Последняя луза для лузера Глава 2. Второй шар

   Невозможно было и подумать, что смерть деда столкнет Семена в пропасть, где ему и пропасть. В ту летнюю ночь  даже с его совиной сущностью он почти уснул. И вдруг как удар в сердце–  звонок. Семен ещё, не прикоснувшись к трубке, будто услышал предсмертный крик.
; Сеня… зайди… мне плохо….

 Услышал, но не поверил. Не хотел он в мистику верить и вообще ни во что, только в себя умного и красивого. Семен оглянулся на жену Маржолену. Спит переводчицы времени пидорам задаром.  Машка дочь, тоже спит. Ну конечно это не женское дело ночные  звонки. Да и кто же звонит ночью переводчице? А врачу звонят как вечному дежурному. Но это же дед. Схватил  Семен специальный чемоданчик для  деда и на лестничную клетку. 
 Дверь привычно открыл своим ключом.

  Комнату  деда освещал лишь экран телевизора. Тревожный ветер за окном раскачивал фонарь, отчего казалось, что из кустов и из-под деревьев выскакивают темные фигуры, и, перепрыгнув через скамейки детской площадки, прячутся в какие-то странные места,  легко создаваемые воображением из теней и строений двора. Последние годы Михаил Михайлович (Моше Мордухович) часто  вслух для непутевого внука вспоминал мрачные  украшения своего детства:  погром  в их местечке, страхи при каждом окрике, сырой подвал, где он с братьями и сестрами прятались от подвыпивших погромщиков.  Семен наклонился над беззвучно шепчущим дедом.
   Могла ли игра ветра с фонарем напугать деда? Вполне. Дед  понимал, что сейчас не сможет себя защитить, и поэтому закрывал на засов  дверь и долго выяснял, кто звонит.
Бессилие детства и старческое бессилие путались под фашисткие выкрики мелких полупартийных  газетёнок. Не ему оценивать меру силы и бессилия постсоветского фашизма.

  Дед родом из небольшого провинциального городка. Странно, почему идешское штетл переводится на русский как местечко, а не как городок. Это Рабинович известный как Мир Вам  (Шолом-Алейхем) выдумал наверно. Давно сгорел тот  домик под соломенной крышей, где жила семья прадедов  и их  резвая куча детей. Жили  впроголодь, да разве просто десятерых прокормить. С таким грузом и в лучшие времена надорваться  даже крепкому мужику не стыдно.  А прадед попал в полосу , когда обувные фабрики начали теснить холодных сапожников.  Вот и бегали они  замурзанные, босоногие даже зимой. Вот и  ссорились друг с другом из-за куска хлеба или пары штанов  на двоих , но ощетинивались, когда  чужак обижал кого-нибудь из них. Там в драках и накопилась сила деда. А куда ж бедному еврею дется? Или в силачи, или в богачи, или в могилу. Дед вышел в силачи.

   Семен вполне мог  представить,   как этот старик впервые  научился читать по-русски, хоть и  по складам, но  сам, сам  полный отчаянных надежд уйти от нищеты родного дома.  Да не в пользу ему пошла русская грамотность. Вместо талмуда начитался агиток. А это ж почти наркотики. Занесло его в большевики.  Что и говорить, и куда более умные и образованные ловились на крючок марксисткой мифологии. И  он стал  одним из них, подхваченных ветром перемен, простодушных людей, которых   опьянила  высокая  миссия проводников в жизнь решений новоявленных  хелемских мудрецов, куда более понятных, чем  те древнееврейские, о которых слышал в хедере.   Да, это он вместе с друзьями раскулачивал, экспроприировал, проводил коллективизацию... Потом служил в армии. И здесь  оказался  на волне с самого начала с  белофинской компании,  потом «устанавливал» советскую власть на Западной Украине, прошел пехотой и пролетел десантником над всей  Отечественной  и закончил войну в Манчжурии. За это время  успел заслужить несколько орденов и медалей, побывать в штрафном батальоне и искупаться в собственной крови,  «искупая  вину». Четыре раза был ранен, валялся в госпиталях, и вновь возвращался на фронт и, наконец,  стал инвалидом войны второй группы.
