Глава седьмая
К Писателю я собирался, как первоклассник в школу. Основательно.
Отчего-то чувствовал: мужчина серьёзный, не балабол; вещи шьёт крепко. Опять же, незнакомый вовсе: чай с бисквитами мы с ним не пили, слайд-фильмы тоже не смотрели, да и слабо я себе представлял, чтобы он занимался подобными пустяками.
Телефон его мне дал Юра. Однажды, помыкавшись больше часа по Калининскому проспекту в поисках цветной плёнки, да так её и не найдя, он спросил напоследок:
- Ты толстые журналы читаешь? Периодику?
- Не особо, - признался я, - тут хотя бы по программе успеть…
- Напрасно, - сказал он и полез в боковой карман. – «Новый мир» только что закончил печатать один роман, в четырёх книжках шёл. Писатель – мой приятель, если хочешь, можешь взять у него интервью. – Он посмотрел пристально: - Тебе же надо руку набивать?
- Да, - пробормотал я.
- Тебе надо зацепиться за них, - добавил Юра сочувственно. – Пока они тебя не забыли.
- А он согласится?
- Ты не бойся, он нормальный мужик. Без звёздной болезни и писатель – настоящий. На, вот его телефон запиши… Я тоже ему позвоню…
Я замялся, отщёлкивая молнию на сумке.
- Я и не слышал про такого…
- Понимаю, о чём ты. Ничего страшного. Его книжки есть в любой библиотеке. Перечитай всё, а потом звони. Мы с тобой фактически приятели, а там другой подход нужен.
Я нацарапал в блокноте телефон, пожал Юре руку на прощание и пошагал без задних ног к норке метро: находились мы изрядно в тот день.
Писатель написал не мало. В нашей библиотеке на стойку мне выложили пять книг. Да журналы. И критику на его прозу тоже кое-где удалось отыскать. Критика оказалась не елейной: не так хвалили, как удивлялись. Плохой знак.
На всё про всё ушёл месяц: я прочитал, - не по диагонали, - четыре его романа и «Аптекарь» в журнале. Готовил вопросы тоже мучительно. К Юре отношение было к моменту интервью уже свойским, близким, а тут… чужой незнакомый совсем человек. Писатель.
Я невольно подстраивался под формат «МК»: наковырял там из разных интервью вопросов тридцать. Сличил и пришёл в ужас: спрашивали журналисты одно и то же, озарения были редки. «Это не годится, - решил я, - мелковаты вопросы для автора «Альтиста», мелковаты…»
На уроках французского, который за шесть почти лет уже настрял в зубах, как раз заканчивали творчество Француазы Саган и роздали нам, как-то однажды, её книжку «Reponces», - обзор биографии подготовить. Я прямо на уроке книжку ту полистал и аж причмокнул от фарта: это оно. Тут и придумывать ничего не надо. 20 лет у мадам брали интервью журналисты настоящие, со всего света, - за такие вопросы стыдно не будет.
Идя уже к Писателю, я сверхзадачи не ставил. Набиваю руку. Ничего особенного.
У порога квартиры застыл столбиком надолго, с невольным почтением и страхом, долго не решался дотянуться рукой до сонетки звонка. Писатели – особенные люди, считал я. Как примет? Заладится ли беседа, кто знает? Старинный дом красного кирпича был ветх, штукатурка наружная сколупана, сыра, но близость к Арбату извиняла и щербатые ступени неровных высоких маршей, и обыкновенную филёнчатую дверь ядовито-коричневого цвета с обтёрханным половичком у порога.
Я, наконец, позвонил.
Прислушался. В прихожей за дверью, послышались чьи-то грузные шаги. Открыли сразу, в замке даже не щёлкнуло.
На пороге, немного и конфузясь как будто, стоял мужчина невысокий и плотный, лет 50-ти.
- Проходите, - запросто пригласил он меня, будто старого знакомого. – А разуваться не надо, - прибавил он, видя, что я приставил дипломат к стене. – Проходите.
Удивлённый, я прошёл из тамбура сразу в гостиную, осматриваться по сторонам даже не пришлось – всюду только книги. Битком. От пола до потолка. Бросались в глаза целые ряды золочёных обрезов, таких же, как и в закутке моего ПТУ.
Мужчина деловито указал на свободный мягкий стул у журнального столика и я оробело присел, достал в замешательстве диктофон. Собеседник приудобился напротив, на самом краешке стула. Зашуршала кассета, застрекотала.
Говорил Писатель просто, ясно. Чуть картавя.
- Я москвич, коренной. 36-го года рождения. Вырос, - в Москве много, так сказать, внутренних стран, - я вырос около Рижского вокзала в Мещанских улицах. Мещанские, Трифоновские, Переяславка, это уже вот… в соседней школе там учился Высоцкий, он моложе, естественно, я с ним не был знаком, Переяславка, по ту сторону уже – это было другое «государство», мы с ними враждовали.
- В то время тоже это было, да? – я наклонился и ближе пододвинул к нему диктофон.
- Несколько школ как раз на Переяславку выходило, но я всё равно считался мещанский, Евтушенко из 4-ой Мещанской вышел, это значит мы – мещанские. А вот уже Екатерининские, где этот Дворец Спорта, там всё снесено, уничтожено, те были тоже совсем другое. И Марьина Роща… Уже родители мои жили в Москве, хотя сами подмосковные, деревенские. Мать в душе так и осталась крестьянкой из Яхромы. Была версия, что это название дала Екатерина, мол, «Я хрома», это сказала Екатерина. Где-то там…
- Речку переходила…
- Поэтому они пытались после войны переменить название города на Победино. А когда я спрашивал этих… - он крепко поскрёб себе висок, - ну, матерными словами употребить можно – людей, правомерно ли так поступать, они говорили: «Ну, а как же, мы же в Энциклопедии на последней странице – Яхрома»… А на самом деле угро-финское слово.
- Ну, вот как раз совсем недавно создано Общество, что ли, по переименованию…
- А, это?! – он махнул рукой. – Этим я занимался в 60-ые годы, когда особенно Никита Сергеевич с Аджубеем старались. Тогда я в «Комсомолке» работал, мне было 20 лет и, слава Богу, что тогда мы создали Общество охраны памятников. Тогда это было всё рискованно, не было нам фонда на это дело, и тогда у меня большое количество статей было и… а сейчас мне просто даже как-то неудобно в этих делах участвовать, потому что это модно стало… Но это как раз, может быть, с нашей подачи… Потому что однажды я тут попытался какую статью мне заказали («Советская культура»), я взял, прочитал свою статью, опубликованную в 1965 году, и понял, что ничего нового не добавлю…
- А в то время вам приходилось что-нибудь самому… спасать?
- Ну, это в заслугу что себе ставить… Ну, приходилось. Это когда Никита Сергеевич кулаком по столу в 61-ом году стукнул, после того как в пьяной беседе оскорбили Аджубея по поводу Тракайского замка, сразу началась кампания… Сейчас припоминают цифру, что было тогда действующих храмов разного вероисповедания порядка одиннадцати или четырнадцати тысяч. После этого «мероприятия», Пленума по сельскому хозяйству в конце 61-го года осталось семь тысяч. Ломать тогда начали всё… Это жуткое дело было… Было приказано мне (а я в «Комсомолке» всё время занимался этим делом) , - Воровский монастырь уничтожить, письмо было оттуда из училища, там трактористам мешали учиться… слава Богу, я доказал тогда секретарю райкома партии, что это национальная гордость, что со временем всё изменится, и это осталось… Да… приходилось много, но это… это не заслуга, про это и писать ни к чему, просто сейчас очень многие люди, которые тогда палец о палец не ударили, тот же Володя Чивилихин который и Солоухин тот же, они ничего не делали. Наоборот, когда Вася Песков ещё кое-как помогал, ему тогда Ленинскую премию дали, я его пригласил в одной статье участвовать, мы две статьи написали, а эти вот ребята… ну про это я тоже не хочу писать, потому что это у каждого… Потом, когда всё это создалось уже, общественный момент, тогда уже все они стали большими патриотами…
Под моими ногами медлительно, с нахальным спокойствием проплыл мохнатый сибирский кот.
- Тимофей, отойди, - деликатно попросил Писатель. Кот поиграл шнурками моих ботинок, затем ловко вспрыгнул мне на колено.
- Тимофей, - чуть иным тоном повторил Писатель. Тот посмотрел на него снизу вверх, заурчал и спрыгнул неохотно. Пошёл на кухню. Не спеша.
- Ну, а вы сами, - продолжил я, немного очумевший от такого кота, - может, на вас именно Москва так повлияла, что вы здесь родились, не каждый москвич и даже писатель знают так хорошо город, как вы. И тем более что-то пытаются для него сделать…
Ответили с краешка стула сразу, без паузы:
- Ну, во-первых, вообще-то, конечно, очень мало кто – из московских писателей – пишет про Москву. Самый лучший московский писатель – это киевлянин Булгаков. За это столетие. Ну, ещё Трифонов, Нагибин, в какой-то степени Бондарев. А остальные все самые знаменитые московские писатели другие темы как раз разрабатывали. Тут… да нет, я-то начинал сначала не про Москву писать, первые романы у меня про Сибирь были. Наоборот, казалось, что в Москве ничего такого занимательного, интересного нет. У меня был «Солёный арбуз» про Сибирь, потом «После дождичка в четверг», его сейчас вполне можно переиздать, я тогда его очень крепко сдавил… И вот через пригород в Москву, у меня вот «Происшествие в Никольском», это такое промежуточное состояние.
- А вот увлечение архитектурой, московскими улицами к вам пришло…
- Ну, это естественно. Вот как вчера у меня – баба… - он замялся на миг, - интервью брали и спросили: «Почему вы… (Тимофей – коту, – отойди!)
Кот уже наяривал моими шнурками, ухом не ведя.
- Хороший кот, - сказал я, на фиг сбиваясь с мысли. – Уж не родич ли тому попугаю у Бредбери, который Хэмингуэя подслушивал?
- Не знаю, - засмеялся Писатель впервые и виновато развёл руками.
- У меня такое ощущение, - сказал я, улыбнувшись, что он не только слушает, но и понимает.
- Кот хороший, - согласился Писатель., - только уже старый, остриженный, жуткий драчун… пришлось остричь, потому что летом он просто изнемогал… Отойди, Тимофей!
- Весёлый товарищ, - сказал я, смахивая жирного кота на пол.
Писатель вздохнул, нагнулся и, проворно подцепив Тимофея под брюхо, отнёс на кухню и запер.
Я, удовлетворённый, откинулся, наконец, на спинку стула.
- Вот меня вчера спрашивает, значит, этот самый человек, почему вы в фантастику ударились, домовые там, всё прочее. А меня в 17 лет напечатали один рассказ, первый, ещё до «Альтиста» написан, его опубликовала «Сельская молодёжь», - он встал, порылся на полке и принёс журнал, - и в сборнике он вышел. Про останкинских домовых.
- Почему, кстати, у вас в основном Останкино фигурирует?
- А я 11 лет там жил просто. Останкино – это же продолжение того, что… Тимофей, иди отсюда, я тебе говорю! Ну, вот. Сестра моя двоюродная, из Яхромы, прочитала этот рассказ и говорит: - Слушай, говорит… а я не знал, мать мне не рассказывала ничего, - у нас, говорит, вчера дед, он был сначала старостой в деревне, а потом председателем этого самого сельсовета, погиб... Отойди, Тимофей. Он с бахромой играет… Да… и каждую ночь, каждый раз, когда ложились спать, то на столе оставляли кусок хлеба для домового. И даже её отец, мой дядя, воевал в войну на подводных лодках, всё равно тоже… и после войны в доме обязательно кусок хлеба для домового оставался. Я об этом даже не знал, но это видимо уже как-то сидело… ты же не являешься каким-то вот первым человеком, который чего-то открывает, а это уже где-то сидит в генах, где-то у тебя в поколениях задаётся, о чём ты сам и не подозреваешь. – Писатель говорил хрипло. – Я никак не мог объяснить, почему я вдруг стал про это писать, может, чьё-то влияние, естественно, в меньшей степени Булгакова, в большей степени Гоголя… сказка… в детстве писал сказки, в школе, - то есть эта потребность какая-то человеческая уже была. Есть натуры, которые только способом реалистического письма могут писать, а есть, которые… ну, вот не хочешь, вот я, например, в «Аптекаре» не собирался фантастический роман писать, и первую главу написал просто… а потом вдруг опять – хоп! – на 16-ой странице пришла вдруг дама из бутылки…
- То есть, получается, вы не хозяин?
