Игрушки авантюрно-детективная, почти автобиографич

 -
 Л.Конюшихина.

            АВАНТЮРНО  -  ДЕТЕКТИВНАЯ
           ПОЧТИ   АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ
                ПОВЕСТЬ

                ИГРУШКИ
                Часть первая

                ГЛАВА ПЕРВАЯ


             ПАССАЖИРКА У ИЛЛЮМИНАТОРА
             
               
 
 Евгения Петровна  в  очередной  раз  возвращалась  из  хвостовой части самолета.  Пыхтя и отдуваясь, как штангист после рекорда, она, наконец, загрузила себя  в кресло.  Оно в ответ жалобно “мяукнуло”. - Расширить что  ли? - она сделала восьмерку своей посадочной частью. - Да энергию на глупости жалко тратить(!)...
 - Не проще ли сузиться? -  нечаянно сострил щупленький профессор.-
Вы что-то беспокойно нынче летите, Женечка. Есть проблемы?
 - Чищусь. Сами видели, с кем общаться пришлось... Нахваталась...
“Забилась” вся, как есть... А проблемы, коль случаются, то с деньгами не кончаются... Глянь-ка, стихами заговорила. Знать прочистилась до самой “Сахасрары”, - она щёлкнула себя ладонью по макушке. - Это не ругательство. Это чакра так называется, которая  самая верхняя, седьмая - биоэнергетический резервуар, - пояснила Евгения Петровна свой жест пассажирке, сидящей у иллюминатора   по правую руку профессора.
Евгения Петровна не первый раз покушалась заглянуть молчаливой попутчице в лицо... И сейчас, пытаясь наклониться и при этом «медвежисто» отталкиваясь   локтем,  нечаянно  вмяла  профессорский торс в спинку его же кресла:
- Бледненькая Вы какая-то... Ну, да ладно - разберёмся... Время есть!
Больные не кончаются, кончаемся мы - экстрасенсы! Правда, профессор?  Ах, как я Вас!.. Тысячу извинений... Я уже давно вся во власти “ младшего брата смерти”, то бишь -   сна, как Вы любите выражаться. Всё: отпадаю... - она действительно засопела на следующем полуслове...
- Ex unque leonem, - расправил рёбрышки профессор, - это по латыни...
- Спасибо,  я поняла, -  пассажирка прижучила его крепким  карим взглядом. Лицо этого человека ей показалось каким-то отталкивающим, и в то же время… будто… знакомым… Где-то уже виденным(?)..
- Нет же,  право “ видно сокола по полёту”, на всякий случай перевёл профессор  не своё  изречение  и  заёрзал. - Евгения  Петровна удивительно  тонкочувствующий человек с неординарными способностями.  Не далёк тот день,  когда её имя  будет в ряду таких имён, как Роза Кулешова, Нинель Кулагина,  Елена Агаркова и т. д.
Поверьте, рядом с нами безмятежно почивает очередная сенсация уходящего века. И я, как член международной ассоциации по исследованию проблем психотроники, могу гордиться, что имел некоторое отношение к открытию этого феномена. Имею, - спешно поправил он себя. - Вот и сейчас мы летим в столицу на международную конференцию по изучению аномальных явлений, он начал чеканить слова, как диктор радио, читающий бесцветную сказку.   
- Впереди у Евгении Петровны, естественно, солидные биофизические лаборатории страны, научные эксперименты и, конечно же, самое серьёзное испытание - славой! - Его вялая улыбка окончательно сползла к левому углу нижней челюсти, а в противовес улыбке, проворная ручонка профессора тщательно,  то и дело, заправляла скомканный носовой платок  в оттопыренный карман его серого пиджака.   На скошенном, как у приматов,   лбу профессора   созревали и  созревали крупные капли пота...
- А вы, значит, подобно полковнику Олькотту при Елене Петровне Блаватской? - подтрунила пассажирка.
- Ну, что Вы, куда мне до таких  регалий! Я...
- Ладно, скромничать-то! - позволила себе проснуться Евгения Петровна. - Что я без Вас, мой покровитель? Кто я была: ворожея, знахарка-самоучка какая?  В столовой котлы тягала да кошек, собак по соседям отыскивала... Правда, когда и людей приходилось находить.  Только уж  очинно болею,   когда  они мёртвыми оказываются, прямо хоть самой в лёжку на неделю... А попросят  - и не отказать: беда ведь людская! Я все больше по поискам Их интересую, - она ткнула профессора в плечо пухленьким указательным пальцем. - А самой лечить страсть, как хочется! Но Они говорят, что рано ещё: сперва  в лабораториях заместо мыша поисследоваться полагается... Там, если Бог  даст, и сертификат на лечение заполучу.
   А может Вы тоже, что или кого потеряли? Так я постараюсь... Уж больно Вы бледненькая и печальная такая...  Вот сегодня утром, на выступлении,  одна барышня тоже никак не признавалась,  что мужика потеряла, пока я ей всю фотографию и биографию его влёт не  описала. Оказался любовник,  а муж  тут как тут - на последнем ряду находился... Все выслушал и пообещал недоброе нам (ей и мне, стало быть, заодно)... Смех и грех приключился!  А так все бы гладко  прошло: и деньги и документы - всё находила, правда, профессор?  Теперь “чищусь”,  гоняю энергию по чакрам: вытесняю, из себя, что «навешали» на меня худого...

//- Навешали... лаборатории... эксперименты... Все так   знакомо, словно было ещё вчера, а не восемь лет назад... И Евгения Петровна -  вся такая восторженная потому, что ей пока не ведомо,  что такое, когда по - настоящему навешивают... И  ты идёшь “живой посылкой” и, сам того не подозревая,  несёшь адресату всё, что было угодно отправителю... И неизвестно, кто из нас двоих в большей степени сейчас нуждается в помощи. Срочной помощи!  Если бы мне в своё время кто-то подсказал, как все эти игрушки отразятся на здоровье… //- Пассажирка посмотрела прямо в серые глубоко вколоченные глаза «перспективного экстрасенса»... Евгения Петровна заметно стушевалась под  напором её мыслей. 

//- Не поверит, не услышит: слишком уж близка и заманчива победа...

 Да, что я распричиталась заранее?!// - осадила себя пассажирка.
- Вы - то сами  - служащая или тоже по науке? - не пожелала «затеряться»     Евгения Петровна.
- Служащая, служащая. Только бывшая...- уже с заметной решительностью заныривала в себя пассажирка. Наконец круги привычного волнения  сошлись в точку над её головой...

// - Итак, на чём я остановилась? Валерка, мой милый единственный Валерка, моё жизненное испытание, мой первый трепет от поцелуя в губы! Художник - оформитель всей моей жизни в прямом и переносном смысле(!)… А теперь ещё и мой столичный издатель.
Уже пол года прошло, как он  в очередной раз обнаружился в новом качестве. До этого времени - года три - мелькал художником в нескольких столичных журналах. А тут, совсем неожиданно://

 -Алё, беспокоит Москва, к вашим услугам – Издательство «Импульс»,и                после  знакомого "ха  -  ха”, - слушай, радость моя, не пора ли солидно издаться? Чай  в союз писателей метишь... Наслышаны и начитаны... Молодец! Что там у тебя - бестселлер, не меньше? Тираж в двадцать тысяч устроит? Значит, ставлю в планы, как и нашу с тобой свадьбу! Ты ведь всё равно на консультацию сюда, к своим эскулапам,  прибудешь, как обещала?... Вот и сговоримся, наконец... Жду с макетом книги, и с прекрасным свадебным платьем!  Обещаю парадную встречу!

//-Смешной Валерка, он понятия не имеет о моих настолько невесёлых  делах... Но, дёрнуло же меня пообещать: по крайней мере - сотрудничество!..//

  Она достала из сумки толстенную записную книженцию с не одним десятком рассказов, кое какими набросками и дневниковыми записями разных лет:

//- У меня «талмуд» прямо, как у Тургенева: он вёл дневниковые записи за своих героев, чтобы получались они в его произведениях максимально жизненными. Вот и я... Хм, замахнулась на сравнение с великими!.. Не слишком ли?..
 Ах, если бы не срочность этого вызова в клинику на госпитализацию!.. Всё у меня “через пень...”  Теперь хоть бы план книги толком успеть составить. Что там со временем? Еще часа полтора до промежуточной посадки  и после ещё больше трёх часов лету. Если постараться, можно успеть. Если, конечно, очень постараться!  Ладно: за дело...
  Детство  моей героини описывать не стоит: ничего примечательного, за исключением, может быть,  того, что отец её  в   своей следовательской работе проявлял невиданные по тем временам чудеса обнаружения преступников, вещей пострадавших, с лёту угадывал номера машин и даже как- то  - шифр сейфа(!). Стало быть, Милка изначально имела наследственность, “отягощенную” экстрачувствительностью... Где-то была пара «детских» рассказиков по теме... Листай-листай, ищи-ищи!.. Да вот же они://

 
               
                “САНТА  - ЛЮЧИЯ”

 - Ну что ты горлопанишь с самого утра? Воскресенье ведь!
Мало того, что из всех окон слышно этого Робертино, чтоб он поздоровел, так и ты ещё покоя добрым соседям не даешь! Куда мать твоя смотрит? – рыжая  тётя Тася щурила и без того маленькие глазки, пытаясь схватить Милку за ухо,  чтобы потом слегка повыкручивать пойманное ухо, зажав его между двумя своими железными пальцами…                - Всем пяти семьям - вот где твоя одарённость, лауреатка худосочная... “Петушка ты недорезанная, "  а не “ Санта Лючия”!- тетя Тася образно полосонула ребром увесистой ладони по своему горлу строго между первым и вторым подбородками.  Из Милки градом посыпались слёзы и совсем не от страха (бояться тетю Тасю она давно устала), а от жалости, что станется с бедной Тонечкой, если отпиленная голова её мамы Таси покатится по двору с выпученными глазами и шевелящимися губами?
И как доктора будут обратно пришивать тёплую голову к холодному, почему - то кудахтающему туловищу тёти Таси?  И она - тётя Тася - долго не сможет кричать на всех детей во дворе, что они «халявы  чёртовы» что, когда они явятся на учёбу в школу и, не дай Бог в её класс, она с них целых три шкуры сдерёт!  Не сможет кричать, потому, что от натуги порвутся  швы на её шее…
- Что ревёшь, дурёха? – удивилась тётя Тася, разворачивая Милку за плечи лицом к себе.
- Я видела Вас без головы, и Вы кудахтали в нашем дворе, - доверительно пожаловалась Милка. (Она, вдруг, вспомнила, что мама ей говорила, будто тётя Тася на самом деле очень добрая, а строжится для какой-то пущей важности)… Потому Милка так доверительно разоткровенничалась. За что тут же  получила: 
- Не я, а ты - безголовая, как есть! Ишь, выискалась предсказательница сопливая: Витька - пацан -   из-за неё червяков наелся,  видишь ли, рыбкой золотой себя возомнил... Петр - здоровый бугай -  на крыше два дня сидел -  пожара боялся... Теперь до меня добралась?!  Нет уж, со мной не пройдёт:  махом в милицию за хулиганство сдам. Пошли!! Милка не поняла в шутку или в серьёз её решили сдать милиционерам, но выбора у неё не было…
   Милиция находилась через пять дворов от колонки, в которую все ходили за водой. Поравнявшись с колонкой, Милка вырвала руку из железной пятерни тёти Таси и, как могла долго, хватала тугую, обжигающе - холодную водную струю пересохшим от волнения ртом. Затем покорно вернулась и поплелась, свешивая голову, и без того тяжелую от двух толстых кос.  В траве на обочине мелькнуло что-то пёстрое, похожее на свёрнутые деньги... Так и есть! Милка радостно заскакала: « Я деньги нашла, деньги! - и тут же грустно добавила, - они так нужны той тёте, она ищет их, плачет...».
- Какой ещё тёте?.. И правда - деньги! - рассматривала тётя Тася перевязанную резинкой от бигуди солидную пачку купюр. - Везёт же дуракам!.. Вот и кровать тебе мать купит, а  то - пятилетняя дылда,  а всё с матерью спишь...- она незаметно для себя распахнула дверь милицейской дежурки... По какому вопросу, граждане? - спросил усатый милиционер без звездочек... Мы? - растерялась тетя Тася и посмотрела на Милку...  Мы вот деньги нашли! - внесла ясность Милка. Их потеряла женщина с совсем маленьким ребёночком на руках. Они продали свой дом, чтобы уехать... А теперь...
- Да, есть такое заявление...- оторопел  милиционер. - Только ты,   откуда располагаешь такими данными? Уж, не ты ли их обворовала, а теперь каешься... Совесть замучила? А?!
- Да что Вы, товарищ милиционер! - коршуном бросилась на защиту Милки тетя Тася...
- Странная девочка..,- тихо заметил милиционер тёте Тасе, когда, наконец, всё понял.
- Дочь фронтовика. Батя её был на войне контужен, вот она и получилась у них малость трихохокнутая...!

                * * *

                КАПЛЯ   ГРАФСКОЙ  КРОВИ 
                1.
              - Перекрестите её, бо она сказится, - заявила моя бабушка Дуня в присутствии многочисленной сельской родни,  тревожно покачивая головой в мою сторону...
 Мне казалось, что я ничем не отличаюсь от детворы моего возраста: может только чуть побледнее да послабее, чаще уединяюсь, реже жалуюсь, побольше фантазирую и... плачу.
- А глазищами-то как стреляет, - не унимался муж моей двоюродной сестры - Степан, возрастом подходивший мне в “дяди”. А почему бы мне не “стрелять глазищами”, если от  Степана всегда несёт самогонкой,  и я почему-то знала, что в это воскресенье он зарежет хрюшку. По этой причине я уже целых три дня встречалась взглядом с всё понимающими серыми “свинячьими” глазками... Не успокаивало и то, что, “пидгортая картошку, " Степан случайно сильно поранит себе ногу: по - этому поводу я тоже поплакать успела...
  Взрослые относились ко мне настороженно - бережно, как к заводной кукле иностранного производства: заплетали, одевали, купали, даже на колени к себе усаживали, а внутрь заглянуть - не решались.
“Заводиться” же я умела  - “с пол оборота”: в ответ на любую жесткую фразу, холодный взгляд, недобрую мысль. Спасалась бегством.
И все-таки родичи относились ко мне по-хорошему, как умели... Повседневная грубая сельская работа сделала схожими их руки, лица, голоса, фартуки, платки, рубахи... В этом было что-то притягательное и отталкивающее одновременно, но тем не менее, не мешающее мне уже пятый свой июль  с удовольствием проводить здесь: в красивом русско - хохляцком селе Покровка, основанном в прошлом веке тремя крестьянскими семьями, перебравшимися из Тамбовской губернии Маршанского уезда. Главой одной из “пришлых" семей оказался белокурый “москаль”, мой прадед Василь - “малый  с головой" и умелыми руками. Видно он, Василь,  тогда, как я теперь, был очарован живописным оазисом на правом берегу беспокойной горной реки Талас. Привлекли прадеда вольные киргизские земли... Заманила степь и успокоила его душу, взрастив на своем теле побеги его не бесславного рода.
А пока, каждый июль, я как бы заново знакомлюсь с Покровкой. Едва рейсовый автобус выруливает к заветному таласскому мосту, - вдали,  в гуще пирамидальных тополей, - всё отчетливее проступают прижавшиеся друг к другу побеленными боками избы, незатейливые дворики все больше съёживаются, да и вся деревушка, на фоне остроконечного хребта Тянь- Шаня, всё более походит на  маленького, заблудившегося в степи барашка. Вот и деревянная калитка “нашего” двора заметно легчает под натиском моего плеча. И  тетушкин дом, некогда гриб - великан, уменьшается в размерах и будто заваливается на бок, только из - под шляпы его привычно косит чердачное окно. Меняется все.  Прежними остаются лишь страхи, например, брать из тётиной колючей, сморщенной  ладони - конфету... Но страсть к сладкому побеждает и я, зажмурившись, ныряю в её ладонь двумя цепкими пальчиками, хватаю липкую карамельку, будто вылавливаю её из кипятка...
Аппетитом моим никто не восторгался, и к остывшей тарелке щей меня зачастую пригоняли, отрывая, словно с  корнями, от цыплятника, свинарника, коровника... Или пытались собрать “в кучку” моё тельце на клеверном поле, где я не только в ощущениях, но и физически “расползалась” на такие расстояния и была такими травками-муравками, жучками - паучками с полным набором их ножек, лапок и крылышек, каких никто никогда не видывал. Однажды Степан чуть не наступил на меня, крича  “до посинения”: “Ми-и-лка!!” А я слышала только возню муравья в траве и надрывалась вместе с ним, поднимавшим соломинку. Не менее выразительно посещали меня и деревенские запахи. Утро  несло с собой   одуванчиковый аромат, густо приправленный дуновениями ночных отходов дворовой живности. Вечер  отдавал парным молоком, а поздний вечер - лягушечьей прохладой и горными тюльпанами. Обед же воспринимался катастрофой: столовые тряпки, даже на сто раз постиранные,  источали -  словно персонально для меня - запахи жира, переваренных овощей, мяса разной степени готовности...  На что реакция  моя была  - исключительно рефлекторная...
Зачастую расценивая мои выходки как капризы взрослые, исчерпав запас терпения, почти замахивались с желанием “поддать барыньке, как следует”, но их что-то останавливало... Зато это “что-то”  не останавливало детвору, для которой борьба с моей “непохожестью” стала, чуть ли не главным развлечением...
               
                2.

   - Ну, городцка, пишлы теля поиты, - вручая десятилитровое ведро воды, обратилась ко мне Валька - дочь Степана и моей двоюродной сестры Марии. К поручениям я относилась более чем ответственно: с гордостью за оказанное мне доверие, да ещё в такой представительной компании, которую олицетворяла собой моя одногодка и первый знаток сельских дел - Валька.  На полусогнутых я тащила драгоценную воду, страшась расплескать хоть каплю...
 Знойный полдень пылил под ногами и поджаривал на собственном масле. Телёнок пасся за три двора от дома тетушки Гаши. Привязанный железной цепью, он тщетно тянулся в тень одинокого деревца. Такую крупную, тяжелую цепь я видела лишь у будок злющих собачищ. А у телёнка были такие добрые, глупые глаза!  Пил он жадно, чмокая, и ещё долго мотал мордой в опустевшем ведре...
- Жарко. Пишлы до хаты! - порешила Валька, махом выдернув из земли  огромный железный кол.
- На, держи  телёнка, только крепко: отпускать нельзя - в горы убежит! - подозрительно перешла Валька на чистый русский говор.  Металл  тяжело прилип к моим ладоням, и тут же на спину мне села холодная “птица”, сдавливая плечи широкими крыльями. Так я ощущала недоброе...
- А ну, быстрее! - у Вальки в руках откуда-то взялась хворостина, которой она все увереннее подхлестывала телёнка, пока тот не побежал во всю прыть. Я не отставала и, помня наказ, лишь крепче  сжимала ладонями “собачью” цепь. Свисающий на цепи кол все чаще и больнее лупил по моей коленке...
  Мы неслись, как угорелые, в одной упряжке, гонимые разными страхами. Кол в последний раз ударил по коленке и  нога моя уже не согнулась. Дальше я “ехала” на животе, ощущая, как ухабистая, каменистая дорога сдергивает с меня первый, второй, третий... слои кожи (сколько их всего, я еще не знала: медицинский институт был далеко впереди).
- А мне  не  больно!- кричала я Вальке, силясь повернуть голову назад.
- А мне не больно! - так, корчась, говорят все играющие в “казаки разбойники”, когда им заламывают руки, выпытывая пароль.
- А мне не больно! - кричала я селу, всему свету и себе. 
Дошло только до меня. Боль отступила. Я въехала во двор. Телёнка поймали. А боли всё не было... Меня, словно «цыпля»,  разложили тут же -  во дворе под виноградом. Его прозрачные тугие ягоды теснились в огромных кистях и участливо поглядывали, как меня смазывали зелёнкой -  всю: от подбородка до пят.  Как   причитали и поблескивали глазами родичи, обступившие стол со всех сторон. Меня  же   более всего  страшило вновь услышать голос тётки Нюрки, ехидно повторяющей в таких моих случаях: «Вот бы бабку твою сюда, графиню! Полюбовалась бы на свою внучечку распрекрасную... Куда уж нам, «дяревне», до таких воспитаний! До нежнастей таких »...
    