А теперь его могучая душа прощалась с телом. Избитым, изрезанным, хватившим не мало лиха на всех поворотах крутой судьбы. Семен ещё успел схватить слабый пульс, но дальше идти  оказалось некуда. Скорую вызвал лишь для констатации смерти. Сидел рядом и вспоминал. А что большее мы можем сделать для наших умерших? Может они даже оживают там где-то, когда мы их вспоминаем.
               
  Дед Семена Колабоса  был богатырь местного сугубо еврейского значения.  Выше среднего роста, физически сильный, мускулистый,  Недостаток образования   тщательно скрывал, любил прихвастнуть и мог  выпить, если нужно «поддержать компанию».    Ничего себе выраженьице. «Поддержать»,  не плечом подпереть, не волей направить, не умом спасти, а глоткой широкой и желудком вместительным. Отец Семена как-то подумал об этом штампе, украшающем бытие и вывел психотеорему: «Трезвый пьяным не товарищ, а враг народа. Сидит, пьяные речи на ус мотает. А ему тут все душу наизнанку по пьянке. Все друг другу открылись – вот и друзья – собутыльники. Если какой ни есть малый Петька водку пил с Большим начальником Василь Иванычем, то уж Петьку не трожь. Нарвешься на Самого Василь Иваныча». Вот тебе и народная мудрость. Вот тебе и штампик расхожий  «поддержать компанию». Так что друзья у Михаила Михайловича водились в самых разных кругах и квадратах. К тому же и пил на свои,  и поставить на стол  имел на что, ибо унаследовал от родителей энергичность и трудолюбие, ремесло скорняка и любовь к рынку. Здесь можно  было встретить и переговорить с нужными людьми, отдать на продажу шапки, сшитые  своими руками из меха зайцев,  или шкурку лисы, добытую на охоте.  Сам  торговать  стеснялся. Ордена на груди мешали.
   
 Семен антуражем  пошел в деда и какую-то часть своего жизненного пути прошел в радости и в удовольствии. Этакий  мощный, яснолицый, чернобровый и черноглазый. А голова горит не только быстрым умом, но так же огнем рыжих всполохов  в глубинах кудрей. Отец стал врачом в Москве, и мать стала врачом. Пришлось Семену  тоже стать врачом и довольно долго  стоять и настаивать на этом. Женился на красавице тогда ещё студентке иняза. Да и где же искать красавиц, как не в инязе или на филфаке. Меды , педы и технари внешностью блещут крайне редко. Есть ещё актрисы. Сладкие пироги. Но их есть приходится не одному, а  в компании. Можно и оскоромится  и побрезговать. Москвич во втором поколение  Семен это без пояснения понимал. Периферия всех толчет в одной ступе. А Москва многоступенчата.  И приятели  Семена были одни умней другого.  Коля наследственный инженер как-то рассказал такое например:
  – Сеня , послушай для просветления твоей неправедной души.  Далеко не вся наследственная информация записана в геноме – ни хрена себе часть ее приходит извне, можно прямо сказать «от Бога» , а можно обтекаемо «из космоса». Факт , что  на волнах, природа которых еще  нами дураками не изучена. Был  на попа поставлен лихой эксперимент: построили две камеры, в каждой из которых создали природные условия для развития головастиков из лягушечьей икры. Различие лишь было в том, что одна камера была создана из пермаллоя. А он сука упертый не пропускает никакую  электромагнетику то есть даже ни кривые волны  и не их непаханые поля, а вторая – из обычного материальчика , который для волн не помеха. В каждую камеру пристроили с комфортом равное количество оплодотворенной лягушечьей икры. И вот результат. Во второй камере в положенный срок вылупились и нормально развивались головастики, превратившиеся потом в лягушек. В первой – появились сплошь уроды, которые через несколько дней сдохли все до одного.  Как тебе это нравится?
