Голос

...Они уже подходили к приземистому, затемнённому – экономия электричества – зданию районного вокзала, и  впереди Тоня - ничего не видящая, движущаяся только по инерции, с судорожно зажатым в руках продолговатым свёртком. Так передвигалась бы, наверное, слепая, потерявшая разум собака, чьё тело ещё помнило грязный булыжник и неповторимые запахи этой единственной в городке мощёной дороги.

По ней она, Тоня, много раз бегала резвыми стройными ногами встречать своего Мишу, мужа любимого, когда уезжал он по делам в Красноярск, в Иркутск, а иной раз и в Москву, а однажды – даже в Сочи, на курорт путёвку дали в наркомздраве, ноги-то у МИши болели еще со времен перехода через Сиваш, в гражданскую… Как она без памяти его ждала – всегда весёлого, подтянутого, устремлённого в светлое будущее, в коммунизм, который строил он сам, своими добрыми руками и умной бритой головой… Вместе с товарищами по партии. По этой дороге они вдвоем возвращались – иногда на машине, когда присылали за ним водителя, иногда пешком, но всегда - обнявшись, глаза в глаза...

Любовь у них с Михаилом сразу началась, как только встретились, несмотря на разницу в двенадцать с лишним лет. И немудрено. Тоня  - красавица огнеокая была, брови вразлёт на высоком лбу, стан – хоть лепи с него Афродиту... И на лошади скакать могла, и в самодеятельности первая... Была, ещё совсем недавно была…
Пока не забрали мужа однажды, в выходной. Прямо за обедом. Пришли двое,одинаковых на лицо, велели пройти с ними. Михаил одёрнув гимнастёрку, успокоил семью: «Я ненадолго, скоро вернусь» и не доев борщ, вышел. Больше Тоня его не видела. И узнать толком не могла – никто ничего не отвечал. Одинаково страшными днями и ночами  стояла она с такими же непонимающими ничего полубезумными женщинами под обледеневшей стеной местной тюрьмы, ища хоть проблеск надежды на непроницаемых лицах охранников или изредка выходивших  из  едва приоткрывающихся ворот людей в форме НКВД – тщетно.
И эта неизвестность уже начинала убивать, по частям - как плохой палач, палач-недоучка. Она, эта гулкая пустота неизвестности,  надрывала что-то важное в жизненном механизме, выламывала несущую конструкцию в единой системе людей и земли. Как и свирепая зима – в этот присно памятный год она показала кузькину мать даже привычным сибирякам. Неделями дул хиус – особый здешний ветер, пронизывающий, жестоко-неумолимый, как лезвие самодельного ножичка в руке совсем отчаявшегося, беглого разбойника-шармача. Самый воздух, казалось, дышал непоправимым уже никогда окаянством ...

Тоня была на сносях четвёртым ребёнком, когда узнала наконец приговор «десять лет без права переписки». Это означало расстрел.
Шел декабрь 37-го.

... А теперь они двигались к вокзалу. Она и четверо её никому не нужных ребятишек – семья врага советского народа. Квартиру казненного властями "товарища" сразу же отобрали. Хорошо, не посадили сразу же и Тоню… Обычно в таких случаях бывало так. Работу никто не даст. Да и профессии-то толком нет, Мишенька всё говорил - вот подрастут дети, будешь учиться на курсах обязательно... Родные в селе их не приняли – испугались. Можно понять… Да и куда – себе на голову?  И не ясно, по какому людскому произволу или же небесному Промыслу Тоня и четверо ее малышей (старшей Лиле семь, Валере – в честь Чкалова названному - пять,  Кларе - в честь революционерки Цеткин – три, плюс новорожденный Владимир – ясно в чью...) должны были стать изгоями в своём городке, да и на всей этой земле, объятой осатаневшими метелями тридцатипятиградусного февраля? И это метельное безумие перекинулось на Тоню. Помрачило...

Войдя в хлипкое и прокуренное насквозь здание вокзала вместе с ничего не понимающей детворой, она, не обращая внимания на хныканье малышей,  молча развязала им башлыки, нашла пустую скамью и усадила всех на неё. Кулёк в одеяле сунула в руки старшей Лили. И резко повернувшись, почти выбежала на перрон, в нежилую темень. Отошла подальше - к концу платформы, где уже совсем безлюдно, и скорость поезда ешё большая.
Литерный уже приближался, надсадно пыхтя, немигающие кругло-желтые глаза словно вопрошали: «А что это тут происходит? А кто это тут хочет со мной встретиться?»

Вот белоснежные клубы пара поравнялись с Тоней, до них было всего три-четыре шага. И она сделала их. Туда, где было бело и всё равно. Негнущимися ногами в резиновых ботах сделала почти все свои последние шаги, но… Чья-то жёсткая рука буквально схватила её за плечо:
- Стой!!!   
Тоня вздрогнула.
- Стой! – суровый голос прозвучал, нет прогремел над её черноволосой с пробором головой, с которой  давно сполз  шерстяной платок.
- Тебе сейчас будет хорошо. А они?! Они, там… Что будет с ними?! Ты подумала?!
И Тоня очнулась.

Молния сверкнула в её тускнеющем сознании, встряхнув током, превратив безвольное тело в пушечный снаряд – и он вырвался, стремглав, сломя голову, через пути – туда, к ним, к её оставленным малышам!
- А вдруг их уже нет там, на промёрзлой лавке зала ожидания?! Вдруг!... – билась-вспыхивала в ожившем мозгу нестерпимая мысль, опаляя нечеловеческим огнём всё существо двадцативосьмилетней женщины...

Дети были на месте. Сидели смирно как старички. Только маленькая Клара настойчиво лепетала, попискивая, что тоже хочет понянчиться с Вовочкой. Но строгая Лиля была непреклонна – ибо мама доверила ребенка именно ей. А мама не любит, когда не слушаются. Она ведь вот-вот вернётся…
…………………………………………………………..
Тоня так и не поняла за всю свою долгую, девяностолетнюю жизнь, не смогла бы точно ответить, чей голос тогда спас её от гибели под маховиками транссибирского экспресса? И её, и четверых её ребятишек. Ведь вроде бы там, на пустом оледенелом перроне, никого и близко не было… Точно не было.
А может, думала она как-то в один из последних своих земных вечеров, это не кто иной, как Мишенька тогда почувствовал неладное и рядом оказался? Или сам Господь Бог? Да и какая разница?
         И действительно, какая разница? Если вся её жизнь после того безумия на вокзале была покаянием за него... И не засохли, не почернели и не пропали веточки того деревца, которое посадил когда-то её ненаглядный Миша. И плоды на них.