Слёзы и кровь

http://www.proza.ru/2011/02/09/1743

Матушка рассказывала...

И было это за две осени до пленения венгерским королём Матьяшем господаря нашего Влада. Жил близ Букарешти старый мельник Драгош Опря, и сколь годов ему - того и самые старые соседи его не помнили. Уж на что скорбен телом и горбат был Драгош, а двух жёнок на погост проводил, и нажил от тех жёнок пятерых детишек: Лучана, Мариана, Иштвана, Радмилу да Домницу. Как сыны в разум и тело вошли — стали отцу на мельнице помогать,кто чем мог, по силе и разумению, а девчушки-последыши несмышлёные, какие их дела — ленты, да куколки, что браты смастерят.

Младшей, Домнице пять вёсен было, как овдовел Драгош во второй раз, а Радмиле — семь. Некому было дом тащить, за подворьем следить, да хозяина со старшими сынами обиходить. Вот и задумал старый Опря третью жёнку в дом взять. Задумать-то просто, да сделать труднее. Раз жену схоронишь — пожалеют, а на второй раз задумаются: не чисто что-то, у не сам ли мельник, что с чертями знается, а то и похуже с кем, спроваживает на тот свет добрых молодиц?  Думать, конечно, думали, да вслух не говорили, но и понятно не отдавали отцы окрестных земель, сёл и селений своих дочерей за горбатого мельника, разрази его Залмоксис со всем его богатством! Кому ж захочется дитя своё младых ногтей отдавать в этакую хозяйственную кабалу, вешать на тонкую девичью шею ярмо мачехи, да страшиться потом — а ну, как и эту уморит горбатый мельник.
 
Помыкался Драгош, покатался окрест в праздничном сватовском наряде, плюнул, да и поехал на венгерскую сторону. Вот оттуда и привёз горбун новую жену себе: черноглазую, смуглую, огненную девку именем Амаля — работа, значит. Думал, старый пень, что принял на склоне лет в дом любушку, мать детям своим, опору хозяйству, работящую да благодарную, а вышло, что ошибся Опря, как никогда в своей долгой жизни не путался.

Хитёр старый Драгош, себе на уме, да только Амаля хитрее сказалась.

Не вышло счастья.

Как ни старался Драгош, не понесла Амаля от семени его в чреве своём новую жизнь. Оно, казалось, и не диво — и с молодыми случается бесплодная порча, а со старого какой спрос, даже самые полноводные реки пересыхают, - то не беда ещё, когда дом —  чаша до краёв, деток — полна светёлка, а супруги перед Господом нашим, Иисусом Христом, к друг другу с почётом и уважением. Да не так всё сложилось.

Не добрую жену взял в дом старый Драгош, не человека — дьявола привёл.
 
Знать не хотела молодая жена ни дома ни хозяйства, а думала только о неге тела своего, да холе его дорогими нарядами и украшениями. Но, как ласковая теля двух маток сосёт, так и Амаля сумела влюбить в себя не только старого Драгоша, но и детей его. Всех, кроме Домницы. Не вошло ещё детское сердечко во взрослый разум, откуда ж ей было понять отчего так трясутся руки отца, когда касается он жены своей ведь, в работе они твёрже мельничного жернова; почему шестнадцатилетний Лучан замирает столбом, неловко опустив большие крестьянские ладони, стоит мачехе взглянуть на него или заговорить, и бросает в пот его, а лицо делается белее снега в месяц студень; отчего Иштван с Марианом вечно крутятся подле Амали, всё норовят, чтобы по голове погладила, похвалила; чему смеётся и радуется Радмила, перекраивая старые вышитые сорочки мачехи, или прикладывая к волосам цветные ленты — ведь ещё за скотиной ходить, ужин варить, стирать на реке бельё...

Не поверила Домница Амали, да и как поверишь, когда лучше матери родной на свете никого и быть не может. Стала за мачехой приглядывать ненароком, да всё примечать, помогать сестре, чем могла, да только надорвалась Радмила хозяйством, не вынесли жилы её тяжкой повседневной работы, в аккурат через год, как в последний раз женился Драгош, через пару седмиц, как проехал по земле Мош Крэчун, посыпая  снегом окрест, - слегла Радмила. Слегла и не встала, сгорела в горячке в три коротких дня.

Погоревал Драгош, да не долго. Господь дал, он и прибрал к себе работящую девоньку, знает, кто из невинных душ ему нужнее. Всё ещё надеялся мельник, что Амеля понесёт, да ещё будет в дому детский крик и отрада усталому сердцу.  Что ж делать? Пришлась красавице Амале пораньше вставать, одеваться попроще, да трудить белы рученьки чёрной работой, а рученьки-то кривы да неумелы оказались. Стал Драгош коситься да покрикивать чаще: мало что бесплодную ветвь привил на семейное древо, так ещё и неумеху в честной работящий дом взял.

