Хорошие фотографии

Кадр: детский манекен в бутике. Пластиковый мальчик, одетый в лучшие бренды, из-за ворота торчит ярлычок с многозначной ценой, из рукавов, штанин и ботинок тоже выглядывают длинные ярлыки с несколькими нулями. Его ладошка согнута почти как у живого, и в неё накиданы десятикопеечные монеты. Выглядит трагикомично. Я вытягиваю из-за пазухи фотоаппарат.

Шагаю, улыбаясь, постепенно улыбка стачивается: всё ещё держа в голове сделанный кадр, я понимаю всю трагикомичность страны, города контрастов.

Кадр: ворона терзает котёнка, глаз его висит на нерве, я тоже вишу на нерве, рука дрожит, но тянется к фотоаппарату. Я не буду делать этого снимка. Я хотела быть фотографом. Но я хотела быть человеком.

Я иду по своему зажигающемуся в сумерках городу быстро угасающей походкой с обезображенным нутром карты памяти. И, если её можно очистить, то нутро головной памяти хранит множество слайдов, бесконечность её коридора. Одно наслаивается на противоположное, бесконечные контрасты дают грязь. Ничем не смываемую грязь.

В самом центре Невского я тихо опускаюсь на скамейку застеклённой остановки. Я хочу фотографировать огни, только огни, пусть взгляд объектива будет выше уровня глаз, моих и каких бы то ни было, раз уж мой уровень глаз уже не взлетает, раз уж ему не подняться выше череды ботинок – растоптанных башмаков и точёных шпилек замшевых сапог из бутиков. Город контрастов. Это всё его многомиллионные ноги, хромые, от ушей, просоленные грязные и зеркально полированные носы. Хороший фотограф не должен вдумываться, иначе гибнет кадр. Я вдумываюсь, и гибнет во мне фотограф, но восстаёт из гнили сердце. Я всё ещё смотрю в огни, отражённые в стекле остановки, но они плывут, уступая место кадру за стеклом.

Кадр: бомж. В бесформенной куче грязи едва узнаётся человек. То, что от него осталось. Кажется, он с ног до головы облит помоями. Так и есть, только ног нет. А голова прослеживается из-за белых мутных глаз, испуганно, но отчаянно торчащих, как ростки в картошке. И что-то ещё белеет.
Я аккуратно вылезаю из-за стекла и встаю поодаль от бомжа, зачем-то приглушив звук в плеере. В единственной, протянутой на середину дороги руке – как шлагбауме сострадания и стыда прохожих – стаканчик для мелочи. На стаканчике реклама Макдональдса: «МЫ СДЕЛАЕМ МИР ЧИЩЕ».

МЫ!! Он! Вот эта фраза, как ослепительная табличка на нём, на куче искалеченной грязи, и всё. - Кадр. Я вытаскиваю аккумулятор из фотоаппарата, не доверяя своим импульсам. Я с трудом быстро иду дальше, стараясь ни на чём не останавливать взгляд.

Весь день кошка не отходила от моего рабочего места. Она тёрлась рядом, демонстрируя все ракурсы своей красоты, и громко голосила. Голосили и её хмурые нежные глаза. Золотые. В конце дня я надолго всмотрелась в неё, инстинктивно стараясь запомнить, но в итоге обратилась к фотоаппарату, почему-то сказав себе синхронно с нажатой кнопкой: «На память».
В тот же вечер кошка пропала.

Все последующие дни меня оглушало её НЕмяуканье, резал глаза засыхающий ненужный корм.
Мне стало жутко. Она пропала так же загадочно, как и когда-то прибилась – трёхцветная, пятиоттенковая. Говорят, такие кошки приходят на счастье. Мне показалось, что я её застрелила из «фоторужья».

Я больше не брала с собой фотоаппарат.
В нём похоронено много широко открытых глаз, кошачьих, птичьих, человечьих и даже угольных глаз сгоревших петербургских зданий. Я смотрела в прекрасное лицо любимого друга и чётко знала: если я его сфотографирую, этот красивый кадр окажется на его надгробии.

Все эти кадры, их бесчисленное множество – от боязни не уцелеть. Из страха старения и смерти. Не верьте сногсшибательным девушкам, снятым на зеркалку и слоисто выведенным в графических программах ими же самими, талантливо до виртуозности делающим фотографии. Не верьте, что они молоды. Они старее любой старушки, множащей открытым смехом бесчисленные морщины. Модные девушки, видя такую старушку, тоже хватаются за фотоаппарат, как за сердце. Потому что это редкий кадр. Потому что круто выложить в интернет такую фотку, будто бросить вызов – смотрите, я вижу старость красивой, к тому же старушка сидит в дождь, в яблоневом саду, на ярко-зелёной скамейке, модный цвет. Бедные девочки и мальчики, с их гениальными фотоальбомами, культивирующие молодость, старее всех из-за того, что в плену у страха старения. Старее бабушки, которая в зеркало-то смотрится редко, не то что фотографируется, и день за днём не замечает своего старения. И потому не стареет.