- Да.
- И вы…
- Вот сейчас я пытаюсь себя заставить написать вещь совершенно в другом ключе, потому что я понимаю, что если я опять буду о том писать, и повторы будут там и… да и вообще уже скушно, неинтересно, и боюсь, опять сяду и чего-нибудь такое начнётся.
Я краешком глаза, отчего-то смущённо взглянул на вопросник.
- Для вас реализм, стало быть, не только реальные события, но и фантастика?
- Естественно. Ну, вот эта вчера опять говорит, у вас одна из самых сильных глав это рубка денег мясниками…
- Я бы не сказал…
- Я сказал ей: - Я тоже так не считаю. А во-вторых, я её не придумывал. Она говорит: - Это фантастическая глава! Я говорю, какая фантастическая, когда я был свидетелем этого! Мясник знакомый на Даниловском рынке с маху разрубал серебряный рубль, на спор. Пополам, сложили обе половинки – совпадают. Западлицо! И со всего замаху! Какая ж тут фантастика! – Он засмеялся. – То есть в жизни такое происходит, что это ни с какой фантастикой не сравнить.
- У вас язык очень интересный и хорошее знание реалий жизни…
- Ну, если ты живёшь, ты должен видеть и знать, чё происходит… Реалии идут от матери, а фантастика, может быть, от отца. Охота про их жизнь написать, потому что это, конечно, эпоха… Он, кстати, в этом «Московском комсомольце» работал вместе с Шолоховым, тогда она «Молодой ленинец» называлась, а потом он, конечно… сломана судьба была в 30-е годы. Перед войной был, как говорят, блестящим ответственным секретарём «Вечерней Москвы» и зам.редактора во время войны, и – тоже фантастика, - бомба прошла в соседнем кабинете, когда он сидел, редактировал «Вечернюю Москву» - и не разорвалась. Ударилась о типографскую машину какую-то и отвалился у неё взрыватель.
Я присвистнул.
- Ничего себе. Хорошие машины раньше делались.
- Хорошие, - согласился Писатель. – А мать вот из такого крестьянского рода, и это такой вот быт какой-то, это всё ощущения матери. Её папашу там во время войны крупно наказали за какие-то антисоветские… выражения, мы, в общем, полуголодное существование вели после войны. И без работы папаша был там… Поэтому пришлось хорошо к быту приглядеться. Провести большое количество времени в очередях, я человек очереди, - самой настоящей… Поэтому быт в меня просто по необходимости влез, район у нас бандитский был тоже. Евгений Александрович Евтушенко хотя старше меня, на сколько, на пять, что ли, лет, он считает, я его в детстве бил, у него такая уверенность. Но я его не бил, но наш переулок был действительно…
- Их врагами?
- Не их врагами. Они ближе к центру жили, они более такие тихие, нежные, интеллигентные были… Вот у Высоцкого тоже. Видимо, очень много отпечатков этих наших переулков. Грубости такой, внешней. Манера такая была в жизни хулиганов, иначе ты бы существовать не мог.
- А вот ваша мать. Вы говорите, от земли выросла, как ей, не трудно воспринимать, что сын писатель? А таких ведь много семей…
- Мать… Ну, она была ведь женой журналиста. Она понимала это всё. Хотя… При Сталине-то работа была, я его вообще не видел, он в 2 часа ночи возвращался. Это ночные люди были. А утром спали и в 2 часа на работу.
- А вы сами почему ушли из газеты?
- Десять лет в «Комсомолке» репортёром… Я начинал в 20 лет, на 3-ем курсе. Приносил в дом 120 рублей (1200 на старые), тогда это были деньги. 56-57 год. И в те годы, тогда сидело желание повсюду помотаться, побегать… преодолевать трудности чьего-то общения… «Комсомолка» тогда такая была, писали на такие темы, что и сейчас про это никто не напишет. С риском для жизни в некоторых ситуациях. Но и одновременно я и писал. В газете напечатал два романа. 25 лет всё-таки было, начал писать по ночам, ну, а потом начал уже уставать, конечно. Физически это было уже тяжело…
- И поняли, что пора уходить?
Писатель махнул рукой и сказал сдавленно:
- Дурак… надо было раньше это сделать. Я потом просто из себя не раба выжимал, а видение этого вот газетного человека. Давался мне первый роман чрезвычайно трудно.
- Трудно отойти от журналистики?
- Жутко. Жутко. Это два разных ремесла. Я теперь, наоборот, не могу статью написать. Пробовал, ничего не получается.
- Путь почти закономерный, - сказал я, - ведь многие писатели пришли из журналистики.
- Бывает, после журналистики человек становится писателем: просто непрофессионально работал, просто сменил профессию. А я пришёл профессионально, с этой дурацкой подготовкой… Вы чё кончали?
- Университет дружбы народов, Патриса Лумумбы.
- У-у… ну это специфическое заведение… Нас ничему не научили. И ничему не могли научить. В журналистике это только на практике можно. Но тогда была очень приличная обстановка, 56-ой год. 20-ый съезд партии, революция на нашем факультете происходила вся. Игорь Дедков вождём там был нашим. Феликс Кузнецов. Мы только и занимались тем, что митинговали, писали стихи, все стены оклеены были… Но у нас была вот атмосфера просто интересная…
Я уже давно плюнул на изыски Ф. Саган и спрашивал всё подряд, как Бог на душу положит. «Какая Саган, - смеялся я над самим собою. – Это писатель другого класса. И – русский. А коли так…»
- Как вы считаете, что самое главное в писательском труде? Когда начинаете…
- Никто ничего не знает. Когда начинаешь писать, это всё равно, что ты думаешь… как будто всю зиму не плавал, приходишь и думаешь, - а вдруг ты разучился плавать? Я вообще над теоретикой не думаю. Слава Богу. Потом я могу себя оценить, а ежели ты начнёшь заниматься вот в начале работы, во-первых, тебе скучно, неинтересно будет, а во-вторых, это всё какой-то живой процесс. Это должно происходить в течение всей работы. И вдруг тебе неожиданно совершенно являются какие-то образы, чего-то там, что тебе в голову даже не приходило. Совершенно случайно, в какую-то секунду.
- То есть, садясь писать роман, вы не знаете, как поведут себя дальше
герои?
- Нет, ну, приблизительно-то я знаю. Потому что всё время пишу про реально знакомых мне людей. Но с другой стороны, вот ты про них пишешь, а потом получается – что и про себя.
- Рассказчик всегда присутствует?
- Да даже если и не рассказчик, а и другой персонаж любой. Себя ставишь на его место всегда.
- Автобиографически?
- Нет. Именно теоретически. Ставишь себя на его место, как бы ты сам в той ситуации повёл себя. Это всё необъяснимо, понимаете… После «Альтиста Данилова» меня «Вопросы литературы» несколько раз просили, даже заставляли написать, как я создавал «Альтиста». Я садился, начинал писать. Напишу… всё это не то. Формально-то я иду близко, но всё это не то. Необъяснимый процесс, творческий. Бывает, иногда себя перечтёшь, и вдруг – это не ты писал, такое ощущение, что как будто тебе кто-то надиктовал.
- Лучше или хуже?
- Да… как будто… А в тех местах, где ты старался, там вдруг оказывается, что плохо. Потом… процесс разный. Первый роман я писал просто удовольствие получал, что я пишу не как в газете. Как будто было освобождение от гнёта этого… рамок жанра, а потом, когда ушёл из газеты, понял, как трудно писать. Вот это «Происшествие в Никольском» писал с жуткой натугой. Жуткое напряжение, неуверенность в себе, но когда дописал, понял, что я всё-таки техникой какой-то овладел. Не ремеслом именно, а нормальной техникой. «Альтиста» писал… там вообще странная была история. Я жену развлекал просто… попавшую в больницу. Притащил первый кусок, глава там про своего друга из Большого театра, с фамилиями настоящими, людьми. Она говорит: «А дальше?» Болеет несколько месяцев. Я ей притаскиваю ещё кусок. «А дальше?» Просто – ей… - И он засмеялся.
- И вы успели написать роман за два месяца?
- Не-е-ет, - протянул Писатель. – Это первые только главы.
- Жена была стимулятором каким-то?
- Да, она была читательницей и просто необходимость человеческую испытывала. Ну, а потом уже я понял, что всё это превращается в что-то серьёзное, вот… это какая-то потребность кому-то чего-нибудь рассказать. Но опять же люди разные. Есть люди, которые задолго обдумывают, ощущают материал и прочая, прочая… а тут получилось так, что… Вот в «Происшествии в Никольском» тоже… Его в «Новом мире» набирали, потом разобрали, цензура потом книгу изуродовала… Сейчас многие сидят по телевизору выступают, бьют себя в грудь и говорят: «Вот мы в застойное время там лгали и так далее»… У меня вот единственное, в чём я виноват, это то, что я пошёл, когда над этим романом работал, - ну, без денег сидели, жена болела, - я согласился на цензурную правку, Потому что думал: «Сама-то рукопись есть, она никуда не денется – а история там страшная. Полная бездуховность… идиотизм жизни нашей». Там на 150 страниц сокращений. Девять месяцев они меня жали, жали… Вот это единственное. Поэтому я лично, может быть, чего-то не сделал, такого достойного, но, во всяком случае я не буду по телевизору говорить, что… Я что старался, то и делал…
Я вздрогнул – так визгливо зазвенел телефон на стене. Писатель подошёл, взял трубку.
- Алло? Да. Нет, я не звонил. Вы знаете, я рецензию написал, в своё время. Но мне вещи чрезвычайно не понравились. – Он ещё немного послушал и положил трубку на рычаг.
- А вот что касается молодых писателей, - спросил я не без задней мысли, - что им можно пожелать?