   // -  Что-то  тут дописано карандашом//:

 Спасительное «а мне не больно» действовало ещё сутки. По прошествии двадцати лет я буду говорить о формуле внушения «мне не больно» своим многочисленным пациентам, пытаясь объяснить механизм  обезболивания путем самовнушения. И буду неоднократно демонстрировать свою обезболенную самовнушением руку, протыкая её насквозь спицей... Буду «сражаться» с коллегами-скептиками за право на жизнь нового, перспективного метода лечения, основанного на выявлении и использовании неограниченных возможностей человеческой психики. Но это  в будущем. А пока на страницах моего дневника 1961 год. И человечество учится выживать в космосе... А я учусь выживать здесь, на родной Земле, среди людей.
* * *

                ГРОБ ВИЯ

         - Милана, Вы себя несносно ведёте за столом! Заметьте, это с Вами случается  всякий раз после посещения деревни. То, что Вы загорели, Вам к лицу. А то, что едите хлеб, обмокнув его в сок салата или вытерев им тарелку с остатками пищи - это просто возмутительно! Соизвольте, дорогая, удалиться в библиотеку: Вы наказаны! - дед говорил непривычно жёстко и отрывисто. Только глаза его знакомо  улыбались... И от этого Милке стало чуть поспокойнее, но не менее стыдно.
     В библиотеке дедовского дома пахло бумажной пылью и чем-то влажным. За всё свое сознательное время пребывания в библиотеке, Милка успела рассмотреть картинки почти всех книг на четырех нижних полках и рассортировать портреты  авторов книг на три части: бородатые,  без бороды и тётки - писательницы. Ещё хотела  отсортировать очкариков, но их оказалось больше всех... Сегодня Милка уже дотянулась рукой до пятой, соответствующей её возрасту, и последней «сказочной» полки.  Сказки  на четырех  «пережитых» ею полках она давно читала, скучая: знала наизусть. Другое дело - восьмая полка, на которой в жёлтом переплёте пребывал загадочный Мопассан, спрятанный по настоянию бабушки подальше от Миланы. Этой весной Милка как-то попыталась добраться до заветного тома, соорудив шаткую книжную лесенку, но... потерпела неудачу. Идею эту она не собиралась похоронить, так как  девочек  в семье деда наказывали только длительным пребыванием в скучной библиотеке. Что же касается мальчиков, как рассказывал Милкин отец, его  самого и его брата - ставили коленями на горох и  нагружали  двумя-тремя книгами в каждую руку. Милка, не совсем тайно, безмерно ликовала, что  родилась  девчонкой,  иначе  бы  ей  никаких  коленок  не хватило
отстаивать целыми днями на горохе... Почтенный дед, пребывая в добром расположении духа, не раз проводил Милке экскурсию по библиотеке, задерживая её внимание на особо ценных для него книгах, доставшихся им с бабушкой ещё от их дедушек и бабушек -  почётных дворян. У многих из этих старинных книг были сильно потрёпанные страницы, а несколько небольших книжек даже имели   особенные переплёты: украшенные серебряными и золотыми нитями в виде сеточки. Здесь же находился уголок памяти о встрече деда с бабушкой. Историю их встречи вся семья знала, как таблицу умножения… Некогда дедушка, будучи  ещё студентом казанского Университета, нечаянно встретил на улице, прогуливающуюся по скверу бабушку. Она была очень красиво, даже слегка чопорно одета, имела важный, неприступный вид. Дедушка к тому времени уже остался один, без родителей,  и был почти обедневшим дворянином, или «прокутившим своё состояние», как, смеясь, говорила бабушка, которая при этом  добавляла: «…правда княжеского рода…». Ему, деду, понравилась красивая девушка, часто гуляющая по скверу, и как-то он решил просто проводить её до дома. А на следующее же утро, его разбудил резкий стук  в дверь. Стучали чем-то деревянным… Сонный студент открыл дверь и опешил: на пороге стоял очень представительный господин в цилиндре и с тростью. Он попросил разрешения войти в дом. Господин был в ярости! Он потребовал у деда объяснения его недостойного поведения. Сказал, что дед скомпроментировал его дочь, польскую графиню, допустив недозволительную вольность: прилюдно взять её под ручку, а при расставании, ещё и  посмел  приобнять графиню за плечи (!).. Теперь, как честный дворянин, дед обязан был искупить свою вину женитьбой на его дочери (!).. И дед, погоревав, побушевав, попировав, сделал бабушке предложение… А полюбил он бабушку, как и она его  - значительно позже… Очень сильно и навсегда полюбил, когда она родила ему двоих сыновей, младший из которых,  теперь папа  Миланы.
 - Вот такая история,  - в конце добавлял дед.  Затем он аккуратно брал в руки стоящий в уголке памяти  легендарный  цилиндр, и помахивал находящейся тут же той, исторической прадедовской тростью…  А иногда дед  вспоминал и вспоминал дальше… И эти воспоминания Милка тоже знала наизусть: дед удивлялся, как они могли с бабушкой вот так случайно встретиться в  городе Казани?.. Ведь   бабушкиного деда, одного из предводителей Польского восстания 1830 – 1831 года, власти царской России лишили всех его польских имений и сослали почему-то именно в Казань. А бабушка ещё смогла закончить Петербургские высшие Бестужевские курсы и была по тем временам очень образованной девушкой.  Потом они с дедушкой стали народовольцами и поехали в Казахстан, обучать грамоте, и вообще просвещать казахский и другой народы. Построили на бабушкино наследство пять школ для детей. Были сначала и учителями и директорами школ, училищ, затем   преподавали в институте. А потом дедушка управлял всем образованием в области и его в Москве наградили орденом Ленина. Теперь, по их милости, Милана живёт в Казахстане и учит казахский язык, как когда-то казахские детишки учили русский.
Милка уважительно, на сотый раз, пересмотрела семейные реликвии и занялась своими, более актуальными делами:   сегодня, она тянулась вверх, стоя до хруста на цыпочках и, наконец, успешно выудила с полки нетолстую книгу со странным названием всего в три буквы. Автор книги на фотографии был худой, без очков,  носатый и оттого какой-то грустный. С рисунка -  на третьей странице книги - на Милку уставилось невообразимое чудище, порождённое, конечно же, ветром. Это было легко понять по названию книги  «Вий».  «Вий - вий - вий»,  -  так завывало чудище, разрушая всё вокруг своими лапищами... «Поднимите мне веки», - сложила Милка незнакомые слова. Милка захлопнула книгу, но вскоре снова распахнула её на середине. Там, на рисунке, в гробу летала страшно косматая красавица... И Милке вовсе стало не по себе...
  « Вий - вий», - доносилось со страниц странной книги. «Вий - ви - и-й», - вторил за окном неожиданно сорвавшийся ветер. « Вий!», - резко распахнуло форточку в огромной библиотечной комнате... Милка нырнула  в кожаное кресло. Сквозняк начал приводить в движение шторы и бумажные листы на полках.  Над Милкой нависли громадные полки, до потолка забитые книгами. Хлопая  переплётами, как крыльями, книги покачивались из стороны в сторону... Зловещий шелест и скрип-стон становились громкими и ритмичными, как шаги её сердца! Страх сковывал. Теперь уже реальное чудище дышало холодом  ей в лицо. Милка вспомнила, что надо заговаривать со своими страхами, чтобы их понять (как учил её дед). И она заговорила с чудищем, не понимая почему, когда так много вокруг ветра, так мало ей воздуха? Она задыхалась...
   Доктор со  «скорой» сказал, что ребёнок очень нежный и впечатлительный, но,  скорее всего, у девочки ещё и аллергия на книжную пыль… И счастье, что такой затяжной приступ удушья благоприятно разрешился дома. А Милка так и не поняла, что ей теперь разрешили дома? Но очень надеялась, что - всё...
                * * *
 //    -   Выходит, что моя героиня  была столь чувствительна к писательской, образной энергии  Гоголя? (Ведь впоследствии никакой аллергии на книжную пыль не отмечалось? Нет!.. А уж книги - то всегда и всюду с ней по жизни... Об этом потом)... Еще бы  фрагментик вставить по поводу  лекарских «способностей» героини... Если не лишним окажется...//
 

                ШАМУРАТ

     Появлялся Шамурат неожиданно в разных концах села, часто сопровождаемый ватагой ребятишек, обзывающих его, корчащих ему рожицы. Он убегал от них, бранился, плевал. А если докучали чрез меры, наклонялся, как бы подбирая камень с дороги... Иногда и впрямь брал булыжник и бросал его в сторону сорванцов. Но бросал не сильно, не далеко, чтобы случайно не попасть в кого-нибудь. Милка это замечала. В некоторых дворах относились к  бездомному попрошайке  жалостливо: кормили и давали одежду. Для  Милки приход этого  «дурочка», как называли его почти все сельчане, становился  с о б ы т и е м! Она, как в археологическом музее ( куда её часто водила мама), рассматривала совсем вблизи потрёпанный малахай - шапку Шамурата. Полы  его чапана  - киргизского халата - были оборваны собаками и  свисали лохмотьями. Милка ловила взгляд прищуренных и без того узких его чёрных глаз и не понимала, почему она должна была бояться Шамурата, как это делали другие дети. Он просто походил на грязного деда Мороза, с той лишь разницей, что дед Мороз раздавал подарки из своего мешка, а Шамурат собирал в мешок. Зато видеть Шамурата можно было - круглый год. На этот раз  тетушка  вынесла ему молока и хлеба. Молоко он пил взахлеб. Белые струйки стекали с бесформенных усов на смуглые щёки, жидкую бородёнку, и капали на чапан. Хлеб он бережно уложил  на дно своего здорового мешка (того, в котором Шамурат, как говорили, «иногда уносит от родителей совсем плохих детей»). Возвращая тётушке пустой молочный кувшин, он недолго побеседовал с ней, тихо, нараспев. И при этом дурашливо хихикал. Милке удалось расслышать только обрывок фразы: «...быть в твоем дворе четырем большим колесам...» Уходя, он глянул в Милкину сторону глубокими и хитрыми, как у Алдар Косе, глазами... Разве  мог быть дураком этот Шамурат?!
- Конечно не дурак, -  подтвердила Милкину догадку тётушка  Гаша. Но ему, видать, жить так легче,  когда дурнем считают... Несчастный человек: чабаном был - овец у него украли, справедливость искал - тюрьму нашел... Пить начал - жена ушла от него, сын отказался от отца родного.  Уж сильно, говорят, образованным  стал сынок... А пока учился - не стеснялся побирушечьих денег... Эх! Дитя  - дитю тоже разница...
   Милка не совсем понимала переживания тетушки, но слушала её на редкость внимательно, как всегда интересуясь всем, что так или иначе связано с Шамуратом. « Виткиль вин всэ знае?  Ты дывысь, як скаже, так  оно и будэ...», - удивлялись Милкины родичи необычным способностям Шамурата. Им, как и многим в селе, не раз приходилось убеждаться в правоте его предсказаний. В этот день, после очередного визита Шамурата, родня собралась в кружок на самом просторном дворе  (у тетушки Гаши )  и не на шутку ломала голову над  «четырьмя шамуратовскими колесами». Кто-то задумывался, кто-то отмахивался, кто-то болтал «чё попало», но все в тайне надеялись на выигрыш, конечно же, автомобиля: имели на руках по денежно-вещевой лотереи, выданной в обязательном порядке  каждой семье (в кассе сельмага «на сдачу»). «Сломать» голову не успели, так как ещё до выхода  в свет тиража лотереи неожиданно умерла баба Дуня. А следом - тяжелая травма приковала к инвалидной коляске двоюродного брата Милки - девятнадцатилетнего Андрея…         

  Милка слышала, что Шамурат лечит всякую живность, и лечит на славу. Но только у хороших людей лечит. Уверенно причисляя себя к  «почти хорошим», она резко порешила познакомиться поближе со славным Шамуратом: сойтись с ним на «почве» лечения. Почему на почве, а не на траве, цветке и так далее, ей особенно задумываться было некогда: «дворовый телефон» донёс, что Шамурата только что видели у мельницы. Никому не сообщив о своих намерениях (так или иначе - всё равно влетит...), Милка метко вылила чью-то роскошь - ярко красный лак для ногтей - на лапу ничего не подозревающей первопопавшейся курицы. Завернув её, перепуганную, в старый тюль, Милка помчалась в сторону мельницы, сопровождаемая жутким кудахтаньем.
  При очном знакомстве «больная» показала изрядную прыть. И Шамурат с Милкой довольно долго вылавливали её, бегая с растопыренными руками по «мельничной» дороге. А когда им всё - таки удалось остановиться и Шамурат уразумел, в чём дело, он звонко похлопал себя по голове, затем повернулся к Милке задом и похлопал себя ещё и по нему... Для большей убедительности, наверно...  «Действительно дурак», - с ужасом отпрянула Милка и собралась проделывать обратный  путь. Но Шамурат её остановил:  «Хощешь со мном  лошад лечит? Айда!», - он махнул рукой за реку. Там, вдалеке, почти у самых гор, виднелись глиняные дувалы дворов и редкие юрты. 
- Пошли! - не раздумывая, согласилась Милка. И тут же опомнилась: «А ты, дядька Шамурат, больше не будешь меня пугать?»
- Не буду. -  Порешил Шамурат, вручая Милке её уже «потухшую» курицу. Он браво двинулся к таласскому мосту и приготовился плеваться всю дорогу. Потому Милке было как-то спокойнее семенить позади Шамурата. В пути Милка занимала себя укачиванием курицы, которая отказывалась спать, хотя глаза её уже заметно «слипались». Двор, в который они, наконец, дошли, оказался большим, просторным и чисто выметенным. В центре двора дымилась небольшая печь, по разные стороны от которой, почти на равных расстояниях, находились юрта и «мазанка». Девчонка постарше Милки, как ни в чем не бывало, доставала и доставала из печи поджаристые, пахучие лепешки. Она  не смела даже посмотреть на вошедших гостей.  Такая, видно, была  дикая.  Взрослые бросались здороваться с Шамуратом очень почтительно: сразу двумя руками. Все вокруг, кроме Милки и курицы, разговаривали только по - киргизски. Каждому входящему в юрту Шамурат показывал пальцем на Милку. Киргизы смотрели на глазастую русскую девчонку с добрым интересом... Кумыс, которым  угощали гостей, оказался невкуснокислым  и «стрелял» в нос. После него хотелось спать... Когда Милка проснулась, она удивилась, что лежит на высоко свернутых разноцветных одеялах. На улице уже темнело. Ее курица сидела во дворе у куста, привязанная за лапку. Шамурата нигде не было.
- Где наш дядька Шамурат? - испугалась Милка. «Лепешечная» девчонка, казалось, её не понимала. Но при слове «шамурат» согласно закивала. Она вывела Милку за двор в конюшню. Там было душно и сильно пахло навозом. На соломе лежала большая лошадь, тяжело дышала и грустно смотрела на собравшихся вокруг неё людей. Шамурат наклонялся к морде лошади, брал её уши в руки и что-то нашёптывал в них. Затем он варил какие-то травы и прикладывал, смоченные в травяной водичке тряпки, к лошадиному животу. Делал это очень долго и старательно.
Наконец, случилось чудо:  лошадь зафыркала, потом громко заржала и начала вставать на ноги!  Постояла недолго, потому что  была ещё слабая. Зато как обрадовались все вокруг! Самый старый киргиз даже заплакал от счастья и быстро-быстро о чем-то заговорил, похлопывая Шамурата по плечу. Даже «лепешечная» девчонка, и Милка вместе с ней, радостно подпрыгивали на месте и хлопали в ладоши! Пока  лошадь лечилась, одна важная тетушка с -  белой накрученной простыней на голове -  сварила «бешбармак» из молодого барашка. И когда все снова вернулись в юрту, она поставила блюдо с бараньей головой напротив Шамурата, который начал отрезать от этой головы кусочки мяса и раздавать всем по очереди (так делали все почётные гости). Самой тётушке достались только косточки... Милка терпеливо ждала, но никто с тётушкой делиться  едой не собирался.
- Нате мой кусочек,- протянула Милка тётушке - хозяйке свой вкусный кусочек барашка. Все почему-то засмеялись. А тётка смущенно прикрыла широким рукавом своё лицо.
- Домой! Мне надо домой! - спохватилась Милка. Перед её глазами, вдруг, как на экране телевизора, замелькали печальные лица её родичей. Даже крикливое лицо тётки Нюрки было мокрое от горьких слёз: Милку все потеряли и все очень жалели, что когда-то ругали эту лучшую в мире девочку; и все обещали воспринимать её спокойно и рассказывать ей на ночь всякие интересные истории...Только бы она снова к ним вернулась!
Милке стало нестерпимо жалко  себя, и она неожиданно громко всхлипнула. Хозяева принялись торопливо собирать Шамурата, Милку и курицу в обратную дорогу. Милка ещё помнила: как один молодой киргиз поднял её высоко-высоко и усадил в седло рядом с Шамуратом;  что у лошади была какая-то смешная кличка;  что ехать было немного страшно, как на качелях;  что спереди, порывами, её холодил ветерок с гор, а спину согревало тёплое дыхание Шамурата...
- Проснись, проснись! Вон твоя дом, - негромко говорил Шамурат в Милкино ухо. - Держис крепще!
Он спрыгнул с лошади и мигом ссадил её, ещё полусонную. «Вон твоя дом. Беги! Быстр, быстр беги!» Не успела Милка пробежать соседний с тетушкиным дом, как услышала уже далеко-далеко от того места, где они остановились, - знакомый конский топот, удар хлыста и голос Шамурата, подгоняющего их лошадь.
  Её выловили не доходя калитки. Плакала только тетушка Гаша. А все остальные, особенно муж двоюродной сестры - Степан, обещали всяческие жуткие расправы над Милкой, вплоть до откручивания головы. Но все переносили казнь  на утро.
   Утром всё было намного спокойнее: Милка, всего лишь, уставала пересказывать, где была и что делала. Теперь её сильно расстраивало намерение Степана  свернуть голову не ей, а  Шамурату и то, что её, Милку, после случившегося, непременно скоро, даже  срочно   возвратят в город. И значит  ей придется целыми днями сидеть на последней парте у мамы на уроках, среди скучных десятиклассников, и рисовать дурацкие домики и цветочки возле них... А тут еще с самого утра проснулась в ней -  со страшной силой -  страсть к целительству.  И Милка тайком, урывками, а потом и открыто, почти демонстративно, переслушивала и перещупывала всю дворовую живность. Стараясь делать  точь-в-точь, как делал Шамурат, она упорно пристраивалась на скамеечку возле коровы. И пыталась пошептать ей в ухо что-нибудь обязательно приятное... Но глупая корова лечиться  отказывалась и, в конце концов, прилично двинула ногой по шаткой скамейке, усадив тем новоиспечённого целителя в свежую, пахучую жижу. Свинья продемонстрировала  солидарность с коровой и переполошила всех родственников неистовым визгом. Из свинюшника Милка вылезла окончательно грязная, уставшая и расстроенная  - под неодобрительные взгляды и охи собравшихся. «Графьев бы твоих сюда!»  - свирепо вращала  глазами и раздувала ноздри тетка Нюрка... От  неудачной смеси запахов, звуков и эмоций -  Милку стошнило.
                * * *
 //   - И впрямь что-то подташнивает... Неужели начинает укачивать? Надо отдохнуть от текстов. Расслабиться. Глубоко подышать... //

 Только сейчас пассажирка заметила, как оторвался от ее записной книжки и юркнул в противоположною сторону липкий взгляд профессора.
 
 //-  Надо быть повнимательнее... Как там у Высоцкого: « Я не люблю, когда чужой читает письма, заглядывая мне через плечо...» Так ли дословно? Но смысл  тот же...// 
 
- Что-то пишите? По типу мемуаров? - профессор зачем - то почувствовал необходимость признать за собой грешок...
- Все мы пишем:  кто в уме, кто на бумаге... Все  пытаемся, наверно. убежать от одиночества.
- Но одиночество  есть мать совершенства!
«О том мы пишем часто так роскошно,
Что нам желанно в нас, но... невозможно», - 
козырнул рифмовкой профессор, не дождавшись её ответа. Писательская тема его явно воодушевляла:
- Люди, в сути своей, - существа робкие. Им нужны потрясения, чтобы они обратились к творчеству. Показательнее всего писательский труд -   поистине, литературная исповедь! Не правда ли?  На страницах Ваша рука или, как говорится: «Мысль ослабела, сила слов чужих идет на помощь...»?
- Ну, что Вы:
 « Какой монарх  с  творцом сравнится?
 Владычество безмерно у творца!»
 - попыталась поддержать его запал пассажирка. Но ей внезапно стало оскоминно - скучно.
- Смотрите, не рискуйте: даже мысленное возвращение к  прошлому отнимает пятьдесят процентов нашей теперешней жизненной энергии, - нешутливо предостерёг профессор.
Пока он старался непринуждённо зевнуть, в селекторе брякнуло, и голос стюардессы, вначале на английском, а затем на кровном языке, известил о том, что для желающих вскоре будет возможность перекусить. Первый вариант обращения был лишь атрибутикой сервиса, так как в их салоне летели исключительно «свои».  (Пассажирка невольно изучила состав летящих их рейсом, так как первой - служебной машиной -  была доставлена на борт, по причине своего «слабоходячего», как она говорила состояния…). Лишь одна парочка, по ощущениям пассажирки, не вписывалась в весёлый хор соотечественников: парень говорил с каким-то прибалтийским акцентом, а девица театрально претендовала на лёгкое поведение, но заметно перевешивала интеллектом... На предложение стюардессы, профессор, как пионер, внутренне ответил: «Всегда готов!» и спешно раскрыл столик. Его обнажённая эмоция рассмешила пассажирку. Она целенаправленно, повернула голову назад, как бы отыскивая взглядом кого-то (пусть хоть ту самую парочку в салоне)... Рассмотреть удалось лишь белёсый чуб парня: девушка, скорее всего, дремала на его плече. Зато маневр удался: профессор не понял кому адресована её  «вдруг веселющая» улыбка. 
- Ну,  вот и Евгения Петровна просыпается:  под всеобщее оживление. Так, Женечка? А с Вами мы, до сих пор, не познакомились... Непорядок: чай застолье грядёт, - он резко повернулся к пассажирке: «Валерием Ивановичем меня величают. А у Вас, к вашему утонченно, хрупкому овалу лица, и имя должно быть редким. Угадал?
- Может быть... Я - Милана Сергеевна. Не обязательно любить и жаловать - сухо отрапортовала пассажирка: этот тип её начинал «доставать». Может быть тем, что невольно посягнул оказаться ещё и тёзкой её единственного на всем белом свете аполлоноподобного Валерки?
 Правда, когда она  встретила своего Валерку, и,  как оказалось, сразу полюбила, это был ещё далеко не «Аполлон», а трехлетний мальчишка на соседнем горшке в их детском саду номер пять. Потом они опять сидели рядом: целых четыре года за одной партой. После восьмого класса Валера почему-то ушёл в техникум. По окончании своего железнодорожного техникума, он первый раз предложил Милане выйти за него замуж. Второй раз ей было предложено то же самое уже после его возвращения из Армии. Но Милана собиралась, как «краснодипломница», после окончания медучилища, поступать в медицинский институт. Увы: ей было совсем не до свадьбы и тому подобного... Обиженный Валерка демонстративно уехал в Ташкент, где вскоре женился. Затем он учился очно в строительном и заочно в художественной академии. Ни то, ни другое не закончил: посадили на восемь лет...
  Произошло следующее:
Чуть примирившаяся с тем, что «значит - не судьба...», Милана, вдруг,  получила письмо от Валеркиной матери. Оно было переполнено горем и уверениями, что  Милана была и остаётся единственной любимой девушкой её сына (с женой у него теперь, оказывается, разрыв). И что только она, Милана,  может дождаться возвращения её  сына и составить  счастье всей его жизни (раньше Клавдия Марковна была прямо противоположного мнения). В конце письма, совсем кратко, Клавдия Марковна  описала причину  осуждения «Валерика». Он был подозрительно во всем виноват: драка со сверстниками, резкий толчок, падение пострадавшего классическим вариантом: с ударом об бордюр и  скоропостижной смертью от кровоизлияния в мозг... Боль от ощущения, что мать  в очередной раз в чём - то предает его (а предавала она Валерика частенько: в любимчиках у неё всегда ходил младший сынок); и  подспудная вера в Валеркину невиновность; и обида за его наивность;  и страх потери,  и какая-то ещё н а д е ж д а – всё это «заглянуло» тогда на   миг,  а задержалось  - пожизненно  в некрепком сердце Миланы... 
 Милана Сергеевна отвернулась к иллюминатору, ощущая, как набухают слезами её глаза. Облака стали заметно темнее и плотнее прижимались друг к другу,  пряча землю. Казалось, самолёту на спуске будет неимоверно трудно пробить их толстое равнодушие к судьбе оторванных от самого дорогого...
- Не создавайте, барышня, аварийную мыслеформу. Тем беспокоите себя и окружающих, - не кто иной, как - Евгения Петровна смотрела на неё с прицелом в упор.

