмотря на оружие. На бледном лице его проступили сплошняком мелкие капли пота.
— Ну вот... — отведя взгляд, пробормотала Варя. — Познако¬
мились, называется... — И тронула старика за плечо: — Вставай,
деда. Земля холодная. И.:, зачем же ты так опять — взялся бе'з
меня копать картошку. Я же предупреждала: и в уме не веди,
выкопаю сама. Ну зачем тоже... огорчаешь-то?
— Да ведь оно как... — поднялся послушно Андрей Арефьевич.
— Не терпится душе-то. Думаю, потихоньку-полегоньку выко¬
паю. Хотел, чтоб тебе посвободней, а то маешься день и ночь — ни
покоя, ни отдыха.
— Разве будет мне покой, если ты сам за все берешься.
Она пошла к борозде, где торчала лопата, и, взяв ее, начала копать.
— Ну... — направился следом старик, — хоть выбирать за то¬
бой буду неспехом.
— Нечего тебе тут гнуться, — ответила Варя. — Я сама. Делай
ступай что-нибудь полегче. А лучше отдохни.
Парень продолжал стоять неудельно, ощущая, видимо, как не¬леп и чужд он тут сейчас с оружием в руках, потом опустил авто¬мат на межу, сбросил с плеча подсумок и пошел к Варе, молча взял у нее из рук лопату. Варя смотрела на него удивленнр не¬сколько мгновений, потом сказала:
—• Шел бы лучше в дом. В поту весь.
— Ничего.
— Не-е, брат, — горячо запротестовал Андрей Арефьевич, —
этак не пойдет. Одет легко, охватит тебя сейчас в момент, — и весь мой труд насмарку. Иди-ка, в самом деле, ложись. Если уж хочешь поправиться, то надо отлежаться ненадежней.
— Да брось, ты, дед, — отмахнулся тот. — Хватит со мной
валандаться. Лежать, лежать....С ума сойдешь. Ни рожна мне не
сделается — точно чую.
— Чует он. Да не умеете вы нынче чуять-то. Ну как вот угово¬
рить тебя? Такая болезнь — это ведь не шутка, организму надо
попрочней за силу взяться. Было б хоть во что одеться потеплей.
Варя вдруг молча пошла к дому.
— Ты... — окончательно всполошился старик. — Куда ты, Ва-
рятка?
— Да сейчас, — обернулась она на ходу. — Есть там у меня...
Покопавшись у крыльца в сумке, Варя быстро вернулась, де¬
ржа в руке что-то серое.
— Надевай-ка вот, Евгений Сергеич, — с едва заметной ус¬
мешкой протянула парню. — По-моему, должен подойти.
Это был свитер — правда, сильно поношенный, вытертый мес¬тами, но вполне еще годный, да к тому ж, кажется, шерстяной.
— Мне? г— удивленно смотрел парень. — Ты... Зачем?
— Да надевай, хватит уж.
Продолжая недоумевать, он натянул свитер поверх робы.
— Ну вот, — сказала Варя, — в самый раз. Копай теперь, будь
героем, если уж так охота.
- — Хм... — оглядел он себя смущенно, по-детски даже как-то. — За что это мне? Где взяла-то?
— Какая тебе разница?
— Ну... спасибо. А... курева захватить не догадалась случайно?
— Силен. Еще и курево ему подавай. Но так уж и быть —
случайно догадалась.
— Да ты что?! Правда, что ль?
Не отвечая, Варя опять пошла к дому.
— Во, — сказал парню Андрей Арефьевич, — я же тебе гово¬
рил: Варятка — она еще понадежней меня будет.
'— Да ничего ты мне не говорил.
— От те! — рассмеявшись, хлопнул его по плечу старик. — А
мне уж прямо кажется, что говорил...
— Выдал ты номер, дед Андрей. Зачем было скрывать-то? У меня глаза на лоб — гляжу, стоит дама... Да еще знает имя-отче¬
ство. Пойми, какая бурда мне сразу в голову полезла. Тут, дед,
мг.гло...
— Могло. Серьезное получилось дело. Слава Богу, обошлось. А открой я тебе про Варю .— ушел бы ведь?
— Ушел бы, точно. На "авось" мне полагаться нельзя. Она... Кто она тебе хоть?
— Слыхал же — дедой зовет.
— Но ты рассказывал... детей-то вроде не было. Тогда откуда
внучка, с облака, что ль., свалилась?
— Тут, брат... После как-нибудь поясню. Короче, своя она мне.
Да ищ, может, и получше своей.
Варя принесла пачку сигарет, спички, и парень сел на меже рядом с оружием, закурил.
— Тебе бы не надо на землю-то, — попытался остеречь Андрей
Арефьевич. — Прохватит ведь, не окреп еще.
Но тот продолжал сидеть, затягиваясь жадно раз за разом и блаженно посматривая на них.
— Ух, ты, — сказал он удивленно, — голова кружится, аж
поплыло все. И вы плывете, — И рассмеялся: — Прямо косею,
елки-палки...
— Ну, Евгений Ссргеич, — усмехнулась Варя, — теперь ты у
нас настоящий... разбойник, все у тебя есть.
Тот мгновенно посерьезнел.
— Не надоело еще? — глянул жестко. — Запомни: я разбойни¬
ком никогда не был. И прекращай эти свои... Заладила — Евгений
Сергеич, Евгений Сергеич... Женька я.
— Вот спасибо-то. Слава тебе, Господи.
— А язычок у тебя, девушка... Жгучий слишком язычок.
— Какой есть, другого не имеем.
— Ты уж, Варятка, — вмешался примиряюще Андрей Арефье¬
вич, — в самом деле... Так тебя и тащит сбивать настроение без
толку. А ты, Женя, не придавай внимания, у них это бывает.
Евгений докурил сигарету до самого фильтра, загасил о землю и пошел, молча взял лопату, начал копать. Варя постояла немно¬го, глядя с недоверием на его работу, но потом-таки склонилась над бороздой, стала собирать в ведра картошку. Андрей Арефьевич потоптался возле них, словно обездоленный, потрепал за холку Васька — мол, не нужны мы тут с тобой — и поплелся к дому. Но вскоре опять появился на огороде — с двумя ведрами в руках, принялся набирать в них просохший на целлофановом полотне картофель.
— Ну, деда! — увидев, крикнула Варя. — Сколько можно, за¬
чем ты опять? Я сама потом перетаскаю.
— Да по половинке набираю-то. — в голосе старика звучала
обида. — Под силу же мне. Запрещает и запрещает, сама и сама она...
Пришлось ей смириться.
— Чего ты дергаешь старика? — тихо сказал Евгений. — Пусть
шевелится помаленьку, если хочется.
— Тебя забыла спросить. — Она помолчала немного, подавляя,
видимо, раздражение. — У деда болезнь, ясно? И от тяжелого дела
ему становится плохо.
— Вот оно что... Какая же болезнь-то?
— А тебе не все равно?
— Хм, вопросик... Он же меня с того света выволок.
— Вот и радуйся.
— Да, с тобой тут нарадуешься...
— Ну тогда молчи.
— Слушай, — прекратив копать, выпрямился он, — что я тебе
сделал плохого?
— А хорошего-то чего сделал? — Варя, не глядя на него, про¬
должала быстро подбирать с борозды картошку. — Или, может, у
тебя считается хорошим таскаться по лесам с вооружением и на¬
ставлять его на первого встречного?
— Конечно, я таскаюсь... — Голос у Евгения сделался глухим.
— Только надо разобраться, почему я таскаюсь. И ты, девушка,
кончай меня щипать. Шустрые граждане судьи и без тебя найдут¬
ся, общиплют в момент. А что нынче так вышло — извиняй уж, не
знал я о тебе. Деду назвался Андреем, а тут вдруг возникает неиз¬
вестно откуда бойкая дамочка, которая знает мое настоящее имя-
отчество... Тут... наверно, можно понять-то.
Варя не отвечала, даже не подняла головы.
Долго работали молча. Слышались лишь звонкие стуки карто¬фелин о стенки ведер, шелест сухой ко.ры — Рыжок действительно явился откуда-то и прыгал забавно по жердям прясла — да тяже¬лое прерывистое дыхание Евгения. Наверное, ему было.нелегко — щеки запали, лицо приобрело известковый оттенок, и пот катился с него градом. Однако он копал и копал, не останавливаясь. Анд¬рей Арефьевич, который таскал в подпол картошку, поглядывая на парня, сокрушенно покачал головой, но уговаривать и не пытался
— видно было, что бесполезно. Варя вдруг не выдержала:
— Куда гонишь-то, как на пожар? Отдохни. И... нечего злить¬
ся.
Евгений разогнулся с трудом, вытер лицо рукавом и, отдышав¬шись немного, усмехнулся:
— Да я-то не злюсь.
Она сходила, высыпала из ведер картошку и опять склонилась
над бороздой.
— А в газете... — спросил он, — чего там про меня пишут? В какой газете-то?
– Ив районной, и в областной. Что есть, то и пишут. Убежал
из заключения, вооруженный. Сколько лет, как звать. Ну и это...
приметы перечислены, фотографии две штуки. И потом пишут...
Опасный ты. Просят сообщить.
— Конечно, — усмехнулся он, — для них я очень опасный. Ну, и что ж ты не сообщила?
— Да надо было бы, если уж тебе так охота. А если честно... —
Варя выпрямилась, отряхнула руки и посмотрела ему прямо в гла¬
за. — Прав ты давеча был — и без меня судья найдется. Коль есть
грех — ответа все равно не минуешь. А мы... У нас с дедой... со¬
всем другое в жизни дело.
— Какое же оно у вас такое?
— Жалко, что до сих пор не понял.
Варя опять принялась собирать картошку в ведра, а он стоял, опершись на лопату, смотрел молча, как ловко снуют ее руки. Потом спросил:
— А свитер этот, сигареты... У мужа, что ль взяла?
— Нет у меня никакого мужа, — сердито глянула она снизу. — Не беспокойся, никто о тебе больше не знает. И хватит выпыты¬вать. Копать — так копай давай.
— На тебя не угодишь. То отдохни, то копай...
— Да отдыхай сколько хочешь. А болтать... Как будто не ви¬
дит, что неохота мне разговаривать.
... Постепенно парень притерпелся к работе, и когда заверша¬ли, чувствовал себя уже гораздо лучше — видимо, переборол-таки организм основную слабость, начал осваиваться с нагрузкой. Взя¬лись все вместе таскать в подпол картошку, и Евгению показалось, что носить ее ведрами неспоро, долго.
— Дал бы, дед, какую-нибудь... — попросил он. — Мешок, что ли. А то бегаю с этими наперстками — одна суета.
—' Да не надо бы тебе совсем таскать. Гляди-ка — разохотился, герой. Не знаешь ты, брат, меры и слушать никого не хочешь — вот беда твоя. Сейчас в горячке перетрудишь себя, а завтра ска¬жется.
Но парень настоял на своем — стал носить картофель в мешке, насыпая по три, а то и по четыре ведра.
— Упрямство... — вздохнул сокрушенно старик. — И самому тяжело, и другим плохо.
Варя молчала.
10
Когда она выкладывала из сумки на стол продукты, Евгений кивнул Андрею Арефьевичу с усмешкой:
— Шофер-то этот тебе подвозит?
— Дак... — виновато улыбнулся тот. — Ясное дело — этот.
— Не умеешь врать-то, дед. Я враз прочуял — что-то не так.
— Хм, вроде складно врал.
— Да нет, чувствительно было. Потому и торчал я все время
настороже.
Варя вдруг вынула из сумки бутылку водки.
— Ух, ты, — удивился Андрей Арефьевич. — Это, брат Варят-
ка... по какому же случаю?
— Премию мне дали, деда. Ну и картошку вот вырыли. И по¬
том... возьму, думаю, может, нужна... для лечения.
— Ох, нужна, — засуетился старик. — Хорошо, Варятка, уга¬
дала. Счас мы... Перво-наперво разотрем его покрепче. — И при¬
казал парню: — Ну-ка, живо давай снимай с себя.
— Да зачем добро-то переводить? — запротестовал тот. Он ле¬
жал на кровати, укрывшись полушубком, и чувствовалось, что его
познабливает. — Лучше внутрь употребить.
— Употребишь и вовнутрь. Счас подогреем кровь и снаружи, и
с нутра, забегает она повеселей. Ох, вовремя! Глядишь, еще и
обойдется — не затянет тебя, упрямца, обратно в болезнь.
Откупорив бутылку, он отлил немного водки в кружку. Потом, вспомнив о чем-то, устремился в сени, принес оттуда какие-то длинные корешки, спешно начал кромсать их на столе ножом. На¬мельчил горстку и, отбавив из бутылки теперь уже в стеклянную банку, побольше, бросил корешки туда. Водка сразу же начала приобретать приятный рубиновый цвет.
— А это тебе особый нутряной подогрев, — бормотал старик. —
Пока то да се — успеет хоть малость настояться.
Обрабатывал он парня щедро — плескал из кружки на ладонь еще и еще, до тех пор втирал, пока водка не впиталась в тело вся досуха.
— Хорошо, дед, — постанывал от удовольствия тот. — Уф,
хорошо... А запах... Я уж, считай, и забыл се запах.
— Хорошо ему... — ворчал Андрей Арефьевич. — Так-то оно,
разлюбезный. А тебе все кажется, что плохого желают, Фома ты
нсуговорный...
Евгений после растирания начал потихоньку задремывать.
Варя молча готовила обед, и старик тоже прилег, зная, что все равно она делать больше ничего не позволит. Лежал, и приятно было чувствовать их присутствие, слышать, как временами начи¬нает посапывать на кровати парень, как Варя стучит ножом, быст¬ро нарезая лук. "Да, хорошо... — думал он медленно. — Вроде бы все получается по-человечески..."
Потом Варя позвала их за стол, но прежде, чем сели, протяну¬ла Евгению что-то завернутое в газету:
— На-ка вот глянь, подойдут или нет.
Он взял, развернул удивленно. В свертке оказались дешевые, под джинсы, брюки, клетчатая поношенная рубашка.
— Откуда? — в коричневых глазах его, как и в прошлый раз,
когда Варя отдавала ему свитер, промелькнуло что-то растерянно-
детское. — Зачем еще и это-то?
— Да примеряй. Опять он со своими вопросами...
И Варя вышла из избы.
Брюки подошли, лишь немного широки были в поясе.
— Ничего, — успокоил Андрей Арефьевич. — Это ты от болез¬
ни съехал телом. Поправишься, и придутся впору.
А рубаха оказалась в самый раз. Варя вернулась, глянула мель¬ком и, хотя не сказала ни слова, осталась, видимо, довольна.
— За какие же это заслуги? — неуверенно обращаясь к ней,
пожал плечами Евгений. — Свитер да еще вот...
— Если уж так интересует, — ответила она, — могу сказать. А
то, пожалуй, и вправду подумаешь, будто особые заслуги у тебя,
за которые надо осыпать благодеяниями. Просто... сумела дога¬
даться, что в тюремном-то, в летнем, дальше скрываться не с руки
— опасно да и холодно. Ну и... придется кого-нибудь ограбить,
раздеть где-либо на дороге. Или у деда взять... хоть и размер мало¬
ват. А у деды ничего лишнего нету. Вот и поехала на толкучку —
думаю, все меньше будет греха, и... уйдет, может, поскорей.
После этих слов тихо стало в избе, слышалось лишь, как тика¬ют ходики и Анфиса лакает из банки возле печки. Парень, сунув руки в карманы новых брюк, смотрел теперь Варе под ноги, и челюсти его были стиснуты плотно, скулы слегка порозовели.
— Ну, Варятка, — сказал Андрей Арефьевич, — ты уж прямо...
не в лоб, а по лбу. "
— Но ведь он же допытывается — откуда, как да почему. Мне,
значит, что же — врать, будто я из любви да жалости позаботиться
о нем решила?
— Правильно решила, — не отрывая взгляда от пола, глухо
произнес Евгений. — Я уже не раз думал, как мне быть насчет шмоток. И... помогла крепко, спасибо тебе. Расплачусь за все, знай. Если ... доживу. ' — Да не нужны мне никакие твои расплаты...
— Только уходи поскорей, — усмехнувшись, перебил он. —
Так что ль?
— За стол скорей садитесь, — с нажимом сказала Варя. — А то
остывает все.
Сели наконец за стол, она заполнила большую миску свежими пахучими щами, поставила ее на середку. Андрей Арефьевич взялся разливать по старинным граненым стаканчикам водку. Се¬бе и Варе налил из бутылки, а Евгению — рубиновой, из банки.
— Мне чего-то опять... — улыбнулся.тот, — благодеяние. Ка¬
кая-то особая.
— Для пущего нутряного сугреву, — строго сказал старик. —
Для страховки. Ну, браты мои, — поднял он свой стаканчик, —
давайте-ка почеканимся. Чтоб, значит... все было хорошо.
Звякнув стопками, выпили, стали молча есть из общей посуди¬ны щи. Когда управились с ними, Андрей Арефьевич опять взялся за бутылку, и Варя предупредила:
— Тебе, деда, хватит. И мне... половиночку. А то еще идти да
ехать. *
• — А вот и налью себе! — озорно плеснул он в свой стаканчик несколько капель. — Вот и не послушаюсь командиршу! А, како¬во?
И радостно, по-детски, рассмеялся. Варя с Евгением перегля¬нулись и рассмеялись тоже.
Выпили еще, и обед продолжался уже с разговорами. Старик сетовал, что картошка родитсй год от года все хуже, даже здесь, в лесу, земля стала хворать, а как же тогда в людных местах... Варя выкладывала деревенские новости. Рассказала про Семена Шури-кова, который загрузил ночью лодку кирпичом на той стороне озе¬ра/ где строили дом какому-то городскому начальнику, а когда греб обратно, то лодка на самой середине ушла из-под него на дно вместе с грузом, и он едва выплыл на свой береге одними веслами. А потом, отогреваясь в бане самогонкой, напился с расстройства и остаток ночи стоял на берегу на коленях и орал: "Водяной, зараза! Отдай мою лодку, отдай кирпич! Отдай! Я лодку целый месяц де¬лал, а кирпича мне тоже положено!"
Евгений слушал все это молча, усмехался временами, но за¬метно было, что свои у него, отдельные от их разговора, мысли. Он сунул в рот сигарету, хотел прикурить, но тут же опомнился, встал, чтобы выйти на крыльцо.
— Да кури здесь, — сказал Андрей Арефьевич. — В окно вытя¬
нет.
Варя приоткрыла окно.
Парень чиркнул спичкой и, шумно выдохнув дым в сторону, заговорил вдруг:
— А я... Понял, что скрывать от вас... Короче, зря скрываю.
Небось, подумаете: окосел, мол, вот и понесло. Конечно, с непри¬
вычки есть малость. Но... не из-за этого. От души говорю: сто лет
уж не верил никому, а вам верю. Обоим.
— Ну, спасибо, — сказала Варя. — По виду-то — до тридцати,
наверно, еще жить да жить, а не верит уж сто лет.
— А ты не перебивай, строгая, — выставил он ладонь. — У
меня честный порыв. И знай: бывает, когда человеку начинает
казаться, что не верит он никому в четыре раза дольше, чем живет
на свете. Вот. Рванул я, значит, из мест... не столь отдаленных,
как их называют, второй месяц в бегах... Да это вы знаете. —
Чувствовалось, что каждое слово дастся ему с трудом. — Ну и...
дошел до крантов, если бы не ты, дед Андрей, то... Я понимаю.
Хотел подольше никому не лезть на глаза, до осени, думаю себе,
прокантуюсь как-нибудь без людей, а иначе — один только кон¬
такт, и... точка. А там, глядишь, парок повыйдет из них, начнут
привыкать к тому, что не выныриваю нигде, и розыск будет уже не
тот. Мне... У меня такая штука — попадаться никак нельзя. Хва¬
тит, живым я им больше не дамся. Вот какое, значит, дело...
— Ты... убил? — тихо спросил старик.
— Я?! — удивленно ткнул себя в грудь большим пальцем па¬
рень. И, посмотрев на Варю, застывшую напряженно, потом опять
на Андрея Арефьевича, рассмеялся вдруг облегченно: — А-а, вон
оно что... Да никого я не убивал, ничего мокрого за мной нету. И
не грабил сроду, честное слово. Воровать приходилось. Я не скры¬
ваю — было. Да и то... чтоб не квакнуться окончательно с голоду.
Ну... и дрался, конечно. Тут уж... Отмахнуться-то надо уметь, а то
могут и стоптать... в сплошную грязь... Не-ет, я не убивал. Только
вот... когда заболел, заковылял на карачках, когда стал зубами за
жизнь, за свободу цепляться, то... Тут уж я не знаю... Окрысилось
во мне от бессилия, остервенело что-то. Не знаю, наверно, и мог
бы... Такая была во мне горячка...
— А это... — кивнул Андрей Арефьевич на автомат с подсум¬
ком, пристроенные на кровати у стены. — Коль уж пошло у нас
дело на откровенность, то... Что же — в подарок тебе вручили?
Это... Пришлось... Выключил я его малость. Иначе было
нельзя.
— Кого выключил?
<— Ну... вэвэшника, солдата.
— Он, что — приемник, что ль? Как понять — выключил-то?
— По чердаку маленько. Да теперь уж; небось, бегает вовсю,
замаливает потерю оружия и бдительности. А может, определили
на зону, — усмехнулся он, — уже в другой форме. — И кивнул на
свою робу, висящую на спинке кровати. — В такой вот. Пускай
хлебнет, каково в ней.
— Ты... — растерянно смотрела Варя. — Почему ты... так?
Устроил человеку беду и даже... радуешься. Он ведь солдат, его
мать, отец, небось, ждут со службы...
— Пропадлина — вот он.кто. Эх... Да если уж начал, расскажу.
У нас к одному долгосрочнику приехал на свиданку отец. И привез
ему денег, полторы ^ысячи. С деньгами в лагере жить можно, вот и
решил, значит, поддержать сына. А ведь так-то просто не отдашь
их ни в коем случае — не положено, строгость большая. И во
время свиданки как-то сумел отец сделать намек — указал на это¬
го солдата: дескать, вон тому вручил я деньги, полторы, он тебе
передаст. Потом уехал отец, проходит день, другой, третий... Сол¬
датик ни гуг-гу. Тогда выбрал мужик подходящую минутку и го¬
ворит ему: "Чего ж ты, давай деньги-то. Пять сотен можешь себе
оставить". А тот вытаращился: "Какие деньги?! Ну-ка, живо вали
в строй!" И автоматом — швырь в грудь. Короче, присвоил. Отец-
то старый совсем? живет один, без помощи, — по копеечке, ви¬
дать, собирал, а эта сучара... Хоть бы уж начальству отнес,
проявил служебный долг, и положили бы деньги на счет или вы¬
слали старику. Так нет же... Но Бог есть — у меня момент выпал
прямо на этого гаденыша...
Евгений замолчал, дважды затянулся поглубже дымом.
— Какой момент? — спросила Варя.
