Больше никакого рок-н-ролла

«Эраста Петровича Фандорина, чиновника особых поручений  при  московском генерал-губернаторе, особу  6  класса,  кавалера  российских  и  иностранных орденов, выворачивало наизнанку.»
Эта фраза крутилась у него в голове с утра. Ну или не с утра… Когда он очнулся, он уже толком не мог вспомнить. Просто с неопределенного момента времени было одно большое «плохо». И ощущения были именно такие, словно выворачивает наизнанку.
Сначала вроде ничего, терпимо. Думал – отлежусь, пережду, обойдется. Врачей не вызывал, незачем зря беспокоить, да и детские страхи... Ничего, как-нибудь потерплю. Бродил по квартире, от стенки к стенке, пил литрами, пил прямо из-под крана, и даже ледяная вода казалась отвратительно-теплой. Болела голова. Сначала просто болела, затем стало ломить виски, затем мозг, казалось, занялся трескучим огнем – даже открыть глаза было трудно. Фраза про Фандорина стучалась в черепной коробке пойманной на крючок рыбой. Кто такой вообще этот Эраст Петрович? Откуда он в голове? Но фраза, фраза сводит с ума… Его так же выворачивает наизнанку и путь от комнаты до ванны свелся в одну смазанную полосу.
Потом стало не просто плохо, стало крайне паршиво. И фраза, достающая не меньше, чем это идиотское состояние болезненной беспомощности, сменилась на распадающееся на буквы «нет уж, увольте, больше никакого рок-н-ролла». Был ли рок-н-ролл? Кажется, был. Сколько-то то ли часов, то ли дней, то ли лет назад был рок-н-ролл, и кто-то пел… Нет, не он, его никто не знает. И о нем никто не знает. И никто не придет. Но это, в принципе, уже всё равно. Был рок-н-ролл, и момент, когда что-то переменилось… Сломалось так, что уже не собрать воедино. Странно, ему на миг показалось тогда, что небо рухнуло сверху и раздавило оболочку сердца, открыв что-то вечное и постоянное, вне жизни и вне сознания. А это всё – лишь последствия. Жаль, ничего уже не изменить.
Да, был рок-н-ролл и комары. Почему-то очень много комаров, они и сейчас летают, летают кругом, сводя с ума заунывным, совершенно неистребимым писком.
Когда-то из зеркала, на котором его воспаленный взгляд цеплялся за каждую неровность, смотрел красивый, сейчас от красоты не осталось и следа. Изможденный, осунувшийся, бледно-зеленый, взъерошенный, с влажными блестящими глазами и нервно искривленным ртом. Холодный пот по телу, даже пальцы дрожат. Лихорадило. Трясло так, что стучали зубы. Не хватало воды. Давно стянул мокрую насквозь майку – жара невыносимая. И кожа плавилась, словно он был большой свечкой, обреченной на то, чтобы быть размазанным, расплывшимся пятном. Не хватало воздуха, перехватывало где-то в районе гортани. И странно, он не мог вспомнить, какое время суток, даже какой сезон года… Бросало от огнедышащего жара до погибельного холода, и страх смерти пересилил страх перед врачами, но вызвать он уже не мог – всякий раз, когда пытался встать со сбитой к черту кровати, обнаруживал себя на полу. Пол приятно холодил разгоряченный лоб, но он не видел ничего, кроме ножек кровати, и не чувствовал ничего, кроме желания не двигаться, замереть, не дышать, не жить. Не-жить…
На крючок внимания выловилась следующая фраза. «Надо просить не легкой жизни, а легкой смерти». Сердце стучало как бешеное, почему-то всё время в разных частях тела. Стучало неровно, сбивчиво, и он отчетливо чувствовал, как внутри толчками пульсирует кровь, литры крови. Возникло странное желание как-то себя поранить, чтобы разгоряченная кровь покинула бедное тело и не разорвала его изнутри. Тело уже ничего не понимало, но ясно было одно – от такого умирают… Можно было бы попытаться добраться до окна или до ножа, чтобы обрубить сразу, но от «можно было» так далеко до реального усилия подняться и дойти.
Молодой, нет еще и двадцати двух. Молодой, у него нет ничего, кроме музыки. Нет уж, увольте… больше никакого рок-н-ролла.
