Hediye

Она – прекрасная дама. La belle dame. Теперь уже нет портретиста, который сумел бы передать прозрачный румянец ее щек, глубокий блеск ее южных очей, изящество вышитой туфельки, выглядывающей из-под вороха складок. Ее прелесть разговаривает с каждым, и никого не оставляет равнодушным.


Она настоящая дама, величественная, бесстрастная, если хотите – капризная. Но и смелая, образованная, снисходительная. Конечно, изысканная. Она привыкла к тихому мужскому восхищению – к протяжным, на доли секунды длиннее приличного, взглядам, оборванным при ее появлении разговорам. Ее взгляд пытается поймать и крикливый мальчишка с ведром льда, торгующий напитками, и лысеющий владелец мебельного салона, куда она заглядывает, чтобы подобрать скамеечку на балкон. Она хмурит бровь так естественно, как набегают на полуденное солнце облачка.
- Упакуйте! – повелевает она.


В мире нет силы, способной устоять перед ней – и потому никогда и ничто не будет иначе, чем хочется ей… Innocentia. «Безупречность» – это слово могло быть выгравировано на дверце ее кареты. У нее непременно была бы карета, если бы она жила триста лет назад.


Улыбка ее предназначена всем и никому. Она отводит взгляд чуть раньше, чем отвечает на вопрос. Томно склоняет голову набок – изнеженная птица. Как Мону Лизу, ее нельзя вообразить чихающей.


Я встретил ее слишком поздно. Мои глаза состарились прежде, чем Создатель благословил меня увидеть ее красоту. Мои старческие пальцы больше не удержат кисти, не позволят мне ни единого точного мазка, ни тончайшей линии. Я немощен, я бессилен. О нелепое бытие! После того, как я увидел ее сияние, моя жизнь обречена на мрак.


Она была бы моей лучшей моделью.
Я написал бы свое лучшее полотно.
А вместо этого я продаю за гроши свои последние принадлежности и покупаю билет до соседнего города. Городов в наших землях много, они близки друг к другу, и в каждом найдется местечко для жалкого старика. Только не здесь.


Ах, Эдийе, Эдийе!
Сегодня ты выиграла еще одну битву, даже не узнав об этом.


***

Я путешествую последний раз в жизни. Мой путь лежит на восток.


Это она, последний подарок судьбы, Муза, посетившая старика на восьмом десятке, гонит меня прочь. Как причудлива жизнь! Полвека назад у меня была слава, даже повесы в кабаках Монмартра произносили мое имя с уважением. Смейтесь, сколько вам угодно! Это у меня были богатые покровители, это меня любили женщины. Женщины… Ни одна из них не могла бы сравниться с тобой, Эдийе! А я спускал на них все свои деньги, я возил их в театры и к морю, упивался их свежестью и податливостью… И где теперь эти дни? Где вереница женщин, где друзья, где покровители? Все обернулось прахом, только я еще жив на какую-то беду.


Нелепа старость, и немощь ее горька. Мой ум по-прежнему силен, и опыт мог бы еще послужить – но что сделает это иссохшее тело? Никогда, никогда мне не взяться за кисти вновь. Даже ради маленького портрета… Я бы отказался ото всего, что было у меня, ради одного-единственного дня, на который мог бы продлить ее век! Но и этого мне не дано. Жалок переживший свой расцвет, вдвойне жалок тот, кто добрался до заката.


Бежать от прошлого. Бежать от настоящего. Бежать от того, что никогда не сбудется. Небо украшается звездами, как праздничными светильниками, но даже и на небе мои слабые глаза видят только Ее благословенное лицо. Спасения нет.


***

Теперь, как Ходжа Насреддин, я разъезжаю по окрестностям Малатьи на осле. У меня есть только старый ишак, который вот-вот сойдет в могилу, и темная хибара на окраине крошечного поселка, со столом и лежаком. Даже вор побрезгует зайти в такое место. Мои глаза все хуже различают предметы, и чтобы как-то занять бесконечные дни, я посадил абрикосовое дерево слева от своей лачуги.


