Соловьи

    Разрезая соловьиные души, он вынимал из них самое главное - любовь к небу.

   
    В строгой одежде ты была особенно прекрасна, моя Гилэйн, прекрасна, как скрипичное соло, легка, как последний выдох угасающего ребёнка. Бледная кожа, кулон с лунным камнем, чёрный шёлк, обволакивающий силуэт твой, чёрные волосы, скрепленные заколкой там, у шеи, сзади, чёрные зрачки, навеки поглотившие радужку. Прислонялась к холодной двери спиной, смотрела на меня пристально, когда я подходил медленно, бережно брал твою руку в ладонь и почтительно целовал тебя в запястье. Я всегда дарил тебе орхидеи и жёг для тебя розы, которые ты никогда не любила. Красные лепестки жалко сворачивались в каминном пламени, тлели стебли орхидей в твоих тёплых пальцах.
    Тебе шли аметистовые серьги, гранатовые браслеты, гагатовое ночное небо. Ты любила вставать на подоконник и смотреть на луну, которая казалась так чуть ближе, чуть звонче её серебро. А я любил не бояться за тебя, когда ты замирала на этой высоте, тонкая, с распущенными длинными волосами, тёмные твои узкие платья, плечи белые...
    Плетьми плюща увитые колонны, наше любимое место, сказки, рассказанные крошащимся мрамором, хрипловато-звучные, напевные... ходила босая пО снегу, говорила с кронами, пела на языке листвы... Гилэйн! Не я тебя оттолкнул - ты шагнула в бездну.
    Или я? Я дарил тебе орхидеи, дарил тебе орхидеи, ловил вдох каждый твой, каждый твой вдох, Гилэйн, Гилэйн! Я любил тебя - а ты касалась музыкальными точёными пальцами моих горячечно-нежных губ, когда я говорил тебе о тебе, себе о тебе, пальцам твоим, подбородку, щекам, лбу - пел твоё имя. Гилэйн, я болен! Нет ничего страшнее двух кругов пустоты напротив и розового букета под упавшим стулом.
    Ты, спокойная - неужели нужно тебе было погружаться в ночь, раскачиваться, ломаться? За тобой всегда стояли Незримые. Ты никогда не говорила о них - но всегда о них молчала, и я сжимал твои узкие плечи в стремленьи спасти, защитить...
    Всё началось с тех странных снов, ты помнишь? Вздрагивала, кричала - не просыпалась, задыхалась кошмарами, тряс, будил - невозможно, распахиваются глаза - а в них отраженье другого мира. И даже днём ты часто замирала, в пустоту говорила "нет!", плакала...
    Они говорили - эксперимент, когда приходили за мной, когда хотели выпить у меня способность чувствовать тебя, но это потом, потом... я болен, я путаюсь, прости меня... секунды разных эпох соприкасаются, меняются местами - получается память, дежа вю, шизофрения... Прости меня.
    Сны... ах, да, сны... сны - это картинки за веками, дождь навылет сквозь души, полыхающие внутри, в нутре белые огни... Ты ведь изначально была ближе к ним, чем ко мне. Ты - от них, тьма моя, холодная, строгая, красота реквиема по упадшей звезде - профиль твой, Гилэйн...
    ...Однажды я нашёл тебя на полу - сломанная фигурка... разведённые рёбра, - так, что биение сердца видно - нож, рубцы всюду... Ты едва дышала, когда я взял тебя на руки осторожно, глядя, как на глазах прямо, зримо, срастается страшная рана... укутал тебя, как дитя, в нежность белой простыни, а ты вдруг приподняла голову и зашептала, заколотилась, запричитала: "Вырезали! Вырвали! Вырезали, понимаешь?" Я, нет, тогда я ещё ничего не понимал - только плакал, прижимая тихо тебя к себе, носил тебя на руках, укачивал...
    А наутро ты проснулась совсем жива, как мне казалось. Взглянула на меня и неожиданно спокойным тоном спросила:
    - Ты ведь понимаешь, что я не могла иначе?
    Я молчал, потому что не понимал. А ты - резко, металлически, неожиданно:
    - Прости.
    Дальше... дальше сбивчивые три месяца... что-то в тебе изменилось... пальцы не касались губ больше... ты разлюбила луну и чаще всего теперь просто просиживала у окна сутками напролёт, на полу, обняв колени, невидящими глазами вперившись в стену... Один раз я упросил тебя сходить со мной - проведать мрамор. Ты тускло, равнодушно согласилась, удивлённо даже - словно должна была согласиться по старой программе, а теперь смутно это припоминаешь и пробуешь заново принять.
    Плющ начал тлеть, едва ты его коснулась... Мрамор был нем.
    Потом... я видел, как ты кормила отравленным хлебом своих любимых птиц, брела по орхидеям, не видя дороги... я видел... Самым страшным был момент, когда я зашёл в комнату и увидел, как ты подсыпаешь светлый порошок мне в вино, в бокал, предназначенный для меня. Я шагнул обратно, зашёл снова, задев скрипучую холодную дверь плечом, чтобы ты обернулась - и обернулась, а я придвинулся ближе к столу, взял в руку рубиновый свет, заключённый в стекло, и протянул тебе:
    - Выпей.
    Ты внимательно взглянула на меня, молча приняла бокал и швырнула его в стену, немедленно начавшую кровоточить.
    - Там яд? - после недолгой паузы спросил я.
    - Да.
    - Почему?
    Ты виновато улыбнулась, глядя мне прямо в глаза потускневшими своими горькими чёрными пятнами тоски:
    - Потому что я тебя теперь ненавижу.
    Я отшатнулся, медленно повернулся и вышел.
    А вечером ко мне тоже явились они - ампутировать тебя у меня, как до того они вырезали мои нервы из твоей сумрачной души. Я сопротивлялся - но рёбра уже размыкались, и что-то, необходимое до дрожи, неуловимое, вечности частица, уходило, улетучивалось, расплывалось белой тающей пеной по воздуху.
    Утром я боялся взглянуть на тебя - и всё же взглянул. Гилэйн, ты прекрасна вечно, но... где то, родное, где перечитанные по тысяче раз потаённые строки сердца твоего, где? Я взглянул на тебя - и не узнал тебя, Гилэйн.