— Ну... Ушел-то я... когда именно он был рядом, за мою охрану
отвечал.
— А если бы другой был?
— Нет, при другом не получилось бы момента.
— Да о каком ты все моменте-то?,— сумрачно сдвинула Варя
брови. — Момент, момент... Объясни по-человечески.
Тут... такое дело. Всем, кто торчит на зоне — ну, в лагере,
значит, — да и каждому любому, наверно, тоже, почему-то ка¬
жется, что уйти невозможно. А я поглядел-прикинул и вижу —
вполне бывают моменты. Нечасто, но бывают. Только на^о его
точно определить — этот момент. И не терять ни секунды -Дей¬
ствовать быстро, как молния. То есть надо мигом решиться. У^меня, видать, талант — всем нутром засечь момент. И решиться — тоже, наверно, талант. Потому что моменты, может, и сечет каж¬дый, но решиться умеет мало кто. Ну а тут... Копали мы траншею возле зоны — требовалось заменить худую трубу. Казалось бы; куда там — открытое место, вышки-пулеметы... Рядом офицер и этот краснопупик. Я поначалу и в уме-то не вел. Эх, думаю, сво-лота, присвоил плачевные деньги, а еще солдат, служит Родине. , Попался мне в траншее под лопату удобный камень — вот, куме-каю, сдернуть бы тебя, козла, сюда и камешком-то по колпаку угостить. Выглянул из траншеи — валит здоровущая грозовая ту¬ча, черная аж вся. И дождик уже накрапывает. А неподалеку же¬лезная дорога, и поезд виден — какие-то цистерны сплошь, приближается на бешеном ходу, четко так стучит по рельсам. И, смотрю, офицерик исчез куда-то — отлучился, наверно, ненадолго и козелка этого с нами одного оставил. А тот прямо надо мной, тоже глазеет на тучу, землица из-под сапога в траншею осыпает¬ся. И просквозило меня — момент. Зыркнул на вышки — там Спо¬койно, ни гу-гу. И рванул я его к себе, мигом приласкал'внизу камешком. Вполне бесшумно получилось. Мужики глаза вытара¬щили — четверо нас было, — а я им: "Копай, не гоношись". Хоп, хоп, краснопупика по карманам — нигде нет денег. Тогда я за автомат, ремень с подсумком и ножом сдернул с него. Все это — секунды. И успел ребятам сказать: "Братцы, нету при нем ни кус¬ка, где-то припрятал денежки, гнида. Так и передайте Вершку. А я пошел, не поминайте лихом". Вымахнул из траншеи и рванул изо всех моих сил прямиком к железной дороге. Поезд ближе, ближе, и дождь — как ливанет! Эх, думаю, только бы не поскользнуться. Через рельсы проскочить успел метрах в пяти от электровоза ( и загромыхал состав за спиной, заслонил меня надежно — длинню¬щий был. И что тут началось! Ливень сплошным потоком, ветер дикий крутит его и треплет, и молнии режут, слепят кругом, гром лупит со страшной силой. И кажется, что все это целит в меня, а я бегу сквозь сумасшедшую муть, оскальзываюсь, падаю и опять бе¬гу, мокрый, измочаленный в пух и прах. Через лесополосу, потом через поле и забираю все влево, влево, чтобы уйти подальше в сторону, где меньше будут искать. Лужи, болота, грязь, а я рву и рву напролом. Овраг какой-то пересек — вода по нему, будто ре¬чка, шурует, потом лес начался. Обезумел, рычу самому себе: "Не останавливаться, только вперед!" И не останавливался — чесал и чесал по лесу. Где бегом, где как. Гроза давно уж стихла, высохло все, а мне не до отдыха, даже на секунду не задержался, чтоб передохнуть, пер и пер. Долго я бежал — до тех пор, пока не попала под ноги какая-то хворостина. Запахал мордой по земле и встать уже не смог — сил больше не было. И одно только сумел понять, с землею-то поцеловавшись, — сумерки уже. Так и уснул. Очнулся на рассвете — холодно, плохо... Ну... двинулся дальше, сориентировался помаленьку. Вышел к шоссе, стал пробираться вдоль него — на удалении, конечно. По лесу днем, а открытые места — ночами. Ел все, что попадется под руку, — ягоды разные, щавель. Картошку — она тогда мелкая совсем была — выкапывал в полях в сумерках. Однажды даже залез в огород на краю какого-то села, надрал редиски, луку. Только бы, думаю, подольше не встретиться ни с кем. Сильно одичал, любой человек вдали врагом казался. А потом заболел — дожди меня доконали, сырость... Вот, значит... это и есть момент...
Он умолк и сидел, неподвижно глядя в одну точку. Молчали Варя с Андреем Арефьевичем. Они почему-то избегали смотреть друг на друга.
— Да-а, — вздохнув тяжко, произнес наконец старик, — дове¬
лось, братец, хлебнуть тебе... Хорошо, что открылся — намного
легче теперь будет. И... может, я, конечно, чересчур любопытни¬
чаю, но... хочу все-таки спросить: за что же ты там сидел-то?
— За побег.
— Как так? И до этого, значит, сидел?
— Сидел.
— И тогда, выходит, убег?
— Ага, ушел в побег. Взяли.
- — От те раз. Ты, брат, прямо.. Час от часу не легче. Ну, а тогда-то за что посадили?
— Опять же за побег.
— Ну и ну... — вконец опешил Андрей Арефьевич. — Это
сколько же раз...
— В третий раз ухожу. Бог троицу любит. И больше не дамся
им — хватит.
Варя смотрела на Евгения, не мигая, уголки глаз се, направ¬ленные к вискам, опустившись, застыли скорбно.
— Ты... — продолжал старик расспрашивать парня, — зачем
же это так? Ей Богу, охота мне понять.
— Да у меня... Как тут получше объяснить... Свободная бо¬
лезнь у меня.
— Чего? Что еще за болезнь такая?
Ну... болею, значит, свободой, не могу без нее никак. Там,
за заборами, за проволокой... Тоска душит, обида. Не выношу там
— орет все во мне, вопит. Почему, думаю, с какой стати швырнули меня торчать сюда, почему водят под дулом, могут пнуть, запе¬реть, оставить без жратвы? Я человек — чую в себе, что я человек, а приравняли к гадам, паскудам, гнидам, которых не корми хле¬бом, только дай поиздеваться над тем, кто послабей. Конечно, есть люди и на зоне, хоть и мало, но... все равно я не выдерживал. И уходил в бега. Раз такое дело, думаю, отобрали мою свободу, то я верну ее сам — ногами, руками, зубами... кровью, а верну! Вот^.. Чего тут еще объяснять?
— Ух, хо-хо, хо-хо... — покачал головой Андрей Арефьевич. —
И судьбина же тебе досталась, парень, и упрямства у тебя... Ну, а
все-таки... в первый-то раз посадили за что же?
— Да ни за что, считай. В том-то и дело, оттуда оно и пошло.
Был бы виноват целиком и полностью — отсидел бы свое спокой¬
но, и точка. А меня... Да вы не поверите, небось. Нашему брату
мало кто верит — и правильно. Каждый почти, вышедший с зоны,
распишет тебе, какой он обиженный, как несправедливо постра¬
дал... А я не расписываю, я честно... Своротил скулу, но ведь за
дело же, правильно своротил. Никто не хотел защитить мое... —
он с силой стукнул себя в грудь... — человеческое. Окрутили такой
подлянкой, что... Э-э, да хватит уж, и без того натрекал я вам
целый воз.
И опять некоторое время сидели молча. Варя сосредоточенно катала по столу хлебный шарик.
— Может, выпьешь еще маленько? — предложил Андрей
Арефьевич Евгению. — Осталась твоя лечебная-то.
— Да нет уж, не стоит. И так веселья хоть отбавляй.
"Да, парень, — думал старик, — выходит, коверкало тебя, мя¬ло нещадно... А приверженности особой к выпивке, видать, не имеешь — это заметно. Это хорошо, слава Богу..."
— Вы не думайте, — сказал Евгений, — я'скоро уйду. Может„.
через денек-другой.
— -Никто тебя не гонит, — ответил Андрей Арефьевич. — Жи¬
ви, сколько хочешь. Ты твердо решил — не даваться-то им боль¬
ше?
— Железно решил. Хватит с меня.
— Ну, тогда никуда тебе сейчас идти нельзя. После первых же
двух ночей повтор тебя свалит. И выйдет одна только беда. Месяц
надо, чтоб взяться по-настоящему за силу. Не меньше месяца, по¬
нял? Так что набирайся сил и обдумывай все свое получше. А
там... может, и забудут они.
— Они не забудут.
— А коль так, то тем паче — нужно себя покрепче подготовить.
— Месяц... Да я тут, сидя на одном месте, за месяц-то с ума
сойду.
— Не сойдешь, а наоборот... Запомни: здесь волшебное место.
И потом — куда идти, ждут, что ли, где?
— Идти... Есть куда. Только... тяжело туда будет пробираться.
Может, и не ждут, но... там-то уж я пригожусь, точно.
— Далеко это?
— Далеко.
— Значит, опять же нельзя спешить. Долгая дорога много силы
возьмет.
— Да, возьмет, видать, много...
— Хватит уж дутье-то разводить, — сказала Варя. — Обидел¬
ся. Поставил бы себя на наше место. Там, в газете-то... любого
кинет в дрожь. И — не упрямься давай, тебе дело говорят.
— Да я... — смутился Евгений, — не обижаюсь ничуть, еще
чего... Только... как говорится, пора и честь знать. Я же вижу —
дед совсем замотался со мной. И... нахлебником-то быть...
— Не будь. Тут дела хватает — понял, наверно, нынче. Деда
помогал тебе, а теперь ты помогай — все ему будет полегче. —
Варя поднялась из-за стола. — Ну, мне время идти, а то темнота
захватит в дороге.
И стала молча собирать в свою колесную суму все грязное для стирки. Потом отломила от буханки кусок хлеба для Ленки и при¬села на табуретку, держа хлеб на коленях, задумчиво глядя в одну точку перед собой.
— Ты чего закручинилась-то? — тихо спросил Андрей Арефье¬
вич.
— Да так, — вздохнула она. — Уходить неохота. А все ж таки
пора. Ладно, я денька через три... Не кисните тут.
Андрей Арефьевич пошел, как всегда, проводить. Поднявшись тяжело, потащился следом за ними и Евгений. Заметно было — его вяжет усталость, и каждый шаг дается с трудом.
— Куда ты, — запротестовал старик. — Ложись, а то... качает
вон даже.
— Я немного.
— Тогда хоть на плечи накинь, чтоб не охватило.
И парень послушно поплелся в избу, накинул полушубок. На крыльце он сказал Варе:
— Еще раз... спасибо тебе.
— Да не надо мне никаких спасиб, — поморщилась она.
Ленка ждала во дворе. Варя отдала оленихе хлеб с руки, погла¬
дила ее, потрепала за уши ласково и заспешила со своей сумой к жердяным воротцам. Васек бдительно бежал впереди. Андрей Арефьевич едва успевал за ними. За изгородью Варя оглянулась, и Евгений махнул с крыльца рукой. Она кивнула в ответ. И вскоре их уже не было видно за деревьями.
Быстро надвигался вечер. Тоскливо и нудно кричала времена¬ми вдалеке какая-то непонятная птица. Евгений зябко стянул на груди борта старого потертого полушубка и, вобрав голову в пле¬чи, присел на перило. Ленка подошла к ступенькам и уставила на него свой влажный темный взгляд, в котором было что-то сирот¬ское, бередящее душу. Несколько мгновений они — большой, из¬мученный человек и красивое доверчивое животное — смотрели друг другу в глаза, словно делясь каждый своей печалью, потом он пошел в дом, взял с тарелки кусок хлеба и принес ей. Олениха понюхала хлеб на ладони, но есть не стала, отошла от крыльца.
Вернулись Андрей Арефьевич с Васьком. Васек был хмур и сра¬зу же улегся отрешенно возле своей конуры.
— Вот, — усмехнувшись с горечью, пожаловался старику Евге¬
ний, — даю ей хлеба, а она у меня почему-то не берет.
— Э-э, брат, — ответил тот.:— Ленка резаный не возьмет. Для
нее хлеб обязательно ломать надо.
— Это почему же?
— Чует, видать, не выносит запаха металла. Может, помнит с
детства.
11
Ночью Андрея Арефьевича разбудил лихой, с ветром, дождь. Налетали порыв за порывом, лес шумел тревожно, и капли дождя временами дробили в стекла обильной осыпью. "Господи, — поду¬мал старик, — как с картошкой-то мы управились хорошо. Лежит сухая в подполе, слава тебе, Господи". Он хотел встать, глянуть на часы — долго ли до рассвета, но побоялся, что еще и парень про¬снется. А тот спросил неожиданно:
— Тоже не спишь, дед Андрей?
Старик вздрогнул и тут же вдруг ощутил приглушенную пуга¬ющую боль в глубине тела. "Ну, ожило под дождичек, — упало у него сердце. — Теперь начнет грызть опять. Эх, мало оно там, во мне подремало..."
— Не сплю, — ответил он. — Думаю вот — картошку-то мы
как успели...
— Да, успели вовремя.
- А ты чего же кукуешь? Тебе должно спаться йод непогодь-
то.
— Отключился рано — выспался, наверно. И потом... шум этот
лесной... На душе от него тревожно. Я давно не сплю. И... насчет
Вари все думаю. Так ведь и не сказал ты, кто она тебе, откуда
взялась.
Старик встал молча и зашлепал по полу босыми ногами — взял спички, подошел к стене и осветил часы. Было четверть шестого. Он положил коробку со спичками на место, улегся опять и молчал еще некоторое время.
—- Расскажу я тебе про Варю, — заговорил наконец. — Только ты, брат, того... По^тнесись с понятием, держи при себе. Дело та¬кое — здесь надо побережней. Учти.
— Чего-то уж больно таинственно.
— Как там ни есть, а если я расскажу, то ты виду ей не пода¬
вай, что знаешь.
— Ладно.
И Андрей Арефьевич рассказал.
Было это шесть лет назад. Отправился он тогда за черникой к дальнему озеру, и на подходе к месту Васек зачуял вдруг челове¬ка. Андрей Арефьевич успокоил собаку и по лесниковской своей выучке решил подойти скрытно, с расстояния сначала посмотреть — кто там есть и какими делами занимается. И неожиданно уви¬дел возле озера девушку, молоденькую совсем. Стояла она на ко¬ленях у самой воды и, кланяясь медленно, издавала какие-то непонятные звуки, словно молилась. В руке девушка держала не¬большую корзиночку, и когда кланялась, то взмахивала ею и била обессиленно по земле.
Удивленный этой картиной, Андрей Арефьевич сперва никак не мог взять в толк, что же такое творится с нею, почему девушка ведет себя столь странным образом. Мелькнула даже мысль: на¬верно, сумасшедшая. Он пробрался потихоньку поближе, и все стало ясно. Она плакала. Не чувствуя, наверно, себя, видя сплош¬ную черноту вместо чистого и светлого окружающего мира — жут¬ко рыдала, безутешно. Андрей Арефьевич замер, потрясенный, и не мог двинуться с места: это сколько же надо причинить горя, какую обиду нанести, чтоб человек, да еще в ранних летах, когда только смеяться да радоваться, забрался в лесную глушь и так страшно убивался?
Он смотрел из-за дерева, словно прикованный, а девушка тем временем поднялась с колен и, по-прежнему рыдая, медленно по¬шла в воду — прямо в юбчонке своей зеленой, в цветастой кофточ¬ке. И корзиночку продолжала держать в руке. Она заходила все глубже и била корзиночкой по воде, била.
Только тут дошло до Андрея Арефьевича, что девушка хочет утопиться. Он ринулся сквозь кусты к озеру и закричал:
— Не смей! Остановись сейчас же!
Она вздрогнула, обернулась и, увидев его, выронила корзиноч¬ку. И заспешила в .горячке — бросилась еще дальше в глубину, исчезла под водой. Осталась на поверхности лишь одна корзиноч¬ка.
— Васек! — приказал Андрей Арефьевич. — Вперед, выручай!
Живо туда, человек тонет!
И собака сообразила мгновенно — кинулась в воду, поплыла к тому месту, где нырнула девушка. А он, не мешкая, скинул с себя обувку, пиджак и устремился следом, хоть и пловец-то из него тогда был уже никудышный — сам запросто мог пойти ко дну. Вряд ли Она утонет сразу, — думал, — обязательно должно вытол¬кнуть. И не ошибся — показалась из воды цветастая кофточка, и Васек подплыл, вцепился в нее зубами, стал тащить к берегу. Он-то как раз в самой силе находился в те времена, настырность в любом деле большую проявлял.
Девушка нахлебаться как следует еще не успела, была в созна¬нии и, поняв, что ее тащат, стала отбрыкиваться. Но тут подплыл и Андрей Арефьевич, и уж как им подвезло — один только Бог о том ведает, но сумели-таки вдвоем выволочь ее на берег. Она от-бивалась и здесь, рвалась обратно в воду. Тогда Андрей Арефье¬вич, обессиленный вконец, упал на нее и прижимал всем телом к земле до тех пор, пока девушка не затихла. Васек тем временем сплавал опять, приволок в зубах и корзиночку.
А потом Андрей Арефьевич вел ее к себе в избушку. Крепко держал за руку и все боялся, как бы не вырвалась, не убежала. Девушка плакала — теперь уже тихо, и было жалко смотреть на нее, мокрую, измученную каким-то своим горем и неудачной по-пыткой утопиться. От жалости Андрей Арефьевич не выдерживал и, останавливаясь, приглаживал ее свисающие надо лбом мокрые волосы.
— Не плачь, дочка, — успокаивал он. — Пройдет твое горе,
вот увидишь — пройдет. И будешь ты жить хорошо, лучше всех
будешь жить — верь мне.
Она не отвечала — не произнесла ни единого слова, и ему по¬думалось: а может, девушка глухонемая?
В избушке он быстро приготовил отвар из трав и кореньев, ко¬торый дает человеку покой и глубокий сон, напоил им девушку. Она уже не противилась, принимала все покорно. И молчала по-прежнему. И Андрей Арефьевич не расспрашивал ни о чем, лишь успокаивал хорошими добрыми словами. Потом уложил ее спать, и девушка проспала долго — остаток дня, ночь и еще целый день. Когда она проснулась, Андрей Арефьевич сказал:
— Я баню истопил, ступай попарься. Только парься как следу¬
ет, чтоб семь потов сошло.
Он знал, что банный пар не только из тела выгоняет плохое, но и душу очищает тоже — на свет Божий начинаешь смотреть уже словно бы другими глазами. Девушка послушалась — пошла в ба¬ню. Вернулась она оттуда румяная, усталая. Опустилась на табу¬ретку и долго сидела неподвижно, глядя в одну точку перед собой. Потом спросила:
— Можно мне еще полежать?
Это были первые ее слова.
— А почему ж нельзя? — ответил Андрей Арефьевич. — Пое¬
дим вот вместе, чайку попьем лечебного, освежающего — и ло¬
жись, правильно.
Она пожевала немного, чаю попила и легла. И опять спала долго — до утра. Проснувшись, девушка посмотрела на Андрея Арефьевича, словно прося у него защиты, и сказала:
— Не могу... Не хочу я туда идти. •
-Куда?
— В деревню.
— А какая деревня-то? '
— Озеринка.
— Ух, ты. Да я ведь тоже оттуда.
— Ага, вы, значит, тот самый, который жить остался в лесу...
— Я самый и есть. Дед Андрей.
— А меня Варей зовут. Не могу я туда...
— Ну и не ходи. Оставайся и живи, сколько хочешь. Тут хоро¬
шо, посмотришь, какая благодать. Только вот... искать-то не будут
тебя?
— Некому меня искать.
И Варя осталась. Она больше не лежала и не сидела, сложа руки, — стала помогать Андрею Арефьевичу в любом деле по до¬му, и получалось у них все так хорошо и просто, будто они дав¬ным-давно приспособились друг к другу, и даже слов не требовалось, чтоб понять одному, чего хочет другой. Словно Варя выросла рядом с Андреем Арефьевичем и воспитана была им. Она вымыла в избе полы, и стены, и потолок, вычистила до блеска каждую мелочь, выстирала не только постельное белье и одежду, но и каждую мало-мальски пригодную тряпочку.
Однажды вечером Варя сидела, сидела молча и заплакала вдруг опять.
— Ну зачем ты? — расстроился Андрей Арефьевич. — Не тер¬
зай себя. Пройдет все, уладится — вот увидишь.
— А что у меня пройдет-то — ты хоть знаешь? Я как раз... хочу
рассказать. Только вот язык не поворачивается. Ох, тошно вспо¬
минать, не могу...
— Да, может, и не надо, коль такое дело-то?
— Надо. Ты меня спасаешь, душу мне отдаешь, а я буду скры¬
вать? Вот я тебе расскажу, дорогой ты мой деда...
Тяжкая вышла у Вари история. Отца ее, как оказалось, Андрей Арефьевич хорошо знал. Ловкий, справедливый был мужик Нико¬лай Зарядин, не из последних в деревне. Мастер на все руки, бри¬гаду полевую много лет возглавлял. Обидная выпала ему гибель. Лежал Николай под комбайном, подтягивал там что-то, а двига¬тель работал. Подошли,с другой стороны любопытные ребятишки, забрались в кабину, думая, что никого при машине нет, и, рванув комбайн с места, переехали человека.
И осталась Варя совсем одна, поскольку мать ее, Алевтина, умерла еще раньше от тяжелой болезни крови, а из родителей Николая и Алевтины тоже никого уже не было на свете. Отцы у обоих погибли на фронте, а матери, надорвав без мужиков жилы, убрались, не успев даже повозиться как следует с внуками. Варе едва исполнилось пятнадцать лет, когда не стало отца. Горе на нее обрушилось непомерное, но девочка все же не потеряла голову от него. Надо как-то жить, решила она," придется, наверно, устраи¬ваться на ферму, если, конечно, возьмут, не станут придираться к возрасту. А учиться в вечерней. Ее не пугала никакая женская работа — ухаживая за больной матерью, Варя с малых лет при¬училась ко всему, была в доме за хозяйку.
На ферму ее взяли, и тогда же принялась обхаживать девчонку тетка Палага, сестра покойной Алевтины. Была она вековуха, не-людимая, злая, а тут вдруг появилась откуда-то в ней сердоболь¬ность, начала Палага уговаривать Варю: дескать, иди жить ко мне, вдвоем-то легче станет. А дом твой продадим давай, все равно не суметь тебе его обиходить в таком-то несерьезном возрасте, при работе да учебе.