Ранним утром я сажусь на придорожный валун рядом с деревом-подростком и слушаю, как оно растет. Воображаю нежную светло-розовую кожицу его нетерпеливых побегов, аккуратные складки новорожденных листьев… Иногда кажется, что с каждым моим вдохом оно набирается сил. Мы проводим вместе день за днем, а я невольно спрашиваю себя: что станет с деревом, когда я умру? Я хотел бы отдать ему свое последнее дыхание. Свои последние силы; сомнительный дар.


Рядом с моим бессловесным братом невысказанное томит сердце с удвоенной силой. Какие-то невиданные слова кружатся в воздухе, звенят в голове, щекочут горло. Порой удается поймать хвост этого игривого змея, втянуть внутрь – развернуть с начала. Тогда со мной остается стихотворение, последняя забава.


Я по земле бродил десятки лет, шутя,
Не зная способа к движению иного, -
Я думал: я хозяин жизни сам,
Пока не встретил нежное дитя –
И с этих пор все чудно мне и ново,
И с именем певучим к небесам
Душа моя лететь готова.
И все, что память трепетно хранит, -
Черты ее небесного лица…
Когда заря ее касается ланит,
Я убеждаюсь в милости Творца.


В поселке много добрых душ. Отыскали даже трех учеников для меня – чтобы не зазорно было поделиться то парой кабачков, то дыней, то мешком картошки.  Мне много не нужно – а когда-то давно был нужен весь мир…


С осени раз в неделю заглядывает пекарь-кондитер Эмин – поболтать, как он выражается, о том о сем. Людей никогда не перестанут удивлять подробности чужой жизни. Снова и снова рассказываю ему байки своей юности. Обмякает, качает головой, цокает языком. Эмин не верит мне. Конечно, нет. Людей, как он, не посещает даже идея о том, что жизнь может быть другой. Я и сам уже сомневаюсь…


Его младший мальчик прибегает чаще – упрямый мальчик. Такой внимательный, печальный. Зовут Курт , но волком он никогда не будет - не из того теста. Носится с какими-то тетрадками, записывает все, что приходит в голову. Хочет учиться живописи. Был бы у меня сын, быть бы ему таким, как этот мальчик: часами сидит, созерцая одну былинку. За всю жизнь немного я видел людей, которых даже самый волшебный сад остановит дольше, чем на минутку.


Курт мастерит себе кисточки из хвостов домашней скотины, разводит «краски» – мешает хну и специи. Ему же и лучше: кому есть дело до игр сельского ребенка? У него, конечно, больше шансов стать пекарем, чем художником. Достойный, уважаемый труд. К тому же пекарь тоже смотрит во все глаза. Мальчик откажется от того, что видит сейчас, - и все будет сыто и благополучно… Но почему-то я в это не верю.


На днях он раздобыл где-то полуистлевший сборник латинских виршей, пытается читать. Неуловимое будят во мне эти трескучие, как раздираемый шелк, созвучия. Тревожат изношенное сердце, и перед глазами опять стоит Она. Бесплотная муза, бесплодная. И ласковая мать, и верная подруга, и невинная девочка, и гневливая античная богиня… Курт вдруг замолк.


- Что, других песен нет?
- Уста , я все прочел. Это был последний стих. О чем они, уста?
- О славе, о любви, о странствиях. О красоте и отчаянии, лихорадке творчества, людской черствости и безжизненных пустынях. О высоком небе, молодом вине, страстных красавицах. Поэт не выбирает тему, он только описывает то, чем живет… Что ж, ты сам попробуй.


Тихо. Кажется, слышно, как потягивается, похрустывая ветками, абрикосовое дерево. Бледный Курт замер с карандашом возле уголка рта. Поводит вокруг стеклянными глазами. Нет, этот не станет пекарем. Только не он.


Однажды я поддался уговорам и научил его грунтовать холсты. Теперь он усердно водит кистью туда-сюда, свесив язык набок от напряжения. Порой целый вечер возится с маленьким рисунком, терпеливо нанося миниатюрные мазки. Малыш готов пойти далеко, я редко ошибался в таких случаях! В холодный сезон мой юный друг приносит огрызки свечей, растягивающие кургузый зимний день, и сидит со мной тихо, как мышь. С ним и мне случается размечтаться, распустить язык. А только говорить могу о Ней одной: великой тайне человечества, воплощенной Женщине на все времена.


