Здравствуй, Пушкин!

Вот уже  двое суток дождь лил словно из ведра, нет из тысячи ведер. Вода заливала траншеи, размывала бруствер, стекала вниз грязными, густыми потеками. По ночам ее вычерпывали из землянок и блиндажей, а днями лениво ругали беспросветное небо, в котором незаметно как умещалось столько водяных запасов.
Но вот перед рассветом сильный ветер изорвал в клочья жирные серые тучи и отнес их прочь. Солнце резво выкатилось на сырое небо, и земля запарила.
-Канитель! – сказал солдат Чухонцев, на четвереньках выбираясь из блиндажа. – Столько воды вылилось за войну, а какой прок в этом? Для тыла, скажем, такая погода в аккурат. Там хлеб сеют.
-Давно уже посеяли, - с тягучим зевком бросил сверху младший лейтенант с чуднОй фамилией – Погода. Он лежал на доске, прикрепленной наподобие нар под самым потолком блиндажа, и, боясь грохнуться оттуда в осточертевшее грязное месиво, не шевелился. – Чухонцев! Будьте добры, соорудите мне приличных размеров папироску.
-Слушаюсь! – ответил Чухонцев, поставил стоймя пустой патронный ящик и сел.
Командир взвода снова уныло зевнул, но ничего не сказал. От неподвижного лежания его тело будто окаменело. Казалось, стоит ему только пошевелиться, и будет больно, и он упадет. Он то спал, то дремал, слушая ливень и фашистов, которые «проживали» в каких-нибудь ста метрах.
-Получайте, товарищ командир взвода! – Чухонцев протянул младшему лейтенанту прикуренную толстую самокрутку и присел в проходе боком, уступая место в блиндаже дневному свету.
-Благодарю, Чухонцев!
Все солдаты взвода знали (а их осталось девятнадцать из тридцати после четырех немецких атак), что их командир в гражданке учился играть на скрипке в музыкальном училище, но не доучился. И не доучится, наверное: когда еще перед дождем отбивали последнюю атаку, осколок от мины врезался ему в указательный палец левой руки и застрял там. После боя младший лейтенант сам выковырял осколок, перетянул ранку бинтом и сказал:
-Кажись, подлец по нерву чиркнул, не гнется указательный.
Сказано это было только присутствующим, потом когда бой затих и солдат охватила сонливая усталость, которая всегда являлась после жестокой смертельной схватки, пришел командир роты старший лейтенант Кочергин, бледный, взъерошенный, потер бесформенный, как клякса, синяк на лбу, спросил спрыгнувшего с нар младшего:
-Сильно?
-Бывает хуже…
-Оставить философию!…
-Через неделю, думаю, заживет.
Командир роты и младший лейтенант стояли друг против друга пригнувшись, - над головой полосовали воздух пули. Когда поблизости шлепалась мина, оба пригибались чуть не до земли.
-Меня какой-то деревяшкой садануло! – чуть крикливо выговорил старший лейтенант и постучал себя по синяку. – Только выглянул из амбразуры –шлеп!..В глазах видения поплыли, помотал головой – жив!
В блиндажах и землянках устраивали раненых, убирали в укромные места убитых.
-В санбат! – вдруг выпалил старший лейтенант, бросил окурок и яростно вбил его каблуком в грязь траншеи.
Командир первого взвода Погода неуставно пожал плечами:
-Знаете ли, товарищ…
-Без философий, младший лейтенант!
Вверху провыл тяжелый снаряд и бухнулся далеко позади. Земля будто покорежилась, а со стенок траншеи поползла мокрая земля.
-Начинают молотить! – старший лейтенант Кочергин снял каску, зачем-то всю ее оглядел и снова насадил на голову. – К ночи подготовить к выносу всех раненых, убитых похоронить! – И, обдирая стенки траншеи широкими плечами, заторопился по ней.
Младший лейтенант в санбат не ушел. Сперва выполнял приказание командира роты, а потом ожесточился дождь. Да и рана не так уж беспокоила, и командир взвода, отсыпаясь под шум ливня, о ней словно бы забыл.
Налетно обстреляв наш передний край из минометов, немцы угомонились. Одна мина влипла боком в гребень бруствера и не разорвалась. Но ее тупой нос, торчащий из грязи, наводил уныние, и Чухонцев с неприличными словами, очень осторожно, словно занемогшую птаху, извлек страшилище из бруствера, перенес на другую сторону траншеи, которая была ниже, чуть высунулся и бросил в ближайшую, залитую водой воронку. Начиненная до отказа смертью, железная штуковина бултыхнулась булыжиной и утонула.
-Гадюка! – тихо проговорил Чухонцев и вытер руки о брюки.
Младший лейтенант сполз с «пьедестала», как он называл свою доску под потолком, и сразу попал ногами в сапоги, до голенищ утонувшие в грязи. Дососал самокрутку и сплюнул – никак не мог привыкнуть к махорке, однако предпочитал ее папиросам, которые раздавал солдатам: он был всех моложе во взводе и такой жест считался признаком взрослости.