Посоветоваться Варе было не с кем, она подумала да и согласи¬лась. Покупателя на дом тетка Палага сразу же нашла, и быстро продали. Сначала жилось Варе у тетки вроде бы неплохо, потом пошло хуже и хуже. Палага придиралась к любой мелочи, чем только не попрекала. Терпела девчонка и год, и другой, и третий и поняла наконец, что обманула ее тетка. Да и люди говорили: ох, мол, крепко тебя Палага умыла. Раньше-то не подсказал никто, а теперь только чтобы сольцы посыпать на рану. Деньги от продажи дома Палага положила на свою сберкнижку, и когда Варя загово¬рила о них, тетка такое устроила возмущение, такую развела арифметику — куда и сколько потрачено, что получалось, будто давно уж не осталось от тех денег ни гроша.
Стала Варя просить квартиру в колхозе, но ей сказали: и кроме тебя, мол, нуждается много людей, да к тому ж семейных, а ты хоть и молода совсем, а уже некрасиво как-то поступаешь — про¬дала хороший дом, а теперь просишь жилье у колхоза, двойную выгоду хочешь иметь. Варя чувствовала: доказывать, что денег от продажи дома она и в глаза-то не видела, — бесполезное дело. Прекрасно ведь понимают все, но учитывать почему-то не жела¬ют, считают виноватой ее, Варю. И она молчала. К тому же и характер был отцовский — не умела жаловаться. На очередь, од¬нако, поставили— в память о былых заслугах отца перед колхо¬зом.
А потом уж случилась и главная беда.
Мимо деревни тянули куда-то газопровод, и был у газовщиков неподалеку лагерь — вагончики, в которых они жили, и даже ма¬газинчик свой с хорошим снабжением. Дорога на ферму, где рабо¬тала Варя, проходила близ лагеря газовщиков, и частенько, завидев доярок, веселые зубастые ребята отпускали такие шуточ¬ки, что Варе казалось, будто у нее не только щеки, но и нутро все от стыда краснеет.
И вот однажды возвращалась она с фермы поздним вечером одна — пришлось задержаться из-за отелившейся коровы. Газо¬вщики сидели вкруговую на траве и выпивали — потные, разгоря¬ченные. Стали звать ее к себе, предлагали выпить. Варя даже головы не повернула в их сторону — шагала себе и шагала, стара¬ясь миновать лагерь поскорей. Тогда один из них, рыжий, с широ-,ким темным лицом, парень, вскочил и преградил дорогу, схватил ее за руку: "Пойдем, дорогуша, с нами весело. Чего упрямишься? Пошли, не пожалеешь". Девушка вырвала руку и хотела бежать, но он облапил ее и начал тискать. Варя изо всех сил отбивалась, старалась освободиться — рубаху на нем разодрала, расцарапала парню щеку. Но на помощь к нему бросился еще один, и они вдруг потащили ее в кусты, повалили там.
И газовщики изнасиловали Варю — страшно, паскудно. Отбил ее у обезумевших мужиков их начальник. Он помог девушке
прийти немного в себя — водой на нее брызгал, потом довел до окраины Озеринки.
Утром она подняться с постели не могла — лежала без движе¬ния, закрывшись подушкой. Тетка Палага кричала, что пора на работу, но Варя сказала ей: "Не подходи близко. Убью". И та испугалась — никогда ничего подобного от племянницы не слыха¬ла раньше. А к вечеру заявился Тигунов — колхозный партийный секретарь. Он попросил Палагу удалиться и стал ходить по избе, выговаривать Варе: "Ты что это делаешь-то, девка? Если родите¬лей нет, присмотреть за тобой некому, то, значит, можно на всю катушку? Давай прекращай, а то доиграешься до худого — точно тебе говорю". "Что вам от меня надо?" — спросила она. "К газо¬вщикам кончай шляться — вот что. Посмотри, на кого похожа — губы-то корова, наверно, жевала у тебя? С виду вроде тихоня, а чертей, оказывается, водится — ого-го..." "Да вы, — задохнулась Варя. — Почему вы так смеете? Я же ведь... Они же надо мной..."
Но Тигунов оборвал се — хватит, дескать, темнить, все я знаю. Был у меня начальник газовщиков, предупреждал насчет тебя. Давно туда шляешься по ночам, переспала чуть ли не с каждым. У человека терпение уже на нуле — боится, как бы не вышло непри-ятности для коллектива.
И Варя бросилась на Тигунова с кулаками. Била, не помня себя, — и по лицу, и по плечам, и по спине, нос ему разбила. Секретарь еле вырвался. Она не показывалась из дома несколько дней. Мозг ее совсем перестал мыслить, не слушались ни руки, ни ноги. Приходил еще кто-то, но Варя спрятала голову под подуш¬кой, ничего не видела, не слышала. Потом что-то все-таки стало подталкивать изнутри: ферма, работа ждет, ругать за прогулы бу¬дут.
И утром, не имея в душе никакого сознания, кроме этого ту¬манного, Варя направилась туда, где собирались доярки перед тем, как вместе идти на ферму. И едва только увидела женщин, и те увидели ее, все тело словно пламенем опалило — мозг включился, заработал лихорадочно, высветилась каждая мелочь. И сразу ясно стало по взглядам, по ухмылкам доярок: они знают то, что знает Тигунов, и думают так же.
И Варя не пошла к ним, вернулась домой. В воротах она столк¬нулась с Палагой. Та отскочила, точно от чумовой, и пробормота¬ла горестно: "Господи, и надо же было приютить мне такую потаскуху..."
Посидела Варя немного на кухне, положив руки на стол и опу¬стив на них голову, потом взяла кор'зиночку и отправилась в лес. Зачем понадобилась ей эта корзиночка, она и сама не знала, пото¬му что вовсе не по ягоды собралась, а хотела уйти из деревни, чтоб не видеть ни домов ее, ни людей, не слышать ни единого человече¬ского голоса.
Она шла и шла по лесу напрямик, продираясь сквозь чащобы, садилась иногда на пенек или поваленное дерево .и отдыхала без¬думно, а потом опять шла, не зная, куда и зачем, не ощущая вре¬мени. Наконец вышла Варя к незнакомому тихому озеру. Плавали тут в воде кувшинки, покачивался на легком ветерке прибрежный тростничок, было красиво, покойно и благостно. И все это подняло вдруг у нее в душе невыносимую боль — нет, кричала душа, вовсе не так в мире, нет в нем ни покоя, ни красоты, а только подлость, жестокость, равнодушие. Рыдания душили ее, и в одно кратчай¬шее мгновение девушка решила, что хорошо ей здесь будет, если скроется она от мира под толщей тихой прохладной воды. Вот тог¬да уж без обмана — и покой тебе, и благодать...
В тот самый момент и подоспел Андрей Арефьсвич.
Прожила Варя на кордоне около двух недель и н,и разу больше не вспомнила про деревню, не тянуло ее туда совсем. Он, однако, переживал, видя, как неудобно обходиться ей в одной и той же олсжде, и понимая, что, наверно, в Озеринкс немалый переполох из-за пропавшей девушки. Надо бы оповестить, думалось, — жи¬ва, мол, и здорова. Чтоб успокоились, а то ведь ищут, небось.
— Ты все ж таки, может, наведалась бы в деревню-то, — ска¬
зал осторожно, — взяла бы свои вещички. А то переодеться даже
не во что, плохо тебе так.
— Я... — сразу же напряглась Варя. — Меня ноги туда не поне¬
сут. Лучше в лохмотьях буду ходить, а туда... Пойми уж, деда...
И в глазах проступили слезы.
— Понимаю, — погладил ее по плечу Андрей Арефьевич, —
чего ж тут не понять. Но... может, вместе нам сходить? Мне как
раз надо там к одному человеку. Со мной-то пойдешь? В самом
деле ведь — даже бельишка смены у тебя нету.
— С тобой... — начала успокаиваться понемногу Варя, — пой-
ДУ-
В Озеринку они пришли к вечеру.
Смотрели на них деревенские удивленно и сразу же исчезали молча — делиться новостью с другими, как полагал Андрей Арефьевич. Дескать, объявилась Варька-то Зарядина. "Делитесь, делитесь", — сумрачно усмехался он внутренне. Так, под взгляда-ми, и довел ее до Палагиного дома. Варя пошла собирать свои вещички, а Андрей Арефьевич направился к председателю колхоза, не сказав ей, куда идет, пообещав, что минут через сорок вер¬нется сюда же, к воротам.
Председатель Виктор Прокофьевич оказался, по счастью, на месте. Был он давним председателем, к Андрею Арефьевичу отно¬сился хорошо. И тот поведал ему обо всем.
— Такую страшную обиду, — сказал, — нанесли человеку, и
заступиться за него некому. Молодая ведь душа-то, чистая, всем
нам грех за нее будет.
— Эх... — сокрушенно качал головой Виктор Прокофьевич, —
дела проклятые, дела... Крутишься, как белка в колесе, праведни¬
ком себя считаешь, а глядишь, и действительно в аду кипеть при¬
дется. И чего уж тут оправдываться — упустил по-свински, не
поинтересовался по-настоящему. А надо было, ох, как надо — ведь
это же Николая Зарядина дочка, осталась одна, без поддержки,
без помощи. И вот еще ужасное такое дело...
И они кое-что решили вместе.
Потом Андрей Арефьевич зашел в магазин, закупил все необ^ ходимое из продуктов и для домашнего обихода. В магазине было несколько баб — они, переглядываясь заговорщически, жадно на¬блюдали за ним. Наконец Воробьиха, самая злая на язык, не вы¬держала.
— Где же это ты, Арефьич, пропащую-то нашу отыскал? Спа¬
сибо тебе, а то мы тут с ног сбились совсем. Круги она, конечно,
давать умеет, но чего-то уж... больно большой прочертила.
— Бог ее ко мне послал, — спокойно ответил он. — Чтоб от вас
подальше.
— Чем же мы перед нею так провинились? Из наших-то вро¬
де... никто ее не трогал.
— Трогали. Она сирота. А вы легковерные дьяволу и трудно¬
верные Богу. За это и спросится. От этого и беды-то все.
Бабы уставились друг на друга недоуменно, а он сложил покуп¬ки в рюкзак, надел его и молча вышел из магазина.
Шагали они с Варей до околицы опять же под взглядами. А на дороге, ведущей к шоссе, увидели председательскую легковушку,, стоящую у обочины. Когда поровнялись с нею, Виктор Прокофье¬вич открыл дверцу:
— Садитесь.
Он был один.
Варя растерялась, попятилась было, но председатель вышел из машины, взял у нее сумку и едва ль не силой усадил девушку на место рядом со своим водительским. Андрей Арефьевич устроился сзади — у него гулко стучало сердце.
— А теперь поговорим, —г усевшись за руль, сказал Виктор
Прокофьевич. Он помолчал немного, подбирая, наверно, слова по¬
удобней. — Знаю, Варя, как страшно тебя обидели. Что же ты ко
мне-то не пришла сразу? Разобрались бы, взяли, кого надо, к ног¬
тю... А то..', не вник я, старый дурак, по-настоящему, и получает¬
ся... Плохо, короче. Ты уж, дочка, прости меня. Прости, что
только вот сейчас... Ну и, значит... сграбастаем мы за хипок этих
паскудников. Чтоб три шкуры с них... чтоб... беспощадно. Свету
белого не взвидят, гады. Но... нужна, Варя, твоя помощь.
Взгляд ее заметался, она затравленно глянула на Андрея Арефьсвича, потом на председателя и рванулась вдруг, хотела вы¬скочить из машины. Но Виктор Прокофьевич успел схватить Варю за плечо, притянул к себе и держал так до тех пор, пока не почув-ствовал, что девушка успокивается.
Она сидела теперь поникшая, тускло смотрела под ноги.
— Я понимаю, — начал опять председатель, — тяжко тебе об
этом вспоминать, тяжело с этим вязаться. Но... чтобы возбудить
уголовное дело, надо...
— Ничего не надо, — тихо сказала Варя. — Пускай живут.
— Что ж, значит, оставить таких подонков гулять по белу све¬
ту?
— Пускай гуляют. Спросится.
И Андрей Арефьевич вздрогнул внутренне, вспомнив, как то же самое слрво — спросится — бросил недавно бабам в магазине.
— Выходит, не желаешь категорически? — продолжал предсе¬
датель. — Но ведь... /
— Не желаю.
И Варя обернулась, словно бы ища поддержки у Андрея Арефь-евича.
— Правильно, дочка, — сказал он. — Хватит с тебя. От этого
легче не будет.
— Ну, тогда что ж... — тяжело вздохнул Виктор Прокофьевич.
— Ладно, коли так. Я на них сам управу найду. А с тобой, Варя...
давай-ка мы вот как договоримся. Ты уж меня не бросай — прошу.
Сама знаешь — каждые руки, в колхозе на счету. А у тебя руки
хорошие, отцовские. Я отпуск тебе оформлю — дней сорок, и от¬
дыхай пока у Андрея Арефьевича, приходи в себя по-настоящему.
Постарайся уж простить нас, грешных. И -на Людей... Люди есть
люди. Придет время — поймут. Ну, поехали, значит?
— Поехали, — сказал Андрей Арефьевич.
Виктор Прокофьевич промчал их по шоссе и, свернув на лес¬ную дорогу, ведущую к кордону, рискуя застрять, вез до тех пор, пока можно было ехать — дальше мешали завалы. Прощаясь, он сказал Варе:
— А мы тем временем насчет жилья покумекаем. Придумаем
что-нибудь.
И шагали Андрей Арефьевич с Варей к кордону молча, ни сло¬вом не вспоминая о встрече с председателем, будто решено у них было все раз и навсегда.
Продолжила Варя свое житье на кордоне и по-прежнему помо¬гала она старику в каждом деле. Домик у них прямо-таки преобра¬зился — веселым стал и внутри, и снаружи, даже крылечко состряпали вместе, и Варя, как заправский плотник, доски строга¬ла. Хорошо, покойно было рядом с нею Андрею Арефьевичу, и он даже подумал: наверно, и впрямь привел сюда Варю сам Господь Бог — послал в награду ему за все горькое и тяжкое, что довелось испытать в жизни.
И Варе тоже было хорошо. Душа се постепенно возвращалась на место, девушка стала улыбаться, шутила уже иногда. И сильно полюбила она кордон, окрестности его, прикипела сердцем к каж¬дой мелочи тут, не говоря уж об Анфисе, Ваське — участнике ее спасения. Ленки и Рыжка тогда еще не было. И все здесь словно бы отвечало ей любовью, легко принимало се. Подходила, к примеру, Варя к калиновому кусту, разросшемуся возле баньки, и казалось Андрею Арефьевичу, будто куст этот радуется — пробегает по ли¬стьям особый какой-то трепет. И название — "волшебное место" дала кордону Варя.
Председатель явился за нею сам. Оставил машину перед зава¬лами и шел пешком километра четыре — дело для него не такое уж и привычное.
— Поедем, Варюха, — сказал он. — Отпуск твой кончился. Да
к тому ж надо тебе обживать квартиру — хорошую выделили,
удобную.
Варя переглянулась с Андреем Арефьевичем и поняла: нужно ехать. Собиралась вроде спокойно, но перед самым уходом не вы¬держала — обняв его, расплакалась вдруг.
— Деда, — захлебывалась она слезами, — будь моим родным,
прошу тебя — будь. Никого у меня больше нету, один только ты.
Я... приходить стану... не оставлю никогда.
Что ты, что ты... Господи, Боже мой... — растерянно гладил
он ее по вздрагивающей спине. — Я и так твой родной, родней нас
с тобой нынче, может, и нету никого. И знай: дед Арефьич всегда
ждет. И волшебное место тоже ждет, все тебя тут понимает и лю¬
бит...
Председатель, глядя на них, смахнул слезу и крепко прижал зубами нижнюю губу.
Неизвестно, какую работу провел Виктор Прокофьевич, только стали в деревне относиться к Варе по-иному — жалеть принялись, заботиться. Подступали бабы с услугами, но она не принимала ни от кого ничего и почти ни с кем не разговаривала, больше молча¬ла. Ни газовщиков, тех, что надругались над нею, ни их начальни¬ка не было больше на трассе, приехали совсем другие — вежливые и пьющие мало. Эти даже помогали колхозу — какие-то там ком¬муникации проложили в неурочное время.
И образовалась у Вари такая жизнь, что близко к своей душе она уже не подпускала в деревне никого — ни молодого, ни старо¬го, люди для нее словно бы перестали существовать вовсе. Варя жила, работала среди них, но глядела мимо, сквозь. И многим не по себе становилось от такого ее взгляда. Пожалуй, лишь один человек — председатель Виктор Прокофьевич ощущал, что видит она его, а не пустое место.
Работала Варя очень хорошо —г лучше многих других, потому что делала все с неравнодушным сердцем, с полным старанием. Со всякой трудностью она привыкла справляться сама, а если помогал кто-то, то опять же молчала, как бы смиряясь с неизбежностью.
И каждую неделю добиралась Варя до кордона с неизменной колесной сумой, вела тут все женские порядки, помогала Андрею Арефьевичу в любой, зачастую даже и сугубо мужской работе. И отпуска свои от первого до последнего дня она проводила только здесь. На кордоне Варя и смеялась, и поговорить любила от души, словно там, в деревне, было у нее какое-то временное, вынужден¬ное пристанище среди чужих, а тут — родной человек, родной дом, все родное. И душу ее занимало по-настоящему только это.
— Вот, значит, тебе про Варю, — закончил свой рассказ Анд¬
рей Арефьевич. — Знай теперь. Только знай аккуратно, не повре¬
ди, гляди, сердце-то ей словом каким неосторожным. Тут, брат,
дело тонкое...
Евгений молчал.
Продолжал шумными наскоками гулять по лесу ветер, по-прежнему хлестал в окна дождь.
— Ты не уснул ли? — спросил старик.
— Нет.
12
Ненастило второй день, и парню стало хуже — его знобило, во сне он временами горячечно бормотал что-то. Андрей Арефьевич тоже в основном лежал — нездоровилось и ему. Грызло, подъедало изнутри, посылая, словно по тонким невидимым ниточкам, болез¬ненное нытье во все уголки тела. Он, однако, пересиливал себя — вставал, кормил кур, Ленку, Васька и Анфису, не забывая и о Рыжке, появлявшемся время от времени. И продолжал давать ле¬карственные снадобья Евгению. Дела не Бог весть какие тяжкие, однако быстро утомляли и они. Хорошо, хоть оставалась еще еда, сготовленная Варей.
— Говорил я тебе, — ворчал на своем топчане старик. — Рано вылезать на огород-то, отлежаться надо ненадежней. А ты полез, никакого угомону... Вот и достукался — корежит опять. Нисколь¬ко ты моего труда не уважаешь.
— Уважаю, дед, зря ты так. И нечего тебе беспокоиться. Ви¬дать, остатки из меня вышибает. Будто сверху она сопротивляет¬ся, болезнь-то, а нутро бодрое, силу в. нем уже настоящую чувствую. Чую, что скоро буду на ногах прочно.
— Ох, ты, чуятель. Поостерегся бы загадывать-то.
— Точно говорю. Вот увидишь. Ты лучше сам-то поберегайся. Если дело какое — скажи, я сделаю. А то... неважнецки тебе, гля¬жу.
— Все у меня важнецки, — раздражался Андрей Арефьевич оттого, что заметно, оказывается, со стороны. — Выдумывает ле¬жит...
— Варя в такую погоду, наверно, не придет, — сказал вдруг Евгений.
— Да еще рановато ей вроде.
— А знаешь, дед Андрей... Давай впустим Васька.
— Вон чего. Собаке во дворе место, а в избе какая от нее служ¬ба?
— Ну... разреши уж разок-то. Плохо же там одному — дождик да ветер.
— Ты, Женька, прям... как маленький. Вынь ему да положь. Впускай, чего ж теперь с тобой поделаешь.
Парень, встал и, накинув на голое тело полушубок, пошел в сенцы.
— Штаны-то надень хоть! — всполошился старик. — Охватит же опять, глупота ты упрямая.
— А, ничего, — отмахнулся тот.
Выйдя на крыльцо, Евгений позвал собаку, и она мигом оказа¬лась возле Него. Когда Васек осторожно, все еще не веря, что по¬зволяют, ступил в избу, Анфиса, которая лежала возле печки, вскочила и, выгнув спину дугой, подняв шерсть на загривке дыбом, уставилась на него округлившимися зелеными глазами, слов¬но гипнотизируя. Рыжок на шкафу зацвыркал возмущенно, задер¬гал своим пушистым хвостом.
— Интересное получается дело, — покачал головой Евгений.
— Там, на дворе, они вроде бы все свои, а здесь... Пришел Васек в
тепло к ним, и гляди-ка ты — как на чужого.
— Да нет, — сказал Андрей Арефьевич, — ничего. Это они с
непривычки. Свое ведь у каждого место.
Васек, виновато и в то же время радостно повиливая хвостом, подошел к нему, и старик погладил собаку, потрепал за шею:
— Явился, баловник? Ну, ладно, давай грейся, коль так.
И вскоре Васек уже спал, блаженно растянувшись возле крова¬ти Евгения. И тот спал тоже — его свесившаяся рука касалась головы собаки. "На/то же... — подумал Андрей Арефьевич. — В душе у парня чего-то того... Тепла, видать, охота душе-то". И, может, от этой мысли, от вида их, спящих, а может, еще по какой причине, но через некоторое время стало ему гораздо легче — от¬ступила вглубь, убрала свои нити боль.
И сам он незаметно уснул.
А утром с ласковым теплом светило солнце, и стояла вокруг благодатная тишина, слышно было даже, как, шурша, опадает с деревьев лист. "Ну, — подумал Андрей Арефьевич, — это слава Богу, это теперь постоит". Он понял, что пришло бабье лето.
Боль не беспокоила, и старик с настроением принялся за дела. Потом проснулся Евгений, сел на кровати и потянулся с хрустом.
— Ну-у, дед, я тебе говорил, что конец моим болячкам. Давай
какой-либо общественно полезный труд, а то буду деревья с кор¬
нем дергать.
— Дурное дело нехитрое. А труд... Найдем труд. Вот позавтра¬
каем сейчас, и можно дрова попилить — давно уж лежат возле
сарайчика. Только ты больно-то героя из себя не строй. Состроил
уж один раз. Тебе надо еще беречься да беречься.
... Дрова были нетолстые — Андрей Арефьевич старался выби¬рать в окрестностях валежины, которые и погрузить на двухколес¬ную тележку можно без натуги, и везти под силу. По три-четыре бревешечка возил, и набиралось за лето с избытком. Пилить их, да еще вдвоем, одно удовольствие, однако Евгений, как оказалось, сроду не имел дела с двуручной пилой. Он с силой тащил ее на себя и отдавал тоже слишком усердно — пила застревала в резе и гнулась. С таким напарником старик быстро умаялся.
— Да не тащи дуром-то, — вышел он из терпения. — Ты вник-
ня. Пила двуручная — так? Пилят два человека. А ты таскаешь меня туда-сюда, словно .пилишь один. Надо, чтоб двое в одно — понял? Даже и не рукой нужно действовать, а душой. Рукой при¬держиваешь, а душой посылаешь пилу в нужный момент ко мне. А я в нужный момент — к тебе. И получается, что сама она пилит, а мы только так, направляем полегоньку. Когда две души в одно, то идет легче легкого. Ну, ясно тебе или нет?