Женщина – как дерево: может замереть в стужу, и кажется, нет уже жизни в нем, но стоит заиграть первым весенним лучам, и снова доверчиво тянет руки-ветви, украшается цветным нарядом, распространяет вокруг благоухание.


Женщина – как вода: переменчивая, податливая. Охлаждает, успокаивает, манит и ласкает. Но воля ее несокрушима, как горный поток, и остается она в русле своем до поры до времени. 


Женщина – как земля: все порождает и все забирает, прячет в себе. От ее расположения и щедрости зависит жизнь всего живого. И она ходит рядом с нами, небесная Богиня, кажется земной и близкой. Но сурово поплатится тот, кто обидит Женщину – не будет ему ни покоя, ни благополучия.


Слушает, проказник, не дыша, лишь иногда робко вздохнет:


- А где же она, такая? Я ее не обижу!
- Ты, малыш, запомни эти слова – никогда не забывай. Старайся в каждой женщине увидеть Ее…
- Эдийе?
- Вот глупая голова твоя! Ты встретишь свою женщину, и звать ее будут по-другому. Смотри только внимательно, чтобы ее узнать.
- Уста! А ты отчего не женился?
- Не всем можно. Из художников мужья никудышные выходят.
- А все-таки женился б тайно! Заботилась бы она о тебе сейчас, смотрела ласково. В саду бы цветы были. В доме всегда угощение для гостей…
- Выдумщик ты, парень! Дождись весны – абрикос расцветет, а к осени и угощение поспеет.


Как удивительно сын далек от отца! Эмин твердо стоит на пухлых ногах, балансирует плотным животом. Эмин собой горд и доволен: все сделал вовремя. Перенял у отца бизнес, привел в дом добрую хозяйку, поднял шестерых детей, девочек замуж пристроил. Весь поселок знает его как доброго мастера, и даже до города докатилась его кондитерская слава: мини-булочки с сырами четырех сортов заказывают ему из  городской гостиницы. Достойный итог порядочной жизни.


Мог бы я прожить так? Не парить, не дышать полной грудью, не падать? Мне так много лет, что я заслужил уже право быть сумасшедшим. Вот что печально: ведь я никогда еще не был настолько нормальным. Глаза мои утратили способность видеть четко, а сердце, кажется, обрело.


Как-то в разгаре лета Эмин покровительственно сказал:
- Дорогой сосед, не хочешь потерять урожай – собери абрикосы сегодня же. Если будет желание – моя ханым наварит тебе варенья на зиму, а она ох уж и мастерица по этой части! Мармелад, пастилу, джем – все может изобразить! Ты бы видел! Для варенья выбирает она крупные, отборные абрикосы – самые спелые, самые румяные, пальцами этак ловко обхватывает каждую и только - раз! – карандашом вверх-вниз: косточка вылетает, а абрикосы остаются целыми! Из косточек нужно непременно вытащить зернышки, они должны быть сладкие – самое важное, чтоб не горчили, - вот их-то моя хозяйка и вкладывает снова внутрь абрикосов. Сама в это время варит густой сахарный сироп, заливает ими абрикосы, сливает сироп, и кипятит его снова, и снова заливает… По три, по четыре раза – тогда абрикосы станут гладкими, глянцевыми, на зубок, как и положено, упругими…


А те, что размером не вышли, но цветом яркие, моя Гюлер пропускает через мясорубку. Их нужно сварить до загустения с лимонным соком, и добавлять сахара – сколько масса возьмет, пока не станет как желе. Лимонный сок – первейшая вещь для абрикосов, с ним сохраняется рыжий цвет. Но здесь есть еще секрет: примерно четвертую часть плодов нужно сохранить целыми, только косточки достать, а потом добавить эти абрикосы в джем и проварить еще раз вместе – вот тогда по плотности получится что надо!