Писатель на миг задумался, а потом сказал:
- Ну, это всё опять необъяснимая вещь… друг мой… Недавно вот в одной программе говорилось, что старые писатели хорошо живут и сколько среди них миллионеров. Я бы хотел, чтобы они посмотрели, какие у меня деньги на сберкнижке лежат. В процессе работы над «Аптекарем» я прочитал – чтобы жизненный уровень был равен хотя бы уровню профессионального рабочего, - я одних рецензий, внутренних написал в два раза больше. Чем сам роман. То есть я мог бы ещё два романа написать… чтоб заработать 150 рублей в месяц. С моей подачи человек восемь опубликовались в «Юности»… Не знаю, что сказать. Это всё от Бога. И человек, который тебе сейчас кажется серый, средне пишет, вдруг может выдать нечто такое, что вдруг перевернёт мир. В литературе есть такие моменты, когда вдруг ни с того ни с сего выскочит такое явление, которое просто обеспечено каким-то культурным опытом столетия. А иногда наоборот. Поэтому мне так кажется, что 20-летние чего-то напишут очень хорошее. Всё не предскажешь, но надежда есть. Вот издают меня в разных странах много, и я часто имею дело с издателями. Вот недавно с американцами мы сидели, и они класс нашей литературы считают лучшим в мире. И это по каким-то 10-15-20 человек, которые как раз и получают миллионы. У меня вот и «Альтист» вышел в Америке, после него появилось там я видел пять больших рецензий, в том числе в «Нью-Йорк таймс», - в воскресном выпуске назвали бестселлером. И три сразу предложения с Голливуда. Я с одним контракт подписал. Они люди деловые, всё копейкой оценивают. И оценивают копейкой нашу литературу очень высоко. А если есть слой у литературы, то и молодые ребята, я думаю, будут ещё интересней. Другое дело, что они вот сейчас судя по поэзии, чего-то заинтеллигентились, то есть слишком в технику ударились. Иногда душа пропадает из-за этого. Но это всё наживное: техникой овладел и вдруг тебя прорвёт, - судьба по башке ударит или чего-то ещё, - и ты напишешь вдруг такую вещь, которая взволнует многих… Так что я лично смотрю сейчас на молодых с оптимизмом. Вот вчера сидели на дне рождения молодые поэты и писатели 35 лет, и он им произнёс текст, в котором, может быть, доля здравого смысла есть. Он их очень обидел, он сказал, что «все вы в ожидании, вы не люди поступка». Они обиделись все. А действительно, мы просто… такая была обстановка, когда мы 20-летними ворвались, кто-то уехал, о чём можно только пожалеть, как о Васе Аксёнове, например. Я-то немного помоложе, а вот все эти ребята – Вознесенский, Евтушенко все начали в 20 лет. Сейчас в 20 лет как-то мало начинают, а это всё здорово сказывается. Надо начинать, - чтобы осознать себя человеком, который для кого-то ценен и что-то может сказать, - в молодые годы…
- К молодым в редакциях, по-моему, не очень относятся…
- Да почему?! – вскрикнул он повышенным тоном. – Я вот, предположим, писал эти рецензии. За деньги. Это точно – ради денег. Но я всё-таки понимал, что я такой же, как они. Начинал так. Что кто-то меня, когда я пришёл, оценил и напечатал. Я знаю, что у них за каждым судьба, любовь, семья, голодное существование. Поэтому нельзя смотреть так, что в редакциях сидят какие-то монстры, которые считают любого конкурентом. В литературе конкурентом никто не должен, не может быть. Никто не должен расталкивать локтями. Потому как никто друг друга не заменит. Все люди самостоятельные. Если ты личность… А есть масса людей, - вот, к сожалению, это поколение 30-летних, - которые поняли так: надо локтями раздвигать. Сначала занять какую-то должность и как-то выгодно жениться или чего-нибудь ещё сделать – а уж потом мы чё-нибудь эдакое напишем. В нашем поколении этого не было. Мы – поколение бедных по материальному расчёту людей. У нас не было материальной корысти. Был энтузиазм. Сейчас это может показаться странным. Мы копейки зарабатывали. Средний заработок в «Комсомолке» у нас был 160 рублей, тогда. У меня был период, когда вот я писал «Альтиста» - мы втроём жили на 70 рублей три года. И жена, слава Богу, поощряла моё существование… А вот это молодое поколение ребят всё-таки копейку считают. Приличную. И это тоже мешает, конечно. Хотя, с другой стороны, когда приходится с этими издателями иметь дело, они смотрят на нас, как на идиотов, потому что мы не торгуемся с ними, и они нас поэтому оценивают, как дешёвую рабочую силу… Ну, это всё разговор вокруг да около… сути-то дела…
- Да, согласен. Хорошо, а вот у вас есть такой вот подход, как вы пишете? Ежедневно столько-то или всё от вдохновения зависит?
- Нет. Если я пишу роман – обязательно каждый день. Хотя бы строчку. Сам факт сидения за столом – это не важный факт. То есть он важный, потому что там чернила на бумагу, но для меня главное – это ходить – думать, стоять – думать, во сне чего-то там фразу 20 раз в голове переварить.
- Автор и рассказчик?
- Это близко. Хотя… не считается, что автор и рассказчик одно и то же. Там много несовпадений. Но есть и совпадения, сходные с моим личным опытом.
- Каждый день, и сколько вы пишете?
- Какой-то метод, сходный с методом Хемингуэя. Он писал страницу примерно в день. И обрывал себя на том месте, которое ему чрезвычайно не терпелось написать. Чтобы ещё день, чтобы это всё проварилось. Чтобы с утра он со страшной жаждой это вот начал писать. Это мне близко.
- Таким образом «Аптекаря» вы сколько писали?
- «Аптекарь» мне давался труднее. Если «Альтиста» я написал поначалу просто озорничая, и после стал неожиданно каким-то знаменитым, известным, которого все читали… Я раз 200 выступал, иногда по пять часов…
- Вы любите выступать?
- Не-ет. Это у меня общественная нагрузка получалась. Что вы брезгуете народом, на вас заявка – что делать? Я в попугая превратился. То есть «Альтиста», мне показалось, прочли. Критика была. Оказалось, что я слово своё… за что-то отвечать должен. Поэтому, когда я писал «Аптекаря» у меня, к сожалению, - эта вот оглядка была. Это очень мешало и поэтому вот такого удалого озорства, как было с «Альтистом», - уже не было. Когда писал «Аптекаря», я, помимо того, ещё какие-то дневниковые записи делаю, оценочные, для себя – мне надо выговориться.
- По поводу работы?
- Нет, по жизни вообще. Может, даже и пожалеть себя где-то… И вот если эти записи посмотреть, то у меня всё время было состояние раздрызга, недовольства собой. Азарт был, но иногда просто хотелось бросить, плюнуть.
Потом это всё-таки очень долговременный процесс, и не было ещё чёткого сюжетного понимания. Но я считаю, что роман не должен быть, как подстриженное дерево. Если «Альтиста» упрекали в чём-то, то не заметили, что это сходно с принципом симфонического построения. Там очень много от музыки. Неуправляемый момент был какой-то. Пишу, пишу, всё нормально – и вдруг эта дама из бутылки! Пытался себя сдержать, - он засмеялся, - ничего не вышло. И опять же, когда писал, не думал, во что она превратится. Завело, завело вдруг. Надолго, на пять лет.
- Пять лет работали? – спросил я ошеломлённо.
- Я вообще-то фаталист, - ответил Писатель. – Что есть в человеческой натуре, то оно есть.
- Вы считаете естественным человеческим свойством сопротивление добродетели?
- «Альтист» и «Аптекарь» - я эти две вещи хотел бы под одной обложкой иметь, потому как их питает одна кровеносная система. Есть даже второстепенные персонажи, которые и там и там существуют. Их надо как-то вместе прочитать, чтобы одно в другое перетекало… Американцы считают в своих статьях, что это исключительно сатира на наш образ жизни. Но я как раз так узко не писал. Мне важно было показать взаимоотношения человека с высшими силами, материей организованной. Как у Лема в «Солярисе». Вот это меня больше интересует. Потому что мы ведь тоже не последний век живём, человечество, и потом и на нас будут тоже смотреть, как на Средние века. Однако же и от Средневековья и от античности остаются произведения искусства.
По времени я уже понимал: пора переходить к неприятным вопросам. А – не хотелось. Хотелось слушать и слушать. Я сказал:
- Стало «хорошим тоном» обвинять вас в подражательстве Михаилу Булгакову…
Писатель ничуть не смутился.
- «Альтист» три года лежал в «Новом мире», продвижение было не скорое, и надежды не было. А печатала его как раз замечательная женщина, которая в своё время напечатала «Мастера и Маргариту». И она мне неожиданно так говорит: «Что-то есть в одном куске общее с мальтийскими танцами»... В этом жанре есть вещи необъяснимые. Масса людей, в том числе Юрий Васильевич Бондарев, жутко увлечены Толстым. Прямо иногда фраза толстовская идёт. Но никому в голову не придёт сказать о влиянии Толстого. Влияния Толстого нет. А влияние Булгакова… великому человеку, гению, такому как Булгаков – подражать невозможно. Потому что это надо подражать личности и судьбе этого человека. У автора, который, если предположим, будет его имитировать, ежели нет судьбы и личности, - то ничего не выйдет. А если есть судьба и личность, то он выскажется совершенно по-другому.
Откуда-то снова взялся Тимофей, стал играть шнурками ботинок, прислушиваясь.
Я посмотрел на ходики на стене и сказал:
- Хорошо. Время уже поджимает, пойдём быстрее… Ваша Любовь Николаевна в романе не столько рабыня, а и берегиня. Для вас женщина – всегда берегиня?
- Да, конечно. Она не только жена, но и мать всегда. А если мать, она же всегда жалеет. Она тоже, от жалости, в частности, убывает, потому что она поняла, что если дальше даст ход стихии и подлости, то это человечество к гибели может привести.
- Что касается вот о семье… - начал я, мямля, подбираясь к самому важному, – лично для меня, – вопросу. Собственно, я пришёл к нему не ради интервью. Ради этих вопросов я пришёл. Мне всегда было интересно узнать, может ли писатель в семье быть счастлив. Или не может? Я спросил:
- Вот о вашей жене. Если вы, как говорили, «Альтиста» писать начали как бы в подарок жене, значит, в этом смысле… грех жаловаться?
- Нормальная жена, - ответил Писатель таким тоном, что я понял: вопросы интимные лучше не задавать. – Отношения как бы более-менее. Мы – однокурсники.
- По МГУ?
- Мгм.
Но я, скотина, шёл дальше, меня понесло: ну, не мог я поверить, что человек пишет, а жена молча радуется!
- А как она относится к вашему творчеству? – спросил я, изо всех сил стараясь голосом быть небрежным.
Писатель подумал и ответил, не сразу:
- Хорошо.
- Я имею в виду даже с точки зрения того, что вы отвлекаетесь. И от бытовых проблем семьи в том числе…
- Наоборот, - оживился Писатель. – Как раз бытовыми проблемами в семье мне приходится заниматься. Жена у меня государственный человек сейчас. Она главный редактор «Журнала мод», причём, ежели говорить о перестройке, то я ощущаю перестройку на своих быту и жизни. Потому что жена вместо обыкновенного сотрудника, человека, пишущего о моде, стала главным редактором несуществующего, по сути, журнала. И за год сделала журнал, который приносит государству чуть ли не семь миллионов в валюте. К моему творчеству относится положительно, сын, как раз, меньше… Хорошие отношения.
- Я почему спросил о семье. Потому что многие писатели всё же жили холостяками…
Писатель редко перебивал, но тут прервал – вежливо.
- Не, ну, писатели такие же люди. Как и все. Нет таких каких-то… это не писатели, это гении какие-то, что они могут…
Я перебивал проще, сказывалось отсутствие опыта.
- … уйти просто, для одиночества?
- На эту тему у меня есть соображения в «Альтисте», - сказал Писатель и кашлянул. – Об одиночестве человека, привязанного к дому, к семье, трудного на подъём – свойство москвича, между прочим. Чехов ещё это подметил: трудный на раскачку москвич… поездки… меня уговорить это большой труд. Я работать только дома могу…
- Домосед, получается?
- Да, ну это московское свойство.
- Ну, и напоследок ещё о семье… не знаю, стоит ли задавать, тут ещё один вопрос у меня приготовлен… Семья, как, по-вашему – для продолжения рода или для нравственного совершенствования вместе?
Уже задавая вопрос, по суетности его коленок под столом я понял: дал маху, пора и заткнуться. И вопрос – ахинея, и ответить можно только чушь. Поэтому не удивился, когда Писатель, вежливо дослушав, произнёс, тщательно подбирая слова:
- Я тут теоретиком быть не желаю. И не могу, - особенно в семье. Есть твоя человеческая природа, как ты в ней поступаешь, так оно и идёт. Я по этому поводу теоретизировать, значит, не могу. Ну, в принципе у нас… не врём друг другу, слава богу. И нет необходимости. А если с общечеловеческой позиции брать, то это, конечно, необходимость природы, чтоб род человеческий продолжался, - не физиологическая, а какая-то естественная необходимость человеческого существования. А в семье, я считаю (звонок)… друг другу не врать (- Алло?) и…
Когда писатель положил трубку на рычаг – телефон непривычно висел на стене, - я спросил:
- А с читателями вы часто встречаетесь?
- Это всегда трудно. Не могу трепаться, как попугай – стыдно. Сейчас ведь все встречи проходят на уровне исповеди. Научились. И задают вопросы, совершенно не касающиеся литературы, а всё больше «для личного дела». Более того, после «Альтиста» первые встречи проходили на уровне скандалов, дружину часто держали до конца вечера. По поводу «Аптекаря» выслушиваю то же самое.
- Сейчас над чем работаете?
- У меня все вещи как-то неожиданно начинаются для самого себя… А сейчас охота попробовать себя в других жанрах. О детстве давно хочу написать, о Москве. А следующая моя работа, - он засмеялся, - прочитать сценарий этого фильма, который поедет в Америку. По «Альтисту».