— Да на словах-то ясно, — смотрел виновато Евгений. — А на
деле чего-то вот никак.
— А это... такой уж ты, видать, по характеру. Соединение про-
известь с другой душой — трудная для тебя задача. У вас, похоже,
у многих нынче подобный настрой — все сам да с усам, а человека
рядом во внимание не берете, хоть и делаете общее с ним дело. Вот
Варятка — та как-то умеет потрафить, та ловит с лету.
— Варятка, Варятка... — пробормотал раздраженно парень. —
Гляди-ка ты — примерная. Сам ведь рассказывал — только с то¬
бой она в одно-то, а среди остальных людей тоже "с усам". И
потом... Как там ни слету, а в любом деле нужна практика. Варе,
может, с детства приходилось пилить, а я... где мне? В детдоме не
доводилось — там у нас отопление паровое было. Не только пи¬
лить, а помню вот... после ПТУ стал я жить в рабочем общежитии,
и взял меня мандраж: как же теперь питаться? Даже чай завари¬
вать не умел — всегда ведь пил его готовый, заваренный уже.
Попросить кого-нибудь, чтоб научили, — стыдно, думаю, засме¬
ют. Пошел я, значит, на кухню, ухнул в чайник целую пачку
индийского, залил водой и вскипятил. И, само собой, пить потом
не стал — чернота, горько. А в лагерях... там такую пилу не особо-
то и доверят — боятся, что пустят ее на ножи.
— Практика — оно, конечно... — несколько опешил Андрей
Арефьевич. — Это дело наиважнейшее, прав ты. Вот мы с тобой
маленько поучились, и вроде уже идет получше.
Некоторое время пилили молча, потом старик сокрушенно по¬качал головой и сказал:
— А все-таки странно мне. Странная получается штуковина.
— Чего тебе странно-то?
— Ну сам посуди: вырос человек, выходит в мир Божий, а пилу
в руках не держал, не знает, как по-настоящему перепилить дере¬
во, даже чай заваривать его не научили. А вот автомат... Ты толь¬
ко не обижайся — я по душе, взяло меня за душу. Небось, и тогда,
после ПТУ, дай тебе автомат — и сумел бы управиться с ним как
положено.
Конечно, сумел бы. Что ж тут хитрого? В училище военный
кабинет был, военрук.
— Вот я и говорю. Для тебя тут ничего хитрого, хотя не простая
машина-то — автомат, для убийства людей предназначен. Здесь
надо и прицел точно установить, и патрон дослать, и прицелиться,
спуск нажать правильно. И все это ты умеешь. Значит, что же —
идет в мир человек, готовый... чтоб мог убить человека же. А что¬
бы он мог умело прокормить себя или другого... Или хоть вот пи¬
лить с другим в одно... Такое вроде и не обязательно. Страшное
получается дело. Самому-то тебе неужели не удивительно?
— Ничего мне не удивительно, дед. Мне тошно.
— И... наверно, много нынче таких.
— Много. Гораздо больше, чем таких, как Варя.
Евгений помрачнел, и Андрею Арефьевичу тоже стало не по себе, он жалел уже, что затеял этот нелегкий разговор.
Понемногу, однако, дело у них налаживалось — парень прино¬ровился, не выбивался больше из ритма, и потекла работа легко, отрадно.
— Ну, брат, — сказал старик, — зря я, видать, на тебя напу¬
стился. Сумел ты ухватить ноту — эк поется-то у нас.
— А ты думал, мы лыком шиты? — задорно улыбнулся тот. —
А то все Варятка у него, Варятка...
— Выходит, обмишурился я. Так что извиняй уж.
Ленка подошла к Андрею Арефьевичу и толкнула его легонько лбом в бок.
— Ага, — перестав пилить, повернулся он к ней, — прямо
посреди дела подавай тебе внимания и ласки. Избаловал я тебя —
вот что.
И стал почесывать ей шею. Ленка от удовольствия задирала голову все выше, а Васек сидел рядом и, помахивая хвостом, вни¬мательно наблюдал за этим действом — завидовал, а может ^ радо¬вался за олениху. Пребывала неподалеку и кошка — лежала, вроде бы безучастно, возле сарая на колоде, предназначенной для рубки сучьев и всего прочего. А глянув кругом, неожиданно обна¬ружил Евгений и Рыжка — тот качался на ветке молодого клена, стоящего между сараем и домом. Большие желтые листья срыва-лись с этой ветки и, медленно кружась, опускались на землю. Бел¬ка вдруг спрыгнула с дерева, и куры, которые бродили под ним, бросились от испуга врассыпную.
— А куры, — спросил Евгений, — наверно, опасно им тут?
Может ведь лиса стибрить или еще какой-либо зверь.
Да нет, брат, за Васьком они как за каменной стеной. Где
собакой пахнет, туда лиса не пойдет. А если пойдет, то не сдобро-
вать ей — чутье у него отменное. Старик шутливо оттолкнул олениху и оглядел все вокруг про¬светленным теплым взглядом. Ничто не напоминало о недавней непогоде, словно вовсе и не было вчера ни дождя, ни порывистого ветра. Тихо роняли чуткий лист разомлевшие на солнце деревья, расцвеченные осенними красками, едва ощутимый ветерок проно¬сил над огородом стоймя паутину. И притягивала к себе душу, волновала чистая небесная синева, распростертая над лесом.
— Господи, — вздохнул Андрей Арефьевич, — как хорошо все
устроено на свете для человека. И как плохо человек устраивает
для всего. Любую непомерную сложность кидается делать враз и
делает — хребет себе ломает, а делает. К примеру, здоровенную
какую-нибудь плотину или быструю леталку, чтоб сигануть от
земли подальше. А самое простое и выгодное — любовь к ближне¬
му — не может постигнуть, хоть ты убейся. Неужто так и... никог¬
да? Ох, жалко...
— Интересный ты, дед, — усмехнулся Евгений. — Пожалуй, я
таких дедов еще не видал.
— Старый я — чего тут интересного? Жизнь кончается, уж
больно охота, чтоб зажили хоть маленько по-человечески. Вот те¬
бе и весь интерес.
Потом, когда пилили опять, «поинтересовался парень насчет кордона: почему все здесь — государственная, наверно, собствен¬ность — осталось за Андреем Арефьевичем, несмотря на то, что он давно уже на пенсии, не лесник. И старик рассказал, какую бата-лию пришлось в свое время выдержать.
Перед тем, как выйти ему на пенсию, решили кордоны ликви¬дировать — дескать, неудобно людям постоянно жить в лесу, в отрыве, и пришла пора проявлять -о них заботу. Обеспечат мото¬циклом, и пускай себе едет лесник проверять угодья из своей де-ревни или с центральной усадьбы лесничества, если там получит жилье, хватит ему ноги мять. Андрей Арефьевич отказался — мне, мол, хорошо и так: не надо никакого мотоцикла, на ногах сподруч¬ней. А на пенсию если выйду, то службу лесниковскую не брошу и платы за это никакой с лесничества брать не стану — пусть счита¬ется, что отрабатываю за избу. Хотя, в общем-то, давно уж за нее отработал, находясь пол-жизни ш\ глужбе при такой-то невеликой зарплате. Да к тому же и сил, и всего другого вложено в дом на¬много больше, чем его постройка.
И что тут началось! Уламывали и так и разэтак — мы, мол, не имеем права нарушать директиву, и ты обязан подчиниться ей, тебе же далают как лучше. Он пытался доказать: ведь кордон для меня родное место — вон сколько лет прожито здесь. Дерево, отрезанное от корней, сохнет, и с человеком происходит то же самое. И главное — дело-то ничуть не пострадает, если не тронусь я отсюда никуда. Мытарили до самой пенсии, а потом и вовсе заявили: не нужна нам твоя дальнейшая работа, ты для нас теперь никто, а потому и выметайся быстренько с казенного места. Отчаялся вко¬нец — неужто идти к Веронии на поклон? Это какая же лакомая добыча будет для нее и Федьки, для деревенских...
— Наверно, кто-либо из начальников под дачу себе хотел при¬
способить? — спросил Евгений.
— Да в том-то и дело, что нет. Если бы под дачу, может, и не
так было бы обидно. Просто снести хотели, ликвидировать жилое
место — и точка. Бес в человеке сидел — в лесничем нашем. Я
тогда в первый раз как следует задумался: сколько же на русской
земле таких, в которых восседает бес... Простая тебе штука —
жизнь-то наша, она ведь состоит из нас, из людей. А кое-кому бес
замазывает глаза, заслоняет ему людей-то. Такой выполняет вро¬
де свою работу, изо всех сил старается, а на самом-то деле бесов¬
скую — ломает человеческую душу, судьбу. И не видит, совсем не
замечает этого. Сломает — и доволен. Успех у него< победа. А в
жизни-то образуется дырка. Одному сломал — дыра в жизни, дру¬
гому — еще дыра. Вся наша жизнь в дырах, куда ни прислонись —
проваливаешься... Вот и в Веронии... тоже, считаю, бес. И в на¬
чальнике газовщиков, который на Варю напраслину возвел, и в
Тигунове, парторге, тоже,..
— Ну и что дальше — с кордоном-то?
— С кордоном... Опять же выручил Трофимыч Буланов, друг
мой. Который печку мне в бане клал — кажись, говорил я тебе про
него. Неимоверного томления был человек.
— Это как понять?
А так — всегда он, бывало, томится, когда другому рядом
плохо, переживает за все и за всех, любая мелочь берет его за
бока. Вот уж поистине — имел в душе Бога. Я тогда, кордон-то
свой отстаивая, до самого донышка силы вымотал, махнул уж,
считай, рукой. А Трофимыч не поленился — поехал в область,
сумел там пробиться к начальнику в управлении. И рассказал ему:
есть, мол, у нас лесник такой, Ловелин, и вот как его хотят оби¬
деть. Удивился начальник: что же, дескать, плохого, коль человек
привержен к лесу, и пожелал там остаться? Пускай себе живет и
работает, если хочет. А не хочет — отдыхает пусть, заслужил. И
опять же польза — свой человек в лесу, все лишний раз присмот¬
рит, сигнал какой-нибудь даст насчет безобразий. Вот, значит... У
этого, может, и Бога особого не имелось в душе, но и беса не было тоже. И позвонил он прямо при Трофимыче, отругал нашего лес¬ничего крепко. Ну, и отстали. И еще я работал целых семь лет, потом уж притомился.
— Ты на пенсии, а лес-то теперь охраняет здесь кто-нибудь по-настоящему? ,
— Да, почитай, и нету никакой охраны.
— Почему ж так?
— Года два назад передали этот угол заповеднику. А у них там людей мало пока, почти и не дотягиваются толком сюда, на окраи¬ну. И потом знают, что я здесь — какая-никакая, а все же остраст¬ка. И про Лешку Хлудякова знают — что он и себе, и другим в мой край дорогу закрыл. Заглядывает изредка Козлятьев, егерь. Был как-то по весне.
— Сейчас-то не заглянет?
— Не бойся. Придет если только по пороше.
Васек вдруг взвизгнул радостно и со всех ног бросился к жердя¬ным, воротцам — во двор входила Варя. На сей раз почему-то не было при ней колесной сумы, несла она в руке лишь целлофано¬вый пакет, в котором виднелось немного грибов. И с собакой, как обычно, "здороваться" не стала, отстранила ее:
— Погоди, Васек, погоди.
Старик сразу почуял неладное.
— Пошли в дом, — сказала Варя. — Поговорить надо.
Евгений поднял автомат, подсумок, которые лежали неподале¬ку, и она, глянув мельком, помрачнела еще больше. Однако про¬молчала.
13
В избе Варя присела на табуретку возле стола и, переводя дух, , напряженно вздохнула.
— Ну, — поторопил Андрей Арефьевич, — говори Давай. Чего-то напужала ты нас.
Она вздохнула опять, опустила на пол пакет с грибами и сказа¬ла Евгению:
— Тебя ищут.
— Кто? — в нем подобралось все мгновенно, шевельнулись
крылья красивого прямого носа, и лицо вытянулось слегка, зака¬
менело. — И где?
Варя рассказала.
Сегодня утром явился к ней посыльный из сельсовета — сроч¬но, мол, вызывает председатель. Она пошла. Возле сельсовета сто¬ял новенький зеленый "УАЗ", а в кабинете председателя кроме него были еще люди — Червоннов, участковый, в форме и при кобуре своей, и трое незнакомых в штатском. У этих Варя тоже увидела оружие — такое, как у Евгения, только покороче. "Вот, Зарядина, — сказал председатель, — поговорить с тобой хотят". Она испугалась. "Мы тут узнали случайно, — обратился к ней один из незнакомых, который был постарше, — что у тебя вроде бы родственник в лесу живет. Или... кто он там тебе..." "Деда мой,
— ответила Варя. — Точно, живет в лесу, на девятом кордоне". "А
ты бываешь у него?" "Почти каждую неделю. Недавно вот была,
два дня назад". "Ну и... не заметила ничего особенного?" " А что
там может быть особого? Кордон — он и.есть кордон. И деда...
живет как жил". Мужчина внимательно смотрел на нее, и осталь¬
ные тоже не спускали глаз. Он помолчал немного и продолжал:
"Тут, видишь ли, дело такое... Ты, может, слышала — бежал из
мест заключения опасный преступник. В газетах писали. Читала,
может?" "Читала". "Вот, значит. Месяц назад в лесу, неподалеку
от сто восемьдесят второго километра шоссе, видели человека. Ви¬
дели, правда, на довольно большом расстоянии, но приметы вроде
совпадают. И с той поры больше не выныривал. Есть предположе¬
ние, что скрывается где-нибудь в здешней округе. Может, конеч¬
но, и ушел, давно уж в других краях, но все-таки решили мы взять
под контроль каждое жилое место в лесах. А тут вдруг выясняется,
— мужчина улыбнулся, — что кордон-то ваш тю-тю. Нет его у нас
на карте. Давай-ка уж покажи, где прячется твой дед". Он вынул
карту и развернул на столе, помог Варе сориентироваться на ней.
Дали карандаш и попросили обозначить дорогу, ведущую от шоссе
к кордону, сам кордон. Узнав, какая мера длины принимается тут
за километр, Варя все им начертила. "Это у нас значит... — скло¬
нился над картой один из тех, что были помоложе, — двадцать
первый квадрат". "А где сто восемьдесят второй километр?" —
спросила Варя. Ей показали. "Не так уж и далеко, — сказала она.
— За такое время давно мог бы набрести на кордон. Все-таки...
целый месяц". "Тут не угадаешь, — ответил старший. — Может,
вообще не появится, а вдруг завтра его туда занесет или через
неделю. Поэтому и надо быть готовыми".
— Та-ак ... — Евгений встал резко и, сложив руки на груди,
прошелся туда-сюда по избе. — На квадраты, значит, разбили... Ладно, надо уходить.
— Нечего тебе уходить, — сказала Варя. — Я их завтра сюда
приведу.
Он повернулся к ней и замер, коричневые глаза стали совсем темными — расширились зрачки.
— Ты что? Неужто заложила меня? И... хочешь, чтобы я их тут
дождался?
— Ты, Варятка... — поражение смотрел на нее и Андрей
Арефьевич. — В самом деле... зачем они здесь нужны?
— Куда ты сейчас пойдешь? — сказала Варя, обращаясь к Ев¬
гению. В голосе ее дрожала обида. — Лишь одному кому-нибудь стоит увидеть тебя — и попадешься. Каким осторожным ни будь, а от каждого глаза не спрячешься, глаз много. Даже ведь и не подо¬зревал, что тебя видели, а они уже знают — скрываешься где- то здесь. И надо... привести их сюда. Пусть убедятся по- настоящему, никого чужого нет. Переждешь в лесу, а уйдут — вернешься. А потом-то они уж вряд ли появятся — будут надеяться на лас с дедой. Я в сельсовет сообщать стану: ходила, мол, на кордон, все там нормально, никого и ничего. А то сразу — заложили его... Если б заложила, теперь бы уж в машине у них сидел.
И Евгений, и Андрей Арефьевич молчали, ошеломленно глядя на нее.
— Жень, — опомнившись наконец, первым обрел дар речи ста¬
рик, — а ведь, кажись, дело она предлагает. Только и выход-то —
ни шагу отсюда, выждать время. Они сомнение, вишь, имеют: не
выныривает — может, здесь, может, давно не здесь. А не выныр¬
нешь еще, к примеру; месяц, глядишь, и успокоятся: ушел, де¬
скать.
— Успокоятся... Да, пожалуй, и вправду никуда сейчас не су¬
нешься. Залетишь враз. Но сколько же мне здесь торчать-то? Ме¬
сяц это... с ума сойти...
— А неохота торчать, — нервно усмехнулась Варя, — тогда
ступай залетай. Заложенный ты наш.
— Да не обижайся уж, — избегая смотреть на нее, сказал Евге¬
ний. — Тут святой психанет. Ты чего ж, договорилась уже с ними?
Насчет завтра-то?
— Ну вы ведь не хотите слушать. Перебили, свое понесли —
закладывают вас.
— Не обижайся, говорю. Напылил — и унесло ее, пыль-то.
Извини... раз уж такое дело. Рассказывай давай.
Когда там, в сельсовете, закончили с картой, Варя была ни жива ни мертва — думала, что они сразу же отправятся на кордон. Ее спросили: "Ты в ближайшее время не собираешься туда?" "Да я... недавно же оттуда. — И вдруг Варю осенило. — А теперь... напугали меня, страшно за деду. Вы сейчас... куда поедете?" Стар¬ший повернулся к своим: "В урочище Бельское-то собирались — наведаемся? Надо бы посмотреть расположение на всякий случай. "Надо заглянуть", — ответили ему. "Едем в урочище Вель¬ское, — сказал он Варе. — А ты что хотела?" "Я хотела... Может, вы завтра... на кордон? И меня возьмете. А то боюсь — вдруг и в самом деле... Без меня-то еще и не найдете — дорога глухая, раз¬вилки есть, завалы. Поговорили бы с дедой, объяснили ему, как себя лучше вести, если что..." "Та-ак... Завтра... — задумался старший. — Не мешало бы, конечно, заглянуть и туда. Подгото¬вить действительно старика, проинструктировать вас обоих. Чтоб и там у нас полный ажур... Тоже нужно бы, а?" — опять обратился он к своим. И решил, не дожидаясь ответа: "Ладно. Заедем завтра за тобой в восемь утра. Идет?" "Идет. Только вот... с работы мне..." "Отпросим тебя с работы, не беспокойся". Варя пошла до¬мой и, увидев на улице старуху Девяткину, сидящую на скамейке возле своего палисадника, подсела к ней, хотя и не любила гово-рить ни с кем, заговорила — сейчас уже и не помнит, о чем. А сама все посматривала на сельсовет. Приезжие вскоре вышли, уселись в машину и укатили. Варя, забежав домой, взяла целлофановый па¬кет и направилась к лесу, но не через околицу, как обычно, а задами, потом оврагом — совсем с другой стороны. К шоссе она выбралась довольно далеко от поворота на Озеринку. И тут неко¬торое время наблюдала из леса, не решаясь голосовать — боялась, как бы те не проехали мимо и не узнали ее. Но наконец отважи-лась выйти на трассу, остановила попутный грузовик. И когда шо¬фер высадил се, то почти бежала к кордону, успевая срывать на ходу и класть в пакет грибы, попадавшиеся на глухой лесной доро¬ге.
— Ну, ты... — пытался подыскать слова парень. — Прямо и не
знаю... Для меня так еще никто... И не видели тебя, значит?
— Да вроде нет. А может, случайно и попалась кому на глаза.
Ты-то, наверно, тоже думал, что не замечен нигде. Но у меня вот,
— с усмешкой кивнула Варя на пакет, — за грибами я ходила.
Супу грибного захотелось.
— Ей Богу... Спасибо тебе.
— Не надо, — сказала она тихо. — Тут кроме тебя еще и деда
есть, ему бы тоже, наверно, не поздоровилось. А если уж о твоем...
— Варя вдруг заговорила громче, и голос ее задрожал, — если
хочешь нам добра, то пойми ты нас... по-честному. Мы ведь тоже...
преступление на себя берем. И... время у меня пока есть, на дойку
успею. Расскажи уж до конца, вправду ты не виноват или... мо¬
жет, наврал нам тогда. За что тебя в первый-то раз посадили?
Только честно. В такой момент... не бери греха на душу, а то...
тяжелый будет грех. Я, когда шла сюда, решила: пусть расскажет.
Коль уж пошло на то — в душе у нас должно быть... Чтоб все ясно, и никакого сомнения.
Андрей Арефьевич молчал, упрятав глаза под седыми бровями, однако же видно было —- он одобряет сказанное ею.
— Да я... — парень сел и, беспомощно как-то устроив на коле¬
нях свои большие руки, тяжело вздохнул. — Ничего я вам не уба¬
вил, не прибавил. Как рассказал, так оно и есть. И ты поверь... —
он поднял голову и пристально посмотрел на Варю. — Вот ей Богу:
с вадш мне почему-то.-., ничуть даже и не врется. И расскажу, чего
тут скрывать. Только лучше уж с самого начала. А то я о вас знаю
все, а вы... — Поняв, что проговорился, он беспокойно перевел
взгляд на старика и покраснел с досады на самого себя. — В смыс¬
ле... о тебе, дед, все знаю, ты мне рассказывал... Ну, значит, и обо
мне знайте тоже.
Они слушали, кажется, вовсе и не заметив этой его досады, и Евгений продолжал:
— Кого ни спроси, откуда он вышел на свет Божий, и любой
скажет: из утробы матери. А мне насчет матери сказать нечего, у
меня точные сведения только о том, что появился я из посылочно¬
го ящика.
— Как так? — оторопел Андрей Арефьевич.
У Вари от удивления приподнялись уголки глаз возле висков. '
— А очень даже просто, — усмехнулся Евгений.
Действительно, обнаружили его, грудного, в посылочном ящи¬ке на почте. Ящик этот оставил кто-то на столе. Хорошо хоть, что папа с мамой — или одна мама, кто их там знает, — не прибили крышку и адрес не написали на ней чей-нибудь, а то заслали бы такую посылочку в далекие края, и получили бы там, вынули из ящика маленький трупик. А может, и вынимать не стали бы — зачем на гробик-то тратиться, он, считай,-готовый. Наверно, побо¬ялись отправлять — чего доброго, заплачет сыночек во время оформления посылки, запросит маминого молочка.