Перестала Амаля улыбаться, перестала младших братьев привечать да ласкать, а уж Домнице доставалось щипков да тычков — не счесть. Только к Лучану молодая мельничиха не переменилась, а то и пуще. Стала Домница примечать, что мачеха всё норовила с парнем в дверях столкнуться, рушницу первому подать, за столом кусок послаще в миску выложить. Там грудью заденет, здесь бедром прижмётся и глядит сливовыми глазами ласково, словно пряник обещает дать. А в конце лета на осень — время горячее: течёт течёт вода в речушке, вертит мельничное колесо, крутит жернова каменные, наполняет мука житная мешки, день да на ночь скрипят тележные колёсья, храпят лошадёнки, перекликаются работники, пыхтят да валом валят на возы смолотую муку, а взад волокут зерно золотое. Некогда батюшке за домочадцами приглядывать. От зари в зарю кипит работа — поесть некогда, белая пыль в волосах, бровях, ресницах, в складках одёжи, сон короток между ужином и завтраком, а работа ждёт, журчит вода, крутит мельничное колесо, и бежит за ней жизнь людская короткая...

В один из таких дней, пошла Амаля в кладовую, Домницу оставила за горшками приглядывать. Готовили на обед свинину, с луком и зеленью, чесноком и красным перцем и на стол подавать должны были со сметаною. Булькает в горшке, томится ароматным парком, а мачехи всё нет, не пригорело бы, чем кормить трудников? Чудится Домнице, что и горелым потянуло, ухват-то взяла, а чугун сдвинуть — сил не хватает, а навалиться всем телом опаска берёт: а ну как и вовсе свалит.

Не утерпела, сама побежала звать нерадивую кухарку. Шлёп-шлёп, стучит босыми ножками по широченным плахам Домница, тук-тук — стучит сердечко, а уж плакать как хочется — сил нет. Уж и пол-дороги пробежала, нет, не спешит навстречу Амаля с расписным запотевшим глечиком, и куда, лихоманка её возьми, подевалась!  Вот и сени тёмные, всход-лестница, а перед ней кладовушка. Только к ней Домница кинулась, а навстречу из-за двери хохоток журчливый, мачехин:

-... у-у-у ты, какой быстрый, не спеши. Вот приберёт Господь батюшку к себе — вся твоя буду, до самого донышка, дай  срок...

Домница только руками всплеснула, да что ж это она?! С кем?! Нашла время! Завозилось тут за дверьми, зашелестело. Испугалась чего-то Домница, да под лестницу за кадку с мочёными яблоками юркнула. А из дома уж горелым тянет. Тут мачеха из кладовой выскочила, словно рогачом её огрели, какая тут сметана? а следом, видит Домница, Лучан! Лицо красное и дышит тяжело, словно только-только накидал целый воз муки. Постоял малость так неподвижно, послушал охи и ахи Амали, на двор выскочил. Слышит Домница — мачеха зовёт, да голос такой, что ясно зачем зовёт, за косы таскать. Сорвала злобу, но и сама не убереглась, Драгош за обедом осерчал сильно, и сметана не помогла, а Амале и сказать нечего, на девчонку несмышленыша не свалишь. Запустил Драгош в молодую жену глиняной миской, только горелое мясо во все стороны, та в крик и на двор. Драгош за ней без памяти, рычит только. Запорол бы вожжами, хоть и сыны на руках повисли, силы горбун был необычайной, хорошо двор полон людей: телеги, мешки, кони, зерно, мука. Не допустили греха, но славы вышло на всю округу, пересудов в корчме, сплетен по соседкам — не переслушаешь.

Притихла Амаля, по дому ходит в пол смотрит, слова громкого не скажет, встанет первой, до петухов, а ляжет в постель последней и хлопочет, хлопочет, до волдырей на нежных, не приученных к работе руках. Тишина и покой в доме, но такая тишина, какая бывает перед летней грозой в горах. Боязно Домнице, хорошего не ждёт. И то сказать, батюшка Драгош стал сливовицу часто пользовать, да не по воскресным дням, а в будни и не с повечерия. Лучан мрачный, как зимние горы и молча всё делает, не улыбнётся, только иногда смотрит на Драгоша тяжело, исподволь, когда думает, что не видит его никто. Младшие сыновья затаились, словно мыши в кладовой, прошмыгнуть сторонкой норовят. Душно в доме, не по родственному, ровно чужаки под единой крышей собрались, да не знают как с друг другом быти.

Грустно и Домнице, по маме скучает, сестре. Вспоминает старые сказки про Залмоксиса, что некогда был человеком, но однажды выстроил подземный дом под жилищем своим и исчез на четыре года, а после вернулся бессмертным богом. Вот бы, думает Домница, уйти сейчас под землю, под дом батюшкин, а через время положенное выйти взрослой девушкой на выданье, да покинуть опостылевший дом, где чужая женщина свила кукушкино гнездо, в коем не бывает ни тепла, ни света, ни любви. Только не бывает так, страшно отправляли посланника к Залмоксису старые люди: бросали распластанное в коротком полёте тело прямо на копья...