- Это приятно?
- Нет. Это страшная работа. Когда из твоих 600 страниц, которые ты много лет писал и каждая тебе знакома, и ты читаешь какой-то бред… и вдруг там… - смеётся долго, искренне, - в ужас приходишь, конечно… потом нравы, значит, киношные…
- Фильм выйдет односерийный?
- Двух. Двухчасовой.
- Ну, а встречи с читателями не любите?
- Нет… Ко мне в пивном заведении один недавно подходит, говорит: «Ну, и дрянь ты написал».
- А они знают? Что вы писатель?
- Да, знают, - сказал грустно. – Некоторые специально приходят пальцем показать, вопросы задают. Но те, кто постоянно в пивной бар ходят, те знают, что на профессиональные темы, как и в бане, тут некорректно говорить, никто из них, естественно, не заведёт такого разговора. А иногда приходят специально сказать… какую ты дрянь написал… Сейчас эта волна, с приглашениями начнётся. Но мне поначалу это интересно: понять, чего поняли они. И письма сейчас хорошие приходят.
- Но пока их мнение вы не можете понять?
- Нет, самое главное – читают. А вещь не простая, сложнее, чем «Альтист». И сюжет там не такой быстротекущий… Многие даже из моих знакомых не поняли, про что эта вещь. Некоторые со второго раза поняли. Я ведь что-то хотел сказать (смеётся) - об человечестве…
Он покашлял, оживился.
- Вот приглашения уже пошли, по «Аптекарю»… экранизация. Но не буду делать, вижу, не поняли кинематографисты.
- И отказываетесь? – удивился я.
- А зачем? Я точку поставил, реализовался. В кино там такие нравы – джунгли. Не для меня это всё. Но Мотыль вот уговорил с «Альтистом». Я же от этого ничего не теряю: текст есть, он уже не изменится. А что выйдет у него – интересно. Тем более, что я им право экранизации отдал, и – всё. В сценарии участвовать не стал. Единственное благо, которое я от них могу получить, - на премьеру они должны меня позвать. Больше ничего…
- Ну, это не так мало, - неуверенно успокоил я.
- Ну, да. – Он снова засмеялся, покашливая. – Но «Аптекарь» ещё вещь живая пока, не могу отдать. Хотя три предложения уже есть. Разных объединений.
- И напоследок вот по списку последний вопрос: что больше всего не любите?
Писатель думал подозрительно долго. Потом улыбнулся добродушно и вымолвил, вновь покашливая:
- Не знаю. Не задумывался. Пива плохого не люблю…
Уходил я от него усталый, как углекоп, выдохшийся; Тимофей провожал до самого порога. Ни фига себе, подумал, с такой журналистикой… тяжёлый кусок хлеба на старости лет...
Оклемался только вечером. Позвонил Тане.
- Ты не представляешь, у какого человека я сегодня был! Интервью брал.
- Марлон Брандо? Линда Евангелиста? – хмыкнула трубка.
- Я был у Писателя, - сказал я. – Настоящего. Обязательно почитай в «Новом мире»…
- Вот что, дружок, - сказала трубка напыщенно, точно имитируя мой тон, которым обычно я сам говорил ей эту фразу. Сказала тонально безукоризненно и повторила, помолчав: - Вот что, дружок. Ты, я вижу, пошёл по рукам. Нарасхват, боюсь, и здороваться скоро перестанешь. Я, конечно, оценила знаменитую фразу «Я набиваю руку», и уже вижу, как твой 42-ой размер ботинок воды вечности омывают… Но вот завтра, - трубка сделала упор на «завтра», - в 20.00. в «Ударнике» чтобы был обязательно! Ни интервью, ни сторожки никакой чтоб я и не слыхала, понятно? Меняйся как-нибудь, выкручивайся, - а чтоб был как штык где-то в полвосьмого!
- Марлон Брандо? – спросил я. - Линда Евангелиста?
- Не ёрничай, пожалуйста, - трубка, наконец, обретала знакомые интонации – не директорские. – Завтра в «Ударнике» премьера «Маленькой Веры», может, слыхал, вся Москва говорит? Я достала два билета – ты не представляешь, с каким трудом. На тебя ведь надеяться нельзя. – Трубка не спрашивала – трубка утверждала.
Я согласно мугукнул.
- Говорят, будут даже актёры. И Василий Пичул перед сеансом тоже появится на сцене, расскажет, как снимали. Там такое…
- Какое? – спросил я, по её интонации уже догадываясь.
Она захихикала дивно.
- Ну, приблизительно, как у Юры… То, что он нам не показывает.
- Ага, понял, - засмеялся я. – Тогда буду. В лепёшку разобьюсь. Святое ж дело!
Трубка, вероятно, растерялась, потому что ответила не сразу.
- Прямо растёшь в моих глазах. А то я уже жалеть начинаю, что потащила тебя к культурным людям. Сначала – Юра, теперь – Писатель, к тебе скоро записываться придётся…
- Тебе не придётся, - заверил я строго. – До завтра. Спокойных сновидений! – И пискнуло слабо в мембране.
Глава восьмая
Саша уже продал с десяток значков, алюминиевых, выпил кофейной бурды из пластикового стакана, а Валерочка, заехавший сегодня неожиданно рано, всё ещё выкладывался. Был вторник, рядом место пустовало, и Саша, скрепя сердце, уступил его неистовому витие. Он ходил по-над книгами и опасливо поглядывал на расторопные, сухенькие руки Валерий Иваныча, который, лазя по гаденькой клеёнке в коленно-локтевой позе, раскатывал по краю, словно бублики, свои диоды и лампы. Тот сопел, пожёвывая тонкие губы, поминутно шмыгал носом, но пока молчал: выкладка товара на базаре – момент ответственный, под горячую руку могут и на … послать.
Наконец Валерочка выпрямился и стал на две ноги. Подошёл, улыбнулся легковерно – открытой улыбкой человека, у которого ничего нет украсть - и попросил сигарету. Что-то сегодня Сашу настораживало в нём; какие-то нехорошие пульсации исходили от Мастера. Перегар не мёл изо рта, а вид у «радиста» был взвинченный.
- Я вчера на открытие нового микрорайона ходил, - сообщил Валерочка, прикуривая от своей зажигалки. – Они плохо кончат.
- Ну да, - хмуро поддержал Саша, тоже затягиваясь.
- А я тебе ещё раз говорю – они плохо кончат. Была революция оранжевая, будет и чёрная.
- «Папа» тоже был? – спросил Саша, сбивая пепел.
- А как же! – даже подпрыгнул Валерочка. – И было полное впечатление, что будет строить за свои. Лишения претерпит, последние штаны отдаст – а очередников жильём обеспечит! Такое ощущение, что и район решили строить только для того, чтобы Папа лишний раз выступил… Они всё ещё мнят себя общественно важными идеалистами стахановцами. И гордятся квадратными метрами, как в старые советские времена. «Сейчас введено в эксплуатацию… в этом году к ним прибавится…» Тьфу, - он сплюнул, - чмушники!
- А на самом деле? – спросил его Саша серьёзно.
- А на самом деле, - обстоятельным тоном начинал свои знаменитые «поливы» Валерочка, - приехали солидные московские дядьки – этакие застрельщики перестройки с красными ряхами и волосатыми руками на пузах. И сказали: - Мы городу поможем. Себе в убыток даже. Красивый, блин, у вас город, а денег у нас куры не клюют – спасибо уже нашему Папе.
- Так и сказали? – кашлянул в кулак Саша.
Валерочка захихикал однозубо, и его понесло.
- Москвичи нам решили построить микрорайон – заметь, не хрущёвник или блочник – а коттеджный. С танхаусами, бассейнами, спортивно-развлекательным комплексом. Ещё там он до хера тарахтел… зараз и не вспомнишь. Детсад, школа, стадион… церковь, гостиница. Выступлений было много, и все почему-то подозрительно искренне благодарили друг друга. Уверяли, что строительство микрорайона – благо для всех жителей города. А в городе, даже не в центре уже, стоимость одного квадратного метра жилья, б/ушного в хрущёвке – зашкалила за 1000 баксов! Кое-где и 1500. Какие на х.. очередники там жить будут… если уже три КПП. Туда никого и не пустят… с собакой даже погулять. Дать ей просраться у реки…
Валерочка зашёлся в кашле – от смеха.
- Несознательный ты человек, Валерий Иванович. Папа тужится, ночей не спит…
- Папа долго говорил, что город застраивается, и работа на строительстве многим поможет подлатать семейный бюджет.
- Ну вот.
- Но хотелось мне спросить москвичей: а что, в Москве уже проблем не осталось? Никаких? Одна проблема – облагодетельствовать хохлов убогих, очередников… Это мне напоминает Борю Ельцина образца 1996 года. Говаривал он как-то из телевизора: «Вот проснусь утром, и одна у меня думка – как там на Украине? Что бы сделать ещё для неё?» - Данилыч только удручённо улыбался… Я, кстати, - сказал Валерочка, - когда с такого бодуна просыпался, как Боря, - всегда тоже одна только думка была: как бы организовать опохмел… Ну, ему, видно, носили референты. Потому и про Украину успевал подумать… возможность была – проблесками… Так вот и эти москвичи… московские строительные боссы… «Построим пенсионерам причалы, молы, яхты дадим и кегельбан». А на вышках по контуру микрорайона – четыре пулемётчика. Чтоб покой охраняли. А что? Люди за сорок лет в этом эмальцеху так навъё….сь – пусть хоть перед смертью по-людски поживут… им два понедельника осталось. Поп по пустырю бурьян покадил, и - гори оно огнём! – микрорайону быть! «А как же, - кричат исполкомовские. – Папа так усердствует, ночей не досыпал… Тоже, небось, просыпается и первая думка: «А как там причал? А яхты уже закупили для стропальщиков?»…
- Они плохо кончат, - заключил монолог Валерочка и пнул заскорузлым ботинком пивную крышку.
- Валерий Иванович, а ты не логичен.
- Почему? – удивился Валерочка.
- Против кого ты пойдёшь воевать? Тут многие ходят, хрюкают «Нам бы вилы…» Это в Гражданскую было хорошо, в Отечественную. А сейчас? Ты знаешь своего врага? Конкретного? – Саша посмотрел на шебутного Мастера с жалостью. И продолжал, в тон ему: - Ну, погалдим кодлом под исполкомом, выйдет Папа – и это если выйдет! – и спросит внушительно: «Мужики, шо за хай? Вы чего тут? Или забыли. Вы же сами голосовали. За кого? Ну вот…» И ты ответишь, как честный человек: «Ну да. Якобы за тебя. Якобы мы». И он спросит дальше, тоже нагло: - И шо? В общем, расходитесь по домам. А я к вечеру вам горячую воду пущу». Ну, и пойдёте. По домам. Которые, слава Богу, пока не отобрали. Воду ждать… Так против кого воевать, Валерий Иванович?
Валерочка снял очки, взял за дужку и стал протирать.
- А что ты хотел, - пробормотал уже не столь эпатажно. – Нация хитровжаренная. И я тебе так скажу - безосновательно. Никаких социально-политических предпосылок в одночасье заделаться всем хитрыми – как не было, так и нет.
- Читаешь, ты, я вижу, много, - проговорил Саша медленно, со смеющимися глазами. - Чешешь уже как заправский политолог.
- … но он стоит, чмо, куму в рот заглядывает и прикидывает х.. к носу: что бы с этого дядька поиметь? А кум, другой, тоже усами шевелит: как бы обуть? выставить хоть на двадцатку? Ну, обидно так встретиться и уйти с пустыми руками! Работать не хотят, воровать нечего…
Саша удивлённо вскинул брови, Валерочка тут же поправился:
- То есть есть чего… но оно не в зоне доступа. Там орудуют фигуры гомерические просто. Не пустят. А попадёшься – посадят. У государства – воруй, пожалуйста, а у дядька – не смей! Нация предателей. «Оцэ б мы з выламы…» Тьфу!
