Двадцать второй этаж

Закрывшись, как убийца, от всего мира мира на железную щеколду, с омерзительным скрипом отодвигая оконную раму в сторону, я часто дышал и оглядывался на дверь. Из тонкой полоски света, из этой еле уловимой границы в любой момент могли вырасти преследователи, и тогда я был бы лишен шансов на спасение. И вот я отвернулся от комнаты, открыл окно и весь стал частью другого кипящего мира.

Весь город на каменной ладони, спокойной, горделивой, изящной. Красиво подстрижены ногти, ухожены и грациозны руки, спокойная расслабленная кисть не сжимается в кулаке. И только город содрогается сотней тысяч ударов в секунду: нервной дрожью проходит горе, пронзает город истерика, дробью дробит дрожь. Город - отточенный нож, персонаж из лимерика, и он, как дьявольский огонь лижет ладонь, добровольно принимающую мучения.

Я стою у окна, опираюсь на подоконник и вижу весь давно не-божий мир. Чей-то, очевидно, не-мой.
Если выйти из стен под расстрел черного города, то неминуемо будешь обречен на смерть. Правда между бетонными плитами есть щели в палец толщиной, но стоит им доверить свои руки, и плиты сомкнутся с противным челюстным хрустом.
В комнате со мной бутылка из почерневшего стекла, давно опорожненная и замершая. Я пишу записку, всего несколько слов и отправляю её в это клокочущее кипящее море. Бутылку подхватывает серенький ветер и, как ребенок, баюкая куколку, отправляется со своей ношей к соседним окнам. Пройдет несколько лет и соседи прочтут записку.

С визгом тормозят машины. Они избежали столкновения, они остались живы и, сердито хрипя своими надорванными моторами, они, слегка раскланиваясь, устремляются по синусоиде к центру земли.

Если бы я был из бутолочного стекла... Я был бы также пуст, и серый пергамент внутри меня никогда бы не выдал истины. Если падать строго перпендикулярно мимо трясущегося вагона дома, ожидая продолжения пути, можно видеть мир и рассказывать встречным бутылкам о том, что ждет нас внизу. Сколько я помню, нас никто не ждёт. Перрон пустует, все давно разбрелись по дамочкам и лавочкам, и, как преданная собачка, щелкает телеграфная молния в моем подоконном мозге.

Зато будет момент истины и истомы. Зато будет момент потери веса и ощущения. Если взобраться на стену дома и, оттолкнувшись от нее, полететь, можно лишиться плоти задолго до смерти. С мелодичным пением струя холодного воздуха омоет разбитые члены, и снова, и снова, в розовой истоме будет баюкать и пеленать. И-стены будут помогать.

Можно выпасть из самолета. И тогда окровавленное пульсирующее лоно города поглотит тебя и изрыгнет на белую простынь. Рожденный из головы, станешь ты частью плоти. Город-блудница лишь слегка вздохнет и нахмурится. Падение не прекращает оргии. Лишь изредка выплевывая детей и отцов, желтых птенцов, она как-то растерянно улыбается.

Лети, тело! Лети прочь от земли, пока есть час, минута, секунда. Все больше удаляясь от нее, ты все больше чувствуешь, как она приближается, как вбирает тебя в себя. Покинув любую тюрьму, изуродованным змеем прокравшись через колючую решетку, лишившись костей и сухожилий, не избежишь ты свидания с землей. Она, как вездесущий город, примет тебя с ворохом неглаженой одежды и сменною простыней.

Пока я думал, место было занято. С визгом подъехал черный гроб, вывернул все четыре колеса, и, распластав колени у моей могилы, самодовольно захрапел. Место для меня, квадрат города, точка на земле, было занято.

А это значит, что через несколько минут скрипнет потревоженный замок, падет на пол щеколда, и запах нездешних духов и аромат волос захватят меня и прикуют к земле.

А двадцать второй этаж чуть жалостно и хитро улыбнется мне, подмигнет, дескать, даю руку на отсечение, и, замутив свои стекла, поглотит меня звенящим узким горлышком.

Предрешено. Вот и шаги.