Имя и отчество дали ему в доме ребенка. Неизвестно, в честь кого назвали, наверно, просто понравилось сочетание — Евгений Сергеевич. А происхождение фамилии вполне понятно — Найде¬нов. А потом детдом. Особо плохого ничего о нем не скажешь — жили там дружно, хотя и не всегда, сыты были вроде, одеты. Ну били, бывало, в холодную комнату запирали. Запомнилось что — очень мало "можно" и очень много "нельзя". Так оно и дальше пошло по жизни, словно прилипло. И болезненная зависть — за¬видовали тем, у кого все же имелись мать или отец, пусть даже лишенные родительских прав, пьяницы или преступники. Тетя Клава запомнилась — самая добрая из всех служащих детдома. Каждого она жалела, успокаивала, каждого чем-либо выручала. Когда был в первом побеге, то, проголодавшись вконец, разыскал ее, и тетя Клава подкармливала целых две недели, принося еду в условное место, не выдала его никому.
В ПТУ на токаря учился, нравилось. И говорили, что у него большие способности. Но там же укрепил и детдомовское умение драться — без этого было никак нельзя: забьют, затравят. Когда пришел на завод, поначалу все шло пучком, хорошо то есть. А потом часть его, Женькиной, выработки мастер приноровился приписывать своему дружку, который работал на том же станке, только в другую смену. А однажды дружок этот запорол по пьянке станок — новый совсем, зарубежный. Женька пришел на смену, включил, ничего не подозревая, — и грохот страшный, искры во все стороны. И начал мастер валить на него. В цехе почти каждый усек, как оно было на самом деле, а некоторые и доподлинно зна¬ли. Но помалкивали — боялись мастера. От него же заработок зависит, да и рыльце у многих в пуху из-за прогулов и выпивки.
Может, еще и заступились бы — наверно^ надо было потерпеть. Из рабочих кое-кто, начальник цеха относились к Женьке вроде неплохо, в профкоме или парткоме, глядишь, разобрались бы. Но мастер орал, оскорблял, а потом и вовсе начал выталкивать — катись, дескать, с глаз долой, я все видел, разберемся и без тебя. И Женька не выдержал — уделал его прямо тут же. Сильно избил, беспощадно. И когда бил, за мастера тоже никто не вступился. Лишь позже нашлись заступники — старались на суде. Так вот и сел.
Евгений замолчал. Желваки упруго ходили на его резко очер¬ченных скулах. Потом он вздохнул прерывисто и продолжал:
— АО лагерях — чего о них... Одно скажу: паскудного там за мной не водилось, выживал без сучьих повадок. Вот в побег ухо¬дил когда... Эх, да если уж по честности, то по честности. В бегах было — и воровал, и даже... приходилось грабить. Два раза. На темной улице, помню... Пожилой шел мужик, а я голодный, как подзаборная собака. Подвалил к нему : "Дай двадцать рублей, жрать не на что". Он испугался: "У меня двадцать не наберется". "Давай сколько есть". Руки у него трясутся, выгреб все, что име-лось — восемь рэ с копейками. Хм... помнится до сих пор сумма-то. А во второй раз — женщина встретилась, сумка у нее с продуктами, и кошелек в сумке оказался — четвертной в нем и тоже копейки. Вот... И воровал... опять же только для прокорма, ведь иначе-то — кранты. Меня и взяли в побеге в первый раз — на воровстве этом кормсжном влопался. Сдыхал с голоду, и потерял всякую осторожность — поперся, дурак, на вокзал. В буфете, гля¬жу, пирожные — прямо на прилавке лежат. А у меня голова му¬тится, плывет все. Покрутился, покрутился рядом и — хватъ потихоньку. Буфетчица заметила, как заорет. Но пирожное про¬глотить успел-таки... Еще с веревки во дворе как-то... из одежды кое-что. На окраине города. Одет-то был наполовину в лагерное, ну а... чтоб не мозолить в таком виде глаза... А чтоб там на дело ходить с ворами или другой какой уголовной сволочью... Это ни¬когда. Я на них в лагере хорошо насмотрелся и невзлюбил их силь¬но. Лучше возле бродяг. Они, ворье-то, не раз хотели захомутать-затянуть меня в подручные да подучить, но ничего у них не вышло. Паспорт обещали, потом били смертным боем, ду¬мал — конец. И они думали, что конец, потому и отцепились. А я отлежался у бродяг в подвале и сумел перебраться подальше — в другой город. Я вам честно. Хотите верьте, хотите нет, вот...
И он вдруг перекрестился.
Некоторое время сидели все трое, словно связанные общим ка¬ким-то оцепенением, не глядя друг на > друга. Потом Андрей Арефьевич спросил:
— Ну вот... убегаешь ты, к примеру. И какая же у тебя надеж¬
да?
— В первый раз когда сидел, подал жалобу. Пришла бумага —
смотрели, дескать, осужден правильно, для отмены приговора нет
оснований. Подаю выше — то же самое. Тогда и надумал уйти в
побег. Мыслил по-дурацки: убегу, мол, и прорвусь к самому глав¬
ному начальнику — к судье или прокурору. Расскажу истинную
правду — ведь в деле-то перевернуто все, наврано, и узнать1 66
этом он может от одного только меня. И пересмотрят, отпустят.
Ох, дурак был... Хорошо, хоть умных людей довелось встретить,
когда кантовался в бегах. Бродяга один, инженер в прошлом, !вей
мне разложил по полочкам. Это же, говорит, форменным идиотом
надо быть — бежать из лагеря для того, чтобы самого себя приве¬
сти обратно в лагерь с добавлением срока.
— Ну, а потом-то...
А потом началась свободная болезнь, Я уж говорил. Талант
почуял в себе — правильно засечь момент. Ладно, думаю, вы меня
будете сажать, а я буду уходить в побег. Как ни охраняйте, а все
равно уйду. Лучше во время погони пулю схлопотать, чем торчать
в вашей распроклятой зоне, куда засунули несправедливо. Азарт
появился, будто в интересной и опасной игре. И только вот в этот
раз... В этот раз я цапнул момент не просто так, не с бухты-барахты. Заранее хорошенько все пообдумал — куда и как мне на воле... Помог кое-кто. Теперь есть надежда. Только надо изо всех сил стараться не залететь. Из кожи вылезть, а проскочить, просочить¬ся. Чую, тяжело будет. Сейчас пока цветочки... А вообще-то не угадаешь"— может, как раз дальше хорошее везение пойдет.
Андрею Арефьевичу хотелось узнать, что же за место такое, где Евгений надеется и от розыска спастись, и жизнь свою вроде бы устроить, и почему настолько трудно туда пробраться, но спро¬сить он все же постеснялся.
И Варя спросила совсем о другом:
— А когда поймают... Ругаются, наверно?
— И бьют.
— Бьют? Сильно?
— Они умеют бить.
И опять молчали — слышно было, как жужжит, запутавшись
где-то в паутине, муха. ч
— 0-ох... — вздохнула Варя. — Камень на душе. Легче он стал
или тяжельше — не пойму никак. Вроде бы полегче. Господи, за¬
была совсем... — Она достала из кармана куртки и положила на
стол пачку сигарет. — Ладно, мне надо идти. А вы тут... чтобы
никакого следа. И ты, Женя... — в первый раз назвала его по
имени, — наверно, лучше все-таки к ночи спрятаться. Кто их зна¬
ет — надумают еще да и заедут за мной на рассвете. Возьми с
собой потеплей.
— Не беспокойся, — ответил он. — Уж чего-чего, а прятаться...
— Ночи-то теперь холодные, — с досадой пробормотал старик.
— И дождик шел два дня — земля не просохла как следует. Ле¬
чишь, лечишь, и опять двадцать пять...
Вечером Андрей Арефьевич накормил парня, вместе прибрали в избе и во дворе так, чтоб ни единая мелочь не выдала недавнее присутствие тут второго мужчины, и пошли к дальнему озеру.
Евгений напряженно приглядывался ко всему — старался за¬помнить дорогу. Дороги как таковой не было, кргда-то пролегала здесь тропа, но со временем заросла она, и лишь кое-где остава¬лись едва уловимые признаки ее. Парень тащил под мышкой пере-хваченный солдатским ремнем тюк — полушубок и ватное одеяло. На ремне были и подсумок с магазинами, нож. Автомат болтался у него за плечом.
Андрей Арефьевич захватил с собой топор, а в старой матерча¬той сумке нес еду — сваренные вкрутую яйца, несколько картофе¬лин, лук, соль и хлеб. Вдруг пробудут эти завтрашние долго.
Васек, рыская в зарослях, бежал впереди.
Вышли к левому краю озера, где оно переходило в узкое боло¬то, поросшее по берегам густым тальником, а в середине — высо¬ким камышом. Место это казалось непролазным, однако, когда Андрей Арефьевич раздвинул кусты, обнаружилась старая гать. Жерди хоть и погнили, но вполне держали еще.
— Моя работа, — сказал он. — И кроме нас с Варяткой вряд ли
кто знает этот переход.
Потом они выбрали на противоположном берегу озера, подаль¬ше от воды, хорошее уютное местечко. Тут стояла огромная разве¬систая ель, .а вокруг заслонял все частый подрост. Старик хотел делать шалаш, срубил было первую орешину для каркаса, но Евге¬ний отговорил — и без того под елью словно под крышей.
— А если дождик? — беспокоился дед. — Застудишься ведь
опять.
. — Ты же вроде брал целлофановое полотно.
— Взял, вот оно. Думал, шалаш-то сначала накрыть, а уж по¬
том ветками.
— Не надо. Если начнется дождь, целлофаном и укроюсь. Или
пристрою его сверху на сучьях. А то шалаш еще... Только лишние
следы.
— Тоже верно.
Наломали побольше лапника, устроили под елью постель.
Потом сидели вместе над озером. Евгений курил. Берег здесь был довольно высокий, выдавался в виде мыса, и потому хорошо просматривалось с него все водное пространство, противоположная пологая сторона.
— Тут тебе надежно будет, — сказал Андрей Арефьевич. —
Любой шорох, любой треск оттуда слыхать, и потом водой ты отго¬
рожен. А отсюда, с тылу, не появится никто — там чаща и путей-
то никаких. Завтра, когда уйдут эти, я за тобой притопаю. А если
Варя останется, то пошлю ее — скажу, чтоб "ау" крикнула поти¬
хоньку.
Смеркалось. Тепло было и тихо, даже "толкли" комары. Озер¬ная гладь простиралась чистым застывшим зеркалом, неподвижно лежали на ней опавшие желтые листья. Даже собаку заворожила эта тишина — Васек сидел впереди, застыв, как изваяние, смотрел на воду.
— Благодать, — вздохнул старик. — И, скажу тебе, теплая
будет ночь, слава Богу.
Когда они ушли, парень долго еще сидел на том же месте. Вот, думал он, когда-то дед спасал тут Варю, а теперь помогает ему... Сгустилась вокруг тьма, высыпали на небе яркие, крупные по-осеннему звезды.
Евгений представил себе, как старик идет сейчас через темный лес, цепляясь за ветки и спотыкаясь о сучья, попавшие под ноги, как войдет в пустую избу и станет зажигать на ощупь лампу. И сжалось, тонко заныло сердце.
14
Проснулся он, словно от толчка, — рванулся и сел, не пони¬мая, где находится. А когда понял, то сразу же ощутил в душе беспокойство. Глянул на карманные часы, которые оставил ему дед, — четверть восьмого. Выбравшись из-под ели, Евгений вни-мательно осмотрел из-за кустов противоположный берег и только после этого спустился по крутому откосу к воде. Плеснув несколь¬ко раз в лицо, он вытерся рукавом свитера, скользнул взглядом вокруг еще раз и полез обратно, вернулся к своему логову.
Есть не хотелось. Евгений лег, закинув руки под голову, но тут же сел, а потом и поднялся. "Да... — размышлял он, — вечером одни мысли, а утром совсем другие. И дела утром могут быть со¬всем другие. Надо... береженого Бог бережет". Перепоясавшись поверх свитера ремнем с ножом и подсумком, взял автомат и, ста¬раясь ступать бесшумно, направился вдоль берега к гати.
Хороший опять начинался день, солнце щедро золотило верхи лиственных деревьев. Перебравшись через болото, Евгений не¬сколько растерял из виду признаки бывшей тропы, по которой шли с дедом с кордона, и уже начал было сомневаться: может, в сторо-ну забрал, вовсе не туда нарезает? Но потом увидел наконец гро¬мадную разлапистую ель — ее-то он хорошо запомнил — и несколько успокоился. Эта ель и нужна была ему — еще вчера, когда проходил мимо, подумалось, что если залезть на нее, то, наверное, кордон будет виден. А теперь думалось и другое: если пойдут туда, за озеро, то никто его тут, наверху, не заметит.
Шел уже девятый час. Он передвинул подсумок с магазинами назад, перекинув автоматный ремень через плечо, устроил оружие за спиной стволом вниз и полез. Лезть было нетяжело, лишь внизу оказалось несколько сухих сучьев, которые цеплялись за одежду и могли не выдержать его тяжести, а потом пошло нормально, слов¬но по лестнице.
Действительно, в прогал между деревьями открывалась нема¬лая часть кордона — хорошо видны были жердяные воротца, дом и почти половина двора, горка напиленных вчера дров возле сарая. Виднелись во дворе куры, Ленка за пределами кордона трепала возле изгороди какой-то зеленый еще куст. "Метров, наверно, полтораста, — прикинул Евгений, — может, больше".
Он расположился поудобнее — сел на один из сучьев к стволу вплотную, а за другой, над собою, уцепился рукой. Могучее дере¬во заметно покачивалось. "Надо же, — подумал Евгений, -— такая громадина, и ветер едва заметный, а качается". Продолжая на¬блюдать из-под навеса ветвей, он увидел вдруг старика — тот вы¬шел из дома и направился к воротцам. Постояв немного возле них, дед вернулся к крыльцу и тяжело опустился на нижнюю ступень¬ку. Появился откуда-то Васек, подбежал к нему, и старик стал гладить собаку, наверно, разговаривал с ней. И опять сжалось у парня сердце. Он почувствовал досаду на самого себя: "Чего я сю¬да залез, сижу, как дятел?.."
Слезать, однако, было уже нельзя — вдруг они подходят сей¬час, и нашумишь на свою шею. Но ждать пришлось долго. Затекли руки и ноги, устала спина. Накапливалась нервозность. Дед тоже не находил себе места — то исчезал в избе, то снова возвращался во двор, подходил к воротцам. Но вот он затоптался растерянно, остановился посреди двора, и Евгений понял: наверно, идут. И точно — появилась вскоре в зоне видимости Варя с колесной су¬мой, а за ней трое мужчин. Шли они гуськом, на приличном рас-стоянии друг от друга. "Хм, опасаются, — подумал Евгений, — настороже..." У двоих.он разглядел оружие — укороченные авто¬маты.
Васек бросился к незнакомым с лаем, Ленка затрусила в сторо¬ну вдоль изгороди и пропала из виду. Варя уговаривала, сдержива¬ла собаку, но без толку — гости явно пришлись Ваську не по вкусу. И только деду удалось успокоить его. И лай, и обрывки разговора долетали до Евгения, но слова он разбирал лишь некото¬рые.
Мужчина, который шел первым, приблизился к старику, по¬жал ему руку. А двое других, с автоматами, будто бы от нечего делать, стали разглядывать двор, постройки. Один из них подошел к куче напиленных дров. "Хорошо, хоть двор догадались вымести вчера, — подумал Евгений, — и там, где пилили, завалили с про¬тивоположной стороны чурбаками, словно дед работал в одиночку. Это все он догадался, вот же старый... И даже рейку свою прибил опять к ручкам пилы. И шмотье лагерное сожгли в печке — пра¬вильно сделали. Да, непохоже вроде, чтоб затевалось тут что-то..."
Варя стояла рядом с дедом и мужчиной, который был, наверно, главным — вели втроем какой-то разговор. Потом она потащила свою колесную суму в избу, и дед с этим главным пошли за ней. А те двое остались во дворе. Васек опять начал с лаем бросаться на них, и старик появился на крыльце, отругал собаку, погрозил ей пальцем. Когда он вернулся в дом, парни с автоматами разошлись в разные стороны. Тот, что повыше, направился к огороду — на баньку, наверное, глянуть, и там его не стало видно, мешали де¬ревья, а другой задержался у клена, между сараем и домом, осмот¬рел все внимательно и двинулся дальше, за сарай — решил, видать, и оттуда обследовать подходы-выходы.
"Серьезно изучают дислокацию, — усмехнулся одними губами Евгений. — С такими, если сядут на хвост, не соскучишься". Че¬рез некоторое время они появились вместе со стороны огорода и остановились напротив крыльца. Высокий закурил. Похоже, ниче¬го подозрительного парни не обнаружили.
Евгений усмехнулся опять и стал потихоньку менять положе¬ние тела — встал на сук, который был под ногами, и обнял ствол ели. Правой рукой передвинул автомат изчза спины на грудь и, перехватив цевье бружия из-за дерева левой, снял с шеи ремень. Потом, прижавшись щекой к чешуйчатой жесткой коре, устано¬вил прицел. Те все стояли, разговаривали между собой. И он при¬целился в них. Несмотря на неудобства, опора-таки была неплохая, автомат даже не водило ничуть. "Вот, — думал он, — одна только длинная очередь... Да не трону я вас, живите себе, омонщики-догонщики. Только посидите маленько на мушке — я-то у вашего брата на мушке сидел".
Вышли из дома главный, Варя и дед, и Евгений опустил ору¬
жие. Надев на шею ремень, сдвинул автомат опять на спину, усел¬
ся как раньше. Некоторое время они стояли во дворе все вместе,
разговаривали о чем-то, потом главный быстро зашагал к ворот¬
цам и, уцепившись слева от них за верхнюю жердь, стал дергать
ее. Оторвав один конец и опустив его на землю, он повернулся к
остальным, стал объяснять им что-то. Потом поднял жердь и при¬
ткнул на место. "Интересно... — хмыкнул Евгений. — Зачем же
изгородь-то ломать?" !
Наконец гости потянулись со двора, пошла с ними и Варя. На¬правлялись в ту сторону, откуда появились. "А ведь там где-ни¬будь машина стоит, оставили, наверно, перед завалами, — подумал он. — Эх, жалко, что не умею водить. А то'бы поискали вы меня, голуби... А Варя-то почему с ними опять? Если уезжает, взяла бы сумку, а она ее вроде не взяла. Проводить, может, реши¬ла'?.."
Дед стоял во дворе, некоторое время смотрел им вслед, потом
побрел устало к крыльцу, в который уж раз опустился на нижнюю ступеньку. И снова подбежала к нему собака, старик стал гладить ее. "Жалеет деда Васек-то, — ощутил Евгений в душе все ту же щемящую горечь. — А я вот... так еще и не научился жалеть его".
Он продолжал наблюдать, оглядывая время от времени и близ¬лежащую местность: а вдруг дадут крюка и появятся здесь, на пу¬ти к озеру... Никто, однако, не появлялся. Но вот собака стремглав кинулась через двор к воротцам, и вскоре показалась в зоне види-мости Варя. Васек, встав на задние лапы, пытался, как всегда, лизнуть ее в лицо, но она на этот раз уделила ему ласки меньше обычного — прошла и села рядом с дедом.
Спустившись с дерева, Евгений направился обратно к озеру. Смутно, ущербно было на душе. Через некоторое время он понял, что сбился с пути — не встречалось ни единого признака тропы, все казалось незнакомым, нехоженым. Свернул влево, думая, что именно там должны обнаружиться какие-нибудь ориентиры, но ничего не обнаруживалось, лес тут выглядел и вовсе чужим. "На¬верно, переборщил, где-нибудь пересек вчерашний путь", — ре¬шил он. И начал забирать теперь уж вправо. А вскоре и последнюю уверенность потерял, стал блуждать по-настоящему. Переполняла сердце тревога.
И вдруг совсем неподалеку хрустнула сухая ветка. Он замер. Кто-то шел по лесу. Ощущая хлынувший мгновенно по всему телу • жар, Евгений тихонько сдвинул на автомате предохранитель, ос¬торожно взвел оружие. Сделав несколько быстрых, бесшумных по-кошачьи, шагов наперерез идущему, он припал к стволу дерева, стал высматривать. И увидел Варю — она проходила мимо, бук¬вально в десятке метров от него. Напряжение сменилось в нем теплым радостным чувством и Евгений окликнул негромко:
— Варятка!
Девушка вздрогнула, застыла на мгновение, потом, приложив руку к груди, медленно повернулась к нему:
— Ой, Господи... Как ты меня напугал... — И сразу вскинула
удивленно брови, уголки ее глаз распрямились. — А ты... почему
здесь? Деда сказал, что ты там...
— Я, Варвара... Николаевна, — сдерживая улыбку, ответил он,
— понял вот сейчас: когда человек не верит, то... начинает блуж¬
дать.
— Хм, разговоры у тебя какие-то...
— А где путь... ну, тропа эта, которая туда, к озеру?
— Да вот я на ней стою. Ты чего в самом деле?
— Надо же, — рассмеялся он, — значит, крутился где-то тут —
считай, на одном месте. Заблудился я, Варя...
— Но зачем ты здесь-то ходишь? — продолжала недоумевать
она. — Оттуда, что ли , идешь?
— Я давно оттуда. Видел с дерева и гостей, и все — от и до. А
потом заблудился. .,
— Видел, значит? — промелькнул в ее глазах испуг. — А если
бы сучок сломался? Если бы они услыхали? Разве так можно —
под носом у них... Тебя же деда специально спрятал, чтоб никакой
опасности, а ты... Глупый ты, вот что я скажу.
— Да усеки, Варя, не до конца поверил-то я вам. Вот и попёрся
проверять, кабы да чего бы...
— Не до конца, выходит... — уголки ее глаз опустились. — Это
зря. Мы... уж казалось бы... Но... и понять тоже можно. В твоем
положении... Наверно, сидел там, за озером, как на иголках.
— Так ты и не обижаешься, что ли?
— Конечно, маленько обидно. Только... обошлось ведь все, и
слава Богу.
— Ну... — он набрал полную грудь воздуха и выдохнул с шу¬
мом, — и ладно, раз такая петрушка. Будем считать, что обош¬
лось. Пошли, заберем за озером вещи. А то не найду я тут без тебя
ни черта.
Пока шли туда, а потом обратно, Варя порассказала о "гостях".
— Они вообще-то не особенно подозревают тут. Предполагают,
что прошел ты вдоль шоссейки дальше. А сюда приезжали на вся¬
кий случай — посмотреть, как расположено, если, к примеру, при¬
дется... Сказали деде: коль явится, то надо, мол, с ним
по-хорошему — не злить ничем, чего ни попросит, все дать. А я и
думаю себе: мы с ним по-хорошему, догадались и без вас. — Она
улыбнулась. — Сказали, чтоб деда для меня сигнал устроил. Иду
я, скажем, на кордон — и вижу издалека сигнал. Значит, явился
ты, находишься там, у деды. И тогда надо мне поворачивать обрат¬
но, сообщить в сельсовет. И просто так сообщать велели после
каждого прихода сюда — была, дескать, все нормально.
— А изгородь- то зачем они ломали?
— А это вот как раз показывали сигнал, — рассмеялась Варя.
— Издалека, мол, видно. Оторвана с одной стороны жердь — зна¬
чит, преступник на кордоне, а на месте она — преступника нету.