- Валерий Иванович, - сказал Саша серьёзно, - ты мне уже всю клеёнку заплевал. А это рабочее место. Нам ещё целый день тут мыкать. – Он затолкал окурки под ёлку и растёр подошвой ботинок ядовитую слюну на снегу.
«Зря я сегодня его около себя поставил, - подумал Саша с раздражением на самого себя. – Четыре часа «конферанса» - и для меня очень слишком».
Люди по Просеке повалили толпой, видно, подошли разом маршрутки. Две-три минуты они стояли молча, ждали, вдруг кто-то спешиться. Неожиданно печально и призывно ударил колокол, по скверу поплыл звон над тополями с омелой; головы старушек благочинно задирались кверху, глаза выцветшие туманились задумчиво, смотрели на заледенелые после оттепели деревья.
Весна запоздала в этом году; март смотрел октябрём, лишь около полудня – да и то не каждый день – в небе, затканном тучами, являлось белое – по-зимнему – солнце и ныряло в голубых проталинах между туч, поглядывая на землю неприветливо и косо.
У какой-то книжонки завернуло ветром страницы; Саша нагнулся с ленцой, придавил брикетом соседней, а когда выпрямился, рядом уже топтался Олег. Они так и возникали, эти фигуры – будто из-под земли.
- Ну, как торговля? – улыбнулся он душевно и протянул руку.
- Пока никак, - посетовал угрюмо Саша и поздоровался.
Олег – отставной прапорщик, почти ровесник, сейчас служил охранником в павильоне «Бриллиант». Бриллиантами там, конечно, и не пахло, а вот серебра и золота было завались. Павильон фасадом выходил на рыночную площадь, возвышаясь грубовато на бетонированной площадке; место хоть и людное, но народ тут всё больше покупал картошку с машин, бананы и яблоки, а за золотом, как Саша шутил, заходил только оплошав: по соседству, за точно такой же на вид дверью, торговали китайским ширпотребом. Саша наведывался к другану часто, они хохмили между собой, пили подолгу кофе или чай, с удовольствием трепались с молодыми продавщицами конфетной наружности. Бывали дни – у Саши выручка была, по шабашу - больше чем у них на золоте. Не потому особо, что книги вразлёт уходили, просто золото не продавалось, хоть плачь. Удобно сравнивать – как с 1913 годом!
- Ты это… - начал смущённо Олег, угощая козырной сигаретой. – Загранпаспорт сделал?
- Дело не хитрое, - нахмурился Саша. – Не верю я в такие чудеса! Люди взятки дают сумасшедшие, ждут годами, а тут – бац! – ротация в Африку. Ну, ты хоть там уже был… А я?
- Поедешь переводчиком. Там нужен переводчик.
- Любопытно, - засмеялся Саша и развёл руками. – Нигде – ни в Киеве, ни в стране подходящего переводчика нет. А у нас, на базаре – пожалуйста. И без всяких «на лапу»…
- Я, вчера, кстати, звонил, - перебил Олег.
- Куда? – Саша поморщился.
- Ну, в Сьерра. В Сьерра-Леоне, корешу армейскому. Говорит, сезон дождей кончился, больных нет. Русбат пьёт; они хотят наших.
- У меня и язык французский… Ты не представляешь, как чёрные меня за шесть лет учёбы достали. Но там дело подневольное, а тут сам…
- А что язык? – убеждал, не сдавался Олег. – Выучишь. Там первые три месяца дают на акклиматизацию. Ни черта не делаешь, вот и выучишь. Я же выучил, - засмеялся он простодушно, видно, вспоминая, свой нехитрый лексический запас, - а ты способный… да он и не нужен там, - горячился уже Олег, сбивая макушкой снег с нижних веток. – Там всё по-русски.
- На фига же тогда переводчик?
- По штату положено. Ну и бумаги ихние, может, прочитать. Так они тоже русские копии присылают. Поехали, - попросил он, - чего тут делать!
Саша хмыкнул в кулак.
- Ты так говоришь, будто вот скажу я «поехали», и завтра уже полетим. Вот будто в Киеве, в этом «Спецэкспорте» сидит генерал и ждёт, ну когда ж эта гнида базарная согласится, самолёт уже наняли, а он рогом упёрся и ни в какую…
- Во-первых – не генерал, - усмехнулся Олег иронично. – Всего лишь старлей. А это почище будет. Там такие ребята… генералам до них, как пешком до Мадрида. А во-вторых, он знает, за что ворушится. Нам на руки от конторы тысячу будут платить, - естественно «убитых енотов», условных единиц, то есть – им за нас Сьерра платит минимум пять-шесть. Причём это не выезжая из Киева. Сиди себе. Смотри с Владимирской горки… И дома и замужем. Так что не думай, контора серьёзная, там такие бабки крутятся…
- А русские?
- Я и говорю: русбат весь спился. Они обычно держатся… ну месяца три. Потом только пьют. И они хотят наших. К тому одному батальону, что есть – ещё один. Вместо русских. И дело к тому идёт… Я же не только в Сьерра звоню, но и в Киев.
- Могучие у тебя завязки, - без зависти и недоверия, но чуть насмешливо произнёс Саша. – При наших доходах особо не назвонишься. Туда.
- Но – надо, - убеждал Олег. – Надо мелькать. А то забудут… Так ты сделал паспорт?
- Да сделал, сделал. Достал ты уже с этой Африкой… Может, хоть к сыну в Венгрию когда-то выберусь. Сгодится, в общем. А тот кончился, старый, везде их продлевают, а у нас… Дэньги давай! Новый делай.
- А что ты хотел? Украина – это не государство. Это – территория.
- По телеку показывают, что в миротворцы отбирают самых лучших, - с сомнением признался Саша. – Там что, никакой конкуренции?
- В Африку – нет. Не особо. А что? Такие деньги можно и тут заработать.
- Но мы же с тобой не заработали?
- Мы – да. Но и это вопрос решаемый. Я вот яхту свою законопачу, там только дно просмолить и по мелочам кое-что… и можно в Крым махнуть, там тоже концы есть…
- «Тузиков» по морю катать? – засмеялся Саша.
- Ну, тузиков, - улыбнулся смущённо Олег. – Так они и платят. Двести гривен час. А где и четыреста.
- А Африка?
- Она и нужна, чтобы яхту до ума довести. Это не одна тысяча долларов. И можно там же или рыбу ловить, или тех же тузиков вдоль Африки катать. Ты не смейся. Есть и там тузики, чудаки заморские… и платят серьёзные деньги за такой отдых. – Он посмотрел прямо Саше в глаза и добавил: - Наших уже там много. Не пропадём.
- Ну что в нашей стране в ближайшие лет тридцать делать нечего, это ясно. Но чего ж, сука, так далеко?
- А ближе всё расхватали. Ближе наших везде полно. Да ты не волнуйся так… и в Сибири люди живут.
- Ну да, - сказал Саша, - в Сибири чего не жить…
- А, ты за это? – спохватился Олег. – Ну, есть там малярия…
На экзотическую тему разговор сбил Сашу с панталыку совершенно: только сейчас он заметил, что Валерочки рядом нет; он поднял голову и незряче уставился на соседнюю клеёнку. Мастер угнездился пригорюнившимся воробышком в складном стульчике и, то и дело поправляя картуз на лысеющей голове, отгадывал натужно сканворд. Как-то он чмыхал, кривил блеклый хрящеватый нос, сухие губы вяло подрагивали на сиплом ветру… Потом на миг шариковая авторучка зависала над журналом, дерзко, и, пьяно пляша, вписывала в бумагу искомое слово. Дело, видно, шло к разгадке, Саша за мастера порадовался. Но Олег это понял по-своему.
- Так это ничего, - посмотрел и он на Валерочку. И добавил бодро: - Мы самолётом полетим.
- И чего? Пока летишь, на высоте малярия не берёт, пока и здоровый?
- Если садишься в Либерии или в Гвинее и в Сьерру добираешься машиной, - то уже приезжают больные… Ну, а вообще там вакцинация сразу, на месте. Вакцины все британские. Дешевле, чем у нас. И надёжнее.
- Но ведь болели? – не унимался Саша.
- Болели, - подтвердил Олег. – Ну, поваляешься месяц в госпитале, потрясёт маленько, а потом уже никакая зараза не возьмёт. Их-то не берёт…
Саша прямо так всю дорогу разговор и понимал: пустой трёп. Какая Африка? – он семь лет в несчастную Полтаву выбраться не может, к дочке, к друзьям, - всё денег никак не подкопит. А Африка… Это куда? На целый год. Да и смешно ему было, только из вежливости слушал. Не бывает так, понимал. Сегодня в базарном гармыдыре хламом торгуешь, завтра – воин-миротворец на мятежном континенте… под гимн национальный просыпаешься, не с петухами. Всё это туфта, думал Саша, в душе улыбаясь, но рассказывает Олег смачно. Как там говорят: врёт, как очевидец. Хотя… он же там был… чего ему врать, и откуда такие подробности…
- А гады всякие? – спросил ещё Саша? – Крокодилы, кобры?
Олег улыбнулся.
- Ну, заползла одна раз, в казарму. Лопатой в куски порубали и выкинули. А крокодилы в речке плавают, мы им на фига? Мы там и не купаемся.
- И не воюют там? – тем же безнадёжным тоном осведомился Саша.
- Почему. Воюют. – Признался без натуги Олег. – Но между собой. К контингенту не лезут.
- И в гробах цинковых никто тоже не возвращался?
- У нас нет, - твёрдо заверил Олег. – В русбате был случай. Нигеры «Урал» разгружали, курсанты, и кто-то то ли ящик упустил, то ли само сдетонировало. Одним словом, шарабахнуло так… по кускам собирали, метров где и за сто. Двадцать человек, перед самой казармой. Ну, а один наш покурить вышел. В тот момент… Ну, так это по неосторожности. Ребята они тупые, - добавил он, скривившись, - это не отнять. Так что изредка бывает, - докончил Олег, уже глядя себе под ноги.
Саша молчал, угадав как-то, что товарищ, наконец, вышел на тему.
- А ещё один случай был. Лётчики наши получили полётное задание, взлетели. Через три часа садятся, а их из миномётов шмалят по взлётной полосе. Ад кромешный. Но успели. Снова взлетели и улетели в Либерию.
- И кто шмалил? Улетали же, тихо было? – спросил Саша, скребя небритую щёку.
- Ну так что… - полез Олег за второй сигаретой. – За три часа у них власть поменялась, кто же знал. Но не попали ни разу, я же говорю, вояки из них никакие. – Он чиркнул зажигалкой, закрываясь от ветра. – А сейчас там тихо. Где-то в джунглях повстанцы, так это далеко и мы их не интересуем. Это коммерческая война. В Африке все войны коммерческие.
- Любопытный получился доклад, - хмыкнул наконец Саша. И посмотрел на Олега. – Обстоятельный. Теперь понятно, почему туда особо не рвутся.
- Конечно, - кивнул Олег. – Это не Югославия. Туда вот точно нам не светит. – Он обернулся: - Книжку дашь почитать? Я вижу новые появились, - он пробежал глазами по рядам на клеёнке.
- Бери. Вестерны вчера принесли, ты же любишь.
Олег вышел на просеку, присел.
- Ну, вот эту и возьму. А то в ларьке нашем серебряном от скуки уже прошлогодние газеты в ход пошли. И Оксана… она просила какой-то любовный роман.
- С краю там… серия «Шарм» Она это любит.
- Ага. Ну, я побежал, - засуетился сразу Олег, держа обе книги подмышкой. – Хозяин скоро приедет… А ты насчёт Африки подумай. И с алиментами проблему б решил.
- Я подумаю, - улыбнулся Саша и полез в сумку за сигаретами. - Подумаю.
- Чего он тебе тёр? – спросил с озабоченным видом Валерочка, подымаясь с напряжённым лицом.
- Да в Африку вот зовут.
- Я серьёзно.
- И он серьёзно.
- И кем?
- Миротворцем.
- Ты же не военный? – ошарашенно спросил Валерочка, и уголок его рта дрогнул.
- Переводчиком.
- И кого там переводить?