А конфитюр, знаешь, какой бывает? – Эмин сглатывает слюну. – Это если абрикосы сначала промыть и залить кипятком – на полминуты, дольше не нужно, – потом аккуратненько снять с них кожицу, это уже совсем просто будет, и конечно, косточки тоже нужно вытащить. А теперь в миске соединяем то, что получилось, с сахаром, лимонным соком и тертой лимонной кожурой. Вот только варить, знаешь, сколько нужно? Часа полтора, не меньше. Пока абрикосы не станут прозрачными. И то – конфитюр никак не для суетливых хозяек, нужно его постоянно помешивать. Потом-то уж по стерилизованным баночкам разложить, закрутить, остудить…


Кому с конфитюром возиться не хочется, тому подойдет повидло! Это проще всего, особенно с нашими абрикосами, здесь, в Малатье: такие они сладкие, что сахар зачастую вообще не нужен. Собираешь, значит, самые перезрелые, и варишь, помешивая, до готовности. На последнем этапе, конечно, сахар можно положить – раза в три меньше по весу, чем было абрикосов, просто чтобы повидло дольше хранилось. У нас, однако, в семье никогда не застаивалось: то Гюлер-ханым родственникам разошлет, то дети таскают – и на поджаренный хлеб мажут, и с рисом едят, и с булгуром, и в воде разводят да пьют…


Эмин говорит, говорит, и сам себя слушает с упоением. Просто удивительно, как могут люди увлекаться такими простыми вещами, как еда. И ведь с каким восторгом декламирует, как глаза горят! Должно быть, каждый человек имеет свой особый талант, и кто-то может воспевать цветущие и плодоносящие сады, а кто-то – джемы и конфитюры.


Я не люблю варенье. Мне кажется, варенье – крайне мещанская вещь. Тазики, возле которых вьются мухи, банки с безвкусными аляповатыми крышками. Подписанные: «малина, года такого-то», «вишня, урожай тот-то». Законсервированная до лучших времен пора жизни.


Если и случится зимой день, когда я захочу варенья, если такой день придет, то мне придется есть упругие абрикосы в сиропе и вспоминать толстощекую самодовольную усмешку Эмина. Но скорее он сам придет и захочет попробовать варенья, которое наварила его ханым, - у нее ведь получается лучше всех в округе!


Варенья, конечно, не будет.


Следующим утром мы с Куртом собрали крупные, сладкой свежестью пахнущие плоды и разложили их вдоль тропинок. Каждую на зеленый листик. За несколько дней солнце высушит их, превратив в ровные полупрозрачные диски. Останется только достать косточки и спрятать абрикосы в полотняный мешок. Все дети в округе уверены, что абрикосы с моего дерева самые сладкие, - будет им чем угоститься. Все дети любят получать подарки, а я до сих пор не уверен, что на земле есть кто-то, кроме детей.


И мне приятно знать, что у меня есть то, что принесет радость; так я чувствую себя по-настоящему богатым. Как будто всю свою длинную жизнь я сидел в придорожной пыли, играя цветными стекляшками, воображая, что это сказочные богатства. И никогда не поднимал головы, чтобы увидеть настоящие сокровища…


Доживший до порядочных седин
В цветной, шальной, безумной череде,
Я видел многое, что звалось чудом.
Я видел звезды бархатных глубин
И лунную дорожку на воде,
Жемчужный блеск ее из ниоткуда,
Диковинных зверей, пески и волны –
Не удивлялся ничему старик.
Так вот в чем дело – я был слеп всегда
И никуда не мог от мрака деться!
Но взгляд, небесного блаженства полный,
Мне сердце распахнул, и в тот же миг
Вселенная исчезла без труда,
А я невинным сделался младенцем…


Курт стал суровее, упрямее. Недавно он написал своими самодельными красками чрезвычайно живой этюд с цветущим деревом: его белые шапки похожи на волны, пустившиеся в веселый пляс. Этому ребенку удаются и широкие мазки белил, и волнистые, пульсирующие удары кистью… Определенно, Курт должен учиться. Кто поверит, что этот мальчик никогда в жизни не видел ни кипарисов Ван Гога, ни контрастного света Констебла; что он вырос в поселке, где никому не придет в голову смотреть на цветущее дерево, иначе чем оценивая завязь. То, что делает Курт, больше любых моих фантазий. Если преодолеет трясинное сопротивление семьи, однажды он появится в Академии художеств – и может быть, он сделает то, что не успел сделать я. Подожди еще немного, Муза!


***


Однажды я заметил, что Курт вырос. Обернулся медлительным юношей, слишком худым и задумчивым, чтобы продолжать дело своего отца. Насобирал уже две пухлые тетрадки наших разговоров, подчас неожиданно откровенных.