   //- Ага, поймалась: это - телепатия. Выкручивайся, дорогуша. Сама позволила...//         

- Сдаюсь: попали в точку! На языке оккультизма это именуется телепатией? Вернее, слово - то латинских корней или греческих? - растерянно отреагировала Милана Сергеевна. Она попыталась отвести от себя,  как можно скорее, внимание сразу обоих её спутников. У неё не было ни времени, ни желания хоть чем-то выдать себя:

// - На первых парах всё кажется чудотворством. А когда покрутишься сам да среди подобных себе - утомляет, как обычная работа. У кого-то более выражено ясновидение, у кого-то яснослышание, кто - то преуспел в телекинезе, кто-то «свихивается» на левитации... А в целом - ничего сверхъестественного: «дрессировка» психической энергии  на разных уровнях сознания...
Что-то на мой ответ - вопрос завёлся только Валерий Иванович. Сейчас он нас познакомит со всеми премудростями этимологии... Может быть, Евгения  Петровна, хоть ненадолго переключится на еду? Она как-то не на шутку настраивается на меня. По-видимому, собирается выполнять обещание «разобраться» с моей бледностью... Еда тут как нельзя кстати, иначе  Евгения Петровна, невольно, конечно, будет «кушать» меня: у начинающих со страховкой и контролем энергообмена - очень туго... Забавная дамочка. И что-то может!!
 Ладно, вернёмся к нашим баранам. Мне кажется, в своей книге я поднимаю непосильный пласт тем... Впрочем, как пишет Ян Парандовский: «Искусство рождается из сопротивления материала, которое нужно преодолевать...»//


                ГЛАВА   ВТОРАЯ

                ВАЛЕРКА


      Разве могла Милана спокойно сидеть на занятиях в доблестном институте после получения таких известий о Валере? Она была просто неспособна воспринимать лекции -  даже величайшего биохимика нашей современности - Натальи Иосифовны Ямбовской, - тогда как её ненаглядный сейчас томился в стенах тёмной, вонючей «предвариловки». Назавтра она уже сдавала четыреста грамм своей крови, которую, правда не хотели брать из-за низкого содержания гемоглобина. Но Милана, с высоты знаний студентки третьего курса, умолила доктора со станции переливания крови, взять её кровь хотя бы на сыворотку... Полученная справка давала ей три дня полной свободы от института. 
 Самолет ощущал её, как живой... С верностью конька-горбунка он мчал её на помощь к Валере! И вот Милана, ещё «качающаяся» после сдачи крови, битый час торчит у тюремного КПП в ожидании знакомого фельдшера Федора  Рябикова.  Четыре года назад они вместе с Федором закончили медучилище и даже недолго отработали на «скорой». Затем Милана уехала поступать, а  Федор обзавёлся семьёй и подрабатывал медиком в зоне. Именно этот Федор, не «ломаясь» и пообещал Милане «устроить свиданку по блату».               
  Передачу Валерке она собрала хорошую: в обход пустых магазинных прилавков - по знакомству. Ей достали и палку копченой колбасы, и сыр, и любимые Валеркины «Трюфели», и два блока сигарет «Опал».            Федор опаздывал  с пересменки на «скорой». И на вопрос дежурного, переводимый, как «что она здесь торчит?», Милана вынуждена была оставить передачу на КПП (где её почти ополовинили, как выяснилось позже...). Наконец, Федор появился у одной из тюремных стен, шагающий на пару с милиционером. Они вместе неслабо «напали» на Милану за неверность данной им информации... Из всего стало ясно, что её милый уже месяц, как осужден и благополучно «тянет срок  на зоне». И что быть ему тут, в лучшем случае, шесть лет плюс два года «химии».
 Милана протянула в маленькое окошко свой паспорт и только что вымученное разрешение на свидание. Надо было ещё «пережить» массу железных дверей, замков, лай собак и, наконец, двор, в который они вошли вместе с «блатным милиционером». Валеру она узнала бы сразу: среди мужчин, работающих во дворе зоны, подобного - с его ростом и фигурой -  просто быть не могло. Все во дворе были какие-то серо-черные, коротко стриженные, эмоционально обесточенные и оттого казались совсем обезличенными.      
- Валера не может быть таким...- думала она, пока не налетела на него, вернее - почти споткнулась об него... Он возник рядом, стоял, как вкопанный, и пах чем-то чужим... Их отвели в какую-то комнату со скамьями у стен и оставили вдвоем на полчаса. Вначале Валера молчал и только прижимал её холодно-влажные ладони к своим горячим щекам. Потом он без передышки говорил, и, как ей казалось, о чём попало: о школе, о том, что ушёл после восьмого класса, чтобы избежать позора и насмешек. Ведь, если она помнит, он несколько раз отсутствовал на занятиях по одной, две недели... И это потому, что какая-то тридцатилетняя женщина держала его у себя дома под замком. Совращала или обучала премудростям секса, он до сих пор не разобрался, но, кажется, любила, так как родила от него девочку... И что, если бы он не ушёл из школы, то в конце девятого класса все бы узнали, что он - отец и засмеяли бы... Потом Валера снова предлагал ей замуж за него... и так, до бесконечности, об одном… На её просьбу рассказать подробности его «дела» он не реагировал вообще. Вёл себя более чем странно: то возбуждался не в меру, то основательно «тормозил».
  - Успокойся, Валерочка, - Милана крепко обняла его, оборвав тем его словесный поток. Он тут же, как-то по - детски, склонился на её колени и замер. Она почувствовала тяжесть его головы и широких плеч. Приятную тяжесть... Милана гладила короткие волосёнки на его голове, строго «по шерсти», боясь причинить ему какой-либо дополнительный дискомфорт. Она напряженно думала не о его признаниях - об этом лучше потом, когда-нибудь, или никогда вообще... Беспокоило, что она не сможет или не успеет достучаться до него. Не будет знать главного: чем и в чём ему помочь? Сейчас. Срочно!  И вдруг (подобное с ней случалось только в раннем детстве): она отчетливо «увидела» Валерку и его младшего братишку Витю в какой-то драке. Было почти темно. Валерка вначале бежал за кем-то, потом возвращался обратно к брату, а Витя жестоко колотил невысокого кудрявого паренька, пока тот не упал на тротуар и не перестал сопротивляться. И его, уже лежащего, Витя продолжал  пинать, пока не подоспел Валерка. На затылке у парня видна была кровь!
 -   Валерочка! Ты же не виноват, Валерочка!! Это твой брат убил человека. Брат твой!! А ты?  Ты...
- Кто тебе сказал чушь такую? - он взвыл,  как подбитый зверь, подскочив и развернувшись над ней во всю свою высоту. - С чего взяла? Замолчи! Уходи отсюда! Явилась... Кто тебя просил?! - теперь он не казался ей одиноким... Он, вдруг, отчетливо стал частью той серо - черной мужской массы, которая столярничала во дворе зоны. Милану мгновенно сковали  эмоции: обида и страх, горечь и отчаяние, замешанные на его и её боли одновременно...  Казалось - это был ещё  он и уже не он, - её Валерка... Он словно таял: тело его теряло твердость линий очертаний... истончалось и уменьшалось... Лицо искажалось... Утешало только одно:  теперь она знала главное  -  правду! Его  п р а в д у.
 Когда Милана, наконец, решилась нажать кнопку дверного звонка Валеркиной квартиры, по ту сторону порога возникла сама Клавдия Марковна с внучкой на руках.
- А это наша Алёнушка, жена Валерика, растерянно и вместе с тем наиграно-ласково представила она Милане длинноногую, большеглазую блондинку, чинно шествующую в кухню с горой посуды на цветастом подносе.
Дальнейшие объяснения были излишними...
  Валера приехал к ней, спустя шесть лет. После освобождения из зоны ему, как и предполагалось, оставалось до конца срока - два года «химии». Он рискнул сорваться к ней -  в Алма-Ату, вопреки запретам «соответствующих органов». Приехал, когда она уже успела побывать замужем и теперь временно жила в Алма-Ате, учась в аспирантуре; когда она уже почти полюбила другого и, как все счастливые мамаши, отслеживала первые шаги своего малыша... И снова Валера предлагал Милане соединить их судьбы. И качал её смешливого мальчугана на своих длинных руках, как на качелях. И, наконец, «раскололся», что Милана тогда была права: «увидела» всё, как было на самом деле. И что именно мама Валеры слёзно упросила «старшего» взять на себя расплату за грех «младшего», который не выдержал бы всех тягот и лишений (по слабости духа и здоровья). А главное -  могла расстроиться свадьба Витюши с очень престижной невестой Ниночкой Томиной - племянницей самого секретаря горкома партии. А Валера «там» мог пристроиться художником (что он и сделал): ... «везде есть место хорошим людям. В тюрьме тоже»... Ладно, Бог ей судья, его мамашке... В этот, «сворованный» свой приезд, Валерка навязчиво обзывал Милану «ведьмой».  Как врач, она понимала, что: так проявляется его страх перед её  способностями ясновидения; его непреодолимый страх вновь оказаться перед ней, «как на ладони»; его обоснованная неуверенность в человеческой порядочности вообще. Нужно было только  - время. Много времени! Тогда его у них не было... Обманчиво внешне спокойный днём, ночью Валера метался, сильно скрипел зубами и «шарил» руками по постели в поисках Миланы. Находил и снова терял её... А в обед, когда они с сынишкой вернулись из магазина, он потерялся сам. Надолго потерялся, на целых семь лет! В тот день ни вокзал, ни аэропорт не выдали его ей... 
На столике, у кровати, Валерка оставил наскоро выполненный натюрморт (яблоко, горсть вишен и  залитая ослепительным солнцем ветка сирени с почти полностью опавшими с неё крестиками цветков).

                ГЛАВА ТРЕТЬЯ

                СПОСОБНОСТИ
 
 - Спасибо, мне только минеральной воды, если позволите,  - Милана Сергеевна ответно улыбнулась приятной стюардессе.
- Нет уж,  нет! - Евгения Петровна протянула руку за Миланиной порцией съестного. - Мы уговорим соседку поесть:  ей это сейчас край,  как необходимо. Уговорим! Спасибо большое. 
  Стюардесса с рейса Нью-Йорк  - Токио могла бы, наверно, удивиться столь фривольной выходке пассажирки. Но стюардессе с любого из рейсов  по воздушным просторам бывшего СССР удивляться подобному - даже в голову не придёт. И это, как вы понимаете, аксиома! 
Евгения Петровна, конечно, поубеждала Милану Сергеевну поесть что-нибудь в миниатюрных броских упаковочках для пищевых продуктов с пометкой аэрофлота. Но убеждала недолго и не совсем убедительно: аппетит её полностью соответствовал её массе. А непосредственность, с которой она всё выполняла, почему-то всё больше нравилась Милане Сергеевне, уставшей в свое время от чопорного этикета приёмов с претензиями на «светские».
  Первый раз её, аспирантку, пригласили  вместе с её научным руководителем - на «пышный» приём, организованный Минздравом одной из «тогдашних» союзных республик. Повод был обычный: подписание какого-то договора (на международном уровне) по взаимопоставкам каких-то лекарственных средств и спецмед- аппаратуры нового поколения. В разгар веселья высокопоставленные «совковцы», без тени стеснения, вытащили -  прямо из-за стола в один из своих шикарных кабинетов -  молоденькую аспирантку с только что официально подтвержденными (по их каналам) тонкочувственными  способностями -  выявлять органную патологию бесконтактным путём. И Милане пришлось почти до полуночи обслуживать подвыпившую очередь полураздетых «босов», которые с удовольствием подставляли свои пожёванные тела - пусть даже на расстоянии полуметра - под руки привлекательной молодой «колдуньи» - для распознавания ею «состояния здоровья» их потрохов. После этой стахановской работёнки (под руководством  - в тот день  потерянного для неё навсегда -   её  «научника»), Милана набирала свой изначальный энергопотенциал целую неделю:  усиленным питанием, доступным отдыхом и  разработанным ею же  - психотренингом. Позже в её жизни были приемы, организованные французами, немцами, англичанами, даже китайцами и индусами, но такого «уважительного» отношения к своим способностям она больше не испытывала. И, слава Богу! 
 
  //  - Итак, пора вернуться к моей будущей книге. О детстве героини, думаю, материала достаточно. Отрочество(?) -  ничем особенным не памятно. Да и записей толковых нет. Юность(?) - окончание школы, истинная страсть пока только к чужим стихам  (свои стихи слагала почти с шести лет, жаль тексты не сохранились...). Училище(?)  Может быть, как она реанимировала младенца? Об этом стоит: факт интересный. Да объяснить произошедшее тогда - без углубления в сухие научные толкования и без риска утомить ими читателя -  вряд ли сумею: ну, заметила (вдруг посиневшего) ребёнка в одной из палат детской больницы, где были на мед сестринской практике. Ну, бросилась к нему (никого рядом не было). Звала на помощь... Обычные реанимационные мероприятия эффекта не давали и помощь от коллег не поспевала... Отчаянно прижимала младенца к своей груди с желанием всё ему отдать:  часть себя, своего тепла, дыхания, жизни своей!.. И, вдруг, физически ощутила, как нечто, еле уловимое, прямо перетекло из её груди в тельце малютки (тоже  где-то в область грудки или чуть выше пупка его). Он задышал, порозовел, задвигался и запищал, наконец!.. Радость её была - безмерная, а сил радоваться - никаких... Её  будто кто ополовинил... и только рядом с малышом она ощущала себя целостно и комфортно. Тайная привязанность сохранялась с месяц, когда она не могла не  дышать, не жить спокойно, не видя «свою половинку». Бестолковая мамаша младенца - так ничего и не узнала, не заметила... Когда через месяц добровольные дежурства моей героини в детском отделении все  - таки закончились, она рискнула рассказать о случившемся своей бесподобной подруге Тане. Кстати, вот о Тане есть дневниковые записи, довольно занятно высвечивающие мою героиню. Стоит по ним пробежаться, хоть мельком...//
                * * *
   Вчера -  т.е. 15 апреля 1976года -  мы отмечали окончание училища, своим кружком, на квартире у одной девчонки. Я впервые пила водку. С двух глотков стала пьяной (остальные - хоть бы что...). У меня вообще чувствительность на всё чрезмерно обострена (запахи, вкусы, звуки и т.д.) А тут алкоголь... противно!  Хочу запечатлеть в дневнике основные события последних трех лет. Первое - стала фельдшером, второе - подружилась с Таней, третье - выйду замуж за Валеру или поеду поступать в институт. О первом писать можно много -    премного.  Перейду сразу ко второму:

О Тане
Её я вычислила ещё на первосентябрьской линейке: мы были схожи ростом, длиной и цветом волос и какой-то внутренней задиристостью. Только глаза у неё были голубовато-серые. Таня оказалась из довольно зажиточной семьи и, на удивление, абсолютно не обременена родительским контролем. Она с воодушевлением приняла нашу дружбу. И в довольно короткие сроки «осовременила» меня, преимущественно на свой манер: мы слегка покуривали, наводили макияж, регулярно ходили на танцы во Дворец молодежи или на открытую танцплощадку и примерно раз в месяц пили кофе с коньяком – по паре глоточков.
Случалось, веселились и по-хулигански: обращались к пассажирам в городском транспорте с просьбой предъявить их проездные билетики, изображая из себя неожиданных контролеров; здоровались с незнакомыми парнями на улице, попутно назначая им заведомо неосуществимые свидания, с «неинтересными» партнёрами на танцах, по договоренности, одновременно «западали хромотой» на одноимённые ноги. После чего резво «смывались», чтобы не быть побитыми... Опасность последнего действия (учитывая реакцию со стороны местных кавалеров) становилась более чем реальной, когда на танцах появлялись курсанты арабы - вертолетчики (их часть находилась в районе городского базара).
Наши парни ревностно блюли, чтобы ни одна девчонка не посмела танцевать с «черными». Но мы однажды «посмели» - по принципу запретного плода - уж больно было интересно определить разницу прикосновения к черной коже... Да и жалели их, дискриминированных, готовых просто постоять рядом с девушкой за большие деньги. Русские девчонки жалостливые вообще, а некоторые даже заболевали на этой жалостливой почве всерьёз и приумножали численность населения нашего южного городка разноцветными младенцами. А ещё мы снимали шляпы с рассевшихся в транспорте молодых мужчин, чтобы, следуя взглядом (!) за своей шляпой, они имели возможность заметить рядом стоящих пожилых женщин, беременных и мамаш с детишками на руках...
Но «...у Тани есть чему и хорошему поучиться», как говорит моя мама. Людей она любит необыкновенно! Виртуозно помогает всем: и прохожим (перевести старика через дорогу, сумку тяжёлую донести, ребёнка в переполненном автобусе подержать на руках, «чтобы не придавили»), и соседям (полечить от всего, чем только можно заболеть)... Весёлая, остроумная, обаяшка - она всегда на виду. А в училище мы благодаря ей были на виду вместе: то хирург с занятий выпроводит за маникюр, то халаты медицинские синькой разукрасим, выделив манжеты, воротнички и карманы, а то... Словом, директор училища нас с ней ценила за неповторимость жанров нарушения дисциплины. И терпела исключительно за хорошую учёбу (мы умудрялись совмещать в себе многие несовместимые качества).
Так вот, о Тане. Таня дружила не только с фельдшерами нашего училища, но и с девчонками из акушеров. И как-то сильно подружилась с одной тихонькой акушеркой Лидой, которая жила неподалёку от Тани и вскоре, естественно, стала нашей третьей «не разлей вода» подругой, мечтающей быть такой же отчаянно-решительной, как мы с Таней. Да только занесло Лиду совсем не туда… и она, вдруг, задумала умирать.
Нет, Лида задумала криминальный аборт, а дальше получилось, скорее всего, как она не задумывала...
В тот памятный денёк - ещё за месяц перед «госами» - наша тройка договорились встретиться, чтобы переписать у одного отличника вопросы к первому экзамену. Но Лида не пришла. Мы с Таней ждали её в парке на скамейке у хилого фонтанчика, и я почему-то ощущала себя как «на иголках»: почти во всех проходящих мимо девушках навязчиво находила какое-либо сходство с Лидой. Сердце моё при этом непонятно от чего замирало и «ухало». Тревога во мне пускала корни и заметно разрасталась... Наконец, терпение лопнуло...
Я начала уговаривать Таню поехать к Лиде домой и, ещё не получив её согласия, уже выскочила на обочину дороги и проголосовала. «Частник» старательно-быстро довёз нас по адресу, но я всё равно подгоняла его с не присущей мне занудностью. Остановились. Высокий металлический забор усадьбы был, как никогда, нем и неприступен. Звонок глух. Только отвязанный пёс метался по двору, попеременно рыча и поскуливая (пса отпускали лишь, когда дома никого не было). Водитель нервничал, «стрясая» с нас деньги за обратную дорогу. Я обещала золотые горы, только бы удержать машину, а для чего - ещё не знала...
- Да нет же дома никого! Что биться без толку? - раздражался водитель. Но Таня всю дорогу и даже сейчас была непривычно сдержанна и спокойна, будто что-то вычисляла в голове или к чему-то внимательно прислушивалась.
- Наверно, её действительно нет... - пыталась сдаться я.
И всякий раз при этом мой мысленный голос менял родную мою интонацию на интонацию Лиды, произнося жалобно: «Я дома. Спасите! Я умираю!». Это было словно наваждение... А время шло!..
Вряд ли «частник» поверил своим глазам, когда Таня возможно неожиданно даже для самой себя, вдруг перемахнула через забор в полтора раза выше её «ростом»; ловко сумела обуздать рассерженного пса, загнав его в будку. Калитка оказалась на засове, а дверь веранды - на крючке. Крючок мы расшатали и выдрали «с мясом» («частник» помогал). Влетели в дом. Бледно-синюшная Лида лежала, раскинувшись на диване. Рядом с ней покоились коробки с ампулами, шприцы, иглы (последние прилично испачканные кровью). Самоистязание будущего специалиста в этой области, по-видимому, было длительным. На безжизненно свисающей руке болтался развязанный жгут, вздрагивающий при редких вздохах мучительницы-мученицы.
Может быть, я растерялась, может, испугалась. Не помню. Помню, что опять «включился» во мне кто-то незнакомо-знающий и неожиданно-настойчивый... Оставалось только достойно исполнять Его распоряжения... Мы - все трое - спасали нашу Лиду!
Пока Лида очухивалась в реанимации под капельницами, мы, переодевшись, как положено, сидели в гинекологическом отделении, ожидая её перевода для дальнейших акушерских манипуляций... Задним числом уже и я была умна: состыковать события, связанные с Лидиной ложью по поводу её тошноты, изменившихся вкусов в еде и одежде... А у Тани кубик Рубека по отношению к Лидиному поведению, по-видимому, окончательно собрался ещё по дороге к её дому. Встало на место и недавнее неприсоединение Лиды к срочной сдаче «студенческой крови» для детишек, попавших в автомобильную катастрофу. Её отказ тогда удивил даже стол в конференц зале.
А к вечеру того же дня мы с Лидой вместе «рожали» её пятимесячный плод. У нас одинаково болели животы и вымирали эмоции. И мы вместе замаливали грехи, только - кто какие… С Лидой мы больше не пересекались, она взяла академический отпуск и уехала куда-то поправлять своё здоровье.
Ладно, хватит тоски. «...Это было недавно - это было давно», - как поёт моя мама популярную песню своей молодости. Теперь у нас с Таней другая песня: Таня не желает поступать в институт, но желает вступить в брак со своим соседом, выпускником военного училища и преданно любящим Таню ещё с пелёнок. А я жду возвращения из армии Валеры. Он не хочет, чтобы я училась дальше и наконец «стала умной», он видит меня лишь своей жёнушкой под крылышком его сердобольной матушки. Нет, я, конечно же, люблю Валеру, но всегда зеваю от мысли, что моя жизнь начнёт плесневеть на третьем этаже в их квартире номер десять…               
               

 //   - Господи, а знаки препинания понаставлены, как попало... Надо исправлять. А может мне, как в свое время делал Апполинер: писать вообще без знаков препинания? И грамотнее будет смотреться и трактовать можно кому как понравится... Хм...//
                * * *               
      Сегодня 20 апреля 1987года. И опять события: «выплыла» Татьяна номер два (я их поменяла номерами, а вообще, Татьяну Вадимовну Цареву - мою музыкальную «педагогиню» я узнала, когда мне было ещё только четырнадцать лет). Мир тесен: сегодня, после замечательного концерта Святослава Рихтера (да - да: такое событие в нашем городе!), я неожиданно встретила её на автобусной остановке. Вот опять вру... Совсем не неожиданно: была мысль, что весь музыкальный цвет соберётся в театре... Словом, надеялась, что пронесёт и ожидала, что не пронесёт (так будет честнее). Оставила на волю случая... Случилось... Она меня узнала сразу и смотрела как-то виновато (а, может быть, мне хотелось, чтобы она смотрела именно так). Минуло более десяти лет,  как я брала у неё частные уроки по фо-но, намереваясь поступить в музыкальное училище.

               Впрочем, маленькая предыстория.