   Вывод  хоть в окно, хоть в дверь просится и  напрашивается : для нормального развития необходим какой-то фактор, несущий недостающую часть наследственной информации, без которой организм не может быть «собран». Вот и не верь после этого в то, что некие высшие силы не влияют на все живое на Земле! По мне,  так это и есть космическое организующее начало, коллективный разум или душа. А по Шардену это Точка Омега.  И только после ее, или ЕГО  воздействия наш мозг становится тем, чем мы его представляем. Как тебе этакая сентенция? А ты говоришь: «Я атеист».
–  Вообще-то я на эту тему больше молчу. Нук,  подумав немного, скажи, а  я как себя почувствую с моими-то грехами, если поверю в Ад. Ну и зачем мне эти муки?
– «Не покаешься, не спасешься». Это ж не я придумал.
– И не надо придумывать. Я ж еврей, а у евреев ада нет, или он есть только для исправимых, а не исправимых  в утиль и никаких мук. Смерть одна и окончательная. Так мой дед говорит, а ему верить можно.  И меня это вполне устраивает.  Давай лучше выпьем за бабс, украшающих нашу жизнь, пока мы ещё что-то можем.

  Увы,  имел он  ввиду,  при этих словах,  вовсе не то что имел, то есть свою жену красавицу, а наоборот, то чего  пока не имел, Катю Казакову.  Смерть деда облегчала маневр. Мало того, что освободилась явочная квартира. Исчез бдящий глаз. Днем дед не телевизор смотрел, а в окно. Кого приведешь под этим бдящим оком. А жена, по долгу службу,  подолгу отсутствовала, ещё и дочь прихватывала в путешествия и для досконального освоения языков в живой речи.  Ну и чтоб мать любила больше, чем беспутного отца.  Семья Маржолены происходила из староверов,  крестьян преодолевших многие барьеры в том числе и барьер пьянства. Думали они назвать дочь Марксоленой, но потом возросшая культура помещала.  Семья эта охотно приняла Семена, полагая, что евреи уж точно не пьют и по бабам не бегают. Эту ошибку в мышлении  родителей  гордая Маржолена не исправляла. Даже от самой себя исхитрялась скрыть вопль неприятных фактов.  Но это до поры совсем не вне времени, а как раз вовремя. Дочь ведь подрастала и дорастала до понимания, что её любимый папочка  изрядная бяка. Впрочем,  Маржолена не  просто терпела мужа,  вот не могла оторваться от этой уж очень сладкой бяки. Так и жили.  Уж наверно он потомок царя Соломона, раз  его с лихвой хватало на столько женщин. Но все же не на тысячу сразу как царя тех ещё времен,  или более современного, но не менее легендарного  Дон Хуана.
Таковы юные женщины,  разнообразие его вкуса и репертуара  каждая очередная жертва  не осознавала.  Не осознавала и  Катя Казакова, круглолицая женщина с веселыми ямочками на щеках и горящими удивлением и страстью  глазами. Наивная,  она работала  с удовольствием и даже с вымершим комсомольским энтузиазмом,   работала медицинской сестрой в хирургическом отделении. Доброжелательная и веселая, она всем нравилась. Да и все вроде бы друг другу нравились. Вместе отмечали праздники календаря, дни рождения, знали друг о друге все, радовались радостям и к горю каждого относились, как к собственному. Все в жизни Кати было ясно и понятно. Петька Кружилин, с которым они хороводились еще со школы, однажды после встречи Нового года заласкал ее, подвыпившую, зацеловал… а вскоре Катя поняла, что беременна. Так она стала Кружилиной.