- Что ты будешь делать с ними?
- Напишу книгу о твоей любви, уста.
- Что ты знаешь о любви?
- Только то, что прочитал в твоих светящихся глазах.
- Ты разве умеешь писать книги, фантазер?
- Ты сам учил меня мечтать по-крупному. Время покажет.


Порой мне кажется, что я никогда не встречал Ее. Но это не может быть правдой, потому что отчет моего времени начался именно с этого момента. Событие ничуть не меньшее, чем появление в Раю первых людей, - во всяком случае, в масштабе моей жизни. Все остальные происшествия враз оказались ничтожными и потерялись в дымке былого и несбывшегося. Как вышло так, что я прожил полвека, пока Ее не было на свете? Теперь только знать, что Она ходит по этой же земле, для меня достаточно.


Курт убежал из дома в седьмую мою зиму в поселке.


Впервые в жизни я будто осиротел. Особой пустотой звенят теперь худосочные бесцветные сумерки, часы тянутся бесконечно долго… Я передал этому мальчику все ценное, что у меня было; он научился даже тому, чему я не сумел бы его научить. Что же, я и сам бежал не раз: убегаешь от привычной рутины, попадаешь в объятья нового опыта. Иногда побег – это начало нового упоительного пути.


Эмин, правда, совсем перестал ко мне заглядывать. Нарушение жизненных планов вызывает гнев у таких хозяев жизни, как он. Он тоже осиротел, но иначе – ему теперь придется еще и нанимать работника в помощь.


Сезон сменяет сезон, а я все сижу под своим деревом. Тень его становится больше, гуще. После исчезновения Курта околел мой осел, и одиноких часов стало еще больше. Каждый день – как прежний год. И через много-много лет наступает вожделенная весна, чтобы снова, как в детстве, ликовало изношенное сердце. Лето я провожу веселее, если уместно здесь это слово. Меня развлекают и звенящие насекомые, и крики рабочих в поле, и шелест луговых трав – все, кажется, поет о вечной жизни, вечной радости, вечных удовольствиях. И только солнце, щедро золотящее последние беззаботные дни, неумолимо закатывается все раньше, ветер дует все настойчивее да предательски мелькают проплешины в пышных уборах деревьев. Всему, что родилось, предназначено угаснуть.


***


Ясным сентябрьским утром я привычно перешагнул через высокий порог своей лачуги и вдруг заметил мужскую фигуру под деревом. Незнакомец полусидел, безвольно откинувшись к стволу, склонив голову к плечу, и, очевидно, спал. Я аккуратно тронул чужака за плечо, потом потянул картуз, закрывающий его лицо. Щетина скрывала его щеки до самых глаз, но что-то в этом лице показалось мне знакомым. Лучи солнца коснулись его, и ресницы затрепетали. Он, щурясь, посмотрел на меня.


От неожиданности я выронил картуз.
- Ты?!
Курт сонно улыбался.
- Не хотел тебя будить, уста, а домой идти побоялся. Но я с хорошими новостями.


Я медленно опустился на валун. Что за шутки играет со мной жизнь! Я думал, что наступает моя последняя осень, а вот и мой мальчик вернулся! Он здесь, сидит рядом со мной, блестит зубами из-под неопрятной бороды – совсем большой вырос крошка Курт.
- Где ты был, шалопай? Твоя семья с ума сходила от беспокойства.


Его лицо на секунду омрачилось, и тут же лукавая улыбка появилась снова:
- А ты по мне тоже скучал?


Скучал! До смерти. В молодости жестокость так естественна.

***


Курт все сделал правильно. Убежав из дома, он добрался на перекладных до Большого Города и разыскал там художественную академию. Его, конечно, и слушать не стали – посоветовали прийти летом, когда отбирают студентов на новый курс. Будь он приученный к порядку горожанин – развернулся бы и ушел, но этот парень сельской породы и отступать не умеет. Два дня Курт отирался в здании, наблюдая за тем, как все устроено, а на третий поступил на службу уборщиком. Мыл аудитории, выносил мусор, подметал и чистил от снега двор, заодно был и ночным сторожем – за право отсыпаться в каморке под лестницей. В течение же дня, пока у студентов шли занятия, он, если бывал свободен, подглядывал через приоткрытые двери, пытаясь делать рисунки огрызками карандашей, которых у него теперь было вволю.