- Черножопых, - засмеялся наконец Саша. – Через дорогу.
- А, ну это… а я уже поверил, - обрадовался почему-то Валерочка. – Я и не знал, что ты такой мастак заливать.
- Да правда! – всё ещё смеялся Саша, ещё громче.
- Иди ты! Так езжай, - наконец понял Валерочка.
- Да не верю я в такие удачи! Я этого мужика знаю… ну месяца три, и на тебе – такие предложения. Почти постороннему. Вояки спят и видят, куда бы заработать поехать, хоть лук у корейцев собирать, а я и автомат только два раза в руках держал, в техникуме. Не бывает так, Валерий Иванович. Не – ве – рю.
- А чего ж он трёт? – растерянно спросил Валерочка, поглядывая безразлично на свой коврик. – Какая ему польза? И надолго туда он говорит?
- На год.
- Я бы поехал, - неожиданно строго сказал Валерочка. – А что тут делать? Оттуда хоть денег привезёшь.
- Ну да, - закусил Саша нижнюю губу. – Если вернёшься.
- А что, там воюют? – насторожился мастер.
- Говорит, нет. Спокойно, как в Магдалиновке. Даже чернобрывцы у казармы высадили. Выгнало, говорит, как бурьян, до самого неба. Но пахнут, говорит, так же.
- Ну вот. Значит, без ностальгии обойдёшься… Было бы по чём ностальгировать…
- Да трепло он, по-моему, - махнул рукой Саша. – Но куда-то действительно звонит… хер его знает.
- В этой стране хорошо умирать, - Валерочка приблизился вплотную. – Ностальгически вернуться ближе к смерти, когда реально запахло травой. Откуда-нибудь из Америки, и через годик-другой – крякнуть. Больше тут с непривычки не выдержишь. Тем более, чтоб вкурить, что тут у нас происходит, им и пяти лет не хватит. Умрёшь непосвящённым. А это плюс.
- Хорошо излагаешь.
- Но обязательно с баблом. И гражданином не нашей страны – на всякий случай. А что? – расхаживал уже мастер вокруг коврика. – Сентиментально похоронят на забитом бурьяном сельском погосте, под обязательной туей или берёзой, на худой конец… Вот как Куприн – приехал старик умирать. И умер красиво, советским русским писателем. Это тебе не Сент-Женевьев дю Буа. Тут люди пришли и тюльпанов в марту положили… Нет, - вздохнул загнанно мастер и чиркнул на снег, - умирать надо только на Родине. Но – недолго. На нашей Родине долго умирать нельзя.
На Просеке было малолюдно; куда-то вбок отсеивались, разбегались селяне прямо на остановке. Саша и Валерочка в засаленном пугачёвском тулупчике с ромбиком «МинГео СССР», безнадёжно провожали тухлым взглядом слабый ручеек пассажиров, - с сумками, мешками и торбами те пёрли рысцой на базар, даже в их сторону не поглядывая.
В хмуром воздухе уже чувствовалась та занудная сырость, которая пробирает всё тело до кишок, и Саша знал: колотить его будет ещё и дома, в квартире. Даже и после чая. А покупателей было наперечёт, он только сейчас продал роскошно одетой женщине двухтомник Булгакова; та удивилась, почему так дёшево.
- Так классика, - развёл он руками и насильно улыбнулся. – Её вообще никто не берёт.
- Да? – удивилась она ещё больше, погружая бережно книги стоймя в пакет. – Ну, и зря. Сейчас такую библиотеку можно себе собрать. За копейки.
- Ну, это да, - согласился Саша. – Хотя поздновато вы кинулись. Почти все советские книги давно на мусорках. Или в макулатуре.
- Неужели? – вскинула брови красавица. – Выбрасывают книги?
- Целые библиотеки, - засмотрелся на неё, не мигая, и подумал: «Что ей книги… с такой фигугой. Что она вообще тут на Просеке делает? В наших краях. Как она вообще тут очутилась?
Женщина помигала длинными ресницами, без суеты оправила шубку и пошла. За ней засквозила в морозном воздухе сладострастная тягота арабских духов. Валерочка, всё время не сводивший глаз с незнакомки, подошёл ближе, и, принюхиваясь, опустив маленькую головку долу, сказал:
- Есть же женщины… Вот это класс. Как она сюда попала? В такую рань и в наш город.
- Проняло? – без ехидства, тоже под впечатлением, кивнул Саша в сторону удалявшегося силуэта.
- Да-а, - потянул важно Валерочка. – Это не наши бабы. Это женщина другого класса. Мне даже захотелось ей сказать, что она очень красивая баба.
- Ну вот, - сказал уже язвительно Саша. – Стоим тут как на выданье. И – холостяки. А были бы поживее, да посмелее – так на Просеке и невест можно найти. Таскали бы их, как собака куфайку.
- А ты знаешь, - мрачнея, признался Валерочка, - я тоже вчера к себе одну халяву привёл. Пригласил, - он тут же поправился.
- Да ну?
- Точно, - потянулся он смачно, сплёв пальцы на затылке.
- И чего? – Валерочка хоть и был женоненавистником, патологическим, но в интимные нюансы своей жизни никогда не посвящал. Видно, так на него подействовало дефиле этой бальзаковки… Саша навострил уши.
- Мы с ней бутылочку раскатали. Потом лежим, значит… после всего уже, а она мне и говорит - ей у меня понравилось: и чисто, и светло… Говорит, я к тебе жить перееду. А квартиру сыну оставим. Под окном петушки посажу, а дальше огурчики – это же твой огород, за окном? Я так посмотрел… и за другой бутылкой бежать не стал. На х.. с пляжа, подумал, - а вслух сказал: - Може, тогда лучше рапс посадим? Это сейчас выгодно. – Он с отвращением сплюнул сквозь зубы и добавил: - Не надо мне жены…
- А кто хозяин? – спросили с нажимом в голосе. Костлявый какой-то задроченный мужик, в годах. И показал на лампы.
- Ну я, - с вызывающей наглостью ответил Валерочка. Презрительно скривив бесцветные тонкие губы, он подошёл поближе.
Дядько присел на корточки, и, напуская важного виду, показал пальцем:
- А это?
- Что – это? Это дрель называется.
- А двигатель хороший? – с едва заметной улыбкой спросил дядько.
Валерочка посмотрел на него сверху вниз.
- Воно тоби нада? Иди, греби… там дальше с двигателем лежит… Не, видел дебила? – зашёлся он от негодования. – Ну, спроси: редуктор механический – хороший? Но он его и видит впервые… Двигатель… Будто не видно, что это ручная дрель!
- Он часто сюда приходит, - спокойно сообщил Саша. – Говорит, это ж базар, я сюда шутить прихожу…
- Во сука! Тут три км. едешь на драндулете, на хлеб, курево ни копья. А он шутит! Весёлый, бля, дядька, - наверное, квн щик… А ты сидишь осатанелый, как собака… Эти пенсионеры достали выть! Пенсию повышают, повышают – сколько можно её повышать? – а им всё мало. С самой советской власти мало! А кинься, если деньги будут менять – понесут мешками. Почему и цены растут… Финансисты, они ведь тоже не дураки. Выбросили денег в оборот миллиард, допустим, а назад – нету. Почему? Потому что всё в чулках! Поэтому и цены растут. Надо же их как-то в оборот вернуть…
И он, чиркнув снова под ёлку, добавил, уже другим тоном:
- Почему мы живём плохо? - А вам никто и не обещал хорошо. - А по телеку? – Вам говорили, что будет лучше.
Валерочка хлопнул себя по штанине, скривился и захохотал. Когда, минуту спустя, выпрямился, в уголках узеньких глаз блеснули слёзинки. Он поставил точку:
- Президент вчера по телевизору сказал: за каждого убитого пенсионера 150 рублей будут давать. Ха-ха-ха! – Он аж падал от хохота. И бил себя по штанине. И приседал.
Какой-то мужик проходил мимо, поздоровался с ним за руку через клеёнку и спросил:
- Как тут?
- Сидим как на вокзале, - с достоинством ответил мастер, и, откинув полы тулупчика, вправду сел на складной стульчик.
Но, видно, судьба в этот день благоволила мастеру; услышал Бог его молитву, внял нытью и послал клиента: через 20 минут срубил Валерочка семьдесят гриваков за зарядное устройство - «Ты посмотри» - побежал через дорогу в генделык.
- Саша! – донеслось вдруг из-под тополя. – Саша!!
«Как он задрал, этот Шурик!» - выругался под сурдинку Саша. - Ему надо, а с места не двинется, скотина пузатая».
- Ну, сюда подойди! – надрывался Шурик уже в отчаянии.
- Люда, посмотри за «скорбями», - сказал он, зеленея от злости кривоногой рыхлой бабёнке, - а то у этой суки скоро геморрой отвалится. Достал он орать.
Шурик склонился и заговорщицким тоном зашептал на ухо, сверху вниз:
- Батюшке…
- Э-э, - нервно махнул Саша рукой. – Опять.
- Ты слушай, - рвануло от Шурика сивухой. – Батюшке плохо. Спирта просит на растирку, поясница у него…
- Кто бы сомневался! – в сердцах выругался Саша. – Вместе и выдуете.
- Матушка… Я тебе говорю: дай! Я уже литру заказал, сейчас принесут.
- Два дня назад перепонки ты ему ореховые брал, на сорок гривень.
- То матушке. У неё грыжа. Я до этого сам четыре раза ей покупал, хочешь, спроси у торгашки у этой… А это батюшке. Мы уже недели две туда ничего не давали… Я тебе говорю, я ж не гнида…
- Сколько?
- С тебя пятнадцать. И не жалей!
Саша отсчитал. Знал, что Шурик скрысятничает, спирт стоил дешевле – а что делать? У Шурика крест нательный, как у архиерея. Опять же, инвалид.
- Постой. Я ему отнесу, - прошептал Шурик. – Пока матушка не видела. Это мужик один железом в базаре торгует… схожу сам заберу.
- Валеры нет, - показал Саша на бесхозную клеёнку. – Я сам ему сторожу.
Шурик обнял за плечи.
- Ты брось. Книги ещё ни разу не крали.
Он бодрячком, шагом неуёмным, выверенным, уплыл всей громадой за бордюры. Как фрегат. Саша достал из кармана носовой платок, высморкался и, не глядя на свои книги, стал ждать.
Припадая на левую ногу, подошла к Шуриковым стеллажам старушка. В кашемировом пальто, в роскошной ондатровой шапке; в ворот упирались стоймя жёсткие седые волосы. Лет 65, вспомнил Саша Шуриковы поливы. Ну, и любовницы у Шурика… «Зато чистые, не то, что молодые». Баловник-старушатник. Опираясь импозантно на великолепную трость с инкрустацией, с перламутровым гнутым набалдашником, старушка переминалась с ноги на ногу, спросила погодя, упёршись тростью в мёрзлую землю:
- А где Саша? – Только сейчас он заметил, что в одной руке она держит пластиковую канистру, пятилитровую.
- Скоро будет, - недоуменно глянул Саша на канистру. – Это ему?
- Я ему всегда даю. Для воды, - высокомерно произнесла она. – На чай, суп из крана ведь нельзя. Пусть он наберёт, а я через час заберу. – И протянула ему гривенную банкноту.
- А деньги зачем? – уставился на неё Саша. – Там же бесплатно.
- Саша там бросает… на церковь. 50 копеек, вчера дала рубль. – Она ещё потопталась с минуту и ушла в горловину Просеки.
Прибежал малиновый от натуги, разопревший Шурик.
- Всё! Смотри, ты такого не видел! - Он достал из замызганной торбы бутылку ядовито-зелёного цвета. – Видал? Казёнка, ещё советская. – Постучал пальцем по пожелтевшей этикетке. – Видал? Ещё советского разлива. В переводе на водку один к трём. А, Павловна принесла? – пнул ногою канистру.
Я протянул ему гривну.
- И что, действительно бросаешь?
Шурик застонал.
- Да я не знаю, где там и копилка стоит. Так и живём. Так и зарабатываем.
- На любовнице? – не поверил Саша.