  Центральная музыкальная школа находилась  через дорогу от нашего дома, почти напротив. Это было одноэтажное старого покроя здание, вытянутое  вглубь двора, что позволяло прохожим не слышать игру начинающих исполнителей и тем самым сохранить девственность своего музыкального слуха. На прохожую часть выходили только окна концертного зала, где проходили экзамены и генеральные репетиции концертов. В этом великолепном зале, на холсте во всю стену, стоял по стойке: "Смирно!»  - масляный П.И. Чайковский и с завистью смотрел на новёхонький белый рояль «маде ин не наше». Окна зала часто и бесстрашно открывались, что позволяло  - при попутном ветерке - прямо с нашего двора расслышать кучу правильных аккордов и даже отрывки некоторых мелодий. Я заканчивала учебу по классу фортепиано у одной талантливой, но жутко толстой и оттого, наверно, ленивой гречанки. Училась я вяло. Пока не появилась в стенах нашего музыкального заведения таинственная личность - новый преподаватель, выпускница Ленинградской консерватории- Татьяна Вадимовна Царева. Стройная, даже слегка костлявая, она одевалась чересчур экстравагантно для нашего провинциального городка. Кожа на одной половине её лица была обезображена ожогом, но другая половина лица, при этом, была необычайно утонченной и правильно-красивой. По фамилии ученики ее прозывали «Царица», а по характеру она, скорее, напоминала прекрасную дьяволицу, что ей, однако, не помешало очаровать все население музыкальной школы номер два. Уровень её владения инструментом был доселе не виданным (вернее не слышанным) в наших местах. Глаза настенного Чайковского просто сияли, когда она подходила к роялю. Инструмент ей, как и всем нам, явно пришелся по душе, и  частыми вечерами она засиживалась в опустевшей школе (вернее заигрывалась на рояле) до самого темна. Выследив свет в окне зала, я, невзирая на погоду, наскоро одевшись, прилипала своими музыкальными ушами к заветным окошкам. Стояла, подпирая спиной стенку и пропуская сквозь себя «времена и  пространства». А затем, когда свет в зале всё - таки гас, я так же незаметно возвращалась домой с приятной тяжестью в ногах и совершенной легкостью в сердце (!).
  Однажды, слушая в её исполнении фуги Баха, я (ни, как завороженная, а скорее, как сомнамбул), сама не ведая того, решительно распахнула двери концертного зала и без приглашения села на крайний стул в первом ряду. Помню, что Татьяна Вадимовна, почему-то не удивилась мне. И я ещё целый месяц   наслаждалась прослушиванием её консерваторской программы. А когда, в ответ на просьбу Татьяны Вадимовны порадовать теперь её и моей игрой, я все-таки присела за белоснежный рояль, у П. И. Чайковского впоследствии надолго сохранилось выражение лица, с которым нечаянно проглатывают хину... Татьяну Вадимовну моя игра тоже не воодушевила, и она предложила мне свои частные уроки, пообещав при этом, что обязательно сделает из меня человека. Спустя год я играла лучше всех выпускников нашей музыкальной школы. Но случилась беда... Когда моя вступительная программа была уже «на мази», меня нечаянно посетило композиторство. И я рискнула обрадовать Татьяну Вадимовну своим первым «шедевром» - пьесой «Слепой дождик». Даже глухому было бы слышно, как шлёпают струи дождя и светит солнышко, и покачиваются полевые тюльпаны, теряя равновесие  от попеременной тяжести своих лепестков... Как лихо моросят мои пальцы по белым и чёрным клавишам! Как смолкает дождь, оставляя влажный след на моих взволнованных ладонях...
  Татьяна Вадимовна слушала, со слишком тихим  восторгом. Затем помолчала  - для пущей важности момента(?). Почтенно осведомилась, чье это произведение. И попросила, впредь, не портить её дорогостоящий инструмент(!).
   В тот день я умирала впервые (и не как позже, вместе с Таней возле несчастной Лиды), а умирала в одиночку - мучительно долго и бестолково,  - попутно «зарывая» в себе композиторские зачатки...
    А сегодня я её встретила. И ничего:  такая же белокурая и обожжёно -загадочная (похоже, это  - термический ожог родом ещё из детства Татьяны Вадимовны).
 - Как, Вы?  Где?  Закончили училище и консерваторию? Где устроились?
- Работаю кардиологом в областной больнице, - как можно безразличнее ответила я. - Милости прошу, если есть проблемы.
  Мой автобус подоспел вовремя. Татьяна Вадимовна ещё успела пригласить меня к ней: в нашу «музыкалку», в кабинет завуча и непременно на завтра, и обязательно к шести. Я ей постаралась ничего не пообещать. Автобус тронулся.
 - Такой талантище и, надо же, - врач... - Прочитала я по её губам недоумение, с которым она продолжила  беседу со своим спутником  (скорее всего мужем). //А теперь о Валере...//
                * * *
 - Вы, Милана Сергеевна, музыкант? Но не профессионал, так? Я уловила «вашу музыку». - Евгения Петровна добросовестно разделалась с едой, освободив тем самым свой речевой аппарат для говорения. Ваша бледность - признак трудолюбия в кабинетах. Воздух нужен, голубушка, воздух! Нет, у Вас ещё какая-то хворь есть. И серьёзная...А хотите, я вас порадую. Валерий Иванович опять везёт целую сумку кукол-сувениров, которые я заряжаю для клиентов на исполнения их желаний, делаю заговоры… Правда, куклы набиты какими-то опилками и шиты из ткани. Но работа ручная и очень схожи со мной: такие же толстенькие и личико – моё точь- в- точь. Могу задарить вам одну, из крупненьких. Только Вы погодите уходить, когда в Москве будем получать багаж. У нас сумка заметная, в клеточку. Вот только спросим разрешения. -  Евгения Петровна повернулась к профессору. Профессор напрягся. Но Евгения Петровна оживлённо продолжала:
 - Они мне запрещают маленькие куклы дарить, всё по своим блатным да знакомым разносят. Будто маленькие получше и дороже обходятся. Так, Валерий Иванович? Задарим хорошему человеку куклу, а я что-нибудь на здоровье наговорю. А, может, из маленьких? Они же у нас  золотые?– Её раззадоривало нарастающее недовольство и раздражение профессора.
- А Вы гляньте внутрь, может они и вправду золотые, ваши куколки, -  вклинилась Милана Сергеевна, лишь бы поддержать разговор. Профессор, по видимому «наелся» подколов по поводу этих сувениров: но после предложения Миланы Сергеевны заглянуть внутрь их кукол, он заметно напрягся, его лоб стал мокрым от пота. Полез в карман за носовым платком.
 - Ладно, смилостивилась Евгения Петровна.  - Уж и шутить запретно, такие они у нас нежно-нервные. Она протянула свою широкую ладонь в знак примирения, но Валерий Иванович не заметил её протянутой ладонищи. Он словно застыл в своих мыслях.  Евгения Петровна явно тормозила на смене темы:
 - Хотите, потренеруюсь почитать Ваши мысли, а, Валерий Иванович? А, может, и Ваши, Милана Сергеевна?


 //   - Всё: это теперь надолго... Чёрт бы побрал  этих «экстриков» с их, то бишь нашей, бесконечной страстью к самоутверждению! Ещё какие-то куклы… Только с мыслями соберёшься... Такими темпами ничего не успею... И уйти - не уйдешь, и «отшить» такую активно-пытливую - труда не оберёшься... Боже, а что у нее торчит у основания шеи? Это катетер в подключичке? Точно. Запах реанимационной палаты. Аппарат искусственной вентиляции лёгких. Бледное безжизненное лицо Евгении Петровны…Она… умирает?! //

  Милана Сергеевна нервным рывком усадила свой взгляд на Евгению Петровну.
- Что с Вами, дорогуша? Нечто я зверь какой? Вы меня прямо  пужаете...  - забеспокоилась Евгения Петровна. - Может Вам мерещится что?
- Да…Нет, всё в порядке. Извините...

 //То-то и оно, что мерещится...или не мерещится… Надоело! Как мне надоели эти неуправляемые подключения к видениям чьих-то экстримов. Своих выше крыши! Опять голова раскалывается…  Надо как-то отключиться. Создать иную психическую доминанту... Тихонько «уйти» от этого кошмара…Только куда уйдёшь…от себя? Во что же «влипнет», эта добродушная толстушка? Жалко будет, если не ошибаюсь... Если всё будет именно так...//

  Милана Сергеевна прикрыла глаза, размеренно-спокойно приказывая себе: « Всё: расслабилась, успокоилась... Ем лимон... Вот он: сочный... жёлтая шероховатая  кожура с выпуклостями... Аромат! Приятно-кислый вкус... Ещё отрезаю дольку... Сок стекает по лезвию ножа на тарелочку... Нож...

 //  Точно ли нож? Что-то тонкое, острое… ударом в область печени. Мужчина щупленький, невзрачный... кого-то очень напоминает... Огромные капли пота на лице... Падает! Помещение маленькое, тесное, похожее на туалетную комнату. Какой-то гул. Неужели это в самолёте? Летящем самолёте… На мужчине  серый пиджак,  из кармана торчит край носового платка... Знакомого носового платка! Да- да!  Это он! Именно он - профессор!! //

  Переключилась... Будь я не ладна! Ну, все: пошла на «раскачку»..!// Видение повторяется с уточнением: мужская рука…тонкие длинные пальцы…Ловко выдёргивает из профессорского кармана носовой платок, оборачивает рукоятку заточки. Это ещё до удара…Затем, снова эта рука достаёт из внутреннего кармана пиджака убитого посадочный талон… на получение багажа. Чужого багажа.

 Ну, что опять? Успокойся, Мила! Что тебя «несёт»? Была настроена на творчество… Надо оставить всё, как есть, не накручивать. Подсознание не любит давления...Если это серьёзно, всплывёт ещё и ещё раз. Всему своё время...Подумай хоть раз о себе: у тебя нервно-мышечное заболевание, которое не лечится во всём мире. А сердце – это тоже мышца и оно сдаёт в первую очередь. Мало тебе постоянных аритмий. Ещё не хватало пароксизмов…Любые нервно-физические перегрузки смертельно опасны!! Ещё пережить две посадки и один взлёт! Давай, давай, переключайся. Скоро Алма-Ата. А там и Москва! Валера готовится встречать у трапа. Как раз дежурит в Домодедово Вовка Санин: одноклашка - капитан милиции. А по учёбе – отпетый троечник был…Ладно, смотри в конспекты. Что там? Героиня твоя:
 институт, стройотряд... В этих новеллах она под именем Анна. Имя это  - мелочи. Да, мелочи... Хм... Имя так просто не даётся и не отнимается!.. Имя - это звуковая, чувствительная, эмоциональная вибрация - позывные, с которыми человек блуждает во Вселенной. Оно, ещё как, способно влиять на события в жизни человека: как у той моей пациенточки, что многократно руку себе ломала, пока родители не прекратили уродовать её имя: Катя - «котенок». Примеров - куча! Но мне - то сейчас главное  - набрать побольше материала (чтобы было, что отсеивать «с барского плеча», когда дело дойдет до чистового варианта). И чтобы никакой скуки в текстах. Сейчас о любви бы. Ау, любовь, ау, подвиги! Где вы в судьбе моей героини?!

Слава Богу, кажется, переключилась…//

                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

                ПОМОЙКА
                1.               
    Стройотряд, в который Анна попала врачом, она «вытянула» себе сама - по честному жребию. Это был глухой, забытый Богом и людьми казахско - немецкий посёлок, находящийся в Кустанайской степи за двести километров от ближайшего райцентра. В её отряде были студенты Кустанайского строительного техникума:  двадцать три «хлопчика», преимущественно местного разлива и две русские девицы для поддержания  всякого рода дисциплины. Жилье, выделенное юным строителям по распоряжению директора так называемого совхоза, находилось на отшибе, вдали от всяких построек и прямо на бывшей помойке. На столь недавно бывшей, что мухи и прочая летающая и ползающая живность ещё не собирались отвыкать  от своего злачного места: они продолжали ревностно хозяйничать... Бессонные ночи и вездесущая вонь «почти доканали» бойцов стройотряда ещё до прибытия к ним, положенного по штату, доктора.  С прибытием же  Анны, «почти» исчезло в течение суток... Молоденькая, стройная шатенка (рано утром)  уже присутствовала на «летучке» -  в кабинете директора совхоза  - в качестве незваной гостьи и настойчивого просителя... Смутить её мужскими матами, сбить с толку обещаниями и даже угрозами отправить отряд восвояси, было просто невозможно. А произносимые ею речи «били» администратора точно «под дыхло»... В конце третьего дня осады директорского кабинета,  нервы чиновника сдали:  он швырнул при всех и прямо в лицо упрямой «докторице» ключи от только что достроенного её ребятами дома на два хозяина.  Жест был отчаянно- неприятный, но суть его перевесила... Перебрались за пару часов и столько же радовались: пока, вдруг, не обнаружился первый пациент с признаками острой дизентерии (!). Это был голубоглазый (большая редкость среди нацменов) парнишка - Марат, комиссар их стройотряда. За ним «посыпались» остальные бойцы с теми же интимными жалобами. Отряд «косила» эпидемия кишечного заболевания. В распоряжении Анны были только одни сутки до сообщения в штаб о случившемся. Катастрофа несла с собой угрозу не только здоровью, но и самой жизни бойцов. А свертывание отряда - это потеря работы  для ребят, рассчитывавших хоть как -  то поправить своё материальное положение «летним заработком». Вначале Анну все «уламывали» не беспокоить верховное начальство тревожными известиями: надеялись на авось. Потом ребята корили себя за опрометчивую откровенность в беседах с беспокойным медиком. Наконец, они заперли честного доктора в одной из комнат « их усадьбы» с условием выпускать исключительно по нужде и при необходимости оказания помощи только сильно страдающим бойцам. Через сутки стало очевидным: «авось» не срабатывает... Благо, что за плечами перепуганного эскулапа есть хоть медучилище! Да медикаментов она набрала «воз и маленькую тележку». И все - таки над головой Анны заметно сгущались тучи и почти наметилось «небо в клеточку», когда двое из девяти парней признались в наличии у них «кровавого стула». Надо отдать должное: как исправно бойцы караулили доктора, так же исправно и выполняли все её назначения: принимали лекарства, соблюдали постельный режим, ели строго из «своей» посуды и терпели хлорку во всех  бытовых манипуляциях...  За три дня «докторского ареста» наметилась положительная динамика в состоянии всех пострадавших, кроме одного: Сакена Жубанова.  Сакена Анна «отвоевала» у резко поумневших стражей и определила с попутной машиной в районную больницу. Там, правда, у него не  обнаружились дизентерийные палочки. Не обнаружилось вообще ничего, кроме желания отдохнуть на больничной койке, отмыться и отъесться вдоволь... В конечном итоге спасло Сакена  редкостное умение вымаливать прощение(!).   
   На этот раз отряд благополучно пронесло (сразу в двух смыслах этого слова).

                2.

  Перешагнув порог директорского кабинета, Анна  наткнулась на, вдруг почему-то добродушно - участливый взгляд Главы совхоза. В столь ранний час, Глава выглядел  уж слишком озадаченным:
- Стыдно признаться, что у нас в совхозе за последние десять, а то и все двенадцать лет, не было, по существу, ни одного  медика. Не удивляйтесь, не тратьте время!  Заявку даём каждый год, да не едут в нашу дыру... Все норовят в городе «зацепиться». Вот и заправляет всем  на фельдшерско-акушерском пункте («фапе» по-вашему) наша уважаемая санитарка тетя Эльза... Спрос с неё - сама понимаешь... А тут народ прослышал, что доктор со студентами приехал. Просятся люди полечиться у тебя. Болеют что-то...  Говорят,  с животами у детей проблемы какие-то... Я в этом  не силён... Давай-ка, возьми этот ФАП на себя: пока бойцы ваши у нас стройку завершат, ещё месяца полтора поработаешь. Оплачу, как положено! За рекой - там совсем худо:  только вчера  два ребёнка умерло от поноса...
     У Анны разом свело все внутренности: «Дизентерия! Эпидемия? Здесь? В этой глуши?!  Проблемы в отряде сейчас кажутся комариным укусом, невзрачным фрагментиком в драматическом сценарии возможной эпидемии... Репетицией ужаса (!)… Выход один, как учили: привлечь медицинские силы на ликвидацию эпидемии. И - вода. Основной источник заражения - это, наверняка, питьевая вода! Надо убедиться самой, что там(?). Вот тебе и события! В передовице на первой полосе: «Врач стройотряда победила эпидемию дизентерии!!». Конечно, не так звучно, как - холеры, или тифа, но... все  -  таки...  Тьфу, дура набитая, что я болтаю?!... Прости меня, Господи!»
  Из кабинета директора Анна ринулась на подворный обход. За рекой, куда она добралась только к обеду, жили в грязных каморках грязные немцы. Парадоксальное зрелище! Полуголодно-полураздетые, с полосатыми и липкими (от  потеков арбузного сока) животиками,  преимущественно светловолосые детишки, были абсолютно не обременены родительским вниманием. Они ползали по скудно обставленным  жилищам в поисках завалявшегося  хлеба или прогоркшего куска сала. Зрелище не для слабонервных...
- Немцы, товарищи немцы! Вы же в мире, как никто,   - педанты и чистюли. Национальные-то качества быть должны!.. Что с вами? Опомнитесь! - стучалась Анна непонятными речами в их неандертальское сознание. В ответ жители таращили на неё  голубые и карие зенки, затем так же молча теряли к ней интерес и продолжали жить по-старому... Обойдя дворов пятнадцать, уставшая от беспросветного отчаяния и тупого удивления, доктор плюнула на свою пламенную агитацию и перешла на сухое общение, ограничиваясь выявлением больных. К вечеру итог был устрашающим: за прошедшую неделю только в тридцати дворах умерло семь детей и двое взрослых. По дороге на так называемый «телеграф» Анна размышляла о «спасательных мероприятиях в очаге». Сейчас она сообщит в штаб, чтобы связались с областью. Сообщит,.. значит так или иначе, их отзовут... Но...- судьба?! А пока надо действовать. Ребята еле оклемались от первой «вспышки». Вторую не выдержать! По-видимому, колодец, из которого ребята продолжают брать воду, невзирая на её запрет,  заражен основательно:  болен шофер,  который раньше подвозил студентов на объекты. Он часто пил воду именно из этого колодца.  Анна сама видела. Но, устающие  на работе «до потери пульса»,  ребята вряд ли добровольно согласятся покорять в три раза большее расстояние к другому колодцу. Надо было что-то придумывать. Срочно!
   Перед сном, по настоянию почти невменяемого от всех видов усталости доктора, командир собрал бойцов. По их договоренности с доктором, он обсудил с бойцами какие-то вопросы по работе, и предоставил  слово Анне.
- Ребята, -  спокойно начала сочинять доктор, - довожу до вашего сведения, что сегодня местные ребятишки достали из нашего колодца дохлую кошку с такими же котятами. Трупы их находятся невдалеке от колодца, в чём желающие могут убедиться. Есть, как вам известно,  колодец подальше, но это дело и вкус каждого...
  Эффект содеянного ею был налицо уже утром: идущих с питьевыми ведрами в опасном направлении - не наблюдалось. Желающих удостовериться в правоте её  слов - тоже не обнаружилось. К счастью... Казалось, что с этого утра её молитвы обрели подъемную силу и начинают достигать цели. А пока, Анне предстояла сознательно-временная перестройка на иной образ жизни, начиная с подъема. И не как ещё вчера, в семь тридцать, когда она, в качестве рядового бойца, осваивала профессию штукатура. Малоуспешно, правда, осваивала, болезненно отметив в себе существенный дефицит физических сил... Зато она почти демонстрировала свою «аховскую» побелку, над которой присутствующие - истинные специалисты своего дела -  также не зло поупражнялись в остроумии. В общем, как ни радовалась Анна своему сезонному, добровольному приобщению к рабочему классу, как ни меняла свой -  соответствующий назначению- имидж, а всё Кем-то за неё было перерешено в одночасье... И свой рабочий день  она была вынуждена начинать теперь в пять тридцать, так как в шесть часов, по направлению к ФАПу, который находился чуть поодаль, на хорошо обозреваемом пустынном месте, к этому самому ФАПу, в такую рань, уже тянулась вереница страждущих пообщаться с доктором. Люди шли с разными болями, страданиями, проблемами, вопросами,  с любопытством и просто потому, что им ходилось (это она поняла позже)... Сейчас же, морально сдавленная, почти прибитая неожиданно свалившейся на нее огромной профессиональной и просто человеческой ответственностью, Анна, наконец, заставила свои ноги передвигаться в направлении ФАПа. И шла к нему не пятнадцать минут от силы, что соответствовало действительности, а, как ей казалось, целую вечность... Тяжесть в правой руке перевешивала ее напополам: четыре толстенных медицинских справочника (детских, взрослых, инфекционных и хирургических болезней), внушали ей надежду на возможность продержаться до прибытия врачебного подкрепления... 
  По мере приближения к своему новому месту работы, Анна различала, словно выплывающих из тумана: бабулек с узелками, дедулек с палочками, мамашек с детишками, подъезжали два грузовика, и даже телега с кем-то не ходячим (видно было, как его сносили)...  Когда Анна вошла в переполненную людьми приёмную, все почтительно привстали, даже недавно перенесённый из телеги мужичок(!). Анна растерялась от такого уважительного к ней обращения. Зато санитарка, та самая тетя Эльза, встретила её вообще со слезами на глазах: « Вот и я теперь никому не нужна. Хватит, тётя Эльза: старая стала и глупая тут же. Молоденькую поставим за место Вас на ФАП. А меня, значит, на списание всю сразу... И вся благодарность на этом... Что я только натерпелась за эти годочки - никому дела не стало. Не выскажешь...» - она говорила без умолку: жаловалась и восторгалась, сплетничала и причитала, попутно утыкая нежданную  преемницу носом во все банки-склянки, коробки и инструменты своего медицинского хозяйства. Она заставляла Анну заранее расписываться за все, что её глаза уже видят вокруг и что ещё увидят, когда придет время «икс».  Но ждать это время или тратить -  его самое или  какое другое -  на успокоение суетливой старушенции под названием «тетя Эльза» у Анны не было никакой возможности: за дверью, в темном сыром коридорчике, теснились больные люди. Их проблемы немножко перевешивали страх санитарки потерять своё почитаемо-доходное местечко. Только последняя этого не замечала... Скупыми словами и многообещающим взглядом, Анна скоренько  заверила тётю Эльзу, что без её участия в работе не только куда-то провалится их общий ФАП, но и сам Земной шар сойдёт с орбиты или треснет на две ровные половины... Момент счастливой развязки их встречи был прерван душераздирающим криком из приёмной: в коридоре упала только что подоспевшая бабулька. Упала замертво, не успев в остатке своей долгой жизни пообщаться еще и с «настоящим доктором» (уж больно торопилась одинокая старушка: на волнениях да беспокойствах в последний раз осилила она расстояние в добрых десять верст). И успокоилась здесь, среди своих, «до печенок» знакомых  односельчан.  Хоть не в одиночестве (!)
   В этот, невесело начатый день  до самого обеда Анна высматривала в крохотное ФАПовское окошко момент прибытия бригады медицинской поддержки из области. Она даже заглядывала в небо, как бы ожидая  оттуда прилета доблестного десанта врачей. Но на земле, как и в небе, было равнодушно - пусто... Только к вечеру посыльный мальчишка принёс телеграмму, пришедшую на имя главы местной администрации. Где, без намёка даже на фамилию доктора, ей отдавалось распоряжение отправлять «всех по дизентерии» в больницу райцентра. До которой («милое дело») всего на всего двести километров и ни метра меньше. А сколько коек?  И какие тут больные, и в каком состоянии все, включая стройотрядовцев - это никого почему-то не интересовало. Анне понадобилась только одна извилина, чтобы осознать весь ужас своего положения и захотеть «уйти на больничный лист» от действительности.

 //  - Действительность... Хорошо, что я всё-таки освоила скорочтение, вернее скоропросматривание, как у меня получается: сейчас, вот, пригождается... Профессор тоже читает какой-то журнал... Да что-то редко страницы листает, словно видимость создаёт... Журнал подрагивает в такт биению его сердца... У астеников это - не редкость... А сердечко-то  - частит! (Давление или волнение?).  Евгения Петровна опять дремлет... Но лицо её напряженно - сосредоточенное... Не очень-то она на дремлющую походит... Ну, что я опять привязалась к ним со своей подозрительностью? Какое мне до них дело?.. Вот мутит меня всё отчетливее... Это - факт. И нарастает ощущение, будто кто-то нахально ковыряется в моих внутренностях... Уж, не Евгения ли Петровна принялась колдовать над моим здоровьицем? Ей этика лекаря, небось, и не снилась!... Надо «поставить блок» на уровне подсознания (моё сознание не проконтролирует её, или чьи-либо, «происки» при такой напряженной умственной работе...  над книгой)... Ну, что ж: проверим «ключики-замочки»...   
Итак, мысли в сторону... Настроилась... Слушаю себя... Верхние «чакры», как и положено, работают с перегрузом...  Отсюда и «построю» защитные кольца... Отлично!  Больше насыщенности: цвет, плотность... Готово! Я в центре. Полюса свободны. Смотрим результат... Да... Не ошиблась... Так и есть: она... //

Евгения Петровна открыла глаза и повернула голову в её сторону:
- А знаете, голубушка, у меня ощущение, что мы с вами понимаем друг друга на внутреннем языке...   
- На невербальном, - поправил её Валерий Иванович. - Привыкайте изъясняться  профессионально! - педагогические нотки не постарались скрасить его раздражения...
Милана Сергеевна улыбнулась: в ней неожиданно проснулась просто баба, желающая посудачить -  о том о сём  - с этой откровенно непосредственной дамой, имеющей редкое качество - признавать  одинаково свои успехи и поражения. И вот так, запросто,  радоваться тем и другим, примиряя их с жизнью. И радоваться жить!
И вновь, со всей трагической остротой, Милана Сергеевна ощутила привкус своего видения: его смертельный привкус... Поняла, как ей не безразлична судьба этой женщины. Ей захотелось обнять её, словно большого упитанного ребенка, спрятать от чего - то недоброго. Защитить! Но между ними колом был вбит профессор, и не только местом расположения в кресле, а чем - то более существенным... Он будто стоял между их жизнями...
 Милана Сергеевна и Евгения Петровна ещё перекинулись парой фраз, суть которых подтверждала их взаимное желание и готовность попытаться пообщаться телепатически. Словоохотливую Евгению Петровну, конечно же, раздирало любопытство срочно выяснить, откуда и в какой степени   её «собеседница» владеет оккультными знаниями (?). Но она решительно справилась со своей нетерпеливостью, опасаясь неосторожной выходкой «сорвать» интригующий её предстоящий эксперимент.
  Теперь эти две женщины были «повязаны»: тревога, порожденная недавним видением одной, на уровне подсознательной согласованности, обязательно должна была распространиться  на другую... «Может быть, и кстати», - подумала Милана Сергеевна, - совместно ускорим созревание подсказки виденного мной... В конце концов, это в первую очередь в интересах самой Евгении Петровны». 