Там, приютившегося на подоконнике с листом бумаги и карандашом в руках, его и застал молодой профессор. Шел третий месяц службы Курта в академии. Профессор иронически приподнял брови за золоченой оправой, и от этого насмешливые глаза его стали больше.


- Позвольте-ка, - властно протянул руку к рисунку. Курт, как загипнотизированный, передал ему лист. Профессор хмыкнул и повертел рисунок в руках.
- Сами изобразить изволили?


От этой насмешки Курт с удовольствием провалился бы сквозь землю. Отчего он не остался в родном поселке и не сделался уважаемым человеком, как его отец? Он с усилием кивнул. Профессор молча вложил рисунок в свою папку, убрал ее под мышку и резко развернулся на каблуках. Глядя в его удаляющуюся спину, Курт почувствовал, как сердце, ухнув, упало в самые пятки.


К вечеру в подсобку с метлами заглянула секретарь и, с интересом разглядывая понурого Курта, пригласила его в кабинет директора. «Выгонит, выгонит, выгонит» - обреченно застучало в висках. Обливаясь потом, Курт отправился к директору на ватных ногах, и путь до просторного светлого кабинета никогда еще не казался ему таким долгим.


Директор тоже взглянул на его красное лицо и безвольно висящие руки с интересом.
- Вы, кажется, нигде раньше не учились?
Тяжелый кивок. Курт разглядывает облупленные носы своих старых ботинок.
- А желали бы?
Взгляд Курта напряженно замер на самой крупной трещине левого. Что он сказал? Может, не выгонит? Курт с немым вопросом поднял глаза на директора и только теперь заметил, что тот изучает злополучный рисунок.
- Очень бы. Желал. Рисовать.
Горло сухое-сухое, и язык с усилием трется о наждачное небо.
- Прекрасно. В октябре с новым курсом и начинайте.
- Я?
- Пожалуй, что вы, - улыбнулся директор. – Сейчас идите, и не забывайте все-таки убирать в классах. А то художников много, а хорошего уборщика днем с огнем не найдешь.


Курту показалось, что у его потрескавшихся ботинок выросли крылья.


***


- Что с тобой, уста?! Постой, я дам тебе воды! Ты такой бледный, и у тебя сухие губы – пей… Я напугал тебя этим известием?


Внезапная слабость заставила мои пальцы разжаться и выронить маленький белый альбом. Слабость навалилась на все мое дряхлое тело. Я неловко сполз с валуна на землю. Глаза закрылись сами собой. Она придет сюда, в мою старую лачугу, чтобы подивиться на того чудака, который посвятил ей свое одиночество! И это будет день, ради которого Аллах поддерживал во мне жизнь долгие восемь лет! Какой позор: мой прекрасный ангел навестит меня, а мои руки пустее, чем когда бы то ни было… Я даже не уверен, что смогу разглядеть ее небесные черты. А мой жалкий вид – как может он не причинить ей боли?.. Даже секунда ее разочарования убьет меня!


После неожиданного зачисления в студенты Курт набрался смелости и разослал мои стихи издателям. Вот для чего этот шалопай годами таскал с собой тетрадки, записывая все, что я ему рассказывал! Один из издателей откликнулся очень быстро, назвал сносную цену и уже через два месяца выпустил сборник небольшим тиражом. Посвящение гласило: «Эдийе, без которой не было бы поэзии». На обложке – мое имя белым тиснением. С экземпляром книги Курт отправился прямиком на улицу Гюльнихаль, разыскивать ее розовый особняк, который я так часто описывал ему, когда он был маленьким. Так сказочный дворец превратился для него в настоящую изящную постройку за хорошенькой оградой, а принцесса из его детских грез – в обаятельную земную женщину. Мое небесное дитя, моя несравненная Эдийе – обычная дама в глазах Курта, даже, пожалуй, полновата и старовата! У меня нет сил, чтобы выслушивать детали их разговора.
Она приедет сюда через четыре дня.
Она приедет сюда через восемь лет.
Она приедет сюда через четыре дня.