Души как облака плывут, носимые ветром судьбы и страстями, сливаясь, меняясь и тая в небесной голубизне. Душа Кати, нежная, тонкая, стремящаяся ввысь, вошла в соблазнительное тело, полное женских страстей. Потому и вышло так, что ветер страсти рванул ее в чужие объятия. И попало облачко ее души в сизую тучу. Но почему-то растаяла туча, а облачко поплыло себе дальше. И вот оно плывет по больничному коридору, а те, кто решался заглянуть ей в глаза, видели полыхающий там пламень влюбленности. Ах, эти врачи! Семён,  на полном серьёзе улыбаясь сообщил Кате, что вот   доктор Марсден главный врач госпиталя Модсли в Лондоне, говорит, что когда вы увлечены кем-то, то ваш мозг выделяет вещество "допамин", дающее такую же реакцию, какую бы создало употребление кокаина.
– Семен Яковлевич, вы шутите,
– Ну конечно шучу. Я всегда шучу, когда смущен такой прекрасной женщиной как ты.
Он не стал добавлять прозаические детали. Ну,  к примеру,  что  как и наркотики, первые дни влюбленности обычно и бывают самыми сильными.  Или что "Научное исследование показывает, что первый взлет любви   обычно длится от трех до семи лет", –  как сообщил миру  Марсден, а потом облом
 И чего только люди не делают в погоне за этим самым мощным наркотиком! Впрочем, большинство, однажды переболев этой психической болезнью, приобретают пожизненный иммунитет. Перестают верить во всякую там поэтическую и сказочную дребедень. Так и живут себе спокойно, …пока не умрут в одиночестве.
А Кате в неполных двадцать до иммунитета этого, как до луны. Да и была ли она влюблена в мужа своего Петьку Кружилина?! Силен как жеребец-производитель, но и ума не больше. Одно лишь мление телесное. Первый по силе, последний по уму в классе, мечтал о заветной троечке по математике или русскому языку, но зато лучше других подтягивался на турнике, и даже записался в секцию бокса. Ласковый и не подлый, может, и любил, а поговорить – как с гориллой. А мир ее мечтаний пахнул мятой, а не матом. И плыла она белым облачком дальше, с радостью родила сына и,   лишь потом поняла, что не любит отца своего ребенка. Разве ему место в мире блистающих облаков?!

– А, чтоб пусто было твоему Пустовскому, – заявил ей однажды Петька, перелистав бессмысленную для него книгу. Он часто пропадал где-то вечерами со своими дружками, возвращался поздно подвыпившим. После технического училища на работу не пошел. К чему суетиться, все равно скоро в армию?! Осенью ушел служить во флот. А это, как известно надолго.
В эйфории ночей Катя не сразу поняла, что не сможет с ним жить. А со свекровью тем более. Она вынуждена была уповать на помощь матери, которая всякий раз упрекала ее, что не послушалась, рано выскочила замуж.
– У меня ноги гудят, руки крутят, а ты мне работу нашла! Когда со своим Петькой барахталась, думала, как жить-то будете?
– Я вас прошу только приглядеть за внуком, пока не приду с работы. Вы, небось, – бабушка!
–  Том и дело, что небось. Если и сын твой в тебя, то и прабабушкой стану вскоре, – ворчала Анна Алексеевна, недовольно глядя на дочь, но за внуком присматривала.
Андрей Кузьмич, отец Кати, работал токарем на заводе, домой приходил уставший. Ему не до внучка было. Правда, когда в выходной брал малыша на руки, какая-то теплота и нежность подкатывали к сердцу. Но долго возиться не любил, да и по дому забот много. Тут не до нежностей.