— Интересно... — засмеялся и Евгений. — А если я, предполо¬
жим, увижу, как дед отрывает жердь? Неужели буду сидеть и ду¬
мать спокойно: Бог с ним, его изгородь и пускай себе ломает?
Догадался бы ведь сразу: чего-то тут не то.
— Ну, ты за дураков-то их не считай. Умные, видать; мужики, глядят насквозь. Это они только так, для наглядного примера жердь-то. А потом посоветовали: придумайте себе сигнал понадежней, чтоб, в случае чего, у преступника ни малейшего подозре¬ния.
На подходе к кордону Евгений вдруг замедлил шаг и махнул рукой:
— Погоди.
Она остановилась, удивленно глядя на него, а он стал наблю¬дать из-за ветвей за двором и домом. Во дворе стояла Ленка.
— Ты чего? — не поняла Варя. — В чем дело-то?
— Чего, чего... Привычки мой волчьи — вот чего. Разве не
могут эти умные вернуться?
— С какой стати...
— Сама же сказала — глядят насквозь. А если углядели где-ни¬
будь во дворе след моего сапога или еще что-либо усекли? Сделали
вид: порядок, дескать, пошли мы, спасибо вам. А сами потом...
врасплох. Может быть или нет?
— Я ...как-то и не подумала.
— А я вот подумал. Конечно, — усмехнулся он криво, — на¬
верно, похоже на болезнь... Похоже ведь?
— Не знаю...
— Да сам чувствую. Но без такой болезни мне, видать, сейчас
нельзя. Хм, добавка к той, к свободной...
— Тогда... пойду сначала одна. Выйду на крыльцо и махну те¬
бе.
— Это если там никого постороннего. А если есть? — Евгений
улыбнулся. — Только уж не отрырай жердь-то.
Варя тоже улыбнулась, но через силу как-то, словно принудила себя.
— Если кто есть, то махать не буду, сразу обратно в дом.
— Давай. И знаешь, что? Может, не стоит говорить деду, что
приходил я сюда, видел все с дерева. Боюсь... как бы не обиделся.
Она помолчала .немного и ответила:
— Пожалуй, правильно, лучше не говорить.
Из дома Варя вышла сразу же, махнула. Появился на крыльце и дед. Евгений поднял свернутое одеяло с полушубком, снял с суч¬ка сумку с нетронутой едой и пошел к ним. Радостно встречал его возле двора Васек.
Андрей Арефьевич был подавлен, сумрачен — сказалось, вид¬но, пережитое напряжение.
— Что же не ел-то? — покачал он головой, выкладывая из сумки принесенную Евгением обратно еду. — Не притронулся да¬же. Со вчерашнего вечера ведь, а сейчас уж обед. — И махнул рукой: — А хотя и сам-то я... ;
— И мне только вот захотелось есть, — усмехнулась Варя. —
Тоже со вчерашнего ни крошки. Собрались одни голодовщики.
Ладно, я сейчас быстро.
Евгений помог ей — начистил картошки. Выходило это у него ловко — кожура вилась из-под ножа тонкой длинной стружкой.
– Где научился-то? — спросила Варя. — Прямо-таки мастер.,
— Да где ж еще — в казенных домах. Я ее там горы перечи¬
стил.
А Варя обед готовила столь же умело — казалось, будто вовсе и не затрачивает никаких усилий, получается все само собой. Ста¬рался помочь и Андрей Арефьевич — с нервозной поспешностью брался то за одно, то за другое. Она по привычке протестовала, но старик почему-то упрямился нынче, молча продолжал свое. Варя не понимала, что с ним такое, и оттого беспокоилась, приглядыва¬лась пристально время от времени. Было не по себе и парню, кото¬рый тоже подмечал в деде непривычную перемену.
И обедали как-то пасмурно — разговор не клеился, больше молчали. Евгений наконец не выдержал:
— Дед!
Тот вздрогнул:
— Господи, Боже мой... Всегда ты меня пугаешь.
— Я всех пугаю — видать, это моя специальность. Скажи: ты
чего нынче такой?
— Какой?
— Ну... словно не рад, что умные автоматчики ушли отсюда ни
с чем.
— Да ты... Я... — старик растерялся, рука у него задрожала, и
суп из ложки пролился на стол. — Неужто так думаешь? Зря-то
уж не обижай. Я рад — обошлось, слава Богу.
— А что же тогда с тобой? Может, самочувствие плохое, забо¬
лел? Скажи нам, а то... Варя вон тоже, вижу, переживает. :
— Да Бог с ним, с самочувствием, не хуже оно и не лучше.
Просто... забота всякая. Остался тут один, и... полезло в голову.
— Ты уж, деда, в самом деле... — сказала Варя. — Зачем мол¬
чишь-то? Объясни.
– Объяснять... — Андрей Арефьевич положил ложку и глядел в стол перед собой. — Тяжелая это задача. Ладно, коль так оно выходит... — поднял он голову. — Раз на то пошло, я тебя, Женя, спросить хочу: теперь-то, наверно, все мы тут проверенные? Ве¬ришь ты нам до конца?
Евгений оторопел: неужели видел его дед на дереве? Или Варя сказала-таки? Он глянул на нее и понял, что нет, не говорила.
— Конечно, верю. Вы... вон сколько для меня сделали. Только
к чему такой вопрос-то?
— К тому, чтоб не думал ничего худого, открылся душой... как
своим. Помнишь, ты говорил — мол, мне бы лишь прорваться ту¬
да, там нужен буду... И вообще... устроюсь, дескать...
— Ну, говорил.
— Вот я и хочу спросить: ты... за границу хочешь?
— А, вон оно что... — коротко рассмеялся Евгений. — Нет, дед
Андрей, не за границу.
— Ты только не подумай... — от волнения старик начал тере¬
бить край клеенки, которой был застелен стол.,— А то еще поду¬
маешь, будто те настропалили, и я для них выспрашиваю.
— Не подумаю. Я тебя понял. Не бойся, дед, я по-хорошему
понимаю. Ты... выручил, спас. Вы ради меня на все пошли, и если
что — вас тоже... не похвалят. И теперь... Короче — тебе стало
важно, куда твоего спасенного вынесет. К тому же автомат при
мне. Важно'... выстрелит он или нет.
— Ты правильно понял, сынок, — Андрей Арефьевич начал
успокаиваться, но руки у него все же подрагивали. — И скажи:
выстрелит или нет?
— Не знаю пока. Но... наверно, выстрелит.
— Но куда же все-таки собрался-то? Не таись, мы ведь...
— Чего мне от вас таиться, я уж все, считай, о себе выложил. В
Южную Осетию мне надо прорваться.
— Это... на Кавказе. Да там ведь война.
— Правильно, там стреляют. А ты откуда знаешь? У тебя же
тут ни газет, ни радио.
— У меня приемничек есть. Варятке вот спасибо — подарила
ко Дню Победы. Я по нему слушаю все, и про Южную Осетию
слыхал. В шкафу вон стоит — батарейки совсем выдохлись. И ты;..
Зачем ты туда, с какой стати?
И Евгений рассказал.
В лагере он подружился с одним хорошим парнем, осетином по имени Хазби. Осетин этот сразу понял "свободную болезнь" Евге¬ния, единственный, может, из всех почуял, что тот обязательно опять уйдет в побег. Кое-чем Евгений поделился с ним, и Хазби покачал головой: дескать, зачем без пользы бегать, надо с пользой бегать. И дал понять: мол, тоже хочу уйти, но уходить лучше поодиночкё. Евгений тоже так думал, да и хорошо знал по опыту. Если удастся удачно прорваться, сказал Хазби, то пробивайся к нам в Южную Осетию, там помогут. Будешь настоящее мужское дело д*елать. Южная Осетия не хочет с Грузией, хочет с Северной Осетией, которая с Россией. А грузины не дают — села жгут, ви¬ноградники топчут, убивают даже стариков и детей. Надо защи¬щать осетинскую землю, людей. Осетинам пользу принесешь — России пользу принесешь. Иди туда, зачем бегать без толку? До¬кументы дадут, возьмешь другую фамилию. Какая тебе разница, если и эта фамилия придуманная. У нас не выдадут никогда. И Хазби назвал адрес, помог заучить несколько осетинских слов. • Придешь по этому адресу, объяснил он, произнесешь слова — и примут, все сделают как надо. Гораздо лучше будет — посовето¬вал, — если придешь с оружием. Там, глядишь, и встретимся.
— Так ты, значит, солдата-то, — сказала Варя, — чтобы с оружием?
— Да нет, — положил он руку на сердце. — Вот честное слово. И в уме не вел — как же', дотянешься у них до оружия. Такой уж получился момент, так вышло.
— Чего тебе там делать, в Осетии-то? — опять заволновался Андрей Арефьевич — едва не опрокинул кружку с чаем. — У них свои счеты, разберутся без тебя. Это же... все равно, что в чужую семью лезть. Или... два соседа дерутся, а третий лезет заступаться за кого-нибудь из них. И они оба начинают валтузить того самого, заступника. Пойми ты.
— А куда мне деваться? Здесь меня будут гонять и травить, как паршивую собаку, пока не загонят обратно в лагерь. А я... все, хватит. В лагерь я больше не ходок. Лучше пулю схлопотать, чем... Все, с этим решено. А там... хоть людей защитить. И... за Россию...
— За Россию... Эх, ты, глупеныш. За Россию крови пролито — идешь, под ногами хлюпает. Я не о той, с немцами, та святая, хоть и ее могло быть поменьше. А вот когда свои свою... И чего доби¬лись? Живой хорошей крови совсем почти не стало, а ведь она... главное. Добились бы, может, если б, наоборот, сберегали ее, каж¬дую капельку. А нынче... Нынче Россию-то спасать — именно кро¬вожадность в себе глушить надо большой колотушкой да наплевательство паскудное выколачивать, при котором для чело-, века все одно — что кровь, что помои... Ты, к примеру, через дебри страшные людские, через большие страдания прошел, и... скажи мне: есть на тебе кровь?
— На мне? Ну... дрался, пускал кое-кому вместе с соплями.
- Драться — мы все дрались. Но ведь не убил?
— Я же говорил...
— Тогда ты богатый человек — если прошел через такое, и нет
на тебе крови. Это богатство хранить нужно всячески, только оно
и вывезет. А ты хочешь туда пробраться с автоматом и в один
момент пустить свою душу на распыл. И чужие души... губить. Я
хоть и старый, а зря не скажу — запомни: нынче России кроволю-
бы не нужны, они ей только горя добавят. Нужны как раз те, кото¬
рые... через страдания пропущены, а кровью и наплевательством'
на-ближнего себя не замарали, и с дьяволом в себе хоть как-то, а
боролись. И укрепляются... с прицелом на добро.
— Да нет же у меня другого выхода. Ну? Где он? Может, ты
знаешь или еще кто?
— Бог знает.
:— Бог знает, а я не знаю.
— Плохо, значит, спрашивал у/него. А видать, и совсем не
спрашивал. Эх...
Андрей Арефьевич поднялся и вышел вдруг из избы.
Варя сидела, глядя в одну точку, а потом тоже встала и начала молча убирать посуду. Вылез из-за стола и Евгений, взял сигаре¬ты, пошел на крыльцо. Старик сидел там. Парень закурил и при¬сел рядом.
— В голову лезет всякое, — сказал Андрей Арефьевич. — Да¬
веча ты послал Варятку вперед, чтоб глянула, нет ли тут кого, а я
подумал: а ведь вправду могут... Старшой ихний чего-то уж боль¬
но присматривался в избе. А сейчас вот сижу, и предчувствие ка¬
кое-то... Может, лучше пошли бы вы с Варяткой куда-нибудь.
Грибов бы, что ли, пособирали — ночи теплые, должны быть гри-
бы.
— Да я уж тут наследить успел.
— Подмету опять двор. И в избе тоже устрою повнимательней.
И лягу — чего-то полежать клонит.
... Грибов Евгений совсем не знал и нес Варе в кораинку поган¬ки в основном — они яркой своей расцветкой привлекали его вни¬мание больше, чем все остальные. Ей и смешно было, что человек ничуть не разбирается в грибах, и в то же время подступала жа-лость, когда он, растерянно выслушав ее разъяснения, вынужден был выбрасывать плоды своих трудов. Однако попадались ему и белые, подосиновики. Евгений запомнил, что грибы эти самые лучшие, и глядя, с какой радостью несет он их ей, Варя опять же испытывала жалостно-щемящее чувство, словно при виде счастли¬вого от первого своего открытия ребенка.
Ушли они километра за полтора — здесь был высокий строй¬ный березняк, и рябило в глазах от белизны стволов. Манило даль¬ше и дальше меж них по устланной желтым листом земле, и временами сердце замирало вдруг от щедрого солнечно-березового света.
Васька не взяли — Андрей Арефьевич оставил его на случай, если появятся те, чтоб предупредить лаем.
Автомат Евгений таскал с собой.
— А если они, к примеру, выйдут из-за деревьев, — спросила
Варя, — ты что же — стрелять начнешь?
— Не знаю. Знаю лишь одно: больше я им не дамся.
— Но ведь они тоже будут стрелять. Могут в меня попасть, а
мне надо ходить к деде. И ты... неужели тебе все равно, только бы не даться?
— Не знаю я, Варя, — болезненно поморщился он. — Не знаю
я ничего, и не спрашивай ты меня об этом.
Грибов попадалось много, и, набрав полную корзину, они вы¬шли к кордону возле озерка, которое лежало позади огорода. Тут, у прясла, стояла скамейка, врытая в землю, — Евгений впервые увидел ее. Варя подошла к скамейке и молча села.
Он поставил корзинку с грибами и сквозь ветви стоящих на огоро¬де вишен внимательно присмотрелся к дому и двору. Ленка чесалась о стойку крыльца, все вроде было спокойно. А по огороду уже мчался к ним Васек — зачуял. Он проскочил между вишен, перелетел через - жердь прясла мимо Евгения и бросился к Варе. Она стала гладить , собаку, ласково трепать за уши. Евгений подошел и сел рядом.
Сидели без единого слова и смотрели, как, убирая с воды золо¬тистый блеск, уходит за вершины деревьев солнце. Потом он спро¬сил:
— А дед... Какая у него болезнь?
— Чувствую, что какая-то тяжелая. Он мне не говорит. — Варя помолчала немного и тоже спросила: — А ты... мне кажется., зна¬ешь обо мне все. Деда, наверно, рассказал?
— Евгений отвел взгляд и тут же опять глянул на нее:
— Неохота врать. Знаю. Только ... не надо на деда за это оби¬
жаться.
— Да чего уж тут... если... нас у него теперь двое.
Сидели и слушали осеннюю тишину еще некоторое время, и вдруг он спросил:
— Варь... положи руку мне на плечо.
— Зачем? — вскинула она голову.
— Хоть маленько... чтоб потеплей...
— Ты... тебе холодно?
— Холодно.
И, вглядевшись в его лицо, Варя осторожно положила ему на плечо руку.
15
На удивление продолжали стоять дни — сухие, теплые, совсем почти без ветра. Андрей Арефьевич с Евгением допилили дрова, и старик терпеливо учил его, показывал, как надо колоть их — не умел парень и этого.
— Я в кино видал, — сказал Евгений, — там по-другому коло¬
ли. Топор вонзят в чурбак, перевернут и лупят обухом о колоду. И
чурбак раскалывается.
— В кино он видал... — ворчал Андрей Арефьевич. — Господи,
Боже мой. Глупых людей ты видал — и топор уродуют, и силы не
жалеют. Топор-то, он для чего? Рубить — понял? Дрова если ру¬
бить, то поперек можно — нетолстые, сучки, к примеру. А по-
вдоль-то их не рубят, а колют. Для этого колун предназначен. Вот
погляди: гоп! И она идет на раскол. Попадай только точно, чтоб
раскол шел между сучков. Сначала пополам чурку, потом поло¬
винки эти пополам. И не буздай ты, не гони колун в чурку со всей
силой, а то половинки разлетаются в разные стороны — бегаешь за
ними. С чутьем бей — на какой чурбак сколько силы надо, чтоб он
мягко разваливался. Душой действуй, а не дурной силой. Чутье
пойдет — значит, научился.
Понемногу Евгений освоил и эту премудрость, и когда пошло "с чутьем", 1*0 выпрямился, счастливый, посмотрел на старика:
— А хорошо... Приветливое какое-то дело.
-=- Гм, это ты удачно сказал. Я всегда любил дрова колоть, за уши, бывало, не оттащишь. Душа успокаивается. А сейчас уж, конечно, не то...
Потом Андрей Арефьевич решил обкосить возле озерца зеле¬ную мягкую траву, чтоб не оставалась без толку в зиму — лучше Ленка съест. И опять Евгений учился. Здесь было посложней, по¬потеть пришлось как следует, однако докашивал он сам уже — и коса больше не втыкалась в землю, и траву приноровился хоть и не брить по-настоящему, но все-таки и не мять.
— Ну вот, — посмеялся старик, — женишься на деревенской —
она на тебя не обидится. Хоть что-то да будешь уметь.
— На Варе, к примеру... — улыбнулся Евгений.
— На Варе... — помрачнел Андрей Арефьевич. — Варятке, ко¬
нечно, пора бы, но... после того она к себе и близко никого не
подпускает. Душа за нее болит... А от тебя чего — ты же у нас в
Осетию собрался. Воин за Россию...
Пропала улыбка и у парня.
— Да, сижу здесь... — глядя под ноги, сказал он. — А давно бы
пора сорваться. Скоро холода пойдут, тогда пробираться намного
трудней будет, по опыту знаю.
— Куда тебе сейчас — они, небось, всех вокруг предупредили
так же вот, как нас. Время нужно.
— Сейчас нельзя, это точно. Нутром, шкурой чую — если пой¬
ду, то обязательно залечу. Был бы бандюгой, — усмехнулся он, —
тогда плевое дело. А тут... охота никого не зацепить.
— А Варятка-то... — помолчав, спросил Андрей Арефьевич, —
чего ж, или нравится тебе?
— Варя, — поднял голову парень, — она ... Она своя.
Вечером, после дел, любили они посидеть за углом сарая. Ста¬рик поставил к стене два чурбака, и хорошо было тут, на предве¬чернем неярком солнышке. К тому же наиболее безопасно — если появится кто, то Васек залает, и стоит лишь пройти вдоль стены, перебраться через прясло, и ты уже в лесу. С автоматом Евгений не расставался, и это заметно сбивало настроение Андрею Арефье-вичу.
Нынче повыдергали и убрали в подпол свеклу, морковь. Капу¬сту старик оставил на грядках — сказал, что рановато пока ее рубить, пусть стоит себе, крепчает до заморозков. Потом заменили две подгнившие нижние жерди в прясле, доложили в поленницу дрова. И, управившись, пошли, привычно уже, за сарай, сели. Ев¬гений поставил к стене автомат, закурил. И тяжело вздохнул — раз, другой.
— Ты чего-то нынче совсем смурной, — сказал старик. — Мол¬
чишь и молчишь весь день.
— Тоска у меня, дед. Мысли лезут всякие...
— Насчет Осетии, что ль?
— Да нет. И хватит ты о ней. Я вот... понять не могу, почему
происходит такая жизнь.
— Какая?
— Ну, взять, к примеру, тебя. И эта твоя... Верондия, что ли, и
деревенские ваши... Почему они с тобой так? Изжевали ведь и
выплюнули.
— Жевать, может, и жевали, но не выплевывал никто. Сам
ушел.
— Ладно, пускай сам, я не о том. Ни за что ведь, ни в чем ты перед ними не виноват.
— Кто знает...
— Да мне тут... для меня теперь все ясно в твоей душе и... говорю точно. С какой стати? И Варю тоже... Один только чело¬век-то и нашелся — председатель этот, а другие... Козлы козлами. До края девчонку довели. А? Вот я насчет чего. И со мной та же история, и я жеваный. И опять же — за что? И нас... много таких. И жизнь кругом... Ты не думай, я хоть и мало пожил, но жизнь чуять научился снизу доверху и сверху донизу. И вижу, не обма¬нешь меня — идет вокруг сволочное смыкание.
— Какое еще смыкание?
— Да те, которые наверху, и всякая беззаконная подлота'. Они между собой... Короче, смыкаются, гужуются. Даже в лагере у нас хорошо видно. Начальство там... С теми, за кем покрупней дела, они поласковей, поглядывают на таких совсем по-другому. Де¬скать, я тебя понимаю, и ты меня понимаешь. И через них нас держат в руках. И мы, простые, терпим двойное издевательство — и от начальства, и от этих тузов козырных, у которых руки пахнут деньгами и кровью. И на воле... Я давно понял — на воле то же самое, только пошире во много раз. У верхних смыкание с любым жульем. Скажем, с директором торга, с начальником базы. А эти завязываются на сволочей пониже — завмаг там или завскладом, А уж те с настоящими оторвягами держат связь: толкнуть-продать, припугнуть кого, с дороги убрать. Смыкание от больших верхов до самой подлой швали. И все они нами правят — ясно? А мы?.. Мы под ними, как стадо злых голодных собак. Питаться нам нечем — эти сомкнутые все к себе гребут, и... — Евгений усмехнулся зло, — пошло у нас питание друг другом. И кого в первую очередь
с.жирают? Кто лучше, кто с совестью — вот кого. Мешают ведь,
значит, надо сожрать. Тебя сжирают, Варю сжирают, меня...'то же
самое, хоть я, может, и не из лучших. Все равно — жрут за то, что
сожрать себя не даю. Так-то вот, дед. Ты не думай, кое над чем и я башку-то помучил. Только> вот... гляжу и не понимаю: от каких причин, почему это происходит? Ну почему — можешь ты мне сказать?
— Могу, — ответил Андрей Арефьевич. — Сдвинут светиль¬
ник.
— Чего?
— Светильник, говорю, сдвинут.
— Ты о чем? Какой еще, к чертям, светильник?
— Не чертенись. А вот пойдем-ка в дом — есть у меня книжка, я тебе прочитаю доподлинно. Пойдем, пойдем, если уж охота знать.
— Хм... Ну, пошли.
В избе старик вынул из шкафчика старую, довольно толстую и пожелтевшую от времени книгу без обложки и сразу раскрыл ее на нужной странице — там у него была закладка. Потом достал ста¬рые, скрепленные тонкой проволочкой очки и, нацепив их, прочи¬тал: "Итак, вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела; а если не так, скоро приду к тебе и сдвину светиль¬ник твой с места его, если не покаешься".
— Вот, — сказал Андрей Арефьевич. — Пришел и сдвинул.
Тебе, наверно, непонятно?
— Тут... чего-то со смыслом. В темноте.мы, что ль?