Ждала Домница беды и дождалась.

За три седьмицы до праздника урожая выпал старый Драгош из чердачного окна мельницы, да угодил под мельничное колесо, пока разобрали откуда крики, перекрыли сток, да оставили гигантский обод  - поломало горбуна крепко. Так не приходя в память и отошёл мельник к Господу нашему Иисусу Христу. Что его наверх понесло? За какой надобностью? Не случилось рядом ни сыновей ни работников, Домница с мачехой стирали бельё на реке, ниже на мостках и за шумом воды не слыхали ни криков ни шума, пока со страшной вестью Иштван за ними не прибежал.

Осиротели Опрятины, совсем осиротели. Года не прошло, как стала вдовицей Амаля. Болтали седоусые крестьяне в корчме: вот и пропала мельница, захудеет дело, куда бабе до этакого разумения, придётся теперь зерно на помол дальше возить, чуть не в Олтеницу. Много болтали, да иначе всё повернулось.

Ещё и сороковин по Драгошу не справили, как взяла молодая вдова мельничный промысел в железные руки. Ни один работник на сторону не ушёл, не единой меры зерна не свезли следующей осенью ни в Олтеницу, ни куда ещё. Появился на мельнице и управляющий, ушлый малый Микола Бузой. Совсем плохо жить стало сиротам. Мачеха вела себя, словно боярыня, за един стол с собой не садила, шпыняла работой и недобрым грубым словом. Попытался было Лучан своё стребовать, объявить себя отцовским наследником, в дому и на мельнице хозяином, да только обсмеяла его Амаля, обнесла поношением, а Бузой вбил в землю чуть не до смерти. Горько плакал Лучан, и невдомёк было Домнице отчего не пожалуются они, сироты на зловредную мачеху никому на свете: что живут в отчем доме приживалами, впроголодь, рвут детские жилы непосильной работой по мачехиной указке, поизносились так, что впору перехожим бродягам дарить им свои обноски из жалости. Вот уж и Бузой стал ночевать на хозяйской половине и сам на Опрятинов покрикивать, а Домницу за косы таскать, да не долго ходил во владетелях.

Случилось мимо Букарешти ехать княжьему поезду, и сам господарь впереди  в красных одеждах на вороном коне. Вышел Лучан на дорогу, пал в горячую пыль под копыта, испросил защиты у господаря — не для себя, для братьев и сестры потому как сам погубил душу свою гнусным отцеубийством, польстившись телесной красотою молодой мачехи, на посулы плотских утех и вечной любви до гроба. Посмеялась над ним мачеха, и теперь живёт в грехе с пришлым человеком, пьёт кровь у безвинных сирот, притесняет в отчем дому, лишает жизни. Некого о заступе просить, только тебя господарь.

Суров государь Влад, на расправу скор, но справедлив.

Вихрем ворвались княжьи люди на мельницу. Взяли с тёплых перин и Бузого и Амалю. Лучану за признание и раскаяние даровал Цепеш кол острый, смерть быструю. Дошёл черед до прелюбодеев. Выла волчицей Амаля, как волокли её к колоде; как срывали ночную рубаху, бесстыдно обнажая молодое тело; как рубили руки, что не  блюли дом, хозяйство, мужа и детей; как рвали крючьями атласную кожу. Не сдюжил Микола Бузой, сомлел от страха, но как лишили срама и стали насаживать на закруглённый кол — очнулся и кричал во всю силу лёгких, заглушая звуки окрест. Друг против друга вздели колья с полюбовниками, чтобы каждую минуту могли наглядеться на отражение мук своих.
    
Плакали Мариан с Иштваном, а Домница — нет.

Заприметил это грозный господарь, подъехал к сироте, спешился. Смотрит Домница в глаза Владу, зелёные те глаза под густыми чёрными бровями на худом бритом лице, а усы длинные, вислые. Шевельнул тонкими ноздрями князь. «Что? Не плачешь?» - спрашивает, а глядит так, словно до сердца хочет достать. «Не плачу, господарь», - отвечает Домница. «Что ж так? Не страшно?»  «Страшно», - отвечает Домница. Изогнулись красные губы господаря в усмешке, стал он на колено, склонился к плечу Домницы, зашептал: "Видишь, как утекает жизнь из человека вместе с телесными соками?"  «Вижу, господарь», - говорит Домница, а сама глядит над плечом его туда, где в корчах мачеха со светом прощается, роняя в пыль слёзы и кровь. А Влад дальше шепчет: "А что такое есть жизнь?" «Не знаю, господарь», - говорит девочка.

Поднялся Влад Цепеш с колена, по голове сироту погладил.

«Как узнаешь», - улыбается князь ласково. - «Сможешь жить вечно»...