КЕША

Когда-то давно доводилось мне знать одного неразборчивого человека. Он был не столько неразборчивый, сколько старше меня и очень творческий.  Как сейчас помню, ему всегда и повсюду мерещилась музыка – нет, не тот несуразный  бессмысленный шум, который сейчас слушают люди. Ему слышалась только классика и иногда джаз. Вообще, он не был сумасшедшим и никогда не привлекался, просто он сам родом был из Питера и ну очень любил вечерами танцевать с бокалом вина в собственной спальне, но только никогда не танцевал один. Каждый вечер, всегда, непременно, с ним была какая-нибудь прекрасная дама. Не столько, может быть, и прекрасная, сколько восхищенная им и слегка обманутая.
Так вот, как же я была удивлена и шокирована, когда сегодняшним ранним утром, едва мои замерзшие ступни коснулись холодных деревяшек пола, я услышала стук в дверь. Именно стук, а не звонок. Это было так медленно… «тук-тук», 2 раза. Это было так странно, я сначала даже встревожилась, подумала, что-то страшное, наверное, непременно случилось с моей машиной, с соседкой или с ее собачкой, маленьким шнауцером… 
А потом я подумала, что, наверное, это мама приехала – а это ведь было бы еще более ужасно и совсем не к месту, и я сразу в спешке забегала по дому, пытаясь собрать все бутылки с Джеймсоном: допитые и не совсем…
Стук повторился. Я подбежала к двери и тотчас же вспомнила, что забыла надеть платье, и что на мне были только жемчужные бусы – мамин подарок, а в остальном я была совершенно возмутительно голой. Естественно, жемчуг в бусах был речной, потому что сиял он как-то странно, не глубоко, даже мелко, как какая-нибудь река, но не как море, но на шее эти бусы смотрелись просто превосходно, а я ведь должна была быть красивой всегда. Особенно во сне. Вдруг с утра я обнаружу себя мертвой, и моя душа взглянет на тело со стороны. И что же она увидит? Мне кажется, вот если бы я была моей душой, то мне бы хотелось, чтобы оно, это глупое женское тело, было непременно молочно-белое, слегка тощее и обязательно с жемчугом на его лебединой шее.
Спросонья я нащупала где-то возле старой винтажной софы теплый плед, укуталась в него как попало и совершенно наобум (но художник викторианской эпохи непременно бы это оценил и попросил бы меня остановиться на мгновенье и стать его музой) открыла хлипкую дверь. От психоделических метаний с бутылками в руках я даже забыла посмотреть в глазок.
Там стоял Кеша. С букетом каких-то цветов и коробкой какого-то печенья. Я вот сразу подумала, что, наверное, я слишком много выпиваю, наверное, это уже даже за рамками дозволенного. Это ведь был, наверное, не Кеша, а у меня просто началось в голове нервное расстройство, помутнение, или какие-то алкогольные психозы…
В общем, я засмеялась. Кеша улыбнулся, я захлопнула перед ним дверь.
Потом я прошла на кухню и закурила там. А ведь я даже совсем вообще не курю, просто как-то не по себе стало и все так жутко в груди сдавило. Потом я сообразила, что это были какие-то отвратительно горькие сигареты, наверное, поддельные. Я их не покупала, и бог весть, откуда они там оказались, наверное, кто-то из моих мужчин их ненароком обронил. Надо будет потом взять вот так и обзвонить их всех и непременно попросить их не курить такую отраву. Я же такая тонкая натура и всю эту гадость чувствую.  И мне жалко их, бедных, несмышленых.
Мне тогда стало как-то мерзко и неловко, и я выкинула сигарету в умывальник. Потом бросилась в ванную, включила там кран и ополоснула лицо и волосы холодной водой. Дышать стало на толику легче, и я подумала о Кеше. Как же мы, женщины, любим страдать и переживать. Особенно из-за мужчин.
Когда в моем теле проснулась мелкая моторика, я отперла замок в ванной, во второй раз подошла к двери и посмотрела в глазок. Кеша стоял там, по-прежнему в той же позе, с цветами и печеньем,  и вообще он мне показался каким-то прежним, даже немного скучным. Я повернула задвижку.
- Заходи.
Кеша вошел в мою гостиную.