 //- Итак, перезагрузилась... Поехали дальше. Что там у меня со стройотрядовскими новеллами?
Ишь ты! А профессору наши разговорчики-договорчики  - ох, как не по душе пришлись!  Пыжится. Сердится. Даже очки вспотели от бегающего на разные дистанции взгляда. Боится чего-то этот Валерий Иванович. Предчувствует? Или планирует? «За здорово живёшь» ножичком не воспитывают!.. Опять эта чушь у меня в голове! Всё: переключилась... За дело. За дело, я сказала!... А может и не моё это дело: прозу писать? Стихи -то у меня родятся подобно Минерве из головы Юпитера, уже спелыми. А тут фразы шлифовать да шлифовать... Конан Дойл в свое время писал очень слабые драмы, а попался на глаза редактору его детективный рассказ, написанный автором для собственного удовольствия, и вот: извольте, благодарное человечество, получить всемогущественного Шерлока...
  Может и мне прислушаться к своей природе? Что там народная мудрость по этому поводу гласит: «Природу иначе не победить, как ей повинуясь»(?). А как же тогда «сопротивление материала» и прочая не чушь?.. Давай-ка читать дальше! //
                * * *             
                БЛАГОДАРНОСТЬ


   Света в кабине грузового драндулета не было. Анна прижимала к своей груди почти бездыханного младенца, пытаясь смягчить для него тряску. Рассмотреть в сумерках изменение цвета -  да ещё от природы смуглого личика - было невозможно. Теснота,  духота,  рев мотора, возмущение водителя, слабеющие стоны еще одного пациента  (близнеца младенца) на руках отрешённой матери, «влипшей» в дверцу кабины; последняя ампула глюкозы и еще добрая сотня километров впереди...
- Тормозите! Не дышит!! О, Бог или Аллах, кто там ближе?! -  фанерка - крышка от посылочного ящика, попавшаяся по дороге, - вновь потрескивает под спинкой реанимируемого...
   На центральную усадьбу прикатили затемно. Звонок на двери, так называемой районной больницы, выдран с проводками. Анна отбивала вначале один кулак, затем оба (отдав младенца на руки встрепенувшейся мамаше - молоденькой казашке).
- Что они там, оглохли? Мы же еле довезли! Потеряем ведь! Потеряем прямо у спасительных дверей!!
Наконец входная щёлкнула замком...
- Успел... Успела же! А ты: «Под суд отдам! Засажу!». Я ы так помок б. Щеловек же, а не «зверёк»! - голос водителя оттаивал и становился слякотным. «Измочаленный» врач стройотряда, прихрамывая, возвращалась к машине. Левая нога ныла. Анна чуть приподняла подол платья, забираясь на прежнее место - в кабину грузовика: 
«Батюшки! Вот это синячище на бедре... от переключателя скоростей, наверно».   Примерилась - точно. Водитель шёл почти рядом, на подножку запрыгнул резво (как будто и не было четырех часов жуткой дороги!).
- Назад тож кароткм дорогм? Щерез степ махном?! А ты мне расскажешь, как умел слышат, когда ребенк дышит, когда - нет? - он положил свою «чумазую» кисть на её колено.
- Прекратите наглеть и «тыкать»! - Анна сбросила его увесистую руку со своего колена. - Вы, конечно, достойны благодарности. Но не моей же лично?! Давайте - ка, поедем по гравию: хоть к рассвету да точно будем на месте. Иначе заблудимся в степи...
- Хошешь ехат, а не идти, не командый! - он резко дёрнул машину вперёд...
- Пьяный! Точно - пьяный... и принюхиваться не надо... -  холодная «птица» предчувствия беды привычно «села» ей на спину... - Когда, где успел? В больнице... Точно. Он  ведь туда тоже заходил...
- Выпит будшь? Щистый, медысынскый... По дешёвка.., - водитель достал из внутреннего кармана пиджака недопитую бутылку, - не стесняйс! Все медики - алкаши, толк прикидываюса...
- Как Вы так можете? Ведь за рулем! Хоть бы чем-то закусили! Всё: возвращаемся!! В больнице переночуем!  - он никак не отреагировал на её призывы...
-  Да, такой со здравым рассудком вряд ли задружит... Пьяный, а хитрость  -  в крови:  если ему выгодно - все по-русски понимает, а нет - глохнет и «не бельмес»...  Как же его уговорить?  Начальства боится... Такой сам живьем съест. А начальство только  - косточки мои обглодает: я ведь машину эту просто выловила на дороге и «затарила» «своим больным грузом»... Он мне всю «голову пропилил» какими-то путёвками... Боже, Боже! Ладно, пусть хоть болтает побольше, чтобы ориентироваться в степени опьянения... Приезжий... так и думала... отсидел срок... так и показалось... женат... бедная женщина... дети есть... несчастные! ... Едем только  час, а он уже выдыхается... Темень в степи, хоть «глаз выколи»... опять влипла! - Анна с ужасом уставилась на холм метрах в трех от машины: « Мы здесь уже проезжали!  Вот и словно выбоина в земле... она тоже была!».   
«Марат-бай», как теперь величал себя «хозяин положения», в ответ только икнул.
- Может быть, показалось? - попыталась успокоить себя Анна. - Как ни в чём не бывало, давит на газ. Ведь не первый же раз он едет этой дорогой?...
   Рассуждения не успокаивали. И Анна, обернув солидный кусок ваты длинным бинтом, бросила его в приоткрытое окно кабины: « Далеко не унесёт, зацепится за растительность: она здесь колючая...».  Благо, что в больнице дали кое-что из перевязочного материала «обедневшему доктору»! Еще каких-нибудь сорок минут тряски и белая точка мелькнула в свете фар.
- Так и есть: заблудились... Едем по кругу! Хорош цирк! Мечу тут бисер... Разглагольствую о добре и зле, «ищу совесть в дремучем лесу»! Нет бы на дорогу внимательнее смотреть! Развлекаю пьянь, чтобы не уснул за рулем! - Анна готова была выть, или даже завыла?... По крайней мере, вой был отчетливым...
- Что это? Странные звуковые обманы... Может знак какой-то?.. Пора остановиться, пока не перевернулись...
На этот раз сопротивления со стороны Марат-бая, на удивление, не последовало. Анна глянула на сломленного «зелёным змеем» здоровяка и устыдилась своих нелестных мыслей..: « Наверно, мне это всё в наказание за нетерпимость в отношении к такого рода больным людям - алкоголикам... Но я стараюсь... Я всё понимаю...».  Со сном в кабине грузовика она уже смирилась. Тяготила необходимость определённой процедуры...  Анна, как могла, дружелюбно глянула на спящего Марат-бая и, убедившись в своей неготовности, даже после раскаяния, « возлюбить его, как самою себя», решительно повернула дверную ручку вниз. Ночная прохлада притянула к себе прозрачным шарфом ветерка... И тут же сильная рука откинула Анну назад, в кабину грузовика: 
- Куда «шайтан» тебя несёт? Хощешь, чтобы косты твой по степ собрали?! Это же волки!! Ай, жынды кыз! - Марат-бай смотрел на неё красными «стеклянными» глазами и казался совсем трезвым. - Аллах мне дурочку послал, - мягче продолжил он, приобнимая Анну за плечи.
- Да пустите же! - опомнилась Анна. - Я не маленькая, чтобы волками пугать. Лжёте! - она окончательно высвободилась из тисков Марат-бая.
- Ну, иды. Иды, есл приспищело! Толк  смотры сюда... - он включил дальний свет. От неслабых жёлтых лучей фар метнулись в стороны тёмно-серые тени...
- Волки!! Мамочка родная! - Анна вмялась в сидение. - Увезите меня отсюда! Поскорее! Пожалуйста!! 
- То-то, - удовлетворенно хмыкнул Марат-бай, - а как нащот поспат в степ? Или расхотелса? Ладно, поехали. Толко говорит тепер буду я. А то тошна - засну... 
  Рассвет наступил как-то сразу:  будто  невидимая всемогущественная рука отдернула чёрные ночные шторы с небес. И теперь сочным потоком   по  миру  шествовало  утро (!). Степь вновь стала похожей на себя: безобидно-доверчивой  и солнечно-открытой! За оставшиеся два часа пути, Анна узнала вкратце биографию своего спутника - Марата, а не Марат-бая, как он ей представился (для пущей важности). Марат оказался почти её коллегой, только без официального образования. Некогда его почитали, как муллу, за умение лечить  травами. Естественно, он ревностно не признавал традиционную медицину. Но травы!..
- Хощешь послушат аромат травы? - Марат заглушил мотор и распахнул дверцу кабины. - Пойдом на землю! Я всегда волноваюс от утренний запах травы. Он особынна лещебный! Марат по-мальчишечьи спрыгнул с подножки и, такой огромный и неуклюжий, вдруг легко  покатился по траве, демонстрируя всевозможные акробатические трюки. Анна не без удовольствия наблюдала за, прямо «бесхребетным», здоровяком. Вскоре Марат подустал (сказывались: выпивка, бессонная ночь и напряжение дороги...). Он присел на корточки и стал всматриваться в растительность. Любовно-нежно перебирая тонкие стебельки и листочки, он сыпал названиями трав. Сорвал только одну и, глядя на неё, как смотрят на гадюку, заявил: «Эт виновниса моего срока: кутурганкедимги по - нашему, по -  казахски, или, по-вашему,  - дурман. Я выращвал кое - какую траву у себя в огородым... Был дела... Пока три рыбёнк из детском сада не попробвал сладкий плоды дурмана. Садык  был радым с моим городскым домом,  вот они щерез забор и перлазили... Отравился, конещна. А одын даже умр. Дали мне срок. Жаловался. Но как докажешь, что этот самый дурман пощта в каждм дворе растот, как сорняк. Люди же и сказали, что лещу им. Спасиба, щта наркоту не «прищили»: у меня вед и мак рос... А так... и щейщас бы ещё там срок мотал. Вышел... и лещит болш не стал: ест же шакалы неблагодарные! А так... даже рак лещит мог. Правда-правда! Ай, ладна! - он снова сел за руль. Взбодренный и ароматный, влажный от росы.   
  Анна не по - первому кругу пересказывала стройотрядовским девчонкам приключения своей недавней поездки в районную больницу.  Постепенно в её рассказах местный водитель вырос до суперменских размеров, и благодарные слушательницы мечтали поскорее лицезреть   героя. А герой всё не показывался, даже на горизонте... 
В тот памятный день  к  зданию администрации, где ребята проводили капитальный ремонт и куда по делам прибыла доблестная доктор,  наконец (именно к этому зданию), подкатила долгожданная машина. То, что это грузовик именно  Марата, Анна узнала сразу: по дружному девчачьему визгу.
- Что-то случилось...- определила Анна, глянув из окна на - знакомо перетаптывающуюся у машины  - грузную мужскую фигуру. Она уже почти вылетела ему навстречу. Уже начала (мысленно) прогуливаться с ним, и даже, может быть, под ручку (на зависть тем, кто был в курсе, то есть - всем). Но её,  как всегда не вовремя, завернули к телефону.
Председатель совхоза вещал в своем неизменном  басовом ключе:
- Как, «медицина», поживаете? Как пережили свою первую скандальную неудачу? Есть опасения, что не пойдут теперь к Вам наши люди... Жаль-жаль...
- Какую неудачу? - удивилась Анна.
- Так Вы ещё и не в курсе, что Ваш маленький пациент благополучно скончался той ночью?.. Тот, которого Вы  -  с таким шумом  - отвозили в больницу... А тут вот говорят, что и второй близнец уже «на подходе»... - Анне показалось, что у неё вспотели даже ногти. -   
Предупреждали же тебя, умри они дома - «Аллах дал, Аллах взял...». А теперь - «бабка надвое...», чем дело может кончиться. Отвечать тебе!
- А Вы чего ожидали?! - Анна подавилась собственными эмоциями. -
Я хоть фельдшер плюс два курса медицинского института... А у вас народ(!)... Обращаются за помощью, когда посинеют! Мрут, как мухи!!  - она заревела, всхлипывая и по-детски стирая со щёк слёзы
кулачком. Села на стул возле телефона... И, глубоко подышав, продолжала уже заметно тише, сжимая трубку побелевшими от напряжения пальцами: « Я ведь пятый день, как преступница: бросаю сухую хлорку прямо людям в колодцы. Дозирую наобум. А ребята всем подряд рассказывают про дохлых кошек, которых, как будто только что вытащили из очередного колодца. Иначе меня давно бы растерзали ваши жители... Они ведь и под страхом смерти отказываются пить обеззараженную воду. Сыпят на меня проклятия. А один аксакал палкой гнал  от своего колодца, а потом ещё и обрезом стращал (!). Ничего понимать не хотят! Где обещанная санэпидстанция?  Где врачи?  Бедные дети!... Ведь это же  - дизентерия? Я права?! Подтвердили дизентерию? Спросите, раз Вы там сейчас... И вообще я не обязана принимать население... Я отвечаю только за свой отряд! Но мне жалко людей! Жалко! - только сейчас Анна, вдруг, осознала, что телефонная трубка давно и противно пищит короткими гудками...    
- Что Вы так расстраиваетесь? - секретарша перестала стучать на машинке и повернула к Анне свое курносое азиатское личико, - его тоже можно понять: никто не едет работать в нашу дыру. Я тоже тут из-за матери: не хочет никуда уезжать. Вот я, после техникума, и  торчу здесь... А председатель и так рвётся на части... Оставайтесь у нас работать. Он для Вас всё сделает: и квартира будет, и овцы, и замуж отдадут. Оставайтесь! - Она говорила удивительно чисто по-русски.
- Я? Здесь? - Анна нащупала трубкой рычаги телефона и нервной молнией пересекла двор.
- Привет, Аня, - Марат смотрел куда-то мимо неё...., - ты помныш каварила, щто мне положен был благодарнст. Щто я его заслужил. Ну, помнш тогда?  В обшем, ты мне его напищи, толкм на спесиальнм бланкм, чтобы с пещатм. Мне премию обещали дават. Если тебе, конещна не трудн, - добавил он,  споткнувшись о её взгляд. 
                * * *
 //- Новелла эта, пожалуй, пойдет полностью. Правда, название «Благодарность» несколько «притянуто за уши»... А, что, если «Дыра»? Ведь действительно - дыра... Это лучше... именно так: «Дыра». Решено!   
 Продолжим://

                ЦЫГАНЕ
                1.
                / МИХА/
     Вопреки предсказаниям главы поселкового совета, народ к Анне готов был идти днём и ночью. Свирепствовавшая больше двух недель дизентерия заметно пошла на убыль. В том Анна усматривала не свои скромные заслуги, а ни что иное, как провидение свыше: Божие заступничество... Теперь можно было не вздрагивать от любого ночного стука, не подскакивать к ближайшему окну, за которым кричат или слёзно умоляют спасти очередную жертву кишечных страданий... Теперь  пациенты озадачивали доктора разнообразием своих жалоб, требуя от неё всё больших познаний в разных областях передовой медицины. Анна изощрялась добывать подсказки диагнозов в умных справочниках, не роняя при этом свой хрупкий авторитет врача стройотряда. Это были всяческие трюки. Например, под предлогом помыть свои руки, она исчезала за перегородку, где одной рукой стучала по «носку»  умывальника, а другой - с бешенной скоростью листала справочник, высматривая схожие симптомы описываемых недугов с имеющимися в данный момент у пациента. В особо сложных случаях кожа на её руках не просыхала от холодной воды,  а   угроза заиметь побочный эффект, на почве престижа, то есть -   «цыпки» на руках  -  была,  с каждым днём,  очевиднее...   
И все было бы ничего:  жить можно, если бы не объявились в их многострадальном краю родные братья ветра - цыгане (!). Табор пристроился, как нельзя лучше: недалеко от ФАПа.  Цыганские  ночные костры и круглосуточные перебранки радовали глаз и тренировали ухо.  Но, визиты  весёлых соседей, были просто катастрофой, особенно для ФАПовского инвентаря. Ежедневные «налёты» шумных мамаш с запущенными до предела детишками, несли собой бесследное исчезновение всего, что  может быть вынесено в подоле: бинтов, шприцов, упаковок лекарств... А одна дамочка, демонстрируя доктору своего погибающего от пневмонии младенца, «свиснула» не только единственный градусник, но и лоток с перевязочным материалом, горчичники,  клизму и  - со стола -   записную книжку Анны, с оставшимися десятью рублями между страницами и записями всех необходимых телефонов стройотрядовского верховного начальства. Последнее Анна ей более всего не простила, но об этом позже... А тут, заходился  к Анне один бородатый цыган... Воспаленно-раскаленными угольками глаз он провожал и встречал   её у дверей ФАПа, почти ежедневно. И жаловался он ей на всё подряд, включая погоду и свою просвечивающуюся лысину. Но более всего  беспокоила цыгана учтивая холодность доктора и абсолютное непонимание степени оказываемой ей чести: ежедневно щупать внушительное пузо страдальца, изображающего всё (вплоть до родильных схваток). Артиста такого уровня надо было ещё поискать!  Кончилось же всё  тем, что её, Анну, украли! Хотя, по плану, должны были, оказывается, -  убить..(!).   
   Как - то вечером, в воскресенье, к дому стройотрядовцев, только что отужинавших в сельской рабочей столовой (бифштексом, хлебом с маслом и компотом), словом, к довольно сытым  стройотрядовцам подкатила грузовая машина, содержимое которой на ломанном русском языке требовало доктора к опять - таки умирающему больному. Ребята отпускали Анну особенно неохотно: она им обещала спеть  «на сон грядущий» несколько своих новых песен под гитару -  сатирических «бойцовских» песен на злобу дня. Теперь долгожданный сюрприз  опять переносился...
 Анну доставили на противоположный конец села в почти земляную халупу, где абсолютно сумасшедшая девица казахской национальности, сидя на полу, разжигала прямо на кошме костёр из щепок, бумаги и какой-то одежды. Окружающие её родственники  беспокойно чирикали и не смели приближаться к несчастной, чтобы прекратить это безобразие: рядом с девицей лежал не просто нож, а огромный «тесак» кинжаловидной формы. Стоило кому-то из домочадцев, хотя бы, дернуться в её сторону, как больная хватала оружие и, оскалившись, злобно хохоча, принималась размахивать ножом во всех немыслимых направлениях. Зрелище ужасное! В такие секунды застывали все, включая доблестного медика, призванного вначале спасать, а затем спасаться... Анна поняла, что сколько бы она не стояла и не думала, а действовать придётся  тоже ей... Она плавно отошла в другую часть каморки, подальше от безумной, и наполнила пятиграммовый шприц  сильным успокаивающим средством. Вопрос оставался прежним: как подойти к пациентке? В голове доктора мгновенно пронеслись все посещаемые ею занятия по психиатрии. «Пришёлся ко двору» только один рецепт:    
- Какая ты красивая девушка! -  сказала Анна восторженно-ласково, заигрывая с несчастной, как мартовская обезьяна. «Сен жаксы кыз» - страхуясь, выдавила доктор из себя остатки познания казахского языка. Зря старалась: больная поняла её с первого раза. И, как положено, растерялась... Анна перешла в отчаянное наступление: она расхваливала на все лады красоты тела несчастной, не давая ей опомниться. И наворотила такую кучу эпитетов, что, даже имеющий здравый рассудок, не рискнул бы усомниться в её искренности... Цель словесной тирады была достигнута: больная начала раздеваться, попутно изучая себя, как историческую реликвию. Пока девушка улыбалась всем подряд, хитрая доктор приблизилась к ней на опасное расстояние, продолжая эпитетами усыплять бдительность пациентки. Незаметно для несчастной, Анна обезоружила её, припрятав нож и спички. После чего, - бесстрашно, всадила  укол в оголенную ягодицу больной. Девушка взвыла скорее от неожиданности укола, нежели от осознания подвоха в действиях доктора. Она заметалась в ещё  пущем безумстве, но не долго: лекарство успокоило скоро и наповал... Глядя на засыпающую, родственники, естественно, отказались её госпитализировать, предпочитая лечиться привычно: у муллы. Конечно же Анна была с ними не согласна..! Но её мнение никого не заинтересовало... На обратном пути доктора довезли только до моста через чахлую речушку, так как фыркающий мотор грузовой машины всё - таки заглох. Усилия водителя  - оживить металл - успеха не давали. Оставалось одно: выспросить у угрюмого шофёра  направление, в котором доктору следовало дотопывать дальше самой.    
Вязкая степная темень еле пропускала поселковые огоньки... Анна ориентировалась на самую яркую кучку огней, прикидывая, что идти ей к ним  -  не менее двух километров... Она уже не раз вздохнула и перевесила сумку с медикаментами на дежурное плечо. И не раз споткнулась и подумала нехорошо обо всём происходящем с нею, как вдруг отчетливо услышала приближающийся одиночный конский топот. По мере нарастания звука, необъяснимо нарастала в ней тревога... Последнее, что Анна запомнила, это чей-то грубый окрик и затем, как что-то хлестко-холодное обвило её шею, и...ещё: как чёрное небо падало  на чёрную землю...
  Очнулась Анна от холода и жара одновременно. Приподняла свинцовую голову, осмотрелась. Горячие языки костра танцевали  огненный  фокстрот в метре от её  - распластанного на какой-то лежанке - тела. А спину лизали холодные волны ночного ветра. Несколько человек «космато» сидели у костра, напротив Анны, и непонятно говорили о своём. На жёлтом фоне лунного света чернели контуры будто вагончиков... Нет, это были кибитки!  Ближняя - та, самая -  видимая из окон её ФАПа!! Вот и, недалеко от кибитки, - лошади, сбились в кучку. Взаимно греются дыханием да поматывают головами на длинных гибких шеях. Анне стало нестрашно и оттого - уютно. Заметив её слабые движения, крупная простоволосая цыганка, обойдя костёр, приблизилась к Анне. Присела возле неё на корточки:
- Что, красавица, отошла? Вот ещё попей травы лечебной, - она протянула Анне тёплую кружку с чем-то терпким. -  Голова кружиться  будет, а дышать станет свободно. Благодари своего Бога, что тебе этот «зверь» голову не оторвал. Да спасибо Михе нашему скажи, - она указала пустой кружкой на цыгана, того самого, что приставал к доктору со своим «больным» животом. - Он тебя отбил у байского прихвостня! Поняла?!   
- Какие ещё баи? - заскрипел веер Аниных мыслей -  Сейчас  1977 год. Шестьдесят лет революции...   
Глотать Анне было по-прежнему больно, а дышать действительно стало легче. Что за снадобье она так доверчиво «выкушала»?
- Ай, не всё ли равно?! - она, вдруг, подумала, что сейчас соберёт   славный урожай вшей на свои длинные каштановые волосы. Но это ей тоже показалось маловажным... Она засыпала, вернее «проваливалась» в искусственно состряпанный сон. 
 Утром стало ещё холоднее, теперь уже от земли... В котелке над костром еще дымилась похлёбка, хотя сам костёр дотлевал. В кибитке и вокруг было по-утреннему торжественно и тихо. Миха сидел у её изголовья и перебирал какие-то миски, ложки. А спустя минут десять-пятнадцать, в цыганском лагере произошел резкий подъём:  «закудахтали» и зашевелились женщины, запищали дети. Не встали только мужчины, которых было ещё двое, не считая Михи и паренька - подростка.  Женщины с молниеносной быстротой собрались и покинули пристанище, не позавтракав. Миха приступил к кормёжке детворы.
- Куда это они? - спросила Анна, догадываясь, что - на работу... Миха уловил её понятливость и промолчал.
- А голодные, чтобы быстрее и лучше воровали? - Анна явно выздоравливала (судя по голосу и вопросам).
- Да, да... воровать! Только так и думают, раз цыгане... В поле они пошли: нанялись к бригадиру свёклу убирать. Детей кормить - хлеб нужен. Деньги нужны! Что принесут, так и поедят... А пока вот: будешь суп? 
- Нет, спасибо, - смутилась Анна, как в тумане отслеживая свою - словесную дурь.
- А я поем,- он знакомо погладил свое пузо. Выдал последнему из пяти разновозрастных детей миску с супом. Завернул в, наверняка украденную,  ФАПовскую марлю кусок сала и вставил эту «долгоиграющую» пищу в орущий ротик единственного  теперь в их семействе грудничка (того, с пневмонией, которого приносила их -  безответственная, на взгляд Анны, - мамаша, они недавно, как ответил на её вопрос Миха: «... землею успокоили»).
- Да, ты,  докторица, будь осторожнее с этим зоотехником. Он - дрянь!
Что у тебя там с ним вышло - ваше дело. Только именно он нанял «шакала» и заплатил... Того «шакала», что напал на тебя...   Хорошо, что я  мимо ехал, заметил тебя, красавицу... Узнал по походке... Сразу узнал!  Почему же ты не кричала? На помощь не звала?! Как овцу, тебя бы утащили и прирезали...  Гад - не мужик он - этот зоотехник! - Миха налил похлебки в три чашки. Позвал подростка. Одну чашку поставил возле Анны. Отломил хлеба. Похлёбка пахла непривычно: зеленью, костром и каким-то жиром. Но есть её хотелось. Анна взяла ложку. Сесть ей не позволила слабость, и она вынуждена была питаться полулёжа (по-казахски). 
- Расскажите, как всё было? - она повернулась  к Михе.
- Глотать можно слова, а пищу надо -  вдыхать! Тогда только сила будет... - он продолжал медленно, с расстановкой, подносить ложку ко рту и тщательно пережёвывать горячую жидкость. Приговорив похлёбку к получасовому заключению в недрах своего «желудища», Миха важно облизал ложку:
- Ничего он не успел. Хлыстом удавить тебя хотел, да цыганский хлыст проворнее оказался... Метку я ему на плече оставил. Значит: встретится ещё раз на пути - сам его зарежу!.. Нашли с кем счеты сводить: с девкой - тощей... Знать, боится тебя зоотехник, раз так... Сильно боится! 
  Анна прикрыла тяжёлые веки и чуть отодвинула   свою, почти сохранную порцию еды: её начало мутить... Ребятам сообщите про меня. Что здесь я... Они меня, наверно,  обыскались повсюду... Переживают.   
- Сообщат, сообщат... Не волнуйся. Через Москву известно станет, что такая докторица к цыганам сбежала. Не бойся, наши женщины правду говорят. А хоть бы и сбежала, так что такого? Цыганочкой станешь. Песни ты и так поёшь, я слышал сам. И про цыган песню твою слышал. Только врёшь: всё про цыган знают только цыгане!..
- Сдержал-таки обещание зоотехник... - Анна сбрасывала прилипающие к ней мысли, но они множились и оттесняли всё прочее...
- Я расскажу Вам, Миха, как все было с этим зоотехником... Расскажу, конечно... Мне совет нужен, что дальше делать?.. Как быть?!..