Курт вьется вокруг меня, пытаясь исправить ошибку, которую, как ему кажется, он совершил, сообщив мне радостную весть слишком быстро. Мой дорогой мальчик, природа тоже совершает ошибки, и не в наших силах их исправить…


Я сижу тихо, чтобы не обеспокоить его еще больше.
Моя борода становится все мокрее. 


***


Старческий сон пуглив, как ящерица. Уже три ночи я не могу уснуть. Сажусь под своим деревом, прислоняюсь сморщенной щекой к его прохладному стволу. Чувствую я себя так, будто жизнь вытекает из меня по капле.


Будь я моложе на полвека, каким радостным стал бы для меня этот день! Сколько было бы впереди встреч, сюжетов, красок, как глубоко бы дышала грудь, как самонадеянно смотрел бы я в зеркало! А теперь – что нужно осужденному перед казнью? Только еще один рассвет, еще один раз увидеть розовую кромку неба…


Курт проводит со мной все время, пытаясь приукрасить мое более чем скромное жилье. Он даже выбелил потолок, который никогда прежде не знал побелки. Принес вышитые занавески взамен старого плюша на окнах. Пригласил из соседней деревни парикмахера, чтобы постриг мне бороду и почистил ногти.


Подготовка идет такая, будто я отправляюсь прямиком в Рай.


- Стоит ей заговорить с тобой, и она сразу тебя полюбит! – убеждает меня добросердечный Курт. Он незаметно указывает парикмахеру на волосы в ушах. Тот деловито кивает.


- В Большом Городе ни у кого нет такого мягкого сердца и таких прекрасных манер!


Я знаю, Курт хочет как лучше. Парикмахер переключается на мои брови, и его расческа мгновенно в них застревает. Когда тебе восемьдесят, кустистые брови уже не должны тебя огорчать.


Вечером Курт относит мешок кураги в лавку своего отца: мы условились, что тот приготовит свое коронное блюдо – kay;s; dolmas; . Это единственное угощение, которое я могу предложить. Надо полагать, Эмин заинтригован и попытается увидеть мою завтрашнюю гостью во что бы то ни стало. «Поболтать о том о сем». Вся надежда на мальчика и его мать: вместе они должны придумать, как удержать отца в лавке весь день. Сам же Курт должен встретить Эдийе-ханым на вокзале и привезти ее в поселок – и хотя мы обсудили это много раз, я до сих пор не уверен, что это не сон.


Солнце привычным движением закатывается за горизонт, а я занимаю свой пост под деревом. Постель не дождется меня и сегодня... Тем не менее, эта ночь показалась мне самой короткой: только прислушался к шороху листвы, только припомнил, как в первый раз приехал на грустном плешивом ослике в это место, и незаметно для себя погрузился в те времена. Как странно, что даже самые тяжелые испытания, самые безнадежные ситуации светлеют в памяти, когда наступает время оглянуться на них. Благословенны трудности, которые привели меня сюда!


Поезд прибывает в город в восемь двадцать, значит, начиная с десяти, моя гостья может оказаться у дверей в любой момент. Хотя и привык ждать, я дрожу от предчувствий, которые сдавливают мне грудь. В семь из-за поворота на тропинке выныривает длинная фигура Курта. Он расстилает на столе белоснежную крахмальную салфетку и водружает на нее аккуратную корзинку с румяными плодами, из которых кокетливо выглядывают мягкие воланы орешков. Миниатюрные капли черной смородины россыпью оживляют этот благостный натюрморт – Эмин в самом деле расстарался.


- Теперь все готово!


Глаза Курта сияют. Он кусает губы в нерешительности и вдруг, изменившись в лице, бросается ко мне, обнимает и тычется лицом в мою макушку. Он дышит молодостью и здоровьем и как будто чувствует себя виноватым. Мне неловко дышать, но я боюсь потревожить его внезапную нежность. Это первый раз, когда он меня обнял. Через минуту, по-прежнему не говоря ни слова, Курт оставляет меня и стремительно скрывается в дверном проеме. Я провожаю его глазами до поворота. Солнце царственно поднимается все выше, обещая прекрасный день. Теперь все готово.


Нет в целом мире царственнее той,
Пред чьей одной склоняюсь красотой…


Пора. Я в последний раз оглаживаю ветки своего дерева и ухожу, не оглядываясь.