-У тебя здесь пахнет кальянным дымом… - задумчиво произнес он, оглядываясь.
Я только улыбнулась. Оказывается, мой изысканный парфюм в перемешку с сигаретным дымом так теперь называется.
-Ты красивая.
Он погладил мои мокрые волосы.
Мне так странно и одновременно смешно сейчас это вспоминать, ведь я тогда сразу же бросилась его целовать, рыдая и смеясь. Наверное, у него аура такая - особенная, в ней просто тонешь, как закатное солнце утопает в северном море, и выпутаться оттуда невозможно, если твоя энергетика недостаточно сильная, и бессмысленно, если тебе просто надоело быть сильной…
 Я стала раздевать его, и, кажется, даже порвала его рубашку в двух местах, и выбросила галстук в окно. А он отвечал на мои действия своим напором, потому что он был своего зодиака знаком, но все равно при этом оставался каким-то холодным и отстраненным, не моим…
Потом у нас был неистовый, безумный секс. Я даже не помню, сколько раз я им овладела, но страницы Камасутры, по-моему, никогда и не слышали о такой каме, и тем более таким ранним завьюженным утром в покрытой инеем квартире. Какая же жажда меня мучила! Такого сильного мужчины у меня не было давно. Мы умудрились оставить отпечатки нашей внезапно вспыхнувшей страсти везде: на остывших стенах, на покрытых тонкой корочкой льда шелковых простынях, на скользком деревянном полу, таком же холодном, как мои ступни. А он осыпал меня этими загадочными цветами из неизвестных мест, он был такой незваный, но такой долгожданный этим утром…
Я лежала с ним в кровати, обняв его. Он закурил.
Это были те самые отвратительные сигареты с едким запахом медленной и мучительной смерти.
-Откуда ты их взял?
-Привез с собой. Мои любимые.
-Не кури их при мне. Они мерзкие и тебя убивают.
-Я забыл тебе сказать. Прости, я приехал к тебе специально, потому что мама мне сказала, что только ты меня услышишь. Дело в том, что когда мы с труппой в последний раз танцевали в нашем театре, мы ставили Гамлета, кстати, и вот тогда произошел несчастный случай, обвалились софиты, и я оказался погребенным в груде металлолома. В общем, я в коме, – совершенно будничным тоном, словно мы говорили о погоде, произнес Кеша.
-Как ты можешь говорить такое мне? Тем более, утром. Тем более этим утром? Понимаешь, есть одна очень сильная женщина в моей жизни, ей я порой верю больше, чем самой себе, и она всегда, каждую ночь мне говорит, что надо держаться подальше от безнадежно павших духом мужчин…
-Нет, ты не понимаешь, я действительно в коме. И я почти уже умер, не здесь.
- Подожди, а разве лежать в коме не означает сидеть в клетке, быть заложником собственной физической оболочки? Когда душа заперта в теле и бродит в лабиринтах подсознания? Так чего же ты тогда здесь делаешь? – недоумевала я.
- Я и есть в клетке, Стась. Понимаешь? Я заперт здесь, в своей голове, - смерив меня равнодушным взглядом, сказал мой гость, указывая на свой висок указательным пальцем правой руки.
На безымянном пальце у него не было кольца. Странно, раньше он никогда не снимал его.
-Солнце! Постой, объясни мне, если ты находишься внутри собственной черепушки, то как же ты тогда пришел ко мне?
-Я не знаю, Стася. Наверное, ты тоже в моей голове, взаперти.
-Послушай себя! Что за бред ты говоришь? Не бывает так, чтобы человек уснул в собственной кровати и у себя дома, а проснулся в чьей-то голове!
-Видимо, бывает.  Знаешь, я порой забирался на крышу нашего театра после очередного выступления, доставал сигарету и бутылку нашего с тобой любимого красного, смотрел на небо, как облака сначала мешаются, потом сминаются, соединяются, как будто любят друг друга сильно-сильно, а потом плавно расплываются на мелкие воздушные комочки, будто не было между ними никакого притяжения. Как будто они никогда и не силились познать друг друга…
И в такие моменты я думал о тебе, Стася, о том, как улетел от тебя. Потому что не знал, потому что боялся…
- Я не верю тебе.  Ты сейчас говоришь, что любовь делает тебя слабым. И ты умираешь. Вот и все твои облака.