Потом вдруг, как временное просветление на грозовом небе, показалось, что отпустило. Чуть-чуть, совсем немного – но он сумел вздохнуть полной грудью, смог встать… Поспешил к телефону, как к спасительному якорю. У него никого нет, никого не было, никто не хватится, если бы только добраться…
Оказалось, что жестокая шутка. Отпустило тело, схватило мозг. Начались галлюцинации.
Пропали окна и двери. Пропал телефон. Пропала мебель, все окрасилось в немыслимо-фиолетовый цвет… Он бродил, ежесекундно припадая к стенам, которые так опасно косились, что могли вовсе свалиться, и он полетел бы вслед за ними, туда, в неизвестность. Да он бы и полетел, если бы там было легче, чем тут. Рука то и дело соскальзывала с ровной стены, он пытался открыть окно – и вновь и вновь вздрагивал, не находя ничего привычного в таком привычном жилище. Темно-фиолетовый, зеленый, сиреневый – какие-то совершенно идиотские гаммы оттенков кругом. Ноги заплетались. Но ни дверей, ни окон…
Квартира превратилась в коробку без входов и выходов, всё направленное на «вырваться!» желание бессмысленно скапливалось в изнанке углов и глухо отскакивало от непроницаемых стен. Вариться в собственном соку – это страшно. Страшно, когда все генерируемые мозгом эмоции и телом энергия циркулирует по кругу, наращивая мощь. Нет, даже не циркулирует. Мечется, беспорядочной и суматошно.
То и дело охватывает невероятное возбуждение и кажется, что вот сейчас, вот-вот всё закончится, будто поднимает к потолку и с истерзанных губ срываются совсем охрипшие крики, но циклы возвращаются, и по спирали усиливаются раз за разом, раз за разом…
Пропал. Совсем пропал.
Даже голову уже не поднять. Перед глазами пляшут пятна. Непонятно, то ли стоит, то ли лежит, пылает голова, надо воды, но до воды уже не добраться – кухня немыслимо далеко, он умрет, сделав даже один шаг. Какие к дьяволу средневековые пытки? Какие крысы, щипцы, плети… Страшно.
Страшно, потому что возникла пустота внутри. Сначала маленькая, затем всё разрастающаяся, поглощающая внутренние органы один за другим, он буквально чувствовал, как его засасывает в самого же себя, и даже всё вокруг исказилось в неровных, скомканных линиях… Боль уже не ощущалась – боль стала привычной, как суть существования, но пустота пугала. Его тошнило, словно организм пытался искусственно вытащить из себя эту дрянь, но отвратительное ощущение никуда не пропадало.
И чертовы комары, они везде. Они залезают в глаза, уши и рот, они зудят, зудят, лишая остатка рассудка. Меняется от плохого состояния к ужасному, от ужасного к смертельному – то не встать, не двинутся и не шевельнуться, то вновь и вновь начинает ломать, и тогда под пальцами измятая простыня, и болезненно худое тело, изгибаясь, натягиваясь, словно гитарная струна, мечется над кроватью. Потолок кажется всё ниже, хочется умереть. Хочется умереть уже давно, что угодно, только не пустота, отбивающая у организма клетку за клеткой, превращающая всё в одну безначальную и бесконечную кашу…
«Комары» - остается единственным разумным словом в сознании.
Последнее, что он еще чувствовал – страшный, немыслимой силы толчок, и он сам, всё то, что еще осталось от него, разлетается на миллион частей, и каждая часть болит так, как только может быть больно человеческому созданию…

В пустой квартире над изломанным медленно остывающим телом стояли двое.
 - Жалко парня…
 - Да. Я даже представить боюсь, что испытывает человек, которого изнутри пожирает Сумрак…
 - Разве такое бывает?
 - Бывает. Редко. Очень редко, но бывает. Что-то притянуло его. Возможно, он как-то прорвался через завесу непосвященности... Сильный, но слабый. Забавный человек.
 - А что же люди?
 - Ты действительно думаешь, не найдут, что написать? Малярию, например… Да. Жаль, что я узнал так поздно. Был бы интересный случай, понаблюдать… Даже самая страшная из людских болезней раем по сравнению с этим покажется.
 - ..я не хочу об этом думать.
 - Не думай. Он не был Иным, Договора это не касается. Его нескоро найдут. Пошли.