Вестовой Чухонцев был старше своего командира всего на два года (ему шел двадцать второй), но в смысле жизни – куда больше. Может быть, потому, что родился и вырос в селе, умел пахать, сеять, молотить. И бить молотом по раскаленному железу – он работал молотобойцем в колхозной кузне. У Погоды на глазах во время недавнего немецкого «оживления» так стукнул здоровенного немца по голове противотанковой гранатой, что тот враз и навсегда утихомирился.
Выбравшись из блиндажа, младший лейтенант переобулся (перемотал на замлевших ногах портянки) и умылся дождевой водой, которую вестовой собрал в три порожних котелка, выставив на край траншеи. Из роты пришел солдат с термосами: один с пшенной кашей на спине, другой, с чаем – в руках. Позавтракали быстро и хорошо.
_ Я посмотрю наше хозяйство, сказал младший лейтенант, оглядывая заляпанные грязью сапоги, и вытащил из глубокой ниши в стене траншеи автомат. – Вы, Чухонцев, наведите порядок в этой пещере.
-Слушаюсь!
За три недели на передовой бывший студент музучилища привык гнуться. У  него уже выработалось чутье съеживаться так, что голова оказывалась ниже бруствера всего чуть-чуть. И там, где бруствер понижался или имел выбоины, он, сам того не замечая наклонялся ниже.
Грязь чавкала и растекалась под ногами, сползала и стекала вниз по бокам траншеи, но вверху чисто голубело небо, позолоченное солнцем, и молчала вражеская оборона, наверное пронятая ливнем и неудачными атаками. И на душе у младшего лейтенанта было тихо и светло.
Солдаты чистили оружие, перетирали гранаты и запалы к ним, некоторые брились или писали письма, но все были мокрые и грязные. И там где солнце доставало их своим косым лучом, уже парились, подсыхая, гимнастерки, пилотки и даже нательные рубахи.
Младший лейтенант остался доволен обходом – никаких происшествий, если не считать одного: в первом отделении осколком вражеской мины продырявило ложе у ручного пулемета. Но само оно, ложе, осталось годным.
-Дырку заделали, - спокойно заявил отделенный, крупнолицый пожилой мужик. – Дырка в этом месте не помеха.
-Да, конечно, - согласился командир взвода и посмотрел на свой палец: только что смененный бинт на нем каким-то образом оказался грязным. – После всего - отдыхайте. Ночью - генеральная чистка траншей. И самих себя, конечно. И наблюдайте, наблюдайте!…
-Это само собой, товарищ комвзвода, - ответил отделенный и тихонько зарычал: - Приходько, тебе что, жить надоело?
-Так ведь подмок табак-то – ответил низкорослый солдат с младенчески невинным лицом, аккуратно окаймленным золотистой порослью: на саперной лопате, как жаркое на сковородке, он держал перед собой подмоченную пачку махорки, которую пытался пристроить на солнечном месте наверху траншеи.
-Дюбнет снайпер, и голова твоя промокнет…
«Хорошие все, - подумал Погода, возвращаясь в свой блиндаж. – Только вот не берегутся…Но война ведь давно стала обыденным делом…»
-Что это? – спросил он оторопело и остановился.
-Осколок, паразит, - ответил Чухонцев, сокрушенно разглядывая растерзанный томик Пушкина. – Выставил проветрить, отсырел, а убрать забыл…И ведь в самую серединку…Загубил книжку, стерва.
Младший лейтенант присел на патронный ящик, взял из рук вестового книжку, оглядел ее со всех сторон.
-Ну, здравствуй, Пушкин! – тихо сказал он. – Ты тоже воюешь?
А вестовой стал рассказывать, как до войны не ужился с Александром Сергеевичем Пушкиным. Спросила как-то учительница восьмиклассника Чухонцева: - Расскажи, почему Александр Сергеевич любил осень?
-Одежонка подходящая была! – ответил ученик.
-Садись, единица!
И началось. Тощая «единица» - в классном журнале и дневнике – ожесточили парня и против Онегина, и против Ленского…
С великим поэтом Чухонцев помирился на фронте, подобрал в разбомбленной сельской библиотеке «Евгения Онегина» и сунул в вещмешок.
-Мне в гражданку родители не разрешали тяжелую работу, - сказал младший лейтенант, пробуя расправить на колене покореженную металлом книгу с золотым тиснением посередине: «А.С. Пушкин». – Даже ведро воды из колонки не давали принести. Чтобы, значит, руки всегда были в «форме». Вот так….слушайте Чухонцев, как здорово:
Уж темно: в санки он садится.
«Пади, пади!» - раздался крик:
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
-Это Онегин на бал отправляется…
-Знаю, товарищ младший лейтенант, - сказал солдат. – Хотел наизусть.
Сгорбившись, к ним пробился солдат в очках, из второго отделения. Осторожно протянул большепалую, сильную руку к книжке. Осматривал ее в деловом раздумье, перелистал листик за листиком. Решение вынес основательное:
-Под тяжелое бы ее, пока волглая – расправится, и читать можно будет. Странички-то не с изъяном, а только потрескались будто. – Он оглядел немудреное траншейное хозяйство и упокоил томик с золотом на обложке между четырех коробок с заряженными пулеметными дисками. – К вечеру подлечится.
Младший лейтенант Погода вздохнул, помял раненый палец и посмотрел на небо: после долгого, напористого дождя оно казалось по-матерински приветливым и ласковым…