— Я насчет этого так обдумал. Есть два света — один для глаз,
а другой для души. Для глаз — вот он, кругом. При нем ты видишь
меня, я — тебя, все окружающее видим. А для души свет — при
том человеку становится ясно, кто ему родной,, кто чужой, чтб
хорошо, что плохо, что можно делать, а что нельзя. Ну и пред¬
ставь: взяли да и убрали его, который для души-то. И какая же
получается штука? Мрак душевный получается. А во мраке род¬
ной кажется чужим, чужой — родным, хорошее за плохое прини¬
мается, а плохое — за хорошее. Самое вредное, к примеру,
действие, а человек думает: только так, мол, действовать и надо. А
самые нужные дела считает необязательными, даже позорными.
Можно с чем сравнить: например, ночью много людей в избе, и
стоит в середине свечка. И ты видишь, кто чей да какой он. А
отнеси эту свечку в самый дальний угол — тогда тебе красивое
лицо уродливой харей покажется, а брат твой — преступником,
который хочет тебя погубить. И це узнаешь никого толком. Такое
мое разумение.
— Интересно... А за что же светильник-то сдвинули?
— А здесь вот сказано: "... имею против тебя то, что ты оставил
первую любовь твою".
— Первая любовь... Женщины-то при чем тут?
Эх, Женька, поистине глупеныш ты. Самая первая-то лю¬
бовь какая была у человека? Любовь к Богу, который его создал, к
миру, к земле, ко всему сущему, Богом опять же созданному. А
женщины — это уж потом. Написано же: "...вспомни, откуда ты
ниспал, и покайся..." Дескать, забыл ты, кто^тебе жизнь-то дал,
забыл, что ему обязан всем, и пошел вертеть-крутить по-своему,
гордыню великую нажил.— сам себе голова. Вернись, мол, к нему,
попроси прощения и старайся привести себя к прежней праведности. А мы вернулись, попросили? Нет, не просим как следует, не покаялись. Вот за это и сдвинут светильник, за это и муки.
Парень не сказал больше ничего, снял сапоги и лег на кровать, закинув руки под голову. Андрей Арефьевич взял сковороду с кар¬тошкой, которую не доели утром, пошел в сенцы разогревать на керосинке. Потом вернулся, стал резать хлеб.
— Чего-то Вари долго нет, — подал наконец голос Евгений. — Может, завтра придет.
— Да прошло-то всего три дня. Рано ей, теперь если только в конце недели.
— Три дня? А мне уж кажется, что все пять. Чего-то совсем я заблудился.
За ужином не говорили почти ни о чем, и Евгений забывал иногда про еду, держа вилку перед собой, смотрел в окно непод¬вижным взглядом.
— Да, дед... -г- вздохнул он. <— Остались мы, значит, без све¬тильника.
— Не совсем. Он только сдвинут, Врем'я нам дадено. Если возь¬мемся за ум, не упустим — может, и придвинут его обратно.
- — Я понимаю: покаяться, Бога полюбить, как раньше его лю¬били, — это тебе не раз, два, и готово. Тут... надо много в себе перевернуть, начать по-другому. А светильник-то сдвинут — не • знаешь, не видишь ведь ни бельмеса. Ну и куда, в какую сторону? — Да оченыфосто. Ты больно не делай. На свете главное — не делать больно. Сделаешь — к примеру, хоть кошке, и она укусит. Тебе несут боль, а ты не надо, ты понимай. Ее ведь всяко можно причинить. Можно и словом, и твоим вот огнестрелом. Зачем? Схватишь кошку за ухо, укусит она — защиту, значит, предъяв¬ляет. А ты от нее умом отличаешься, ты защиту должен предъяв¬лять по-другому. Отойди от того, кто обидел, старайся не держать на него сердца. Скрепи его, сердце-то, да отвлекись к тому, что святое, безгрешное. Возьми на руки ту же кошку, окажи ей добро, погладь. И она тебя полюбит, и тебе станет хорошо, легко. К тем, кто слабей, отойди, но в ком есть душа. И ты станешь сильней.
— Но у меня-то ведь... Я же изуродован сильно, не справляюсь.
— Что в тебе изуродовано? Ты здоровый, как бык.
— Как тебе получше объяснить... Душа-то с детских лет совсем другой взяла настрой. Иной раз и хочется подобрей сделаться, но... ни туда ни сюда. Задумаешься: да, много чего-то злюсь, плохо это, надо как-то получше себя держать. Тык-мык, и, глядишь, уж за-был про такие свои думы, сорвался опять крыть кого-нибудь, а то и со свету готов сжить.
— Во-во, это, наоборот, уж больно легко — со свету-то сживать. Это — раз плюнуть. Само собой делается — трахнул по башке, и порядок.
— Я и говорю — душа свернута в другую сторону. Уродство.
— Ты мне не говори, — нахмурил свои седые брови Андрей Арефьевич. — Твое уродство, оно такое же, как у всех почти нын¬че. Знаешь, на что похоже? Похоже на энтих... которые бегать умеют, словно угорелые, а сами сядут на паперти, ноги под себя подожмут по-хитрому — мы, мол, безногие. И просят: "Подайте убогому". Все нынче этак. Нас, дескать, мяли, жевали, мы уродованные и ничего не можем. Пожалейте, научите, подайте... на блюдечке. Некоторые даже говорят: ты,, мама, будешь молиться, так помолись, чтобы и меня Бог простил. Помолись за него... Да кто нам подаст, кто за нас наши грехи отмолит? Лень повернуть свою силу на себя, лучше истратить ее — ближнему по башке дать. А ты возьми да и поверни. Да поучи душу-то как следует, а то и в бараний рог скрути ее, если не подчиняется. Вот это будет
. тебе дело так дело, вот тут-то'придется потрудиться. Я сознаю — тяжело. Самое тяжелое на свете дело. Труд большой, но он и ра¬дость большую откроет. А вы... Господи, почему вы терпение позо¬ром-то считаете?
— Терпение... А что же ты сам-то не вытерпел? Продолжал бы жить с той язвой, и деревенские пусть бы и дальше тебя по костям разбирали и собирали. Ушел ведь сюда.
— Да, ушел... — вздохнул Андрей Арефьевич. ,—- Вроде пра¬вильно сделал — удалился от зла. Тут волшебное место, душа тут открывается Богу, а Бог — душе. А вот... в то же время будто говорит мне все кругом: надо бы, пожалуй, не так, надо бы поиначе. Я уж нынче как думаю: они, деревенские-то, может, и не осоз¬нанно, а чуяли... Угадывали — де-мол, зря связался с Веронией, лучше бы другому, хорошему человеку свою силу и заботу отдал, были ведь такие в Озеринке. И не прощали. Сначала не простили за то, что связался с нею, а потом за то, что не до конца претерпел. Люди... они и сами свой норов не всегда понимают, а в нем, похо¬же, в ихнем норове-то, справедливость какая-то все же имеется.
— Ну, ты уж, дед, совсем смешал себя неизвестно с чем. Справедливость у них... А у тебя, выходит, никакого достоинства не должно быть? И защищать ты его не должен — так, что ли?
— Сколько уж раз ты — гордость, достоинство... А я тебе скажу: понаблюдай как следует за человеком, который изо всех сил старается не потерять достоинства. И увидишь: именно тогда, ког¬да он старается делать это изо всех сил, тут-то достоинство и начинает теряться. Так что мне на сей счет по-другому мыслится. Надо чуять и понимать свою вину в душе. Понимает ее человек — зна¬чит, и достоинство при нем, никуда не делось. Значит, и защищает он его, и бережет.
Андрей Арефьевич пошел во двор покормить на ночь Ленку,, Васька. Парень тоже вышел, закурил на крыльце. Быстро вечерег ло. Старик постоял возле оленихи, наблюдая, как подбирает она своими мягкими губами и жует свекольную ботву, и поднялся на крыльцо, присел рядом с Евгением.
— Господи, — поблуждав кругом взглядом, вздохнул он, — как
тут братством-то все полнится. Деревья стоят... словно думают о
чем-то общем. Над вершиной елки звезда вон — далекая, а будто
бы тутошняя она, будто родная всему. Ленка вот... Васек вроде бы
должен бросаться на нее — охотник ведь, а он сидит рядом и дума¬
ет, наверно: попробуй только кто-нибудь ее тронь...
— А люди... — сказал Евгений. — У людей что-то никак не
получается. ,,.
— У людей с этим туговато. Да разве создашь братство, если
соберешь всех под одну крышу и скажешь: "Вы братья". Не-ет,
братство-то, оно не скоплением в стадо, не криками... Оно тихой
одинокой думой достигается.
И долго еще сидели молча, пока совсем не стемнело.
Потом, когда легли спать, парень все ворочался с боку на бок,
вздыхал. Кровать скрипела?
— Ты чего не угнездишься-то? — спросил Андрей Арефьевич.
Евгений не ответил, однако затих. А через некоторое время
сказал:
— Я гляжу, дед, ты, как тот... Буланов, что ли, друг-то твой,
который умер. Тоже... неимоверного томления.
— Ну, брат...'Где мне до Трофимыча. Трофимыч был такой...
таких уж и нету. А вообще-то что ж — томится, конечно, душа.
Помирать скоро, вот и думаешь: каким образом оно все тут получит¬
ся, каким путем пойдет? Кажется — помрешь, а все равно продол¬
жишь там думать.
— И за что же тебе особенно-то беспокойно?
Да за все. И вот... Ладно, сейчас разъясню. Мне жизнь...
видится наподобие большого... великого растения. Ну... дерево, к
примеру. Побеги, значит, ветви на нем. Раньше вроде как-то забо¬
тились — пустые ненужные побеги срезали, чтоб лучше развива¬
лись те, которые дают плоды. А потом пошло... Забросили,
перерестали ухаживать. Вредные ветки разрослись, соки забирать
стали только для себя. Плодов меньше и меньше, да и те никудышные. Настоящих полезных ветвей осталось, может, одна-другая. Теперь пришло время — чего-то вроде зашевелились, решили за¬няться, пообрезать. Но светильник-то сдвинут. И не особо стара-емся, чтоб его обратно придвинули — это я уж говорил. Вот и боюсь: во мраке-то... какая-нибудь дурная голова... возьмут да и срежут последний плодовый побег. Тогда и второй светильник, ко¬торый для глаз-то, тоже может сдвинуться, совсем станет темно... Парень молчал.
16
Утром через открытое окно Евгений услышал вдруг донося¬щийся из леса прерывистый шум двигателя.
— Кто-то на мотоцикле, — бросился он к висящему на спинке
кровати автомату. — Ты же вроде говорил, что нельзя проехать
сюда ни на чем.
— Да на мотоцикле-то, может, и проедешь... — растерялся Ан¬
дрей Арефьевич. — Завалы если стороной с ним обходить.
Шум приближался, переходя временами в рев, и вскоре уже залился злым лаем Васек.
— Вот так номер, — замер с автоматом в руках Евгений. —
Сторожился я, сторожился, а... может, и кордон-то уж давно окру-
ен.
Он щелкнул затвором — дослал в ствол патрон. Потом прибли-1ился сбоку, глянул. Как раз в это время человек на мотоцикле подъехал к воротцам и выключил мотор. Васек бешено бросался на него, тот начал отбиваться ногой.
— Чего ты стоишь? — зло сверкнув глазами, обернулся к ста¬
рику парень. — Посмотри, что за деятель.
Андрей Арефьевич подошел, тоже стал вглядываться. Собака кидалась на приехавшего все злей, и, не выдержав ее натиска, он вдруг опрокинулся вместе с мотоциклом. И, прижатый к земле, замахал руками, завопил что есть силы:
— Андрюха! Туды твою мать, где ты там?! Вылезай скорей, а
то сожрет ведь он меня.
— Господи, — сказал старик. — Это же Федька.
— Какой еще Федька? ,
— Да Веронии сын.
— Чего ему тут надо?
— Может, с нею что, а может... С похмелья он в любые дебри
попрется. Мотоцикл откуда-то... Так. Быстро давай-ка в то окно.
И... стой за углом. А когда подойду с ним к крыльцу, то можно в
сарай — тогда уже не видно будет, как ты туда прошмыгнешь. Я крикну. Крикну тебе... "Васек, иди в сарай!" Лезь на сушило. А в1 лес лучше не суйся, мало ли чего... Я постараюсь быстро его спро¬вадить. Пойду скорей, а то Васек там с него и штаны, и шкуру донизу спустит.
Андрей Арефьевич вышел, а Евгений оглядел все в избе внима¬тельно, быстро убрал со стола на полку вторую миску с ложкой, кружку. Поправил впопыхах кровать и, схватив ремень с подсум¬ком и ножом, повесив автомат на шею, распахнул окно и поти-хоньку вылез. Потом осторожно прикрыл за собою створки и притаился за углом дома. Слышно было, как дед усмиряет Васька, но тот еще лютился, лаял.
— Сколько можно звать-то тебя?! — злился на старика при¬
ехавший. — Убери, говорю, к чертям своего волкодава, он, зараза,
мне руку прокусил!
— Нечего было махать руками!
Наконец Васек успокоился, и они заговорили приглушенно ^~
слов уже нельзя было разобрать. А вскоре Евгений услышал гром¬кое:
— Васек, иди в сарай!
Бесшумно преодолев расстояние между избой и сараем, он ос¬мотрелся в полумраке, потом опоясался ремнем с магазинами и ножом и выглянул чуть-чуть. Крыльцо скрывал угол дома, ни де¬да, ни Федьки отсюда не было видно. Но стояли они там — доноси¬лись обрывки фраз. Андрей Арефьевич как будто убеждал в чем-то Федьку, а тот не соглашался, психовал. "Выжрать, наверно, охота, просит, — подумал Евгений. — Выйти бы сейчас и дать как следу¬ет по рогам, чтоб до мотоцикла, безрогий, кувыркался".
Он забрался по лестнице на сушило, стал смотреть, где туг получше устроиться. Справа — лежало сено, а слева... Ему сдела¬лось не по себе — в левой стороне стоял, опираясь на стропилину, гроб, а к нему был прислонен крест, дубовый, наверно. "Неуже-ли... — замерло сердце, — дед все это для себя?.. Конечно, а для кого же еще?" Несколько мгновений Евгений не мог двинуться с места — стоял и взирал оцепенело на суровые и в то же время будничные атрибуты смерти.
Потом он пробрался по сену в конец сушила и обнаружил здесь дверцу. Снял крючок и попробовал на всякий случай открыть — она распахнулась сразу же. Спрыгнуть если придется — не так уж и высоко, а лес в двух шагах. Разговора деда и Федьки с сушила не было слышно, а может, они зашли в избу. Евгений потрогал кров¬лю со стороны двора — старые, подгнившие кое-где драницы, и одна из них шевельнулась. Ему удалось немного сдвинуть драницу, образовалась щель. Через нее видны были двор, крыльцо. Дей-ствительно, наверно, дед увел Федьку в дом. Возле крыльца, все еще не в силах успокоиться, ходил туда-сюда один лишь Васек.
Парень лег на сено, положил рядом автомат. На душе было нехорошо, и не столько беспокоил его приезд Федьки, сидящего сейчас в доме, сколько угнетали стоящие за творилом гроб и креп¬кий дубовый крест.
Послышался со двора сдержанный кашель, и он увидел в щель спешащего к сараю деда. Евгений подполз к творилу, и когда ста¬рик вошел в сарай, то, глянув наверх, встретился с ним взглядом.
— Я ему там налил... — задыхаясь от волнения, зашептал Анд¬
рей Арефьевич. — Оставалось-то у нас... А мне, Женя, надо ско¬
рей в деревню. И, похоже, одним днем не обернуться. А ты тут
хозяйствуй, корми всех — видал, наверно, как я-то делаю. И сам
тоже... сготовишь там себе чего-нибудь. Только поосторожней
будь, не горячись, если что. Ну, я пошел, а то, неровен час, выле¬
зет еще, сюда попрется. Может... — обернулся старик у выхода, —
Варя придет, если я задержусь.
Парень только раскрыл было рот, чтобы спросить, в чем дело, почему обязательно надо в деревню, но дед уже исчез. Через неко¬торое время .послышался со двора разговор. Евгений наблюдал в щель, как спустились с крыльца дед, а за ним Федька. Это был чернявый, сухостойного склада мужик в обвисшем темном пиджа¬ке, с узкой проплешиной от лба до затылка. Сейчас он успокоился, держался с развязной насмешливостью:,"Сразу видать — гнида, — подумал парень. — Не зря у меня руки на него чешутся. Еще уронит деда где-нибудь в буреломе". И вторично появилось вдруг острое желание пойти и надавать пинков нахальному типу. А деду сказать: ты что, мол, с ума сошел — ехать на мотоцикле с таким паскудным недоделком? Он слышал, как старик приказывал Вась¬ку:
; -— Сторожить! И чтоб никуда мне ни шагу! Крепко сторожить — понял?!
Васек сидел в позе "смирно", лишь едва помахивал хвостом: понял, дескать. •
Федька завел мотоцикл, и тот взревел на всю округу от пре¬дельно выкрученного газа. Дед неуклюже устроился на заднем си¬денье, и резко рэанув с места, они замелькали между деревьев.
, Парень слез с сушила и пошел к крыльцу. Собака радостно бросилась к нему.
— Ну вот, Васек, — опустившись на корточки, обнял ее Евге¬
ний. — Остались мы'с тобой за хозяев. Что бы это значило?
Не вернулся дед ни вечером, ни на следующий день. Не было и Вари. Усиливалась на душе тревога, выходя на крыльцо, Евгений прислушивался к каждому лесному звуку, к каждому шороху. Он старательно выполнял все, что велел старик, — готовил пойло Ленке, щедро кормил кур, Васька, Анфису. И белке, питавшейся большей частью самостоятельно, не забывал дать сухой грибок, когда та появлялась, — так частенько делал дед. Кончился хлеб, и Евгений стал размачивать сухари, которые лежали в мешочках на печке.
Время от времени приходила мысль: сколько можно торчать тут? Пора уходить и пробираться дальше, как задумано. Но глу¬бинное чувство, на которое, умудренный опытом беглого, он при¬вык полагаться, подсказывало: нет, сейчас ни в коем случае нельзя — опасно. И сразу лее начинал корить себя: люди из кожи вон лезли, вытащили из такой тяжкой болезни, укрывают-берегут
— на преступление, можно сказать, пошли, а ты хочешь смыться
по-тихому, будто глубоко плевать на них тебе. Что подумает Ва¬
ря? Сказала же — нас теперь двое у деда. Даже Васек вот — как он
посмотрит тебе вслед? Предатель, мол, а говорил — оба мы с тобой
за хозяев. А дед? Наверно, ведь не так просто задерживается там
— какая-нибудь вышла загвоздка, закорючка. И Вари нет. А вдруг
он заболел в деревне, слег? У него же ведь тяжелая болезнь, и
вдруг... не увижу его больше никогда? Тогда... где я еще встречу
такого хорошего, родного деда?
С каждым часом возрастало в нем беспокойство, и Евгений ста¬рался как можно меньше находиться в доме. Подолгу сидел на скамейке за огородом или брал корзинку и уходил за грибами, не слишком удаляясь от кордона. Васька он оставлял сторожить, и тот слушался — с неохотой, но оставался. Возвращаясь, Евгений долго высматривал из-за кустов, не изменилось ли что во дворе, нет ли какой опасности. И только после этого шел к дому, но опять-таки с большой осторожностью — держа руку на автомате возле спускового крючка и прижимая оружие к боку. Наскучав¬шийся Васек радостно встречал его.
Грибов Евгений наносил много - складывал в сенцах, в угол-; ке. Не было полной уверенности, что кроме хороших не принес и поганок, поэтому он брал из кучки лишь белые да подосиновики, которые запомнил основательно, и неумело жарил их на керосин¬ке. А в остальных, надеялся, разберутся дед или Варя, когда при¬дут.
Но они все не шли. Близился к концу уже третий день. Евгений сидел у озерка, и в душе у него царила полная сумятица: в чем дело, что там у них стряслось, и как же все-таки быть? Может, сидеть, ждать-то здесь — только' беды дожидаться? Неопределен¬ность в таком положении — самое опасное, он знал это по опыту. Если не придут к ночи Варя или дед, решил Евгений, то и нечего больше испытывать судьбу — утром пораньше надо уходить.
Васек на сей раз был с ним — сидел рядом серьезный и тихий. Чувствовал, видать, что Евгению сейчас не до него, да и сам, на¬верно, беспокоился, почему так долго нет ни деда, ни Вари,
Погода изменилась — к вечеру затянуло небо сплошной низкой облачностью, подул свежий ветер. Он порывами налетал на де¬ревья, охапками срывая с них последние листья, а те долго и сума¬тошно кружились в воздухе, прежде чем опуститься на воду. И сгоняло их все зыбкой рябью в дальний угол озерка — там накопи¬лось обширное желтое покрывало.
Собака вдруг насторожилась и, подбежав к пряслу, стала вгля¬дываться в сторону двора. Хвост ее напряженно подрагивал. А в следующее мгновение, подвизгивая от нетерпения, Васек уже вих-. рем несся по огороду. Разглядел наконец в сумраке старика и Ев¬гений — седая голова Андрея Арефьевича белела над воротцами. И парень тоже сорвался с места — забыа о всякой осторожности, лихо перемахнул через изгородь и бросился к деду напрямую. • Подбежав, Евгений растерялся: дед едва держался на ногах, был бледный, осунувшийся. Идти дальше он не мог — уцепившись за верхнюю перекладину, тяжело припал к воротцам. Сумка валя¬лась у ног, буханка хлеба выпала из нее.
— Зачем ты... — рывком сдвинув автомат за спину, парень
подхватил старика и осторожно повел к крыльцу. — Сумку еще
какую-то... Неужели пешком шел?
— От шоссейки пешком... — едва слышно пролепетал Андрей
Арефьевич. — Мне бы сейчас лечь. Боль... повсюду, в каждом
уголке.
; — Что же этот козел обратно-то не довез? Эх... зря я его тут землицы пожрать не заставил.
— Он... лежит, пьяный совсем. А ты... не надо, не ругайся.
В избе Евгений помог деду снять пиджак, быстро расшнуровав, сдернул с его ног старые стоптанные ботинки, и вскоре Андрей Арефьевич уже лежал на кровати, укрытый полушубком, смотрел на парня обостренным каким-то и очень ясным взглядом.
— А Варя где же? — опустился тот рядом на корточки. — Поче¬
му она тебя одного-то отпустила?
— Варя... уехала Варя.
- - Куда?
— Послали учиться. Чего-то там... доить по-новому. В об¬
ласть... хороший какой-то совхоз. Она не хотела ехать, а я... на¬
стоял всурьез. Нельзя людей подводить. Скоро переделают на
ферме... совсем другое оборудование. Надо уметь... дело есть дело.
— И надолго она?
— Недели... может, две. Ты не беспокойся. Про нормальную
обстановку... ну... что у нас тут все в порядке... сообщать теперь не
обязательно. Я в сельсовете был. Председатель сказал — возле
Пореченского охотхозяйства... какой-то с оружием. Видели... тоже
издалека. Думают, что ты, А был... браконьер, наверно. Значит,
сюда им теперь... без надобности.
—А где оно, это охотхозяйство?
— Совсем в другой стороне. За шоссейкой... далеко.