   В самом начале, когда я еще не работала на ФАПе, была целая серия пищевых отравлений у тех, кто питался в совхозной столовой. Особенно пострадали командировочные шофёра (что на уборку прибыли). Несколько моих бойцов тоже заболели, но я им быстро, что положено, сделала, то есть промывание желудка и т.д. А вот командировочные, конечно, мучились втихомолку... Пока одного не допекло основательно. Обратились. И что было закономерно, во всех случаях травились мясом, в основном -  котлетами. Я, конечно, знаю. что мясо перед поступлением в столовую должно быть просмотрено:  должны быть сделаны определенные анализы и поставлен штамп о пригодности мяса к употреблению. И, соответственно, должен быть человек, который отвечает за качество мяса и мясных продуктов. Как я выяснила, этим человеком в «нашем» совхозе считается зоотехник. Только считается, так как мясо он, конечно, не маркировал и ответственность за него брать на себя не собирался никогда... С его «легкой руки» люди травились понемногу, но обходилось..,  всё  как-то обходилось. А тут я на его голову свалилась!.. Когда поняла в чём дело, стала требовать маркировки. Какая маркировка, когда у него сроду и микроскопа не было! Словом, когда ко мне обратился очередной «отравленный», я устроила с зоотехником крупную разбираловку, пригрозив ему санэпидстанцией. В пятом часу утра следующего дня, когда привозят мясо в столовую, я встретила телегу с бараньими тушами (конечно же, не обследованными...). Потребовала с заведующей  столовой отказ на приём этого мяса, на что она мне сунула под нос здоровенную фигу. Тогда я разбушевалась и выбросила часть мяса в яму для пищевых отходов. А когда обнаружила в столовском холодильнике целые тазы с мясом, залитым марганцовкой..! Тут мне просто стало дурно... Это надо же докатиться до такого: чтобы запах тухлого мяса марганцовкой убирать! Понятно, что мясо вместе с тазами последовало в ту же яму... Правда, как врач стройотряда, я имела право выбросить не более пяти килограммов мяса, затем составить акт и т. д. Но, сами понимаете, не выдержала...  такого циничного преступления... Мало того, что народ не посмел встать на мою сторону, но и многие тогда закусили на меня злобу... Скандал был до потолка. Я вылетела из столовой вся в слезах, а за мной - разъяренная заведующая столовой: « Вот останутся твои командировочные мужики сегодня без обеда, они тебя живьем сожрут! Мужики - то голодные! Объясняй сама им, куда мясо их подевала!..». Я бесстрашно пообещала объяснить, а сама, если честно все-таки, под конец, -  струсила... Иду, реву. Вдруг догоняет меня, на телеге, тот самый дед-казах, что мясо подвозил в столовку, и говорит, что там за домами его сын на машине, и что он  отвезёт меня, куда «мне надо»... Только, чтобы я  незаметно к нему в машину села и никому не говорила об этом. В общем, я поехала с каким-то парнем  «куда мне надо»(?)... Ехали недолго. Наконец повернули вправо и уткнулись в открытый летний загон для скота. Не могу Вам описать, каких худых, облезших, почти дохлых баранов мы там увидели! Многие из животных уже не могли стоять на ногах. Бока некоторых были совсем без шерсти и кровоточили. Кошмар, да и только!! Парень - водитель объяснил мне, что отсюда берут баранов для столовой... Когда я опомнилась, он уже вёз меня куда-то снова прямо и затем завернул налево. Там был совсем другой  загон: огромный,  добротный, не говоря уже о содержимом... Упитанные, здоровые бараны вальяжно прогуливались по нему. Голоса их были вызывающе -  громкие, почти командные... Парень, плохо знакомый с русским языком,   объяснил мне, почти на пальцах, что эти хорошие бараны для начальства. Он перечислил с десяток должностей, относящихся к их начальству. В их число входили и сам глава и «добросовестный» зоотехник... Затем мой нежданный помощник наблюдал мою бурную, истероидную реакцию на его слова и, удовлетворенный, повернул машину обратно к совхозу. Я, естественно, попросила его довезти меня до столовой, чтобы немедленно «открыть глаза» на происходящее всем, у кого глаза ещё открывались. Но на въезде в совхоз,  машину перехватил вездесущий зоотехник. Заметив его поднятую руку, мой шофёр чуть не умер от неожиданного страха... Затормозил, как вкопанный! Несколько фраз по-казахски внесли полную событийную ясность, и водитель ненадолго покинул кабину... Зоотехник сел на его место:
- Я тебя сейчас могу разбить, прямо на этой машине! Если хочешь, могу долго и больно наказывать тебя за  твой «длинный нос»... Но лучше, чтобы ты помалкивала, пока цела... Всё поняла?! Ты мне уже сильно надоела здесь... Смотри, а то тебя, нечаянно, как одну из тех овечек...- он  больно ткнул указательным пальцем мне в шею и цокнул языком... Потом вылез из кабины и пошёл прочь. Под впечатлением.., я вначале отправилась на работу, но к обеду совестливость и правдолюбство окончательно победили: я опять «нарисовалась» в столовой с готовностью объясниться с голодными рабочими... В дверях меня встретила заведующая, торопливо  сообщая, что первое у них из тушёнки, а на второе - рыбные консервы с гарниром. И что она уже согласовала с директором вопрос о маркировке мяса. У меня возникло ощущение, что все вокруг уже знали о том, что стало только что известным мне... Знали и ждали «пинка» извне... Ну, думаю, посмотрю, день - другой, как выполнит народ свои обещания(?). А тут дизентерия эта навалилась, ФАПовская работа (некогда было за маркировкой туш следить)... Спрашивала заведующую столовой, она клялась, что всё в порядке... Так дней десять прошло. Вдруг, совсем неожиданно, к моей безмерной радости, посетила меня моя одногрупница по институту. Она тоже была врачом в подобном моему отряде. Только её отряд базировался в самом райцентре (везёт же людям!). Приехала Верочка воочию убедиться в моих всяческих трудностях (о коих прослышала, от главного врача райбольницы, крайне недовольного тем объемом работы, который я ему и его персоналу обеспечивала, в связи с моими частыми и густыми поставками тяжелобольного населения). А заодно Вера торопилась сообщить мне  о возможной внезапной   «высокой» стройотрядовской комиссии,  которая собирается меня  то ли «распекать» пока, то ли «сажать» уже   за мои «подвиги».  С этими известиями она не поленилась пересечь двести километров тряски по гравию (!).  Сама Вера работала на кухне, так как своих больных пристраивала к медикам, находящимся в двух шагах от базы лагеря (от своей ответственности и от греха подальше...).  То ли я так расслабилась, увидев родное лицо, то ли окончательно поглупела?.. Словом, поплакалась я ей в жилетку о своих злоключениях, в том числе и о зоотехнике упомянула. Верочка долго сочувственно мотала головой, и, уезжая, посоветовала держаться..(!).  Через несколько дней после её визита действительно приезжала черная «Волга» с двумя лысоватыми чиновниками и рыжим водителем... И даже в разговоре у директора совхоза «представители» каким-то образом упоминали моё имя, как мне посекретничала секретарша. Но ясно было, что это не стройотрядовские шишкари, а «шишки» с другого места (кто и откуда, я тогда дознаться так и не смогла). Теперь-то догадываюсь и то - не точно...
После этой непонятной комиссии, директор меня словно избегал, а встреченный мною, как-то невзначай, зоотехник взглядом изрешетил меня «на нет» и сквозь зубы процедил, что он же меня предупреждал!.. Поверите, не состыковалось тогда в моей голове ничего: не до того было. Сами видели, сколько больных было на ФАПе. Да и цыганка ваша вскоре записную книжку у меня украла, где все телефоны моих стройотрядовских начальников были записаны... Не телеграмму же посылать на деревню дедушке, чтобы откликнулись, кто были и чего хотели (?).
   Вот такие дела, товарищ Миха! А на мясе штамп я сама видела, несколько дней назад, когда возвращалась от одной родильницы (как раз около пяти утра). Дед - поставщик сказал, что до столовой теперь он подвозит бараньи туши к дому зоотехника. Будит его. И что зоотехник, иногда отрезает от туши кусок мяса, а чаще просто осматривает  мясо и шлепает на него синюю печать... Может мне к милиционеру обратиться, а?..  Миха? Он же не успокоится!.. Что же придумать? Как выбраться из этой «грязи»?
- То же придумала - милиционера!.. Тут всё подкуплено, все продажные! И твой милиционер кушает не столовских барашков... Сами разберёмся! Не лезь больше никуда... Он сам на коленях приползёт к тебе за прощением. А не приползет   - притащим! Нам, что?  Только  степь нам хозяйка... Цыгане, докторица, Землю не делят и своих чужим не отдают!!
-Ай, Миха, принимай подарок, чавалэ!  - позади них возникла молодая цыганка. Из под верхнего фартука подола, она достала ещё живую курицу. В клюве у курицы торчал рыболовный крючок,  леска от  которого тянулась к короткому удилищу, вернее к обыкновенной палке. Цыганка бросила свою добычу прямо на землю. Барахтающуюся курицу подхватили дети. Миха позвал подростка и протянул ему нож. Паренёк испуганно вытаращил  свои чёрные глазищи и попятился. Губы его заметно дрогнули. Через мгновение он уже исчез в глубине дальней кибитки...
- Не сможет он... Разве не видите? - заступилась за парня Анна. Нельзя так заставлять: невроз может развиться...
- А что он вообще может?! - с  горечью процедил Миха, резко опуская руку с ножом... Он плюнул с досадой и последовал за убегающей детворой... Тем временем добытчица курицы проглотила несколько ложек всё той же похлебки и поспешила к младенцу - кормить грудью. Это была та самая цыганка, что утащила с ФАПа последний градусник и записную книжку Анны. Анна подождала окончания кормления и попыталась выяснить отношение с воровкой. Начала она с расспросов про младенца, который оказался живым, а не погибшим от пневмонии, как думала Анна и как подтвердил её опасения Миха...-        Тогда о каком ребёнке у них с Михой шла речь? И чем же это цыгане, кроме антибиотиков, лечат пневмонию? - у Анны в голове вопросы тупо строились  рядами... Но цыганка, скорее всего, тоже узнала Анну и предпочла не понимать ничего по-русски... При разговоре о записной книжке она немедленно потеряла не только понимание, но и слух... А при появлении Михи  - с уже общипанной курицей в его огромных волосатых руках, цыганка подняла такой крик и вой, показывая пальцем на Анну и разводя руками, что Анна поняла всю бессмысленность своей попытки восстановить справедливость... Тяжесть усталости в теле разбавилась внутренней пустотой смирения, и Анна предпочла отгородиться от происходящего непроницаемостью своих век... Сон не был сном (в привычном понимании)... На забытье это состояние тоже не походило: Анна, вдруг,  слишком отчетливо увидела злобно сощуренные глаза зоотехника, склонившегося над ней... Губы его противно двигались. Лысая башка крутилась из стороны в сторону (движение, с которым стыдят маленьких: «Ай-яй-яй...!). И ещё она увидела: огромное взлётное поле, и себя, легко бегущую по нему навстречу к кому-то родному; и птицу, мягко севшую ей на спину, которая вдруг раздвоилась на милых ангелов, подхвативших Анну под руки. Она ещё успела проследить, как ангелы  уносят её тело в прозрачное небо, старательно облетая провода... 
 Гул мотора неожиданно грубо приземлил её... Ребята высыпались из кузова в количестве доброго десятка, обступили Анну с радостными восклицаниями и упрёками, и расспросами одновременно, как будто она терялась на целую вечность... Доктора своего они дружно, но бережно, загрузили в кабину машины, не дав Анне возможности опомниться и -  уж тем более - как следует поблагодарить цыган за приют и попрощаться с ними... На базу доехали мигом, до обеда ещё был целый час. Анна почему-то умолчала о подробностях ночного нападения на неё, сделала акцент на то, что заблудилась и вышла на цыганский костер. Зато она от души посмешила ребят цыганской удочкой, по ходу припомнив жалобы одной старушки на то, что с появлением табора у неё начали исчезать со двора «пасущиеся» в вольере куры, не смотря на высокую проволочную сетку, и запертую на ключ дверцу.   Тогда Анна восприняла это, как анекдот. А теперь понимала, что бабкина гипертония была следствием  длительного, выраженного стресса хозяйки по поводу бесследной утраты её живого хозяйства... Ребята рассказали, как до поздней ночи шарили по дворам в поисках увезшего Анну грузовика. Как всё-таки нашли  и её сумасшедшую пациентку и тупого шофёра, отправившего доктора одну, ночью по  степи пешком(!). Как учинили драку с пьяным шофёром и его дружками, не желающими помочь в поисках и не считающими себя  в чем-либо виноватыми...  И что сегодня вечером ожидается крупная разборка с местными из-за неё(!).
- Этого мне только не хватало, для полного счастья! - Анна аж зажмурилась от неприятного сообщения бравирующих ребят. У неё внутри всё «ухнуло», как при бомбардировке... - А можно как - нибудь отменить эту самую разборку?! - взмолилась она: ей,  вдруг, стало не на шутку страшно за возможные ужасные последствия... Здесь, в диком краю, их - более или менее цивилизованных - кучка. Жалкая кучка студентиков... 
А если..?
 Вечер себя не заставил долго ждать, и навалился, кажется, сразу после обеда. Темнело. Местных не было видно, и в лагере царила видимость «как ни в чём не бывало». Только когда все постели были разобраны ко сну, послышались голоса, топот и всякие прочие нецивилизованные уличные шумы. Местные окружили дом стройотрядовцев, требуя выдать им командира и доктора для выяснения с ними отношения... Анна ринулась к двери, но Сакен быстренько перенаправил её в  дальнюю комнатку. Туда же препроводили  остальных трёх девчат, приказав всем лечь на пол в случае возможной стрельбы. Дверь в дальнюю комнату ребята «заложили» столом и несколькими кроватями. 
Переговоры с местными были краткими и, по - видимому безуспешными, так как возбужденные  - судя по голосам - ребята вскоре зашли в дом и  заперлись... Возня на улице усилилась, выкрики стали множественными и более угрожающими... Напряжение нарастало. Что-то необходимо было предпринять: не рассчитывать же на то, что ребята сложат по её, Аниной глупости, свои головы (!). Анна, как могла, металась по комнатке... Беспокойство её усилилось, когда она среди голосового хаоса отчетливо уловила знакомые неприятные нотки... Анна пробралась к заваленному, то есть, забаррикадированному окошку. Но на улице была непроглядная темень... Узнаваемый ею голос стал отчетливее, он, похоже,  призывал нападающих к решительным действиям, так как через какие-то секунды усилились удары в наружную дверь и градом посыпались  оконные стёкла...      
- А-а, не получается двери наши высадить! Добротно строим?! - нервно возбуждалась Ниночка- маляр, - так вам и надо! Нас голыми руками не возьмёшь!
- Думаю, руки у них, как раз и не голые...- Сникла Анна, уже подсознательно сверяя командный голос за окнами с тем, что её окликнул ночью в степи. Это был один и тот же голос: голос её обидчика... После менее чем получасовой атаки, стройотрядовский дом был приведён в полную житейскую непригодность. Страсти нападавших то волнообразно нарастали, то  заметно шли на убыль, до тех пор, пока неожиданный выстрел из ружья не перевёл обычную юношескую потасовку во взрослую недобрую «игру»... Страшно стало всем: и тем,  кто был там и тем,  кто был тут - за нетолстой стенкой «собственного изготовления». На минуту в воздухе повисла тишина надежды... Но второй выстрел был сделан хладнокровно - по дверному замку - и это означало, что «петушиные» бои закончились... Начинаются  бои иного плана..! Анна, стоя на коленях, молилась Богу (и Иисусу, и Аллаху, и всем, кому можно помолиться...). Только бы кто-то услышал их теперь уже общую беду! Только бы кто-то образумил парней!!.. Девчата покорно прилипли животами к полу. Анна начала разгребать дверной завал, чтобы сдаться местным (!) и таким образом прекратить  сознательно творящееся безумие... Неожиданно вернувшиеся к ней силы поспособствовали её быстрому появлению в районе боевых действий: у входной двери. Ребята вынуждены были связать своего бьющегося в приступе бессмысленного патриотизма доктора. Они уложили Анну на пол, прикрыв сверху матрацем. Выстрелов больше не было. Заминка во дворе, скорее всего, была продиктована созревающим решением, оппозизиции: кому первому врываться в осажденный дом..? Как, вдруг, потолок и стены убежища неровно посветлели в отблеске каких-то огней... Послышался конский топот и  крики, очевидно, всадников... По направленности криков можно было понять, что некто разгонял толпу местных. Не только Бог, но и Аллах, наверно, «любит троицу»: третий выстрел всё-таки прогремел -  уже значительно дальше от стройотрядовского дома. Анна выползла из-под матраца и через каких-нибудь десять шагов снова очутилась на входном, разбитом пороге... Ночной воздух пах озоном, как после дождя. Так, наверно, в природе  (в том числе и человеческой) пахнет радость  - любого рода высвобождения (!). В свете факелов -  в руках всадников -  были видны стройотрядовцы, выскочившие пообщаться с благородными освободителями. Знакомо мелькнула сутуловатая спина и гордо посаженая голова одного из сидящих на коне «робин гудов». Анна сорвалась было в его направлении... 
- Раненный! Там раненный!! - махал руками, подбегая к доктору, вдруг откуда-то  взявшийся, единственный в округе милиционер.
- Кто? Где? Срочно доставьте ко мне на ФАП! Я сейчас!..- скомандовала Анна. Сердце у неё застучало, как у настоящего врача на настоящем поле боя (!). Наездники тоже быстро развернулись и, преодолев небольшое расстояние в сторону соседних дворов, спешились, освещая факелами кого-то в центре... 
- Ерунда: только  ногу парню зацепило, и то лишь кожу свезло! - схватил Анну за руку командир стройотрядовцев Даурен. - Я рядом был. Сам видел. Не переживай! Куда ты? Какой ФАП?! Не будут они по мелочам лечиться: цыгане же!..
- Все равно обработать надо! - вырвалась Анна - Скажи им! Скажи, что может быть даже заражение!..
Всадники, гася факела, уже чинно отдалялись в противоположную сторону: в сторону кибиток.
- Миха!!- сложив ладони рупором, изо всех сил крикнула Анна им  вдогонку.
Один всадник повернулся и пришпорил коня ей навстречу...