-Нет, Стася! Пойми же ты, раньше я просто боялся. Боялся, что если подпущу тебя достаточно близко, то стану слабым. Потому что не смогу жить без твоей любви. Боялся стать её рабом… твоим рабом. Но нет хуже рабства, чем страх. Я нашел тебя здесь, чтобы ты освободила меня из этого плена. Потому что теперь я ничего не боюсь.
- Ты говоришь, ты в коме, я в твоем подсознании, мы здесь заперты, и ты хочешь, чтобы я освободила тебя от… плена? – сказала я и остро прочувствовала, как во мне поднимается волна гнева, безумия и недоумения.
-Да, - с вызовом сказал он, посмотрев мне прямо в глаза своим лазурно-бирюзовым взглядом карих глаз.
А почему, собственно, карие глаза вдруг стали мне морем? Я ничегошеньки не понимала. Я, кажется, спала и не могла проснуться, как будто мою душу перевязали бечевкой и вручили кому-то в подарок, и этот кто-то никак не желал развернуть его.
Он смотрел в потолок.
-Я слышу голос, - сказал он внезапно.
-Какой голос? – спросила я.
-Мужской. Очень властный. Это голос врача. Я что, забыл сказать тебе? Сейчас я на операции. Ох, как много крови я потерял. Знаешь, я уже чувствую покалывание в носу. Наверное, из наркоза выхожу потихонечку. Воздух меняется…
-Прекрати, пожалуйста! Ты говоришь все это, словно оно на самом деле происходит! Ты пришел свести меня с ума? – я отстранилась от него и зарыдала. Мне было очень холодно, по моей квартире гуляли сквозняки, и было слышно, как в ванной из крана капала вода, но мне было так безбожно наплевать на весь этот прекрасный мир, что я даже зажмурила глаза и закрыла ладонями уши.
Он прильнул ко мне со спины, нежно обнял меня, и тихо прошептал:
-Меня уже зовут, родная. Они меня спасли, но я обязательно буду с тобой. Не уходи отсюда, ладно? Я приду к тебе еще этой ночью.
Я посмотрела на него: какой же он был красивый в этот миг! Нет, физически он был отнюдь не совершенен, но именно поэтому и был так красив.  Только художник мог бы описать эти жесты, движения тела и уверенную походку, эту спину.
Спину?
Он уходит. Его силуэт тает в парадной двери.
Абсолютно голый, надев на себя только одну лишь шляпу, он вышел за порог.
= = =
По статистике одну треть своей жизни человек проводит во сне:  6-10 часов он спит в сутки. Если это умножить на 365, то получится, что 2190-3650 часов он спит в год. А где же пропадает человек, пока он спит?
Никто и никогда, я знаю, в этом мире не дышал за другого человека, не думал его мозгом, не чувствовал его сердцем, не целовал его губами. В этом мире мы всегда одиноки, запертые в клетке собственной телесности. И когда мы встречаем своим лицом наиболее тяжелые моменты в этой жизни, никто и никогда не переживет за нас эту боль. Радость тоже никто не испытает за тебя. И это самое естественное состояние человека: приходить и уходить из земного мира, будучи одиноким.
-Таких сейчас очень много развелось, одиноких, – услышала я чей-то знакомый шепот. – И это хорошо! Это абсолютно правильно.
Я огляделась. Надо мной склонилась N, мой близкий друг и давний наставник.
-Привет, N! Что-то я задремала, кажется…
-Да-да, Стасенька. Сейчас ты тоже спишь. Только я хотела сказать тебе одну очень важную вещь. Очень важную. Помнишь, перед смертью я полюбила, а потом ты заплакала? Когда узнала, что я умерла уже. Так вот, мне это еще мама говорила, что в смерти нет ничего страшного. Так надо, и это так же естественно, как одиночество.
Мы с N находились в моей комнате. В темной комнате, покрытой мерцающей прослойкой ледяного кружева: русские узоры, почти замерзшая хохлома. Я лежала на кровати, N лежала на мне, сверху, как будто пыталась согреть меня своим хрупким, почти хрустальным телом. Её жемчужно-белые волосы слегка касались моих ключиц и дальше струились алебастровым водопадом вдоль моих нежных плеч.