— Что у тебя хоть болит-то? Сильно?
— Сильно. Кругом одна боль.
— Может, лекарство какое? Скажи, ты же знаешь. И поесть
ведь надо тебе.
— Я... мы поели. Все как полагается. Ты сам-то здесь... на од¬
ной картошке. Сумка... Сумку у ворот оставили. Сходи принеси.
Там кутья... все там. Помяни.
— Чего поминать, кого? — не понял Евгений. — Ты скажи, чем
помочь. Есть же травы, корешки — мне-то готовил. И я тебе сварю
враз, только объясни потихоньку.
— Сумку принеси, помяни.
— Да о чем ты? Кого поминать? Или уж умирать надумал? Я
вот те умру.
— Разве я... не сказал? Верония... похоронил ведь ее.
— Так значит... — привстал от удивления парень, — ты хоро¬
нил...
— На руках у меня умерла. А похоронить путем... пять старух
нашлось добрых и мужиков трое ... за водку. Варя кой-чем помог¬
ла. Если б ей не уезжать... Но ничего, справились. Все как полага¬
ется. Ты помяни. А то Васек... опередит враз. Там, в сумке-то... и
мясное есть.
— Эх... Зачем тащил-то? Не тащил бы — может, и ничего.
— Помянуть надо. Святое дело.
Парень пошел за сумкой, и когда был уже у двери, Андрей Арефьевич позвал тихонько:
— Женя...
Тот обернулся.
А ведь покаялась, — сказал старик. — Перед самым концом... а покаялась. И я... попросил у нее прощения. Слава тебе, Господи.
Вернувшись в дом, Евгений увидел, что дед в забытьи. Губы его едва заметно шевелились — видимо, шептал что-то в бреду.
17
Лампа стояла на столе с прикрученным фитилем и освещала избу тусклым красноватым светом. Евгений лежал на топчане и думал: "Так-то вот оно... Пришлось нам с дедом поменяться мес¬тами..."
Он почти не спал. Окутывала временами вязкая дрема, но едва дед начинал опять стонать в бреду, все напрягалось у Евгения в душе, и, поднявшись с топчана, он брал лампу, подходил с нею к кровати. Дыхание старика было редким, словно бы рывками, и после каждого такого вздоха пробегала по его телу быстрая судоро¬га. Временами он бормотал что-то, и Евгений различал отдельные слова, но так и не мог ни разу уловить связи между ними.
Очень хотелось хоть чем-нибудь помочь деду, но как это сде¬лать, парень не знал. Сильного жара вроде бы не было, однако Евгений намочил в холодной воде полотенце и, свернув его, поло¬жил на лоб старику — может, все-таки станет легче. И, действи-тельно, как будто полегчало — Андрей Арефьевич перестал * стонать. Но через некоторое время стоны возобновились, и сдела¬лось парню от своего бессилия и вовсе муторно. "Если попробовать разбудить как-нибудь, привести его в себя? — думал он. — Может, сказал бы, чем облегчить... Но ведь кто знает, — а вдруг еще хуже станет ему. Нет, наверно, все же нельзя трогать-:.."
От тоски и раздирающего душу бездействия Евгений вышел на крыльцо и позвал Васька. Собака ступила в избу осторожно — видно, сразу же поняла, что с хозяином беда. Подойдя к деду, Васек постоял немного в растерянности, а потом лизнул руку Анд¬рея Арефьевича, свесившуюся с кровати. И дед перестал вдруг сто¬нать, а через мгновение произнес явственно:
— Пришел...
Но тут же опять забормотал несвязное, и собака легла рядом на полу, свернувшись, горестно положила голову на лапы. Очнулся Андрей Арефьевич на рассвете.
— Сынок... — произнес он едва слышно.
Евгений взлетел с топчана, словно подброшенный пружиной, склонился над ним. Старик лежал на спине, смотрел осознанно. Щеки у него ввалились глубоко, лицо казалось восковым.
— Дед... — от волнения у парня затряслись руки. — Деда...
Слава Богу. Ты только погоди, не теряй больше сознания. Скажи: какую траву...
— Не пеле... — произнес тот. — Не пере... живай. Сха... Ска¬
жу. Там... на полке корешки... наверху... газете.
Бросившись к полке, Евгений сразу же нащупал сверток, раз¬вернул впопыхах.
— Ну? Сколько? Как?
— Три... Нет, шесть штук, шесть. Воды... на кело... синке пол...
пол...
— Пол-литра?
Андрей Арефьевич показал глазами: правильно, мол. Потом он, хоть и с большим трудом, но сумел-таки объяснить, что надо корешки бросить в воду и довести до кипения, дать остыть под крышкой.
Евгений кинулся делать лекарство.
Дед продолжал удерживать в себе сознание и сильно мучился.
— Господи... — шептал он. — Как болит... Боль... боль... На¬
верно, много виноват... перед тобой, Боже мой правый... Прости...
Васек с грустными глазами сидел неподвижно возле кровати.
Отвар, как показалось Евгению, очень долго не остывал. Но
наконец, приподняв деду голову, парень стал поить его и почувст¬
вовал всем своим существом, насколько мучительно для старика
это, небольшое вроде бы, напряжение. Выпил Андрей Арефьевич
полкружки. ,
Через некоторое время стало заметно, что ему легче. А еще минут через двадцать он слабым голосом, но уже довольно внятно сказал:
— Теперь, Женя, слушай... Я, значит... скоро буду помирать. А
ты, сынок... похорони уж меня.
— Да ты что, дед! — встрепенулся парень. — Тебе уже вот
лучше. И даже не думай...
—Не надо, — перебил Андрей Арефьевич. — Ты слушай, а то времени мало. Легче мне — это ненадолго. Корешок такой — боль •приглушит, подымет кровь... А потом оно опять... У меня ведь... рак, видать, чего уж тут... И должен я тебе все обсказать.
— Но ведь... может быть..;
— Прошу тебя: слушай. Ничего не может быть — знаю. Вот.
Перво-наперво достань из шкафа... там, в углу в самом... большой
такой сверток. В новую простыню завернуто. Доставай.
Евгений открыл шкаф и, нащупав, достал оттуда то, что про¬сил дед, положил на край стола.
— Вот, значит... — продолжал тот. — Здесь смертное — и постелить в гроб, и одеть меня. Гроб на сушиле. И крест тоже там. Да ты видел, наверно...
— Видел.
— Крест вообще-то не сразу надо ставить. Земля садиться бу¬
дет... Но ты уж... лучше сейчас. А то... через полгода-то... кто зна¬
ет... А в сарае, в левой стороне, стоят звенышки для оградки...
прямо со столбиками. Только вкопать и соединить — это недолго.
Без оградки-то... мало ли, еще кабаны зайдут, будут ворочать мо¬
гилу мордами своими... И скамейка там готовая — тоже только
врыть. Варе посидеть, и ты если... А могилу... Могилу копай на
задах, возле вишен. Охота поближе к озерку лежать — там краси¬
во. От вишен сюда метра три отступи... И... на восток лицо^...
Чтоб, значит, ногами туда, где встаёт солнце. Глубиной... ну... де¬
лай по шею, нормально будет. Так... Теперь вникай, какой тебе
надо соблюсти порядок.
И он обстоятельно, до мелочей, рассказал парню, как надо хо¬ронить, как поминать.
С каждой минутой Андрей Арефьевич слабел — болезнь, вид¬но, начала уже перерабатывать принятое лекарство, опять завла¬девала телом.
— Прости меня, сынок, Христа ради, — сказал он. — Прости...
если я чего не так...
— Господи, — схватил его за руку парень. — Зачем ты, дед?
Это мне надо... Может... если б не я... не притащился сюда, то
ничего бы такого и не было. Это ты меня прости. Столько сил со
мной истратил...
— Не надо. Я считаю... Бог тебя послал. И наоборот... продлил
дни-то. Так что... не убивайся.
— Да ты же ведь жизнь мне спае. А сам...
— Я тебе спас жизнь, — попытался улыбнуться Андрей Арефь¬
евич, — а ты меня... похоронишь. И мы с тобой... квиты будем, вот
так-тб.
1 У парня перехватило горло. Хотелось глотнуть воздуха, а вы¬шел судорожный всхлип.
— Ну где... — сумел наконец произнести он, — где я еще найду
такого родного деда?
— Не плачь, — из последних сил говорил старик. — Ты... силь¬
ный, большой. И... хорошо подумай о себе. Кровью себя... не надо,
не пятнай. У... у... устоять стремись. И Варю... если устоишь... не
забудь о ней. Помоги. Варятка... жалко... нету ее. Но... может, и
лучше. Зачем ей... сердце рвать. Спаси тебя Бог. И давай... обни¬
мемся. А то... кто знает... когда...
Андрей Арефьевич попытался поднять руку — она лишь ше¬вельнулась, но не поднялась. Евгений склонился, осторожно взял деда за плечи и прижался щекой к его лицу. И понял, что тот плачет.
Вскоре старик уснул. Дышал он вроде бы помягче и больше не стонал.
За окнами было хмуро — лил дождь, и гулял в вершинах де¬ревьев ветер. Евгений долго сидел у стола, ссутулившись, положив на колени свои большие руки, и смотрел на деда. Потом тяжело поднялся, пошел к топчану и лег. И тоже уснул почти сразу же, словно провалился в бездонную тьму.
Проснулся он внезапно, с испугом — словно кто-то громко гар¬кнул в ухо. Однако стояла тишина, отчетливо стучали ходики. Евгений вскочил и кинулся к кровати. Дед лежал на спине с за¬крытыми глазами и больше не дышал. Лицо было спокойным и строгим, ни малейшего следа недавних мучений не осталось в его чертах. Парень медленно опустился на пол, привалился к кровати спиной и, уставившись в одну точку, стал гладить сидящего рядом Васька.
Хоронил он деда на третий день, как тот просил.
Лежал Андрей Арефьевич в гробу одетый во все новое, вымы¬тый, побритый и аккуратно причесанный. Лоб его покрывал бу¬мажный венчик с ликом Спасителя и ангелами, а на груди, возле рук, Евгений пристроил иконку — тоже Спасителя. В правую ру¬ку, которая покоилась на левой, был вложен платок со свечой. Под образами, над головой деда, горела лампадка.
Евгений и сам не заметил, как от одиночества начал в эти дни разговаривать вслух — с дедом, с Васьком, с кошкой и с Ленкой тоже, когда кормил ее.
— Так... — вздохнул он. — Пора, дед. Ты не бойся, я вынесу осторожненько, даже не шевельнешься. .
Двери были распахнуты. Он сдвинул гроб на столе так, чтобы тот почти наполовину оказался над полом, потом подлез под него и стал за края потихоньку стаскивать к себе на спину. А когда почувствовал, что гроб уравновесился на спине, то понес его из избы, стараясь держать ровно, не задеть нигде. Выносил деда как положено — ногами вперед. В сенях Евгений развернулся удачно и вышел на крыльцо, спустился со своей ношей по ступенькам тоже с полным везением — даже не зацепил ничуть.
Во дворе, возле тележки, стояли две табуретки, и, опустившись потихоньку сначала на одно колено, потом на другое, он поставил на них гроб.
— Вот, дед, — распрямившись, вытер со лба пот Евгений. — Я тебе говорил, все у нас идет — лучше и не надо. Ну... — глянул он на Ленку, стоящую неподалеку, на Васька, который суетился бес¬покойно, словно желая чем-то помочь, — прощайтесь, братцы. И ты, дед... прощайся со своим домом.
Тележка была подперта чурбаками, стояла ровно. Евгений под¬хватил гроб снизу, а другой рукой обнял понадежней и бережно перенес на нее. Потом взял с крыльца крышку, пристроил сбоку.
— Ну, что ж, — откинув ногой чурбаки, встал он в оглобли, — поехали потихоньку.
И осторожно, стараясь не попадать на ямки, повез деда через огород к могиле. Васек бежал рядом.
У могилы уже все было готово, чтобы опустить в нее гроб поу¬добнее. По бокам, откинув землю, Евгений вбил крепкие колья, а к ним приколотил гвоздями перекладину. Еще один кол торчал с восточной стороны могилы. Два нетолстых брбвешка лежали попе¬рек над нею и два других —- на расчищенной земле за изголовьем. Он со всеми предосторожностями перенес гроб на эти катки и дви¬гал понемногу, пока тот не оказался над могилой, под переклади¬ной.
Веревки, которые Евгений снял с гвоздя в сенцах, были прине¬сены сюда заранее, и, пропустив их под гробом с обеих сторон, он собрал концы вместе, перекинул через перекладину. А потом на¬тянул и намотал на кол, торчащий с восточной стороны, зафикси¬ровал понадежней. А чтобы веревки, чего доброго, не соскользнули, пришлось вбить внизу возле них с четырех сторон по гвоздю.
— Не обижайся, дед, — говорил Евгений, вбивая эти гвозди. —
Приходится тебя беспокоить. Но зато уж... чтоб все четко.
Когда приготовления были закончены, он положил молоток на горку земли, постоял с минуту, глядя, не упустил ли чего, и встал на колени перед гробом.
— Ну, дед... настала пора... Ты... уж ради Бога, не поминай
меня лихом.
И поцеловал старика в лоб.
Васек, который сидел рядом, жалобно заскулил — наверно, все понимал. И показалось, что в глазах у собаки слезы.
Не поднимаясь с колен, парень посмотрел вокруг. Было тихо, ветер угомонился еще вчера, и деревья с голыми ветвями стояли уныло, скорбно. Потом он обратил взгляд к небу, отыскал между
облаками просвет пошире и перекрестился. И произнес, направляя слова туда:
— Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Андрея.
Так велел дед.
Пропустив крышку между веревками, Евгений прибил ее. Вы¬тащил из-под гроба бревешки, и тот завис над могилой. Затем он освободил на колу веревки и, взявшись за них, упершись в кол ногой, начал понемногу отпускать. Гроб медленно уходил вниз.
Когда Евгений закончил, день уже клонился к вечеру.
Поставив тележку в сарай, сложив там подсобные колья, бревешки и определив по местам инструмент, -он вернулся к могиле и оглядел все взыскательно. И пришел к выводу, что полный поря¬док — холмик оформлен аккуратно, крест будет стоять прочно, скамейка, оградка тоже в норме. И чисто, ровно вокруг — утоптал как следует, подмел метлой. Евгений зашел в оградку, опустился на скамейку и сказал:
— Говоришь, дед, квиты мы теперь?.. Да нет, наверно, еще не до конца...
Он постарался, чтоб помянули деда все. Курам насыпал полное корыто пшеницы — и помянут пусть, и останется на будущее. Кто знает, когда придет Варя. Ленке притащил с огорода больших крепких кочанов, нарубил топором помельче! Для белки разложил и на крыльце, ив сенях сушеные грибки — появится Рыжок и сразу найдет. А кошке с Васьком дал повкуснее поесть в избе.
К еде, которую принес Андрей Арефьевич в сумке с похорон Веронии, Евгений до сей поры не притрагивался, жев.ал маши¬нально что под руку попадется, и она хорошо сохранилась в сен¬цах — и ночи, и дни стояли холодные. На столе у него были и кутья, и разогретые на керосинке щи, картошка с мясом, и ком-' пот, и бутылка водки стояла. Все у него было, чтоб помянуть по-настоящему — дед позаботился.
Евгений налил стопку и, положив на нее хлеб, поставил напро¬тив. Потом налил себе, перекрестившись на иконы, выпил и стал есть. Водка подействовала сразу — разошлась по телу теплом, пригасила многодневное напряжение, и сердце словно бы разжа¬лось, выпустило из своей глубины что-то упругое, какой-то комок, который подкатил к горлу. Евгений жевал, стараясь подавить этот комок, но вдруг не выдержал — со стуком опустил на стол тяже¬лые кулаки и, упершись в них лбом, глухо зарыдал.
18
Утром, прибрав как следует в избе, он стащил с сушила поболь¬ше сена, чтобы Ленке хватило надолго, перепоясался ремнем с автоматнымы магазинами и ножом и долго искал бумагу и ручку. Потом обнаружил в шкафчике старую тетрадь, в которую были записаны молитвы, вырвал из нее чистый листок. В выдвижном ящике стола отыскался сломанный карандаш. Евгений очинил его, сел за стол и написал:
"Варя, наш дед умер. У него был рак, и ничего нельзя сделать. Похоронил я его возле вишен, он просил. Там увидишь. Похоронил хорошо, по правилам. Дед меня научил. Так что не беспокойся. Ты держись, теперь надо держаться. Я его помянул, все у меня было. А ты поминай надевять дней. И дальше тоже. Ион просил, чтобы отслужили в церкви. Умер 29 сентября. На другой день, как сам пришел с похорон. Еле пришел с сумкой. Я тут всех накормил и еще дал в запас. Они тебя дождутся. А мне надо идти. Если сумею, то как-нибудь сообщу про себя. Прошу тебя об одном деле. Мне охота на память часы деда, которые карманные. Если не жалко, ты их сохрани. И знай: я расшибусь в лепешку, а сюда приду. А кто тебя обидит, тому враз вырву зоб. Береги тут все.
Евгений".
Он положил на письмо для надежности кухонный нож, потом взял автомат и оглядел избу в последний раз. Вроде все нормально — кучки еды для Анфисы разложены возле печки, вода тоже есть. Васек сейчас сыт, а потом найдет свое в сенцах — там и ему на первое время хватит.
Избяную дверь он оставил приоткрытой настолько, чтобы про¬шла только Анфиса, положил полено. А дверь в сени приоткрыл пошире — тут должен пролезть Васек. Кур собака сюда не пустит.
...Подойдя к могиле, Евгений опустился на скамейку и не¬сколько минут сидел молча. Потом оглядел все вокруг кордона долгим взглядом и прикоснулся к холмику рукой:
— Пойду я, дед. Теперь мне время терять нельзя.
Когда вернулся во двор, Васек вознамерился было провожать, но Евгений приказал ему сразу же:
— Сторожить! Крепко сторожить, Васек! И деда, и Ленку, и...
всех. Не надо, брат, со мной. Лишние проводы — лишние слезы.
Ну... держитесь тут. Варя придет.
Собака все же проводила немного за воротца, а потом села на
дороге и смотрела на него таким взглядом, от которого у Евгения
опять подкатил к горлу комок.
— Сторожить! — пересилив себя, еще раз приказал он
А когда кордон скрылся из виду, то послышался вдруг оттуда раздирающий душу вой.
Дорога была старая, поросшая кое-где мелколесьем, местами лежали поперек нее упавшие от ветра, гниющие деревья. Иногда она разветвлялась, но ни разу Евгений не сбился с пути — тропа, проторенная Варей в обход завалов, надежно вела его. Заметны были даже следы колесной сумы. И возникал временами след мо¬тоцикла. Шел Евгений, как ему показалось, больше часа, и вскоре завиднелось в прогал шоссе.
Он выбрался на насыпь и стал ждать. Показался вдали грузо¬вик, и Евгений вышел на середину дороги, поднял автомат. Маши¬на резко затормозила. Водитель, молодой парень, оказался неробкого десятка.
, — Чего на середку-то вылез? — сказал он. — Или жить надо¬ело?
—г Думал, увидишь оружие — проскочишь мимо.
— Куда тебе?
— В райцентр. Срочно надо.
Когда ехали, шофер покосился на автомат и спросил:
— Ловите, что ль, кого?
— Ловим.
— Я слыхал — убежал там один. Говорят — поймали.
— Молодцы. А у тебя сигаретки не найдется?
Парень дал сигарету, и, прикурив, Евгений с жадностью затя¬нулся дымом.
— Видать, достается ногам-то? — водителя тянуло на разговор.
— Тяжелая, наверно, работенка.
— Тяжелая. Не дай Бог никому такой.
В райцентре Евгений сказал парню:
— Подбрось до милиции, а то я не знаю, где она здесь.
— Да ладно... — нехотя согласился тот. — Тут вообще-то неда¬
леко.
Проехали по одной улице, свернули на другую, и водитель ука¬зал кивком вперед:
— Вон она, милиция. Во-он, метров пятьдесят, где мен... милиционеры-то стоят.
— Останови здесь.
Он шел по улице с автоматом за плечом, и люди замедляли шаг, пораженно смотрели на него. У райотдела, возле легковых машин, стояли трое милиционеров, обсуждали что-то со смехом. Увидев человека с оружием, с запасом магазинов и ножом на поя¬се, они умолкли и, застыв, словно парализованные, ждали чего-то. Евгений подошел и вдруг, сорвав с плеча автомат, направил на них и рявкнул:
— Ложись, ментура! Живо ложись! Лицом вниз и руки на голо¬
ву!
Милиционеры попадали на землю.
— Ага, — усмехнулся он. — Тяжелая у вас работенка.
И, поднявшись по ступенькам, не обращая внимания на людей в коридоре, зашагал к дежурке. Там было двое. Евгений вошел к ним, молча положил на стол автомат, расстегнул ремень с подсум¬ком и ножом.
Эти тоже, не двигаясь, смотрели удивленно.
— Ну чего уставились-то? — опять усмехнулся он. — Берите. А
то еще раздумаю и понаделаю тут из вас дуршлагов.
Январь — июль 1991.
В журнале "Наш современник" печаталась под названием "ШРАМЫ"
Последний побег
© Copyright: Борис Шишаев, 2011
Свидетельство о публикации №211020801988
Свидетельство о публикации №211020801988
Рецензии
Борис Шишаев брался за самые трудные темы и раскрывал их в своих произведениях, его герои - искалеченные судьбой, обстоятельствами, окружающим миром люди.
Но пройдя через волшебный мир кордона, они понимают, что не только с ними были жестоки и несправедливы.
Они становятся другими и делают шаг вперёд, чтобы самим нести свет и тепло.
Невольно проникаешься доверием и тревогой за этот хрупкий мир человечности.
Спасибо друзьям Бориса за эти публикации.
Спасибо Александру Грунскому, что рассказал мне о Борисе Шишаеве.
Вот так, по цепочке, мы получаем здесь знания.
Как жаль, что рано ушёл Борис Шишаев...
Татьяна Пороскова 04.01.2021 11:28 • Заявить о нарушении
Но пройдя через волшебный мир кордона, они понимают, что не только с ними были жестоки и несправедливы.
Они становятся другими и делают шаг вперёд, чтобы самим нести свет и тепло.
Невольно проникаешься доверием и тревогой за этот хрупкий мир человечности.
Спасибо друзьям Бориса за эти публикации.
Спасибо Александру Грунскому, что рассказал мне о Борисе Шишаеве.
Вот так, по цепочке, мы получаем здесь знания.
Как жаль, что рано ушёл Борис Шишаев...
Татьяна Пороскова 04.01.2021 11:28 • Заявить о нарушении
Я, как друг Шишаева, могу точно сказать, что Борис был бы удовлетворен вашей рецензией, Татьяна. Да, действительно, рано ушел. Светлая память ему...
Александр Грунский 12.01.2021 16:16 Заявить о нарушении
Александр Грунский 12.01.2021 16:16 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.