Но легкий ветерок жизни нес нежное Катино облачко, и заклубилось оно рядом с огромным, блистающим…
Где ей было узнать, что генетическое добро притягивает женщину как магнит.  Кстати не только человеческую. Даже ящерицы этим грешат. А люди!? Ландау, не стесняясь жены, водил в свою домашнюю постель  студенток. При этом  жене велел простынь менять.  А бард и геолог Городницкий прямо в песне признался «И вырастают под чужими именами посеянные нам семена». Любой гений в этом злодействе повинен. Самые наглые открыто заявляют: «Ну должен же кто-то породу улучшать»
Семен Колабос такого не говорил, но думал похоже
Все началось с совместного ночного дежурства. Ночь была суматошной. После очередной операции он, Катя и Нина, операционная сестра, сидели в ординаторской, и пили чай. Случайно Катя перехватила его взгляд. Он, словно, раздевал ее. При этом на лице было не нахальство блудливого кота, а удивление и восхищение. Конечно же, Кате было приятно такое внимание. Доктор был лет на десять старше ее, пользовался успехом у женщин и не скрывал этого. Но ни одной из них не удавалось надолго стреножить этого жеребца. Он всегда был весел и улыбчив, и даже, бросив очередную пассию, умел оставаться с ней в добрых отношениях. Впрочем,  он никогда не выбирал девушек одиноких и возможно даже девственных. Выбирал чужих жен. Последствия его сексуальных талантов доставались законному мужу, ну что ж что рогатому. Дети то получались отборные, а не подзаборные.  А слухи? Так они не всегда могли пересечь Москву. Москва велика.  Далеко не все друг друга знают.  Сколько женщин даже и не знают что такое оргазм. Да это и многие мужчины не знают, как выглядит оргазм их жен. После Сениной обработки в некоторых семьях жизнь только улучшалась. Так,  во всяком случае,  он успокаивал свою совесть.
 Вот и Катя не потупилась, краснея, а смело взглянула ему в глаза. И все! Говорить больше ни о чем было не нужно. Они все поняли без слов. Потом часто вспоминали этот взгляд, эту искру, зажегшую в них страсть. Все его пассии и Катя в их числе знали, что он женат. У него росла дочь. Так ведь и у неё рос сын. Так что они  равны в  грехе. Впрочем,   нет.  Он играл в привычную игру, а она впервые полюбила и готова для него на все. Куда там грубо сляпанному Кружилину. Семен это точеное бронзовое мускулистое тело, серые глаза и красивые вьющиеся черные волосы с золотыми искрами. Семен – это  острый ум,  и вообще другой мир яркий и широкий  в котором так хотелось жить  ей не избалованной добром и добротой, светлыми мыслями и разнообразием. И ещё настоящий мужчина должен  в любой ситуации находить что-нибудь веселое, дающее надежду, спиной своей загораживать от пакостей плохо устроенного мира. И он это сделал. Да ещё как. Своя квартира в Москве это огромный подарок судьбы. И он сделал ей этот подарок.
– Тяжело мне дома,  Семен. Мать поедом ест. Хватает ума понять, что нет у меня мужа. Гулящей называет.  А сын растет как в свинарнике поросенок.  Снять квартиру не получается.
Она на самом деле намекала, что неплохо бы ему на ней женится и от нелюбимой жены уйти, а вдвоём уж как-нибудь снимут квартиру
Семен быстро сообразил, какие удобства получит, если желанная женщина рядом будет жить.
– Катенька моя радость, я сниму для тебя квартиру, хоть завтра переезжай.  А сегодня мы там и переночуем. Там все есть. Так что у родителей тебе и не придется ничего просить.
Лицо Кати засияло и голова закружилась как от  шампанского.
