Сиротинушка

         Это была она, – я узнала её по голосу, хотя мы не виделись с лета. Но как она вычислила меня – в зимней одежде? И это её «здравствуйте», жалобное и просящее. Делаю вид, будто не слышу, – не замедляя шага, продолжаю идти.
И снова:
- Здравствуйте! – но уже громче.
         Скашиваю глаз влево, – неподалёку от себя, в гуще припаркованных машин, замечаю знакомое существо.
Существо одето в тонкую курточку чёрного цвета, голова не покрыта, на распущенные спутанные волосы крупными хлопьями падает снег, лицо синее, на улице минус тринадцать.
«А, это ты, Сиротинушка», – чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя одёргиваю себя, – отмечаю мгновенно пробежавшую мысль: «Опять будет просить... И откуда она взялась в такой холод?» Через минуту решаю – не буду подходить, строго ответствую:
- Здравствуйте, здравствуйте, - и направляюсь к магазину.
Голос замирает, я вхожу в вестибюль и почти забываю о нём.

         Нет, не забываю... В глубине души что-то копошится и ворочается, наверное, совесть.
«А правильно ли ты поступила, - спрашивает она, - ведь эта девочка нуждается в помощи, может погибает, а ты отвернулась».
«Ты что – забыла, как она вела себя прошлой весной?» - защищаюсь я.

         Прошлой весной мы встретились на центральной улице города, она была всё в той же тоненькой курточке и также без головного убора, но тогда весна только начиналась, было тепло, и немощь девочки не бросалось в глаза так откровенно, как сейчас. Маленькая, угловато-сутулая она стояла передо мной с опущенными глазами, нетерпеливо перебирая концы серого, не первой свежести шарфа.
- Тётенька, - сказала она тогда, - я хочу есть, дайте пожалуйста денег.
Мои глаза встретились с её, отрешёнными и слезящимися, – их безразличие меня поразило, впрочем, нет – мольба в них всё же присутствовала.
- Тебя как зовут? - спросила я. 
Она замешкалась, будто чего-то испугалась, потом  сказала:
- Наташа.
- Красивое имя. А почему ты побираешься, – родители у тебя есть?
- Они умерли…
Чувство жалости, которому я противопоставила недоверие к этому существу с самого начала, вновь заявляет о себе, и я спрашиваю:
- С кем же ты живёшь?
- В бабушкиной квартире живу, но она тоже умерла… недавно.
- Значит, одна теперь?
- Одна… - в её глазах пробегает тень, и она начинает моргать – часто-часто.

         И тут меня снова что-то настораживает, – ну, конечно, её запущенность и неопрятность. Не к месту приходит мысль: «Неужели врёт?», но тут же пробегает вторая: «Почему врёт – всё может быть». На всякий случай спрашиваю:
- А ты, милая, не пьёшь?
- Что вы, что вы, - она пугается, - нет конечно! Тётенька, мне  есть нечего, я два дня ничего не ела… не обманываю – правда, клянусь родителями.
- Ну хорошо, давай тогда по-порядку: почему не работаешь?
- Не берут меня.
- Это почему же?
- Говорят, несовершеннолетняя.
- А сколько тебе?
- Чего?
- Лет сколько.
- А-а… Семнадцать.
- Вот и обратись в органы опеки, – знаешь, где находится эта организация?
- Зна-аю, - тянет она жалобно, - обращалась, но они не помогли.
«Странная девочка, - думаю, - не может быть, чтобы опека её отфутболила, – надо самой туда наведаться».
- Давай-ка я схожу в опеку сама, завтра же, – как твоя фамилия?
Девчонка снова замирает, потом еле выговаривает: - Смирно-ова, - тут же опускает глаза и шмыгает носом.
- Тётенька, дайте лучше денег, а то я есть сильно хочу.
- Да у меня и денег-то с собой нет, – вот всё, что осталось, - достаю из кошелька пару десяток и выгребаю мелочь.
- А мне хватит, - она зажимает деньги в кулаке, в её глазах вспыхивает огонь.
- И что ты на них купишь?
- Вермишель быстрого приготовления, её даже варить не надо, – знаете, как она быстро разваривается? Кипятком залить, и все дела.
- И ты наешься ею?
- Наемся-наемся – мне хватит!

         Второй раз я встретила Сиротинушку в начале июня в каштановом сквере, – неторопливым шагом она шла мне навстречу. На этот раз она выглядела лучше, хотя курточка и брюки на ней были те же самые, но что-то в ней изменилось. Приглядевшись, отметила – лицо: оно было почти нормального цвета, да и волосы смотрелись аккуратнее. Та-ак… а это что такое, в её правой руке? Батюшки, да это же банка пива!
На меня Сиротинушка даже не взглянула: может не заметила, а может сделала вид, что не заметила.

         Наступило удушливое, пожарное лето. В его дымном, угарном мареве я позабыла о девчонке, да и она своими встречами больше не напоминала о себе. Но однажды, разговорившись со знакомым участковым, я вспомнила о ней.
- Ну как же, - нахмурился он, - эту дамочку я хорошо знаю, и зовут её вовсе не Наташа.
Я оторопела.
- Вот тебе и раз, а как же?
- Таня, – и фамилия у неё другая, а подружку её Светой зовут, – они вдвоём и промышляют, потом наркоманят и пьют. Так что развела она вас своими жалобами, а давление на жалость – это их излюбленный приёмчик.
- А родители?
- О родителях она всё правильно сказала, только надо было добавить, что умерли они от передозировки наркотиков: сначала отец, потом мать. И бабушки у девчонки нет – она с шестнадцати лет одна, а на иглу села, насмотревшись на родителей.
- Так она и с возрастом меня обманула?
- Ну конечно – ей скоро девятнадцать будет. Это она из-за наркоты и голода такая бледная и хилая, да и опустилась совсем. Ходят с подружкой в поиске сердобольных, давят на жалость и сшибают деньгу, - тут он многозначительно посмотрел на меня, - потом пропивают или наркоту достают.
- А лечение?
- Да что толку, - отправляли, лечили, но возвращаются домой, и – за старое. Не понимают, что перед ними костлявая маячит.

         И вот, спустя полгода, я стою в вестибюле магазина и старательно убеждаю себя в том, что если дам этой девочке деньги – как в прошлый раз, – то неужели помогу? Чем? Тем, что окажусь пособницей в приобретении очередной дозы?» Вслед за этим в голову приходят два извечно русских вопроса: «что делать, и кто виноват?» Продолжаются и мои разговоры с совестью: в том, что девочка ходит по острию ножа, порой кажется, есть и моя вина тоже.


2010 г.