- Да на ком угодно. На базаре для меня все равны.
- Ты же говорил: у неё там и гусик, и колбасы- балабасы, и водка и сельдь дунайская… - всё ещё не понимал Саша. – Стол накрывает… и сама…
- Ну, правильно, - весело заржал Шурик и плюхнулся на тележку. – У неё коттедж двухэтажный, она пылинки с меня сдувает. А я её в ванне, рачком. И-дди сюда, коллектив! – Он плотоядно засмеялся. – А она: о-ёёй, больно… А я её за колотушки – ой-ёёёй-й… Он закашлялся, давясь. – 60-70 лет – не беда. Зато никакого триппера. Какой триппер, если она еле по хате ходит! Один радикулит, одна немочь…
- И не жалко? – спросил, подыгрывая в смехе, Саша.
- А чего? Прихожу, как на работу.
- Ты, Шурик, по сути, филантроп - исповедник.
Он ухмыльнулся довольно.
- Работаю за тарелку борща. За «бугром» такая бабушка нанимает кобелька, а не барыгу. Но кобелёк ей обходится недёшево. А тут на всё ж готовое: а что? Ну, даст она мне колбасы, ну водки нальёт. А работаешь до утра, как кочегар. И жене потом надо чего-то брехать. А бабушки есть … ну оо-ч-чень злое... Гонять надо до судорог. А как ты думал, там же куширями всё поросло, говорит, 15 лет никому не давала…
- Ладно, - махнул Саша рукой, и потрепал Шурику давно не стиранный козырёк бейсболки. – Пошёл я к себе. Работаем.
Валерочка встречал, как дорогого гостя – навытяжку.
- Хорошо за бугром, - мечтательно произнёс он, видно, услыхав обрывок разговора. – Жрёшь, живёшь ни хера не делаешь, и вдруг – бац! – ты наследник. Нежданно-негаданно там дядя или тётя или дед троюродный чего-то отписали с придури. А чё? Потому что все богатые, не жалко и поделиться. – Он вытер мокрый нос, с клюва упала долу тяжёлая сизая капля. – А тут, сука, тебе 50-ти ещё нету, и сидит пять человек ждёт… пока крякнешь. И давай с вилами делить всраную однокомнатную… Так вот всю жизнь и делят. А на них уже помоложе поколение посматривает – когда под траву, мол, дайте и нам пожить. И так с одной однокомнатной, - это ж сколько людей кормится? Ужас!
Подошёл Веня-нумизмат.
- Ничего? – показал глазами на монеты.
- У-у. Вы сейчас больше накопаете, чем сюда принесут.
- Уже вряд ли, - сознался уныло рано лысеющий Веня – Закончились светлые времена. Вчера поехали на «скопки» - а там шесть человек. И у каждого металлоискатель.
- Разбогатели люди. Такая дорогая «бандура»…
- Почему? Это мы с братом купили «фирму», за 1400. Так она того и стоит, на 50 сантиметров берёт.
- Так это ерунда, - сказал Саша. – Что можно найти на штык лопаты?
- Не скажи, - очень серьёзно произнёс Веня. – Тридцать сантиметров – это уже слой Екатерины.
- Ну, и что там? Золото, брильянты? Одна медь. Ты так свой «дрын» за полжизни не отобъёшь.
Веня засмеялся снисходительно.
- Ты что думаешь, мы его купили, чтобы разбогатеть? – Он снова засмеялся. – Ты не представляешь, какой это кайф! У меня руки трусятся, как у алкаша, скорее б выходной – и поехали. Зиму еле пережил, лёд же везде, лопата не берёт… А это вот с Юрой поехали, а там четыре машины уже. И шесть человек. Одни посмотрели, что такое дело – уехали.
- Разговаривали с конкурентами? – поинтересовался Саша.
- Даже походили вместе. И оказалось вот что. Какая-то харьковская фирма наладила собственное производство металлоискателей. Похуже, чем у нас, реагирует не на всё и не так глубоко, но… тоже 1400. Только гривень. Конечно, теперь только ленивый не купит…
- А откуда они знают, где искать?
- Старую карту района кто-то в Интернете разместил. Я не удивлюсь, если это та самая фирма. Так что, - кисло усмехнулся Веня, - не только у вас конкуренция.
- Кто бы подумал, - сказал Саша. – Раньше грибы собирать ходили. А теперь деньги.
- Грибы и сейчас собирают, - показал Веня неровные желтоватые зубы. – Мы им не мешаем… Я посмотрел, как они копают. Это смех. Как в огороде.
- А вы?
- А мы точечно. У нас же он всё «видит». Даже структурно показывает, драгметаллы, железо, конфигурацию, - словом, сканирует. Я всегда знаю точно глубину залегания и что именно там лежит… Ладно, я побежал, вы тут дурака валяете, а мне на работу.
И Веня, поправив ремень на плече, энергичным шагом двинул к узкой горловине аллеи, на площадь.
А со стороны трассы уже завиднелись, замаячили две знакомые, почти родные фигуры. Саша горько усмехнулся. «Я сегодня, как Ленин… приём ходоков безостановочно, по личному».
Михалыч на блошиный рынок заходил барином. Гордо, осанисто, строго. А что ему? Он запросто тут мог всё барахло скупить на корню, в довесок – и всех «старателей». Денег у Михалыча было как песку. Завиднелся следом и Серёга. Хозяин и работник, скорбная пара. Подошли, лениво зыркая на Валерочкин инструмент, вместе. «Скованные одной цепью», подумалось. Серёга лакейски преданно стал чуть осторонь, с крепкой руки свисал мятый пакет, на дне там уже что-то болталось.
- Моё почтение, - уважительно произнёс Саша и поздоровался за руку, чуть склоняясь. Кивнул и Серёже.
- Ну, когда уже порадуешь?
Михалыч проходил как вялый фалерист: собирал ордена и медали. Ну, как собирал? Саша так себе и представлял: Михалыч купит какую-нибудь фиговину, вкинет дома в деревянный посылочный коробок и запинает в гараже куда-нибудь под полку со стамесками. И всё. Без драйва. Без пиетета. Потому как Михалычу эти ордена (медали, монеты, банкноты боны) и на хрен не нужны. Он не коллекционер. Просто деньги карман трут. И паутиной оденется этот ящик, он туда и не лазит.
Настоящий коллекционер начинает жить, когда уснёт жена. Достаёт, чистит, перекладывает. Любуется.
- Михалыч, пропадаю, - без интродукции начал Саша.
- Чего так?
- Работу надо искать. Этот базар… это порнография.
- Так ты уже и не станешь работать, - справедливо заметил Михалыч, стоя над юбилейными медалями. – Базар развращает. Ни тебе начальства, ни дисциплины.
- Надо помочь, - не слушая его, сказал Саша таким тоном, что Михалыч вмиг посерьёзнел.
- Ну, и что ты умеешь?
- Хочу поездить по стране. Я тут мхом порос.
- Ну, так езди. Купи билет и езди. – Опять на фривольный лад скатился Михалыч. Саша понял: их обычный вяло-шутейный трёп такой беседе не помощник, - по сути, решается судьба.
- Михалыч, не маячьте над выставкой, - деликатно попросил Саша. – Пройдите. Сюда, под липу. – Михалыч был золотой человек, не из братвы. Он послушно прошёл под липу.
- У вас же автостоянка. Ставят машины достойные люди. Руководители, менеджеры.
- Конечно, - признал он без видимого удовольствия.
- Вы не могли бы – не сразу, не торопясь, - поговорить как-то.
- Так, а что ты хочешь? Я понимаю, работу. Какую?
- Моя последняя должность, по трудовой - начальник транспортного отдела. То, что в отделе работал я один, там не указано. Так неужели я не справлюсь с работой экспедитора? Этим я на самом деле и занимался. Документацию вёл, накладные выписывал, - перевозили, правда, другие.
- А ты водить умеешь?
- Нет.
- Это хуже. Есть один там у меня, ставит свой джип… Паша-механик… у них солидная фирма, по медикаментам, я туда уже знаешь, сколько людей устроил…
- Поговорите, Михалыч. Я не подведу. Не пью, обязателен и работа знакомая.
Михалыч вздохнул.
- Я поговорю. Но он не часто приезжает. И им, по-моему, с правами люди нужны. Но там фирма очень серьёзная, первый отдел проверяет… Ты не сидел?
- Бог миловал, - в первый раз за всё время разговора улыбнулся Саша. – Мне такая и надо. Пусть хоть чёрт проверяет. Если проверяют, значит, хорошо платят.
Михалыч потянулся, задел кепкой нижнюю ветку.
- Ладно. Но это не быстро. Телефон у меня его есть, но это не телефонный разговор. Надо ждать, когда приедет, - он внимательно посмотрел Саше прямо в глаза: - Но ты тоже ищи. Не сиди сложа руки.
- Ищу уже по газетам, - сказал Саша. – Но это для лохов. Хорошую работу в газете не предложат.
- Ладно, - ещё раз сказал Михалыч. – Я поговорю. Пошли, Серёжа, - снова он вышел на Просеку и признался Саше, неожиданно смутившись: - Дочка сегодня приезжает. Надо ей чего-то вкусненького купить.
- А то у вас в холодильнике ничего нет, - шевеля бровями, засмеялся Саша.
- У нас в холодильнике всё есть, скажи, Серега? А ей надо – вкусненькое. А не то, что мужики каждый день едят.
- А сколько ей?
- Двадцать семь. Три года как замужем. Муж, правда, остолоп… В общем можешь не напоминать, я не забуду. Но быстро не обещаю. А ты тоже ищи.
Он тронул работника за рукав.
- Всё. Пошли, Серёжа!
- А кто это? – почтительным полушепотом спросил Валерочка.
- Михалыч? Великий человек. – Саша затянулся холодным воздухом. – Человек, который сделал себя сам. Он улыбнулся: - Картина у него есть, дома… На заказ писал художник. Я сначала подумал, Айвазовский, «Девятый вал». Пригляделся получше – нет. Бронзовый массивный багет с позолотою, а на холсте – предзакатное море. Адски-райское море… Представляешь, шторм. Огромные волны домами ходят будто в огне. Пляшут дико в полупрозрачной бездне. И, главное, линия горизонта там резко понижена, снизу смотришь, будто сам тонешь, будто из воды… Обломок фок-мачты притопленный, и на ней – человек. Один, спасшийся. А на дальнем плане в облаке кровавого заката – белый фрегат маревом, проплывает. Матрос этот или кто, как впаяный крепко стоит хоть и в бездне – Валерочка умел слушать – аж нос заострился. – на этом как будто кресте. Зорко наблюдает уходящие за горизонт паруса… И даже не машет - ты вникни! Ему почти безразлично, заметят его или нет. А море страшное, беспощадное…
- И что? – не вытерпел, наконец, Валерочка.
- Я спросил: « Михалыч, а тут чего? Понимаю, что аллегория, но в чём суть?» – Он без улыбки ответил: «Мне в жизни никто не помогал. В 16 лет я ушёл из дому. Папа был генерал, жили в Москве, у нас было всё… И так всю жизнь я работал и двигался сам». – «Поэтому там матрос и не машет?» - «А зачем? Ни на кого не надейся. И выберешься сам».
- Сидел? – очень логично задал вопрос Валерочка. И сконфузился.
- Восемь лет. Брата в драке защитил на БАМе. Но оттуда и орден привёз, Трудовое Красное Знамя… И не бандит, - предупредил Саша следующий вопрос.
- Аура у него сильная, - ошеломлённо произнёс Валерочка. – Он как подошёл, сразу захотелось встать по стойке «смирно». В струнку вытянуться и замереть.
- Он добрый. Но не мягкий.
- Не думал, что такие ещё есть, - вымолвил товарищ задумчиво. – И где? – в нашем городе… Потом добавил жалко: - Ну, если денег куры не клюют…
- Ты тут не путай, - осадил его Саша со злостью. – Сначала – не машет. А потом уже – денег куры не клюют. Попробуй сам, посмотри, что получится.