В квартире деда он взялся петь под гитару,  подшучивать над собой, и это было так интересно наблюдать, что Катя взлетала в небеса от восторга. Что ещё она могла желать. Но бурный роман  с ежедневными и часто еженощными встречами не может длиться долго, а этот длился и вовсе  недолго. Слишком разными были они. Он, – честолюбивый и эгоцентричный, поглощенный своей персоной, жаждущий постоянного восхваления и восхищения, и она, – растворившаяся в своей любви, готовая пожертвовать всем ради его счастья.  Но  и она плавала в море счастья.   Нет материнской помощи, но и загрызания нет. Ребенок достаточно подрос, чтоб отдавать его в ясли и от матери не зависеть. Наоборот, мать с отцом теперь были рады, когда на выходные она оставляла внука им.  За неделю успевали отдохнуть и соскучится.  Но слишком хорошо это выходит боком. Он устал от неё.  Ну не Соломон. Жены по очереди это годится. А сразу две да ещё и требовательные это слишком. Красавица Маржолена  в упор не желала замечать соперницы. Какая к черту соперница из одинокой мамы с интеллектом ниже среднего. Добрый Сеня сдал ей квартиру за гроши. Так на то он и добрый. А денег им хватит и без этого.  Раньше же хватало. Эти дворянские рассуждения  опирались на мощную финансовую поддержку её высокопоставленных родителей, удержавшихся наверху даже после Горбачева.  А Семен, устав и отрезвев,  согласно медицинской логике Марсдена и некоторых иных светил или темнил начал выскальзывать из слишком теплых объятий. Она поначалу истолковала это в его пользу. Скучна,  слишком мало читала, мало где бывала, почти ничего не знала. Когда в последний раз он взял в руки гитару и, перебирая струны, напел какую-то песню Высоцкого, она была счастлива, что знает ее. Но вскоре услышала совершенно незнакомые стихи и мелодии, и ей было неловко признаться, что слышит их впервые. А он, словно инквизитор, глядя на нее якобы озорными глазами, пытал:
– А помнишь, как у Галича? – или: – Помнишь, у Окуджавы?
  Но окончательно доконала её речёвка о Пушкине.
– Абрам Петрович Ганнибал внешность, как известно,  имел не славянскую.  И передал её своему сыну Иосифу, а тот своей дочери, а уж она передала инородческие черты Александру Сергеевичу.
– Ну и что?
 –Будь он кем помельче,  ему б это легко простили. Но он родился Пушкиным, а это уже был вызов великодержавному шовинизму. Самый великий поэт России  и вдруг из инородцев.   И пишет всё не русское. Вот написал Руслан и Людмила. Это что за русские имена такие Руслан, Рогдай, Ратмир Фарлаф. Да и Людмила это же "Царская дочь"  точно не по-русски и  отнюдь не по-немецки. Вот именно, не будем называть по-каковски.  Добро бы Пушкин  был из немцев, или из скандинавов, но из диких африканцев!? Это точно не камильфо. Это раздражало издателя Булгарина, министра просвещения графа Уварова, поэта Вяземского. Никто при этом не обращал внимание на такие детали,  как научные достижения Абрашки Ганнибала  (крёщеного как Пётр Петрович Петров, но отстоявшего и  имя своё Абрам и фамилию Ганнибал ). Да,  он стал  генерал-аншеф и автор учебника по военной инженерии.   Но тут с ехидством замечали  недоброжелатели Пушкина
  « Стал? Да это Елизавета  Петровна обласкала  его, просто за то, что он был как бы сводный брат как. Он же был крещён как  приёмный  сын весьма почитаемого ею  отца Петра Первого».
    Так рассуждали тогда. И наверно шептались по углам о сомнительном происхождении  Самой. Мать  Елизаветы  её ведь известно  какого происхождения.   Да,  просто никакого. Из-под денщика взятая Марта  служанка. Тоже мне ЕКАТЕРИНА I Алексеевна  . Она ж в сам деле была Марта Скавронская,  дочь латышского крестьянина Самуила Скавронского. Да и это не надёжно известно. Есть сведения что она дочь шведского квартирмейстера И. Рабе.
 Рыбак , рыбака видит издалека. Рука руку моет.
   Это сейчас три африканские страны спорят за право считаться родиной Ганнибала. Кроме Эфиопии в эту троицу входят Эритрея и Камерун. Когда известный скульптор Церателли предложил поставить памятник Ганнибалу в Эритрее вышел дипломатический скандал. Эфиопия заявила: "Вы чё ребята – он эфиоп. Об этом и написано в его прижизненной биографии, написанной не досужим журналюгой , а его собственным зятем"  Да , там написано , что он родился в Абиссинии. Конечно, если посмотреть критическим оком , то неизвестно в каких границах была страна Абиссиния во времена Ганнибала.  Может, она тогда включала эти самые Камерун и Эритрею? Мир изменился.  А тогда в конце века имени Пушкина  старик Дантес не мог вспомнить,  кого он на дуэли убил. Дуэль была – это вспомнил, а кого убил? Да мало ли дуэлей было в те далёкие времена.