                2.
                /ОТРАВЛЕНИЕ/

 В прежнем режиме, то есть ежедневно, Миха продолжал приходить к Анне на ФАП. Теперь ему было ни к чему выдумывать болячки. И не всё ли равно, с какой целью он «визитировал»: проведать доктора или охранять её, или просто от нечего делать? Главное - он это делал весьма ответственно и, следовательно, цель - «охранять» ему подходила более прочих. Когда Анна окончательно оправилась от происшествий, Миха неожиданно затеял с ней откровенный разговор:
- Я всё присматривался к тебе, докторица. Нравишься ты мне, девчонка... Очень нравишься! Но старый я теперь... Наверно... А?.. - Он помолчал, почти не надеясь на её ответ, и продолжил потухшим голосом: «Вот хочу попросить тебя взять с собой в город сына моего, подростка. Матери у него с детства нет: прогнал я мать его... За дело прогнал!.. А парень - пропадает. Не по нему, значит, жизнь наша кочевая... Не цыган получается, а срам признаться: книги по домам ворует, днями и ночами читает!.. На растопку книгу возьмёшь у него - плачет... и крик поднимает, как баба... И бил я его и уговаривал, что засмеют ведь вконец... А то и забьют, как собаку паршивую! Или подстрелят, как тогда (это же его в ту ночь бухгалтер из обреза поцарапал: он третий раз к нему в окно лез). Библиотека, говорит, у бухгалтера сильно богатая (!).. Ну, когда третий выстрел был...»   
- А мы подумали на местных: что  это они в него стреляли... Что же милиционер? Не разобрался? Или, слава Богу, что не разобрался?!
- Какой тут милиционер? Когда он нужен -  всегда в отъезде, а не нужен - в запое... И вся радость!..
- А если ему, сыну вашему,  попросить книги или в библиотеке взять? - Анна сказала, как бывает с ней часто, а потом подумала: «Какая библиотека... без прописки? И как бы я сама отреагировала, если бы мне постучал в дверь цыган и попросил почитать книгу?.. Да, ситуация...».
- Может ему учиться надо, наверно?.. Ты его бы пристроила на житьё в городе и с учёбой помогла, а? Он парень добрый, с бабами не водится, не балует...
- Не знаю, - озадачилась Анна, - надо подумать. Я ведь в общежитии сама живу. Туда его не пустят. Это если только квартиру ему снять. А платить за неё? 
Анна посмотрела в большие растерянно-грустные глаза Михи и сдалась: «Давайте: пусть приезжает к сентябрю. Адрес я свой вам оставлю. И телефон деканата тоже: мало ли что?..». Она решительно оторвала тетрадный лист...
 После состоявшегося разговора прошло несколько дней. Миха так же приходил на ФАП, сидел на общих основаниях в приёмной и лишь когда выдавались редкие минуты без присутствия больных, заглядывал к Анне в кабинет. Они подружились. Анна привыкла к его спокойному, твердому голосу, к его необычайно выразительным глазам... Привыкла почти ко всему, кроме видимой Михиной чрезмерной «волосатости»: его мохнатых рук она просто пугалась (!). Замечая это, Миха всякий раз удивлялся и шутил, но волю не только своим природным лапищам, но и  своей внутренней природной нежности не давал  (по отношению к Анне, разумеется). И только один раз Миха, далеко не по -  джентельменски, попросил у Анны выпить спирта. (Это было накануне того самого криминального дня, который будет описан  мной максимально подробно)... Спирта нашлось с полстакана. Анне почему-то не захотелось осудить себя за этот неправильный поступок. Может быть, она что-то, ещё неосознанно, предчувствовала, а, может быть, просто устала от правильного своего поведения?  Не знаю... Спирт Миха выглушил залпом, без закуски и без удовольствия. После чего смотрел на Анну долгим и многоговорящим взглядом (из которого она, к сожалению, не поняла ни одного слова...). Она начнет расшифровывать его взгляд с обеда следующего дня, и это занятие будет конкурировать с другими занятиями всю её оставшуюся жизнь... 
 Итак (как обещала):
Утро следующего дня выдалось ясным и почти жарким, но не «добрым», каким его всегда называют по радио. На работу Анна прибыла в срок и без настроения, так как уже на подходе видела тучу пациентов, плывущую по ФАПовскому дворику. Доктор, мягко говоря, устала от непомерной нагрузки и ряда полусонных ночей: тянуть одной такое трудное население - надо иметь два- три здоровья одновременно, а у Анны здоровье было одно и то дырявое (!). Часам к одиннадцати доктор поняла, что соображать - это тоже работа... А тут, пыля содержимым дороги, во дворик ФАПа врезалась активная бричка с бородатым дедком (лошадь не в счёт: она выглядела прилично). Трясущийся от волнительного страха дедок сообщил всем и сразу, что в пустом бывшем колодце в центре совхоза обнаружился мертвец, но, может быть, он ещё дышит!.. Анна мигом влетела в бричку, попутно схватив противошоковую аптечку (или наоборот: сначала схватила аптечку, а потом влетела...не всё ли равно?). В таких исключительных ситуациях едут очень быстро, почти несутся. Но не по меркам данного дедка: Анна бы уже дважды добежала  до нужного колодца, пока они плетутся... На помощь уставшей дергаться Анне, пришел фрагмент из какого-то красноармейского фильма про тачанку. И вот уже юная наездница выхватывает вожжи из спокойных рук аксакала и пытается ими стучать по непослушной лошади. Последняя не теряет хладнокровия. И тогда с криками: «Гей - гей! Но-но!», Анна встает во весь свой «стосемидесятисантиметровый» рост, пугая видом своего развевающегося на ветру чуть застегнутого халата всех, включая саму лошадь. Цель достигнута: дедок почти в обмороке, лошадь в галопе, бричка в «разносе», Анна, слава Богу, только на дне брички, на боку... Без вожжей и с массой ссадин и синяков на теле. Уперлись в колодец, или он в них (не всё ли равно?)…   
  Пока они «гастролировали» по улице, добрые люди и командировочные в их числе, вытащили мёртвого мужчину из колодца. Вены на его левой руке были в нескольких местах изрезаны бритвой. Орудие расправы прилагалось к телу: в кармане окровавленной рубахи бывшего совхозного чабана (как  опознали труп сельчане). Мужчина был уже давно синий и холодный, но публика ждала от доктора чуда. И доктор, изо всех оставшихся у неё сил, старалась услышать -  вместо биения своего собственно сердца - пульс у трупа... И не услышала! Она встала с корточек и покачала головой так, чтобы все вокруг  поняли бессилие современной медицины возвращать людей с того света... Тело положили в тень, прикрыли ветками и чьей-то простыней (как велел единственный милиционер, сообщивший о случившемся «куда надо»). «Кто надо» прибыли на место происшествия вдвоем и спустя аж восемь часов(!).. Все это время совхоз гудел, как убыточный улей. Подробности происшедшего достойно конкурировали со слухами... Но одну важную деталь Анна все же уловила: кто-то из очевидцев рассказал, что когда увидел мёртвого в колодце, сразу побежал за зоотехником потому, что тот живёт рядом и «как и что - всё всегда знает...». Но зоотехник даже не смог выйти на порог, так как то ли поздно вечером, то ли рано утром упал с лошади и расшибся или даже что-то себе поломал (!). Милиционер этого факта не услышал... Он оживленно «прыгал» вокруг прибывших по его вызову. Один из прибывших был, скорее всего - следователь, а второй, как оказалось,  -  областной патологоанатом. Гигантский «жучище» (а именно его напоминал всем своим видом патологоанатом) тут же выспросил у Анны, какой она осилила курс в ВУЗе и приказал - да-да, именно приказал своим шершавым голосом ехать с ним на «её ФАП», чтобы анатомировать бывшего человека. Анна, себе на удивление, с первой минуты стала покорно слушаться этого «жучища», именуемого Усеном  Туленовичем.  Слушалась его, как студентка: сразу и во всем... Скорее всего, на нее, измотанную  большей частью медицинскими проблемами, появление в такой глуши коллеги, послужило тем психологическим магнитиком, который несёт собой заряд надежды на понимание и, может быть, какую-то помощь. Хотя, какую?.. Словом, по этой причине или причине своей периодической безголовости, Анна уже через час полностью доверилась  Усену Туленовичу: безропотно ассистировала ему и даже без перчаток, и даже не пытаясь как следует вспомнить, что перевезенное на ФАП тело пролежало на солнце более десяти часов, и что тело это - труп (!).  Короче, Анна оказалась дура - дурой... А вот кем оказался Усен Туленович? Врагом русского народа? Или народа вообще? Изощренным  садистом? Или стосорокакилограммовым безалаберщиной?..
Анне стало плохо где-то к концу их двухчасовой  возни  в содержимом тела. Вначале Анна списывала своё неважное самочувствие на сделанное ею неожиданно-неприятное открытие: перед ней, в качестве тела,  лежал ни кто иной, как тот самый «шакал», которого еще недавно подсылал к Анне зоотехник (!).   
Фу, какая гадость!.. А поняла эту истину Анна лишь после того, как рассмотрела на правом плече трупа - зарубку цыганским кнутом   (Миха ей образно описал вид и особенность своего «клейма»)...
Мысли у Анны, как и у любого в подобной ситуации, «плавали» без спасательного круга (!). Постепенно и вся она начала «плавать» в полуобмороке, следующим за головокружением, дикой тошнотой и нарастающей слабостью...
- Спать хочется, да, студенточка? Гуляешь ночами, небось? Или помогать мне надоело?.. А ещё, наверно, и отличница? - как дровосек сопел Усен Туленович. Он, в её глазах, то приближался своим плоским (как поднос) лицом, то удалялся в точку, то расплывался на весь ФАПовский коридор... Ещё через какое-то время, которое она уже не была в состоянии отслеживать, Анна, как в тумане что-то бормотала «жучищу» в ответ, о чём-то просила его, почти умоляла.., пока он (наконец) не отпустил её восвояси. Там, «во своясях», ей стало основательно дурно...
- Это - яд! Трупный яд, дорогуша!! - продиктовал диагноз её затухающий рассудок... А что далее?.. Далее она сама, целиком, «затухала», прямо на земле, недалеко от ФАПа. Анна ещё видела, как погрузили и увезли бездушные тела её двух обидчиков. Одно тело, правда, ещё очень даже живое и потому более безобразное...
 Наткнулась на Анну всё та же вездесущая - санитарка тётя Эльза. Она же и затащила доктора на их легендарный ФАП и бесцеремонно уложила на тот же импровизированный стол, где ещё не нагрелось место после трупа (дальше коридора старушка Анну дотащить была не в силах...). Очнувшись на какое-то мгновение, Анна прошептала только одно слово: «Капать...».
  Спустя пять часов, когда доктор, вопреки скулёжному прогнозу санитарки, вдруг очнулась, она с удивлением рассмотрела вокруг себя кучу пустых бутылей для внутривенных переливаний и поняла, что их «пёстрое» содержимое теперь бесповоротно принадлежит ей (!). Её опасение охотно подтвердил присутствующий тут же, на правах героя, отпетый сельский наркоман Болат. Он оказался самым грамотным по части внутривенных уколов...  Помня невольное добро со стороны доктора (которая  - по незнанию, с кем имеет дело - как-то «наградила» его «димедролщиком»), Болат приложил все свои старания к спасению, «но толк етот доктора». Остальных докторов, которых  он никогда ещё не видел, он заранее  уже - «прост ненавидл» (!). 
- Мне бы димедрол, хоть в мышцу, и мочегонных... - непослушным голосом попросила Анна санитарку.
  - Ай, жаксы: очухваеса! - радостно завопил Болат - И мне тепер прищитаеса димедролщик или щто покрепще, а?
- Видали каков! - оживленно забурчала тетя Эльза. - Иди- иди отсюдова! Видала, как ты по шкафу рыскал... Небось, не только димедролов себе набрал!.. Иди, а то милиционера позову!
- Не позовёшь, - огрызнулся наркоман Болат, - он сразу в город с тем толстм уехал. С тем, чт труп чабана резл...
При упоминании о трупе, к Анне вернулись все соответствующие запахи (!).. Её вновь начало рвать до дрожи... 
На ночь тётя Эльза, конечно же, пошла домой, перепоручив Анну стройотрядовским девчатам, которые должны были «мерять больной температуру, греть грелки и давать пить чай». (Так санитарка  лечила всех, кого не знала, как лечить). Всю ночь Анна периодически впадала то ли в сон, то ли в забытьё какое-то: её несколько раз посещал «шакал», похожий на свой труп. Он молча стоял в углу, какой-то виноватый...  А за его спиной прятался зоотехник... Он смеялся и тянулся к Анне, затем туго хватал Анну за горло своими холоднющими руками-хлыстами... Анна тут же читала молитву: «Отче наш...». И он её отпускал...  Только к вечеру следующего дня Анна поняла, что всё-таки выжила (!). Она никому ничего не сказала о причине своего внезапного тяжёлого заболевания, твердо решив самой отыскать в Кустанае этого « жучище» и расправиться с ним...
- Вот ты, девка, в бессознании всё цыганов поминала. Да кликала... Уж, не того ли лысого, что отирался здесь частенько? А их  - то, цыган этих и след простыл. Давно простыл: в ту ночь, как всё это с трупом и зоотехником приключилось. Снялся табор... Укатили всем на радость!..
- Как уехали? Уехали?! Куда? А Миха? - Анна, вдруг, заплакала горько-горько, прямо в голос: « Миха! Миха миленький, как же так? Что же ты меня одну здесь оставил, Миха?! Как же так? Ты  же сына мне обещал, Миха!! Зачем?.. Что теперь будет?..
Тетя Эльза смотрела на неё, часто моргая и думая, что у доктора, возможно, «какой-то трудный симптом с головой». На всякий случай, она положила Анне на лоб прохладный лопух...
                * * *
               
                ПРОВОДЫ

  Провожать стройотрядовцев пришли все прямо к лагерю. Несмотря на то, что планировался прощальный митинг в центре, беспокойный народ порешил иначе... И даже, когда уже все вещи были загружены в автобус, погрустневший директор не прекращал агитировать Анну остаться работать фельдшером в их совхозе:
- Зачем тебе учиться: ты и так вон, какая умная!.. И наши жители тебя, как свою полюбили, правда? - он повернулся к сельчанам за поддержкой и получил её в виде ропота и отдельных одобрительных выкриков. Вишь, народ: отпускать тебя не хотят... Прямо плачут! Правда, плачут!!
- И зоотехник тоже? - ехидно поинтересовалась Анна.
- Нет зоотехника больше у нас: расчёт взял и в город подался наш зоотехник... А ведь я ему... Ну да ладно!.. - махнул рукой совхозный Глава.
- Думала - опоздаю, - подбежала зав столовой с огромным кульком в руках. - Пирожков вам на дорогу настряпали. Ешьте, нас вспоминайте. Зла не держите... Мы - люди простые!..
- Приезжайте на следующее лето коровник строить. И дома нам ваши понравились, ещё закажем... - почти вдогонку выкрикивал директор.
Мотор призывно загудел, все ребята ринулись по местам. В дверях остались командир и Анна. Командир облегчённо улыбался... Анна окинула взглядом толпу жителей - почти всех своих пациентов - и соскочила со ступенек автобуса. Она страстно протянула руку главе совхоза, обняла санитарку, не первый раз прослезившуюся у неё на плече и послала воздушный поцелуй всем - всем жителям этого забытого Богом уголка Земли.
 На глазах Анны, почти всю дорогу, не просыхали слёзы...
      
               
 //  - И правда: как я ревела тогда!.. А сколько ещё было приключений! Можно было бы написать и про тётку, что вены своему мужу -  пьянице вспорола, а потом, до моего приезда, жгут бедняге всё  - таки наложила: вдруг да помрёт бесценный муженёк по случаю задержки доктора... И про то,  как ночью, прямо на дому у директора совхоза пыталась взять у него, директора, стоящего передо мной в одних трусах,  расписку о том, что он в курсе происходящего и не предпринял никаких мер... А произошло тогда следующее Ч П: муж одной молодой  (мамаши трёх детей, ожидающей четвертого  ребёнка, избил свою беременную супругу - немочку до такого состояния, что у последней возникла угроза разрыва матки. Её, беременную шестимесячным плодом, необходимо было срочно оперировать... Событие произошло ближе к ночи. Везти несчастную -  всё те же двести километров до больницы - было не на чём, так как дороги оказались напрочь размыты трёхдневными ливнями. Первый раз мне директор  (ещё в домашних бриджах)  популярно объяснял, что специального транспорта нет, а сан авиацию он может вызвать лишь утром, «когда будет светло садиться».  В поисках транспорта я металась, как угорелая,  по совхозу, стучась во дворы владельцев любых машин (безрезультатно).  И, понимая, что «моя женщина до утра никак не дотянет», вновь и вновь «трясла» бедного Главу администрации. Пока он не стал встречать меня в трусах и вовсю материться... Короче, директор всё же пригнал мне откуда-то трактор К-700, на котором мы затем «ползли» в больницу более пяти часов. Женщину я тогда еле продержала на наркотиках, спазмолитиках и прочитанной в журнале методике гипнотического сна... Господи, и ведь ничего я тогда не боялась! Это оттого, что ещё мало знала про возможные осложнения от своих деяний... Да, и ещё: как в грозу ехали на «газике» по степи и чуть не возгорелись от молнии(!). Много можно было бы поднаписать... Но сейчас надо выбрать что-то из уже написанного хотя бы... Время-времечко!..
А вот «жучище» я так и не нашла тогда в Кустанае, вернее, мне его не выдали... Расчёт -то нам за работу в совхозе сразу не вручили: позже перечислили (и моих кровных сто сорок рэ). Денег у отряда хватило только-только на обратные билеты и то в общем вагоне. А в Кустанае у меня не было ни одной знакомой души, чтобы остановиться... За те два часа, что оставались до нашего поезда, я лишь успела посетить облздрав. Но без фамилии, по одному имени отчеству, да тем более с моими сумбурными объяснениями и сомнительными целями, обнаружить Усена Туленовича мне не помогли: перестраховались (мало ли что?..). А мне тогда хотелось только одного: посмотреть ему в его мелкие, раскосые глаза и спросить его, за что он так со мной обошёлся?.. Сейчас  я, пожалуй, хотела бы иного: не дырявить им свою память!    
Ну, да ладно: не будем поддаваться разрушительным эмоциям! Вперёд на рукописи!..
  Итак: впервые осложненная наследственность моей героини обнародовалась на третьем курсе института. Тогда занятия по детской терапии вёл худой,  складывающийся, как перочинный ножик, доцент Дмитрий Залманович Завадовский...  А вот и дневничок нашёлся, как раз по теме: //

                * * *

   Сегодня зима 1978 года. (Так, наверно, не пишут грамотные люди. Но я  пишу...). На занятиях по «детству» Д.З. Завадовский  демонстрировал нам чудеса своей сверхчувствительности: он ставил диагнозы детям на расстоянии двух метров  - руками!.. Нет, ставил он диагнозы, конечно же, головой, но с помощью только одних своих рук!
 Дмитрий Залманович, не вдаваясь в подробности, как это у него получается, обмолвился лишь, что сей дар принял по наследству от деда – ещё земского доктора. На вопрос, можно ли овладеть этим ремеслом, Завадовский - подкатил к небу свои пронзительные глазки - мол «на всё воля Божия». С тем я на первых порах от него и отстала. На вторых же  порах я добросовестно наблюдала за всеми нехитрыми манипуляциями нашего доцента, всё больше  отмечая еле улавливаемую связь его деяний с виденными и прочувствованными мною, ещё в моем детстве, знахарскими происками киргиза Шамурата. Ведь умела же я тогда, как и Шамурат, «видеть» тёмные (больные) пятна  во внутренностях хворающих животных. Может и у людей так?.. Но у Шамурата, в момент обследования, движения рук были по-мужицки грубоватыми и простыми (образование имел чабанское). А наш Дмитрий Залманович над своими маленькими пациентами прямо священнодействовал: выписывал руками кренделя похлеще иллюзиониста, лицо его при этом отражало всё: от звериной настороженности до интеллектуальной сосредоточенности... В особо сложных или ответственных случаях: он ещё и подозрительно притоптывал на месте, быстро говоря  самому себе под нос: «Так - так -так!»; маятникообразно приближался и отдалялся своими руками и всем своим телом  - от исследуемого им человечка (словно танцевал карнавальный танец племени «Бумбу-Юмбу»). Чем больше я наблюдала за диагностикой Дмитрия Залмановича, тем больше мне  казались все его па -  чересчур лишними. С течением времени я стала просто «видеть» проблемы пациентов, особенно отчетливо при первом взгляде на их тела и на то, что находилось вокруг их  тел: светлые или серые линии-разводы (как - будто сделанные непромытой акварельной кистью). Однажды молодая мама принесла на консультативный приём к нашему доценту - своего двухгодовалого малыша, непонятно от чего высоко температурящего. Наш «ас» поставил ему левостороннюю нижнедолевую пневмонию и недоумевал, почему рентген не показал столь явный патологический процесс.
- Вы простите меня, пожалуйста,- неосторожно «выскочила» я. - но мне видится, что процесс локализуется  в корнях легких. По крайней мере, там какое-то затемнение... 
В группе почти все и почти разом хихикнули в мой адрес, а доцент, подняв брови выше лба, застыл на несколько секунд с открытым ртом. Затем он снова ринулся  диагностировать. А в конце занятий попросил остаться ту студентку, «которая сегодня сказала «мяу». С этого дня я стала, как говаривали, «работать на Завадовского».

// - Что-то у меня не очень выходит с индивидуальностью языка персонажей... Нет, я не самонадеянная дурёха, чтобы говорить, что не ориентируюсь на других писателей, для которых тоже собственное мастерство - труд и любовь! Вернее так: «Любовь к слову - трудная любовь...». (Кто сказал - не помню). Зато это точно Яна Снядецкого: «Иметь свой стиль  - роскошь. Для создания хорошего нового слова, нужно почти столько же таланта, сколько и для создания новой мысли». И плюс дисциплина труда:  о чём редко проговаривается, но всегда подразумевается. Вот Жорж Санд - ежедневно писала до одиннадцати часов вечера, и если в половине одиннадцатого она заканчивала роман, то тут же брала чистый лист бумаги и начинала новый. Так вот надобно работать, а не собирать все в кучу, сидя в летящем самолёте, где всё вокруг только отвлекает... Опять меня «занесло» на великих... Опускайся - ка сама на грешную Землю, пока не опустили!.. Правда, Раймонд Паулс писал некогда свои мелодии  вообще в ресторане, сидя за столиком, прямо на салфетках писал, и - ничего: получалось! Конечно, нам с ним в противовес можно поставить: и Гюго, и Бодлера, и Флобера, и Гёте ( с их чиновничьей пунктуальностью и соответствующей обстановкой процесса творчества). Ну, вот, опять застряла.  Прямо буксую сегодня на великих!.. Уж не примазываюсь ли? Хм...//