    Безумие. У нас отняли всё, что у нас было - нас.
    А потом - война. Не поворачиваться друг к другу спинами - уязвимы, ты великолепно метала ножи - в меня, я уворачивался и пытался подкрасться к тебе с удавкой. Я боролся. У меня жила память о тебе, Гилэйн, я боялся этого, пытался, но уже не мог испытывать страх.

    Ты была особенно прекрасна, когда попыталась ударить меня в висок, я поймал руку, сжал твои хрупкие сильные пальцы до хруста. Взгляды столкнулись - чужие, отчаянные. У нас не осталось чувств. У нас почти не осталось чувств.
    У тебя переломанные пальцы, у меня ссадины на лице. Ты стоишь, прислонясь спиной к холодной двери, затянута в чёрный шёлк, и безмолвно слушаешь меня. А я почти закончил говорить. Знаешь, страшно - твои глаза пусты, а мне не для кого теперь жечь розы - взгляни, целый букет лежит, придавленный сбитым с ног деревянным стулом. Подходишь. Касаешься ладонью рубца у сердца. Молчишь. Молчу. Молчим. Даже молчим - чуждо. Другая рука держит нож у горла. Прощай, Гилэйн. Когда закончишь со мной - уходи. Чтобы умереть окончательно, мне нужно одиночество.
    Звон. Смотришь в глаза пристально, поворачиваешься и выходишь из комнаты. Навсегда.
    Для них мы - умершие соловьи, лежащие в разных углах клетки. И никто из них не поможет моему крылу коснуться твоих чёрных волос, Гилэйн. Моя любимая ненависть, моя чёрная страсть...
    ...они вынули из нас самое главное...