- Не хер и пробовать, - махнул тот рукой и запрыгнул снова на стульчик. Оттуда уже добавил скорбно: - Ничего не получится… - И нудел, гундел что-то бессвязное под нос, полулетаргическое, потом умолк, тупо уставился на полупроводниковые лампы.
- А висит в сарае, - доконал Саша Валерочку.
- Кто?
- Картина, кто… В паутине.
«Что я тут делаю? – спросил он себя почти вслух. – На этом базаре?» Надо наконец сходить к Игорю. Неужели не ищут?»
После работы, дома, попарив брюхо чайком, натянул Саша замшевую куртку и отправился, полный решимости, к другу.
- Давно вас не было с нами, - потчевал Игорь с порога Сашиной же фразой. – Я же говорил: «Заходи в любое время. Ну, кроме если «тётя» (Тётей по умолчанию проходила любовница Игоря, дама надменная и жёсткая). – Недавно поссорились, кстати. Две недели не звонила.
- Что так? – разуваясь и влезая в домашние тапочки, спросил Саша.
Игорь весело постучал по обоям.
- Я приятелю армейскому, на его E-mail письмо скинул. Есть, мол, тётя. Одна женщина, на свадьбе ещё когда-то свидетелями оба были. Ну, дружим. Но я на ней не женюсь… мне двух браков, - он провёл большим пальцем по кадыку, - вот так хватило… А она пришла, прочитала…
- Кстати, опаздываем, - оттесняя Игоря к стене, пошёл Саша в дальнюю комнату.
- Куда? – спросил друг, хотя мог бы уже и догадаться.
- С браками опаздываем, - Саша приоткрыл дверь и подошёл к аквариуму. – Мне эти твои скалярии что-то всегда напоминают. Далёкое, вроде из прошлой жизни, и не вспомню… У нормальных мужиков в наши 45 уже по три, а то и четыре брака. А мы только два раза сходили… Недобираем, а?
- Хорошего понемножку, - не сразу ответил Игорь и плюхнулся за компьютер…Так вот. Она пришла. И прочитала.
- Ух, ты. А ты что, ей обещал?
- Да ни хера я ей не обещал! На эту тему и разговора никогда не было…
- Может, повод дал?
- Какой повод? В 45 лет они только прикидываются, что им любовник нужен. А им всем нужен муж. И на меньшее они не согласны.
- Я этого не знал, - мотнул подбородком Саша.
- Так я тоже… - без улыбки уже сказал Игорь, и встал. – Кофейку по чашке, нельзя традиций менять…
Попили кофе. Покурили в форточку. Саше стало почти дурно от нетерпения. Он взял друга за рукав рубашки и силком потащил к компьютеру.
- Не томите. Запускайте свой агрегат, - сказал он, склоняясь над вальяжно раскинувшимся в кресле «котом-соблазнителем».
- И что мы ищем? – осведомился тот. Подозрительно улыбнулся, поигрывая длинными пальцами по клавиатуре.
Саша посмотрел убийственно.
- Вчерашние зимы.
- Нет, я серьёзно. Куда нажимать?
- Я тоже серьёзно, - хмуро выдавил Саша. – Выходи на Интернет.
- Это он и есть, - спесиво заявил бывший майор Советской Армии. – Что именно?
Саше не хотелось признаваться даже другу – так было стыдно. Он снова мельком бросил взгляд на аквариум, под включенной люминесцентной лампой, и заметил, как серебристая скалярия-полумесяц, грациозно вильнув плавником, уплывала спокойно и важно к кусту лентовидной валлиснерии, к краю аквариума. Слабо колыхнулись длинные побеги кардамина в воде. К поверхности поднимались пузырьки газа.
Саша, всё ещё как будто припоминая, с усилием отвёл глаза.
- Ну, это… «Жди меня».
- А на фига тебе? – весело спросил Игорь, косясь и нажимая клавиши.
- Ну, может, меня ищут, - со скверной улыбкой на губах замялся Саша и похлопал друга по плечу. – Ты тисни, тисни. Сидишь, как полковой раввин…
- Та-ак. Есть! Что дальше? Тут они фамилию спрашивают.
- Чью?
- Твою.
- Ну, пиши. Ты же знаешь. Пока не поменял.
- Ага, - клацнул Игорь «Enter». И поднял голову, двусмысленно улыбаясь.
- Ну? Архимед, – почти крикнул ему Саша, - что?
- Ни одна собака тебя не ищет, - довернулся в его сторону друг, - на фиг ты никому не нужен!
- А не надо так радоваться! Друу-жок! Что за вольности… - Саша скуксился и отошёл к окну. – Ну, народ…
Игорь даже растерялся. Ответил не сразу:
- А на что ты надеялся, я не пойму? – Он отъехал от стола и сложил обе ладони за голову.
Саша прикусил губу. Снова взглянул на аквариум: скалярия застыла в зеленоватой воде, как будто к разговору прислушивалась. Не двигалась, стояла смирно в толще воды, зависла. Наконец он вымолвил, удручённо:
- Так любили ведь…
- Кто? – спросил Игорь. – Где эти женщины, кто их видел?
- Иди ты к чёрту, - выругался Саша. – Тоже мне… помощник. Каркаешь тут.
- Не, а с какой стати она должна тебя искать? – очень серьёзно и даже нагловато спросил Игорь. – Ты там наследил, метку оставил, тебе сейчас плохо - почему и ей должно тоже быть плохо? А? Может, у неё всё как раз хорошо. Без тебя. И думать забыла!
Саша даже дёрнулся весь.
- Как это забыла? Помню же я вот тот апрель в Москве, раннее утро, солнце над крышами. Она в нейлоновых колготках, и солнце скользит по тугому чулку… тонкие, благородные ноги просвечивает… На Волхонке мостовую переходили, в музей бежали, а она так неожиданно на меня взглянула, искоса – зырк!- глаза в глаза - а тут «Жигули», копейка – по тормозам! Чуть не сшибла обоих…
- Чудак-человек, - здраво втолковывал старый друг, уже с грустью и без подколок. Старый друг-вояка. Давнишний. Преданный. И ездил на офисном кожаном чёрном стуле вокруг стола. – А если б ты семьсот лет жил, то что, искал бы сейчас санитарку, которая тебе раны на Куликовом поле перевязывала? Да? Так, что ли?
- Дядя, - мирно пока сказал Саша. – Идите на х… Там бабушек, дедушек показывают. Ищут они друг друга, не забыли… за 50 лет.
- Во-во-во! – оживился Игорь. – Знал, что спросишь! Вот и ты с их поживи… чтоб 50 лет не видеться. Тогда и поищем. Они дожили. И ты – доживи!
- Убойный аргумент, - чмокнул Саша невольно и снова сник.
- Нам рано подводить итоги, вот что. – Игорь встал. И пнул ногой стул. – Это всё этот долбаный кризис второго возраста. Так будем изводиться – до третьего возраста можно и не дожить… Может, лучше выпьем? Вижу, созрел ты с такой меланхолии…
- Ты же знаешь, - сказал Саша, - я пью мало. Но долго.
- Это дней пять? Семь?
- Последний раз тридцать пять.
- Ого! Я бы сдох.
- Я тоже… почти сдыхал, - Саша усмехнулся. – Уже и с апостолом Петром переговорили, договаривались про условия. Мохнатый такой, седовласый старик. Шустрый, угодливый и шутит, как ты… Мы за ручку только поздоровались, а он, сука, стоит, подбоченясь, смеётся. «Иди пока, говорит, погуляй ещё»…
- Всё просил заходить? – Игорь глянул на приятеля.
- Вроде того. Но дверь там какая-то филёнчатая. Со скрипом. А я не люблю скрипы, только чистый звук. Сказал ему: «Ладно. Ещё погуляю». Потом…
Игорь посерьёзнел как-то вдруг, заелозил по стулу.
- Вправду, что ли, было?
- Ну да. Как тебя сейчас видел… Давай не будем вспоминать. Хотя, знаешь, зримо так до сих пор иногда перед глазами стоит… Всё иллюзии, миражи. Тошно… Эти колготы блестящие, на утреннем солнце, на вымытой мостовой…
Игорь посмотрел участливо.
- Может, «Ключевой момент» ещё посмотрим? А что? Туда даже из Африки пишут.
- Мне не надо из Африки. Я ищу из России.
- Легче съездить.
- Куда? Сидит она на вокзале, в чемодан ноги упёрла. Выглядывает…
- Ну вот, - подбодрил товарищ и улыбнулся. – На глазах выздоравливаешь. Сам ведь понимаешь: это – быы- ло! Но прошло.
- И такого больше не будет?
- И такого больше не будет. – Очень серьёзно ответил Игорь, видно, думая о чём-то своём. – Пошли… турист, кофейку ещё хлебнём, раз водки нельзя. Хоть это у нас не отнимут. Ты сегодня не в духе, это не навсегда, - тронул он Сашу за плечо. – И у меня такое бывало. Дэпрэсьён психик тро лэжэр.
- Могём, - протянул Саша. – Насобачился ты с тётей. Один козачат воспитывает, другие на компы подсели… Тот верующим заделался. Шурик вон по водке и катрану выступает. Вы хорошо устроились. Так жить можно. И голова не болит…
- И ты компьютер купи, я тебе давно предлагал. Ходишь, ноешь…
- И что? Это душу успокоит?
- Душу нет. А время убьёшь.
- Сколько можно его убивать. То водка, то базары страны. Так и жизнь пройдёт, вот кто-то говорил: вспоминайте, когда вам в последний раз было адски хорошо, воскресите этот момент в полной ясности – и от него и идите дальше. Кинулся я вспоминать, рыл-копал в памяти, и так и эдак – ни фига не получается вспомнить, вот так. Как ни крути, получается детство. Ну, от него идти бесполезно… Так, сука, и жизнь пройдёт.
- А что? Так и пройдёт. А как ты хотел?
- Я хотел не так.
- След оставить? Дерево посадить?
- Иди ты к чёрту… ехидничать все мастера. Слова в лапти обувать… И дерево, целый сад, и дом был и двое детей… Не, вы хорошо устроились. Медали вон висят тоже. Скалярии эти дурацкие, попугай горлопанит… Развёл тут der Zoo, лучше б тётю поселил…
- Не-не-не, - замахал руками Игорь в испуге. – Мы с ней раз в неделю занимаемся. Раз вечером и раз утром.
Саша возвращался домой, в свою холостяцкую квартирку, без постороннего голоса. Сначала долго ходил по вечернему городу в том страшном опьянении, которое бывает, когда человек ещё бодро держится на ногах, но уже болен какой-то тяжёлой болезнью. Он был болезненно, пьяно несчастен и вместе с тем болезненно прибит, угнетён, ощущая свою ненужность и на этом бульваре, и в этом сумеречном холодном городе. И уже безразлично, пусто воспринимал он и всё окружающее – дома, переулки, без света улицы, магазинчики ночные, новые, с неоновым светом внутри и гирляндами огней на обсаженных липой террасах, нетрезвые голоса басовитые за столиками пивных, бензино-масляный смрад от шоссе, склизлые тротуары и ****иный этот дух воздуха от девочек, которые, хихикая, шли парами навстречу, вглядываясь в него с профессиональным интересом. Бледный никчемный город, который никого ничему не учит, никого никуда не зовёт.
«И лето больше не возвратится», - мрачнея, сказал он самому себе и свернул на белеющую под фонарным столбом пешеходную зебру.
Он прошёл мимо сбербанка, сутулясь привычно, уже почти седой, усталый и больной и думал: «Как же так? Я ей такие пульсации посылаю, такая жуткая энергетика - и она - не чует? Не чувствует, не слышит? Где она бродит, эта Любовь? Зашла б минут на пять, хотя бы. Поболтали бы…»
Он наперёд знал, что будет томиться, мучиться и долго не заснет.
Войдя в незапертый подъезд, впотьмах он споткнулся о нижнюю ступеньку, выругался и зло подумал: «Может, Игорь не ту кнопку нажал? Умная всё-таки машина».
А берег дуновенный и пустой... Главы 7, 8
© Copyright: Геннадий Хлобустин, 2011
Свидетельство о публикации №211020800685
Свидетельство о публикации №211020800685
Рецензии