 Труд, к которому меня невольно приобщил чудак Завадовский, был прямо-таки сизифов. Начиная с того, что я, в домашних условиях, пару раз в день,  должна была укладываться на спину и, прислушиваясь к ощущениям, перемещать свою «воспринимающую» руку на расстоянии порядка пятнадцати-двадцати сантиметров от поверхности собственного тела (определяя тем самым границы своих: сердца, печени, селезёнки, почек и прочих внутричеловеческих составных частей организма). Не скажу, что это занятие меня сильно восторгало, но в результате, спустя пару недель, я начала безошибочно определять границы большинства своих органов. И, что меня поразило, с закрытыми глазами, вдруг, стала определять границы любых попадающихся под руку предметов, которых в нашей тесной общежитской комнатенке было более чем предостаточно. Вольные и невольные многочисленные свидетели моих оккультных стараний в какой-то степени ненадолго заражались моим занятием. Но, в конце концов, их терпение ограничивалось лишь удовлетворением любопытства или, в крайнем случае, желанием удостовериться в своей собственной органной стандартности. После чего они облегчённо стирали со своей кожи тщательно обозначенные мною (то есть очерченные фломастерами) границы своих неизношенных внутренностей) и поочерёдно исчезали с наших так называемых тренингов. За месяц усиленной работы я выявила столько аномалий у своих сокровников, что вскоре замкнулась, опасаясь невольно проболтаться о том, как они все, бедняжки, внутренне хило устроены... У себя я с лёгкостью обнаружила расширение левой границы сердца, неприлично торчащий край печени и совсем уж кривую границу желудка...
  Процесс усовершенствования моей экстрачувствительности мог бы
протекать без особого вреда для чьего-либо здоровья, и моего в том числе, если бы не одна роковая случайность:
  Как - то меня, в числе избранных общежитских особ, пригласили на день рождения в комнату этажом ниже. Именинницей была курносая, рыжая Ниночка с квадратным затылком, на котором неизменной «дулей» покоилась её закрученная, толстая,  деревенская коса. Ниночка была добросовестной зубрилкой. И ещё: вместе с ней мы посещали физиологический кружок, на котором вживляли электроды -  в разные отделы мозга  - белым неглупым мышам, вызывая у несчастных грызунов (по желанию научного руководителя) то ожирение, то истощение организма. Я не боялась мышей, если честно, немного брезговала ими, а большею частью - не выдерживала... их, лежащих с зажатыми в металлических пластинках головами и в упор глядящих на своих палачей... Исследователя - живодёра из меня не вышло, и очень скоро я оставила внедрённые и не внедрённые свои идеи на милость тем, у кого нервы покрепче. Я ушла в химический кружок, а Ниночка продолжала аккуратным почерком вносить в журнал наблюдений описания внешних и внутренних данных своих белобрысых подопечных, регулярно вспарывая их податливые брюшка. (Кстати, Ниночка потом очень громко защитилась, взяв на свое вооружение большинство не своих идей). Но это просто, кстати, а в тот вечер мне, как обычно,  совсем не хотелось поздравлять Ниночку с её уже двадцатой бестолковой весной... Девчата как-то уговорили пойти, как и позже, после выпитых нашей братией нескольких бутылок вина, уговорили «поопределять» с закрытыми глазами всяческие предметы вокруг  (начиная с иголки и кончая солёными огурцами, утюгом и т. п.). Определяя в руке у одной девушки что-то металлическое, круглое  - с постепенно проступающим до тошноты знакомым профилем Ильича - и догадываясь, что это металлический рубль, я нечаянно наткнулась своим внутренним видением на кольцо, аккуратно пристроившееся на безымянном пальце этой девушки. Тепло, исходящее от кольца никак не соответствовало колючей волнообразной прохлады его обладательницы. Украшение было чужое. Не успела я перевести своё открытие на вербальный язык, как передо мной проплыла на бешеной скорости вся тусклая биография этого кольца. В ответ на повторенный вопрос: «Что же у меня в руке?», - я, каким - то доселе незнакомым мне самой, почти внутриутробным голосом, сообщила: «Ворованное... ».
  -Что ворованное? - переспросили окружающие.
  - Кольцо, конечно...- продолжала вещать я. - Взято с подоконника  в нашей бытовке. Там ещё рядом посуда помытая стояла... Да, да: чайные чашечки, беленькие с красно-золотистыми петушками на боках. 
Воцарившаяся тишина свидетельствовала о том, что мои способности уже бесповоротно «поломали» день рождения. Мало того, когда я быстрехонько развязала тёмный шарфик, туго пеленавший два моих  анатомических глаза, я, наконец, заметила на столе нашего пиршества и те самые чайные чашки, с  только что описанными мной ни в чем не повинными петушками. По лицам присутствующих ползло припоминание прошлогоднего Ч.П.: у почти выпускницы нашего доблестного ВУЗа, исчезли золотые украшения, некогда подаренные ей её приемными родителями. Боясь соответствующих осложнений, выпускница не рискнула поехать домой даже на каникулы. Она  просидела одна, целых две недели, в опустевшем  общежитии и можно только предположить, как  прорыдала всё это золотое студенческое время. 
 Сейчас же, уличённая в не добром, девушка из нашей компании, пыталась как-то  отпираться, оправдываться или что там ещё, что полагается в таких случаях..? Мучилась и я... Мучилась горько, стыдно, как человек невольно подсмотревший в замочную скважину чужую неприглядную тайну...
  Расходились все тихо и быстро, как с поминок...
 С этого памятного дня рождения я старалась минимально участвовать в студенческих пирушках, во избежание каких-либо осложнений от своих способностей. А так как в общежитской комнате нас было восемь девчат на тринадцать квадратных метров, то самым уютным местом моего пребывания, вскоре, стала находящаяся неподалёку центральная городская библиотека, где я с удовольствием  изучила биографии и творчество практически всех ведущих деятелей эпохи Возрождения. Благо, отдел  искусств был в закутке, и я порой  засиживалась в нём до самого закрытия библиотеки.  Находиться среди книг мне было привычно с детства, потому такой расклад времяпрепровождения меня очень устраивал. А когда, с началом следующего года обучения я, вдруг, оказалась в «чёрном списке» и не попала в общежитие, я, в последствие, не пожалела, что перекочевала на квартиру. А поначалу впала в отчаяние. Да ещё какое!  На счастье, в отчаяние впала ещё одна очень славная девушка из моего же южного города, с которой я встретилась на вокзале, будучи обиженной на институт и весь белый свет… Настя, как звали эту девушку,  закончила то же медицинское училище, что и я, только годом раньше. Горе с общежитием и мысль о возвращении на общую родину «на зло врагам»  тогда, на шумном вокзале,  сдружили нас за минуты и на всю жизнь. В тот же вечер, посетовав на обстоятельства, мы с Настей всё же включили здравый рассудок и тут же отправились на поиски квартиры. Обходив в течение нескольких дней всё возможное и невозможное, и промозолив  всем сотрудникам вокзала их полусонные глаза (ночевали калачиком на скамейках в зале ожидания), мы наконец,  отыскали квартиру с жутко неопрятного вида хозяйкой и её не менее жуткими четырьмя котами. Но мы молча решили, что это, наверно, наша судьба и перетащили свой скарб в отведённую нам дико вонючую  комнату, рассчитавшись за три месяца вперёд. Затем, как положено новосёлам, отправились в баню. Настя попросила меня занять очередь в общее отделение бани, а сама заскочила в магазин купить еды на вечер. Очередь подошла и прошла, а Насти всё не было. Я предупредила очередь и вошла в раздевалку. Мылась я быстро, так как перегревания не переносила с рождения. Когда я стояла, намыленная от макушки до пяток, в общей массе шоркающих себя разновозрастных тел, в дверях моечной возникла Настя в плаще. Она не замечала недовольных замечаний и покрикиваний в свой адрес: Настю захлёбывали эмоции: «Мила!!! Я нашла квартиру без хозяев!! Благоустроенную!! Правда, гостинку. Но ведь это здорово?!!! Пойдём скорее!!!» - она широко размахивала рукой, на указательном пальце которой поблёскивал ключ.  Я мигом вылила на себя всё, что было в моём недавно наполненном тазике и рванула из отделения: застывшую от радостного шока Настю могли обидеть вполне вменяемые моющиеся женщины, не способные в данный момент к восприятию   человеческого Счастья, стоящего среди голых тел в уже подмокшем плаще… В течение последующего часа мы с Настей посетили несостоявшуюся хозяйку, которой не пришлось ругаться с нами из-за оплаты (мы автоматически ей её подарили), и в течение этого же часа мы уже прибыли на новое место дислокации. На новом месте, в хороводе ещё пяти проживающих семей, прошло два незабываемых студенческих года. Ещё бы: на семи квадратных метрах поселились «сова» и «жаворонок», сангво – меланхолик и неуёмный холерик; человек, любящий поэзию, красивую негромкую музыку и орущая всё свободное время под гитару свои собственные песни – я!  Досталось Насте за два года моих авантюрных происков: то я поэта - диссидента на остановке подцеплю и приведу домой, а он, затем, ходит неприлично часто, закатывает глаза и надрывно читает одни и те же свои стихи, попутно съедая у бедных студенток всё, вплоть до остатков сахарного песка. То тащу со студенческого хора (где неплохо солировала, своим чистым сопрано), в общем - тащу поочерёдно весь поющий народ, то… Словом много необязательных эмоций и телодвижений пришлось за это время вытерпеть моей бедной Насте. Но награда рано или поздно находит героя: я, случайно (хотя случайностей не бывает) встретила в автобусе своего одноклассника, - симпатичного, доброго и спокойного парня, учащегося здесь же, в Карагандинском  Политехническом, и тут же познакомила Настю с ним, беспардонно представив ей Виктора, как её будущим мужем (!). Не ошиблась: вскоре мы расставалась  со счастливой Настей, уходящей в её новую жизнь, - семейную! Одновременно я  расставалась и с нашей с ней квартиркой, которую резко забрали Настины знакомые, сдававшие эти (наши золотые) семь квадратов под Настину ответственность. Теперь мы с Настей виделись в основном на занятиях, но и этого времени ей хватало, чтобы удивиться очередным моим при и зло-ключениям и закинуть мне в мозги какой-нибудь дельный совет… После разъезда с Настей, я упорно перебирала одну квартиру за другой, пока моя добрая и оптимистичная подруга и одногруппница - Верочка не уговорила своих родственников поселить беспокойное хозяйство под названием Милка -  у чёрта на куличках, на окраине города, правда в благоустроенную квартиру. Девчонки из общежития периодически посещали меня: просто так, или когда я их звала на обед или искупаться… Также и те же, периодически,  обращались и с просьбой отыскать какую-нибудь мелочь, но теперь я была крайне осторожна в своих действиях…
 Итак, несмотря на то, что в институтской клинике коллеги смотрели на Завадовского по большей части снисходительно, всё же в крайних, спорных диагностических случаях или когда дело касалось их родственников и «блатных», они довольно охотно прибегали к помощи «большого чудака». Правда, не утруднялись при этом прислать машину за ним, как за уважаемым консультантом, и потому мы с Завадовским частенько тряслись на общественном транспорте -  через весь город, скрывая за неизменно серьёзными масками столь же неизменный восторг от оказываемого нам профессионального доверия!   Всё было бы славно и даже радостно, если бы не куча завистников и злопыхателей. Кто-то написал не бедного Дмитрия Залмановича докладную или правильнее - «телегу». Его стали мотать по собраниям коммунистов, профсоюзников и по прочим сходкам преимущественно бездарей и пустословов. Пока вконец не подорвали его и без того некрепкое здоровьице. В итоге, чем-то сильно припугнули... Завадовский притих, сник и скис... До меня добрались значительно позже, когда я уже с пол года бродила по бабкам-знахаркам, лекарям и колдунам, осваивая принцип народного врачевания.
 К ректору вызвали под одним предлогом, а беседа повелась о другом: кому-то нужен был компромат на несчастного, нестандартного Завадовского. Где-то на десятой минуте нашего с ректором разговора, последний окончательно понял, что с меня взять будет нечего, а если и взять, то применить будет не к чему... Для меня же открытием стало то, что ректору, оказывается,  известно было обо мне многое: и то, что я продолжаю отыскивать студенческие пропажи... и даже то, что при поступлении во вверенный ему институт, я знала наизусть порядковые номера и атомные веса всех элементов таблицы Менделеева, чем сразила наповал неприступную - в эмоциональном плане - профессора химии Лескову. Уж кто-кто, а на сплетницу и, тем более, доносчицу, правдолюбивая Лескова, по моим меркам, никак не тянула... Осудил вездесущий ректор и мои походы по бабкам, пристыдив, что позорю тем самым честь будущего советского врача. А прощался как-то подозрительно непринужденно, почти дружески улыбаясь. Мне тогда ничего не оставалось, как поверить его...  улыбке!

// -Дневниковых записей тут пруд пруди... Не брать же всё подряд! Кстати, вот и о знахарях что-то...//
          
                КОЛДУНЬЯ ФРОСЯ

  Если кто-то скажет, что бабки охотно делятся своим лечебным мастерством, так и знайте: обманывает! Во - первых им не чужда конкуренция, во - вторых они не педагоги, чтобы уметь доходчиво объяснять, в третьих -  они делают зачастую, то, что не всегда понятно даже им самим и, наконец, в четвертых - они терпеть не могут любопытных и, тем более, медиков. Любой мало-мальски медик, так или иначе, да подтрунит над  их действиями или того хуже: упрекнёт в дремучести и непрофессионализме.   А кому это приятно? 
 Баба Фрося, к которой направлялась Анна, жила, как и положено ярым колдунам, на окраине города, в частном секторе. Домик её снаружи выглядел весьма неказистым. Хозяйка встретила Анну, мягко сказать, недружелюбно... Когда же Анна выдала себя за потенциальную квартирантку, хозяйский глаз чуть притупил просверливание непрошенной гостьи. При этом Анна облегчённо вздохнула: уж больно запугали её бабкины соседки, что не станет Фрося и рта открывать с кем попало... «К ней и больные-то идут только от хорошо знакомых ей людей. Такой неуживчивый и дерзкий у нее характер. А вот квартирантов, почему - то, - пускает. Правда никто долго у неё не живёт, сбегают, как от прокажённой. Последним квартировал какой-то парнишка студентик, так она, вражина, высосала все соки из бедненького, все силы забрала для колдовства своего, коварная. Так что - съехал несчастный, не прожив и двух месяцев у Фроси. Да такой оказался хворый да обессиленный вконец, что и чемоданишко свой нести затруднялся: всю обратную  дороженьку останавливался, передыхал, да с опаской оглядывался ( не поспевает ли за ним «ведьма старая» на помеле?)». -   
Страстей про бабку Фросю было наговорено за несколько дней Аниной разведки так неправдоподобно много и охотно, что Анна теперь просто умерла бы на заветном пороге, откажи ей бабка в аудиенции и тем паче -  в жилье. Но отказа не последовало, и вскоре Анна очутилась в довольно просторной и почти уютной комнате, которую ей тут же сдала, не ощутившая никакого подвоха, - баба Фрося.
 Дом колдуньи состоял из кухоньки и двух комнат, соединенных по центру округлыми боками печки-«контрамарки». Эта цилиндроподобная печь, как нарочно, растапливалась со стороны сдаваемой комнаты, тем самым, дисциплинируя будущих жильцов и освобождая хозяйку от хлопотной, трудоемкой работы. «Не на этой ли печи и «погорел» предыдущий студентик, как возможно и все остальные жильцы?» - мелькнул у Анны вопрос.  В голове мелькнул, разумеется: вслух она сейчас кроме «хорошо» и «спасибо» выпустить  из себя ничего бы не рискнула. Спугнуть редкую возможность, даже удачу: жить рядом и учиться  знахарству у такого аса, какой слыла Фрося (к ней ведь, по слухам, и профессора-медики обращаются, когда приспичит, особенно, если что-то злокачественное заподозрят), так вот жить под одной крышей с этой гениальной ведьмой - вот счастливый венец всех двухлетних походов Анны за нетрадиционными знаниями и умениями...
 Всё складывалось неожиданно здорово, хотя и трудно! Труднее прочего - одновременно жить в двух, находящихся в разных концах города квартирах... Для начала Анна немедля побелила своё «новое» жилье, до блеска оттерла окна и полы, прихватив в приступе чистоты и кухню, и коридор и даже помятое крыльцо. В свою же комнату баба Фрося решительно не пустила жиличку, раз и навсегда оставив между ней и  собой стенку (в обоих смыслах)... Что могло быть такого таинственного в бабкиных апартаментах, если, уходя по редким делам из дома, она вешала на дверь своей комнаты почти амбарный замок и,  в дополнении, трижды перекрещивала дверь? 
  Началась бешенная, по темпу, жизнь досужей студентки. Утром, когда бабка вела основной прием больных, Анна, к сожалению, отбывала на  занятия в институт. К вечернему же приёму, Анна должна была успеть смотаться на свою основную квартиру, чтобы впопыхах: принять душ, что-то сготовить, с кем-то увидеться, что-то состирнуть и т. д. Главное - успеть примчаться к восемнадцати часам в свою зверски холодную ночлежку. Почему холодную? В этом - то и заключалась основная гадливая хитрость бабы Фроси: печь топили квартиранты, а грелась она - Хозяйка. Когда Анна смекнула, что обогревающая часть печи лишь четвертью своего объёма приходится на её комнатку,  она истерично принялась растапливать печь - максимумом входящего в неё угля -  мол «грейся, грейся до одури, хитрая бабка, поджаривайся!» На что колдунья Фрося отвечала ей только довольным покрякиванием за стенкой. Но цель  была превыше всего: Анна добровольно всеми вечерами просиживала под заветной дверью, надеясь, что-либо увидеть, и до боли прижимала ухо к пустой стеклянной банке, ползая в такой дурацкой позе вдоль их общей стенки, в надежде что-либо услышать  из происходящего в соседней комнате.  В редкие удачные вечера Анне удавалось одним глазком зацепить лечебную мастерскую: когда пациенты с детьми широко распахивали двери, входя или покидая бабкину комнату. После двух недель нервотрёпного проживания, Анна имела негустой урожай познаний: перед приёмом пациентов баба Фрося усердно и подолгу молилась, после ухода больных тщательно мыла свои руки и лицо,  затем усаживалась смотреть на тощий фитилёк свечи и что-то при этом бормотала, после чего с аппетитом ужинала, не приглашая к столу единожды, по глупости, отказавшуюся от горячего её кушанья, квартирантку. И всё же чай они изредка попивали вместе: когда Анна приносила купленные по пути бутерброды или ватрушки, или прочие кондитерские изделия, приятные на вид и вкус. В особо удачные дни, баба Фрося располагалась кратенько  побеседовать со студенткой обо всём, кроме, конечно же, медицины и бабкиных занятий. Чувствуя Анины происки в этом запретном для неё направлении, колдунья, как нарочно, злила Анну своими недоговорами некоторых очень интересных фраз... Затем она делала вид, что забыла, о чем шла речь, и удалялась восвояси, демонстративно шаркая теплыми собачьими тапочками. Анну просто разносило! Она начала ловить себя на недобрых мыслях по отношению к старушенции и, сама себе не отдавая  в том отчет, часто напевала арию Германа из «Пиковой дамы», ту самую арию, когда он смертельно пугает старую графиню...   
  Хотя бабка Фрося была немногим моложе старой пушкинской графини, напугать её, при желании, было бы гораздо сложнее: не из робкого материала была скроена её психика, да и шестьдесятпоследний размер тела..! Одной зычности в голосе хватило бы на семерых базарных бабулек!
 - Что же предпринять? - мучилась Анна осознанием бесполезности своего житья под одной крышей с «трудной бабкой». - Не расколется ведь знахарка! Не допустит к тайнам своего ремесла!..
Декабрь источал холод по нарастающей... Куча угля, привезённая ещё по теплу и неаккуратно сваленная во дворе, сейчас превратилась в каменный монолит. Отбивать куски угля приходилось даже ломом, который был  толщиной как рука Анны - то есть почти металлическим бревном. Своей ежедневной практикой Анна осваивала шахтёрский труд, попутно пропитываясь уважением к мужской половине  своего  студенческого города, но энтузиазм её заметно угасал.  Перспектива продолжать обогревать хитроумную хозяйку, а самой по ночам стучать зубами от холода, всё более удручала студентку.  Ситуация становилась взрывоопасной. Слава Богу, подоспевший случай ускорил неизбежное:
  Однажды, в назначенный день своего приёма, бабка Фрося куда-то запропастилась. И потому дверь её первому пациенту услужливо распахнула сама Анна. Пациенткой оказалась огромная женщина лет пятидесяти с пристальным взглядом серых выпученных глаз и с невнятной речью. За отсутствием главного лекаря, Анна провела беглый опрос больной, препроводив её в свои апартаменты. Всё проходило грамотно,  в рамках программы учебника по терапии. Неожиданно разговорившаяся пациентка (насколько было понятно слушателю) раскрыла не только тайны своей хворобы, то бишь эпилепсии, но и тайны получаемого ею «успешного лечения у бабы Фроси». Обстоятельство последнего факта способствовало полной потере Анной контроля над своими эмоциями, желаниями... Вскоре стало явно заметно, что она переусердствовала с допросом, вернее его интенсивностью. Это обстоятельство, без всяческих предупреждений, повергло пациентку в глубокий загруз с последующим падением её со стула на чисто вымытый пол Аниной  комнатки... Бедняжка забилась в судорогах эпилептического припадка. Обзывая себя всякими непристойностями, Анна расположилась рядом с больной,  удерживая её голову и тем, предохраняя несчастную от дополнительных ударов об пол. Эту экзотическую картину и застала баба Фрося, мгновенно обезумевшая от ярости и негодования!..  Она выгнала Анну тут же, не дав опомниться и, как следует, упаковать нехитрый студенческий скарб. Анна покидала знахарку с чувством досады и растерянности: на другие чувства ей просто времени не хватило... Только,  наткнувшись на понимающий взгляд хозяйки соседнего дома, Анна нашла в себе силы ухмыльнуться, вспомнив некогда данные этой же тетушкой небезосновательные предупреждения Анне  - по поводу её намерения поселиться у Фроси...
   Переулок казался длиннее обычного, а шаги, по степени мысленной загрузки, утяжелялись... Наконец Анна сказала себе: « Стоп!». Через мгновение  она уже решительно топала обратно к Фросиной крепости. Взяла обеих приступом:  у крепости  - чуть не сорвала с петель калитку, на  Фросю обрушила поток праведных словес, чем вызвала её дикое молчаливое недоумение... Звучало это приблизительно так:
- Вы, безграмотные в медицинском отношении, вы не имеете права лечить тяжелобольных людей! Что для вас главное? Что святое?! Желудок от печени не отличите! А посоветоваться? Ну, что ты! Мы - профессора!!  Прощайте, добрая тётя, Бог Вам судья « от ныне и во веки веков...».
«Аминь» уже совпало со стуком входной двери и эффекта не возымело...
  На «психе» Анна пролетела переулок, не заметив ни домов, ни людей... - Вот и конец! Слава Богу!! - она быстро успокаивалась и быстро начинала сожалеть о случившемся.

//Помню, где-то через год, я вновь побывала у дома Фроси. Дом мне тогда, даже снаружи, показался о-о-чень холодным. Постояла у калитки, посмотрела на безжизненные окна и поняла… А подоспевшая, всё та же соседка только подтвердила мои ощущения: «Фрося вскорости после тебя ещё квартирантку брала. Да захворала сильно. Всё по тебе убивалась.  Говорила, что вот была у меня девка умная да хваткая, всё знания хотела мои выведать. И чё, мол я ей их не передала??. А вот теперь бы и мне легче было знать, что есть кому бабы Фросины рецепты прописывать… Она одна да и мы с ней вместе даже в институт твой медицинский хаживали: всё тебя высматривали, да выспрашивали. Кабы фамилию то знать… Не знали фамилию твою. И до главного доходили, он тожа руками разводил, говорил, что не одна сотня Ань в институте их учится. Поди найди вашу Аню. Так и померла Фрося в тоске да горести. У кого лечиться теперь станем…как приспичит..?».

Ага, вот откуда могло стать известно нашему ректору о моих походах по бабкам – знахаркам…//


                В ПОИСКАХ ПАНАЦЕИ

 Проведя зимние каникулы дома, на слякотном для этой поры года юге Казахстана, Анна возвращалась на учёбу с уже почти навязчивым желанием продолжать поиски знахарей. К этому «подстегивал» не дававший ей покоя больной из неврологического отделения медицинской клиники. Этого тяжкого больного ей «подкинула» на практических занятиях доцент Малышева, публично выразившая свою уверенность в наличии у Анны достаточных знаний и человеческого сострадания к медленно умирающему молодому человеку из восемнадцатой палаты. Это было ещё до каникул. Насчёт сострадания у Анны  было всё неплохо, а вот насчёт знаний - неплохо всё... Первая их встреча сразу озадачила молодого доктора: молодой учёный-математик, симпатичный казах, смотрел на Анну далеко не с надеждой и без какого-либо мужского  интереса. Он всё о себе знал, понимал и принимал... Каждый день после утренней врачебной планёрки Анна неслась в его палату с массой утешительных слов, добрых пожеланий, вся такая подтянутая, нарядная даже в белом халате. Но едва переступала порог палаты, как все менялось, словно само собой... Оставалась она, растерянная девчонка наедине с ним - умным страдальцем, теряющим день ото дня возможность двигаться, говорить, глотать... Он становился похожим на ещё живую мумию, живую последним - глазами.
  - Я должна выискать ему что - либо у целителей! Я обязана спасти этого  человека! -  в   нарастающем темпе твердила себе Анна.   
А он, изо дня в день, продолжал смотреть на неё всё более глубокими и мудрыми глазами. Молодой мужчина терпеливо переносил все мыслимые и не мыслимые медицинские манипуляции со своим телом: катетеры, пищевые зонды, системы... Не было ни одного  «живого» места, где бы истонченные мышцы, не были порваны тупыми иглами многоразового использования. Верил ли больной человек в чудо выздоровления или просто всё терпел по - привычке, как привык терпеть боль, судороги, голод и бессмысленную человеческую толкотню у своей постели? Всё это теперь оставалось его тайной, проговариваемой, быть может, только про себя, а возможно и не способной к проговариванию…
Страх и отчаяние за происходящее гнали Анну в библиотеку, на бестолковые консультации к старшим коллегам... Юный эскулап,  в горечах, даже настрочила письмо в какой-то американский госпиталь и потрясла за шкирку, почти в полном смысле этого слова, очередного всемогущественного знахаря, который  гарантировал успешное лечение... Всё было бес толку!  В первый день весны мужчина умер  от остановки дыхания: ночью, тихо, не побеспокоив ничей сон... Анна тогда  впервые рыдала в голос, не заботясь о том, как это воспримется со стороны и какие могут быть последствия и выводы о её поведении. Она впервые хоронила чужого близкого ей человека и впервые ощутила вид и запах того, что именуется смертью. Через годы, когда саму ее постигнет подобное заболевание, Анна будет прокручивать в памяти каждую минуту  их некогда совместной борьбы за её величество  - Жизнь...

Продолжение следует.