  Ненависть к инородцам его убила, а Дантес всего лишь подручное средство, тупое орудие.
 После такой лекции она принизила себя до уровня пола. Славу богу , что женского. Ну не эрудицию же женщин любят. Тем не мене     придя домой, она лихорадочно искала, где можно что-нибудь прочитать об этих  событиях и с Пушкиным заново знакомилась и  знаменитых бардах прослушала с упоительным вниманием. Вот так и росла, вот так и училась  но восполнить пробелы в образовании ; дело не скорое. Жила ведь другой жизнью в другой среде, А среда порой учит куда быстрее чем даже университет. И уж точно быстрее,  чем библиотека.   От нарастающей неуверенности в своих знаниях её непосредственность поблекла, женская отвага увяла.   Но  жажда знаний росла с  нарастанием понимание своей малой образованности. Увы,  любви это не помогло
 Подсознательно Катя понимала, что это рано или поздно должно произойти, но  не ожидала, что так скоро.
 ОН ЖЕ ТОЛКАЛ ЕЁ от себя всеми этими "а помнишь".

  Откуда чего она помнила,  дитя рабочих окраин, слушательница матерных частушек и корявых сказок-самоделок про счастливую жизнь силой одной лишь удачи. Не было в сказках и намека на  учебу и труд постижения.  Вот только теперь ума хватило хотя бы на  то, чтоб записаться в библиотеку, в которую Семен ходил со второго класса. Понимание своей малой образованности с каждой прочитанной книжкой только усиливалось. Она вспоминала его рассказы о Куинджи и пошла в картинную галерею, в музей. К сожалению, там не было работ этого мастера, но это ее не смутило. Она подолгу в читальном зале рассматривала репродукции его картин, знаменитую «Ночь на Днепре», познакомилась с творчеством Ван Гога, Веласкеса, Рубенса… и все равно чувствовала, как исчезает его к ней интерес. Подсознательно Катя понимала, что это рано или поздно должно произойти, но не ожидала, что так скоро.
– Ничто так не сокращает жизни, как близость с чужой женой, – вслух размышлял он и улыбался, глядя на Катю. – Но чем только не жертвуешь ради любви к искусству?!
– Что-то скоро ты заговорил об этом. Уже надоела?
– И вовсе нет! Я просто хочу профилактически предложить тебе выпить красного вина. Оно повышает тонус, разогревает кровь, да и просто приятно.
Он наполнил бокалы темной тягучей жидкостью, разрезал на дольки яблоко и, подавая бокал, другой рукой обнял за талию. Катя отстранилась и поставила вино на стол.
– Ты все остришь, а мне иногда страшно становится. Я своему все написала в армию. Ну, что же делать, если только сейчас поняла, что не люблю его. Понимаю, что там не сладко, но, думаю, долго переживать не будет. Не хочу больше прятаться, считать себя клятвопреступницей. Совесть замучила…
– Моральные правила не должны мешать инстинктивному счастью. Не зацикливайся. Нам с тобой хорошо, и хорошо! Зачем задумываться?
– Я ведь говорю о себе. Тебе что? Ты привычный. Тебе бы гарем иметь… Видела, как ты на Люську смотрел…
– Ну, что ты?! Тут и так не живешь, а существуешь, а ты – гарем! Знаешь, как в стихах какого-то стихоплета: «У меня бы не было проблем, если б мог я содержать гарем!» Посмотри на меня. Разве я похож на персидского шаха? На мои 170 ре, я и одну жену едва содержу, да и не я её содержу, а скорее она меня. Вот такая у нас проза жизни.
 
  При этих словах он сохранял соблазнительную гусарскую улыбку. Она в ответ не могла ни улыбнутся, но сказала:
– Не плачься, все равно не поверю.
Семен шутливо развел руками.
 –Тебе не повезло. Я нищий врач. Да к тому же голоден, как корабельная крыса.