Её правая рука скользила по изгибам моего обнаженного тела снизу вверх и остановилась в области сердца. Она ласково притронулась к моей груди и чуть надавила на нее.
-Не бьется, - сказала N.
- Скажи мне, я уже умерла?
Тут, кажется, я и начала понимать, что к чему. Призраки никогда не обманывали меня. Тем более N. Она всегда приходила ко мне, чтобы сообщить что-то важное, как сейчас.
- У нас мало времени! – внезапно резко и отрывисто сказала N. – Сейчас он к тебе придет, будет разъясняться в любви, будет рассказывать свои сны и снова принесет тебе эти убогие ромашки и просроченное курабье, но ты его не слушай. Не верь. Не слушай, беги!
Включился свет. Кеша стоял возле двери. Он был весь в бинтах и так страдал, бедный, что даже молчал и сказать ничего явно не мог. В руках у него был букет ромашек и пачка почерствевшего печенья с черными капельками джема. Все это было бережно обернуто газетой.
-Это так по-советски, - произнесла я. – А ты такой русский…
-Стася, я живой. Мне вкололи очень сильное обезболивающее, какой-то наркотик, наверное даже морфий… Мое сердце бьется очень медленно, я сейчас в реанимации… Ко мне мама приходила…
-Но она же мертва…
-Я знаю. Поэтому и приходила, во сне, о тебе все справлялась. Спрашивала, когда в гости к ней заглянешь? –  улыбнулся сквозь бинты Кеша.
-Я к ней обязательно загляну на чашечку чая. У нее всегда был восхитительный шоколадно-ройбушевый чай, черный, -  сказала я и принялась теребить жемчуг на тонкой белой шее.
-Стася, я хочу, чтобы ты осталась здесь и ждала меня. Я не хочу, чтобы ты уходила. Я сумел найти тебя в своем сердце, именно поэтому ты сейчас здесь, а не там… где моя мама.
-Как я умерла, Кеш?
Он посмотрел на меня взглядом, полным боли. Кажется, он с трудом шевелил ступнями, ах, как он страдал из-за меня в этот упоительный миг. Почти так же, как я страдала из-за него. Хотя нет, мужчины вообще не умеют так страдать, как женщины, а все благодаря этому их тестостерону.
-До сих пор никто точно не смог объяснить, зачем ты шагнула в это открытое окно.  За последние полгода своей жизни ты не написала ни строчки, нигде не работала, не платила по счетам. У тебя не осталось за спиной имущества, только эта квартира, Стася. Холодная, как твои ступни сейчас…
-Понятно. Мне все понятно. А почему я здесь тогда?
-Ты сейчас в моей голове, внутри меня, Стася. Я поддерживаю тебя в этом мире. Потому что ты любишь меня, и всегда будешь со мной.
Вот теперь тонкие грани кирпичиков мыслей сложились в моей голове в идеальную пирамиду. Это не я должна была освободить его из плена, это он хотел поменяться со мной ролями. Он и был моей клеткой все это время.
-Нет. Потому что это уже не так. Давно не так. Это ты меня не отпускаешь. Я заперта здесь, как цепной пес. Я не зверушка. Понимаешь, я не твоя больше. Я свободна!
-Я отпущу тебя, если ты захочешь. Только скажи, что хочешь. И я пойду за тобой, куда ты хочешь.
Я молча встала с кровати. Я была так прекрасна и неистова в тот момент, словно ангел, сошедший с картины Майкла Паркеса, во мне всего было слишком много, и я не могла выразить это все ни словами, ни жестами, ни даже мыслями. Так сильно давила на меня эта тюрьма – недвижное тело другого человека, огромный камень преткновения на пути светлоискрящегося ручейка моей свободы.
И только тогда я обратила внимание на окно. Вот почему так зябко было в моей квартире все это время, вот почему февральская вьюга вопила мне о своем холоде прямо в лицо.
Распахнутое окно.
«Не слушай, беги!» - пронеслось нежное эхо в шелковом трепете занавесок.
Молочно-белая, слегка тощая и обязательно с жемчугом на лебединой шее, я снова шагнула в открытое окно.