Она опять улыбнулась.
– Скажешь, тоже! Я пирожки с капустой принесла.
Вот так они уходили от серьезного разговора. Но он сдался первым, стал избегать встреч.  Катя решила, что ему скучно с ней дурёхой. Старалась больше читать, заучивала стихи, пыталась слушать серьезную музыку.  Сначала  её непривычный мозг протестовал и бастовал, она  засыпала под фуги Баха.  А потом случилось странное, её страсти, её заоблачная любовь слились с музыкой Чайковского, Брамса, неаполитанскими песнями в исполнении Михаила Александровича.   Она видела  его глаза, и ту первую искру, пробежавшую между ними.
Но настал момент, когда он  три дня не пришел ни утром , ни днем, ни вечером. При этом она точно знала, что ни жены ни дочери дома у него нет.   Она  попыталась поговорить с ним в отделении. Он  как то ловко так был все время занят.  Не понять, что он  просто избегал объяснений,  стало сначала трудно, а потом и невозможно.
В это же время муж в письме сообщил, что согласен на развод. «Насильно мил не будешь. Будь счастлива. Береги сына. На алименты не подавай. Приеду, пойду на работу и буду сыну помогать…»
«Хороший он человек. Глупый, но хороший. Но вот и от хорошего глаза мне запорошило. Закончилось мое замужество. Теперь я – мать-одиночка. Но это ничего не изменит. Я, как дура, влюбилась. Думала и его вздымает к облакам, а вышло – развлекается».

Дома она тихо плакала, уткнувшись лицом в подушку, или ставила полюбившееся «Итальянское каприччио» Чайковского. «Музыка не нуждается в словах, – думала она. – Он еще пожалеет. Его никто так не сможет любить, как любила я».
А умерло все, когда увидела его с очередной девицей, медсестрой из физиотерапевтического отделения. «Что он в ней нашел? Крашенная кукла…» – зло , но не вслух швырнула ему в лицо Катя и постаралась реже с ним встречаться. Перья ощипанных гусей – разве это облака?!  Но падать вниз уже помешали Чайковский с Брамсом и Тургенев с  компанией, тонна прочитанных книг. Месть брошенной женщины тоже ведь по-разному проявляется. Вот пусть он  пожалеет.    С тем и  взмыла вверх – подала документы в медицинский институт и, на удивление, легко поступила на лечебный факультет. Работу не бросила. Стала брать ночные дежурства. Странным, а может и логичным,  образом взыграли и амбиции родителей.  Раз поступила, значит может, а если может, то и должна.
– Давай, дочка, учись! Пока жив, буду помогать, –  сразу поддержал ее отец. – И не бери в голову, что по началу маненько запуталась… За одного битого двух небитых дают. – Он возгордился дочерью,  лишь на минуту раньше недовольной матери. – Ребенок, рождаясь, плачет, а все улыбаются. Нужно и жизнь прожить, чтобы вокруг все тебе радовались. Я, дурак, по молодости ленился учиться. Теперь жалею, да что толку?
Мать ничего не сказала. У неё свои резоны,  подросший внук приносит больше удовольствия,  чем забот.

Увы,  месть её достигла цели много раньше,  чем она думала. Маржолена,  заметив первые морщинки на своем лице,  стала подозрительней  и, конечно, с легкостью поймала  его с очередной, даже и не очень свежей сладкой ватрушкой. Судится, разводиться не стала, просто ушла к родителям. Может тоже надеялась отрезвить жеребца, но получилось  наоборот. Не о жене затосковал Семен, а о Кате. Она ушла из квартиры деда и даже из отделения ушла. Нашлась ей работа на кафедре в институте. Ну уж, конечно не научным сотрудником, а лаборанткой, но зато вокруг оказались её же учителя. А ведь одно дело лекции слушать, а другое дело беседовать с профессором,  помогая ему  в работе, иногда прямо над образцами пораженных недугом  тканей.
А Семен скатился в тот желоб жизни, который и выкатил его на встречу с Евгением и Израилем.