Кадр: я сижу в кирпичного цвета свитере, за столом, укрытым кирпичной скатертью, и смазанно отражаюсь в фольге из-под белого шоколада.
Рука медленно ползёт к фотоаппарату, я напоминаю себе девочку с персиками, приведённую в одну гамму. Но я не сделаю этот кадр. Я понимаю, зачем это всё, это от дьявола, ни больше, ни меньше, можете думать, что я схожу с ума, но я уже слышала его дыхание в себе же. От него глаза синеют, кожа белеет, ты становишься красивее, уходит дурацкий невинный румянец всякий раз, когда взращиваешь в себе чёрное, потакаешь Ему. Если я сейчас сделаю кадр, ровно на кадр и потяжелею. Это срез меня самой. Соскабливаем слой за слоем себя с себя, и водружаем на спину крест-накрест, тащим за собой себя в старость, чтобы, чёрт знает, зачем, предъявить в старости себя себе и удостовериться: это я. Я красив. Я молод. Я концептуален, мной восхища…ЛИСЬ. Мы хотим утащить с собой в старость, в смерть себя самих. Мы тащим эту непосильную ношу хороших фотографий, всё меньше на них походя, всё меньше оставляя шансов и возможности смеяться, как та бабуля, день за днём жившая без оглядки, гладко, постепенно, на пути к молодости. Ибо взрослеют только чужие дети. А отражение в зеркале, фотография, взгляд на себя – чужие дети. Это наш крест, наше проклятье.

Цена хорошей фотографии подбирается к жизни и порой ей равняется. На глазах фотографа рушатся здания, застреливают человека. Он может вмешаться. А может увековечить.
Щёлк – падает тело. Синхронный щёлк – хорошая фотография.

Мой фотоаппарат видел много. Он глотал в себя лица героев и подонков, слизывал в себя гадкие, непристойные или возвышенные и гениальные видео. Гениальное ни с кого не возьмёт денег, напротив, подарит удовольствие. Цену оно возьмёт позже. Когда уже почти забудешь. Когда отдышишься от успеха и со спокойной улыбкой заживёшь дальше, размеренно. Цена будет - слом, судьба, тело. В том числе сам фотоаппарат. Он теперь неисправен. Видео, правда, все сохранены на носителях. Мы неисправны. Но мы и – носители. Чего только не носители мы…

Достаточно. Я не смотрю в глаза окружающих, я стараюсь не заговаривать и не отвечать – я слишком мгновенно и намертво их люблю. Я захочу их впечатать, мне нельзя. И поэтому сейчас же закрываюсь наглухо, наслепо. Как объектив.

Кто-то постоянно до меня дозванивается и не дозванивается. Я сворачиваю трубку ногой – и она падает, виснув рывком в сантиметре от пола. Я привыкла к коротким гудкам, доносящимся из свергнутой с трона-телефона трубки. Будто кто-то пищит у меня в ногах, когда я прохожу мимо. Это все недозвонившиеся пищат общим голодным голосом обиды.

Обычный серый день. Как я ему рада. Мне нечего бояться. Ни капли красоты вокруг. Я убедилась в этом, высунувшись изо всех окон, и пошла в самую обычную булочную.

Стоило мне выйти в булочную без фотоаппарата, как тут же передо мной возникла холодно-красная рябина.

Кадр: холодно-красная рябина с сизоватыми заиндевевшими ветками, на которых висит красный в цвет гроздьев дисковый телефон. Трубка свешивается ниже самого телефона. Ещё нет ни единой снежинки, уже нет ни единого листа. Всё вокруг походит на задубевшее лето. Это настолько возбудило меня, что я решила вернуться за кадром, хотя бы зарисовать. И конечно, ничего не обнаружила.

Ведь это начали случаться закадровые кадры. Они будто мстили мне за стремление присвоить их себе, за вычленение их из среды и беспардонное подкладывание под мной выбранные глаза – кому хочу, показываю фотки. Кадры вырастали, как грибы после дождя – стоило мне оставить фотоаппарат.

Сейчас я схитрила – всё равно записала, запечатлела повесившийся на рябине телефон. Визуальная жизнь опять подсовывала мне метафоры. Повесившийся телефон. Неотвеченные звонки.
Казалось, кадры боялись третьего глаза – фотоаппарата.

Я похоронила свой фотоаппарат за оградой, так как следов насильственной смерти у него не обнаружилось даже в сервисе. Смейтесь, но я поместила на могилу его последнюю фотографию, сделанную на сотовый, когда я бросила свой фотоаппарат в снег. Удержаться было выше моих сил - Он был похож на одноглазую чёрную кошку в белом снегу. Чёрную кошку, несущую несчастье. Ослепшую чёрную кошку.

На посмертном фото фотоаппарата я увидела свои глаза. Отражённые в его мёртвом циклопном – моём третьем – глазу. При падении в снег крышка слетела с объектива. Это наше совместное фото: глаза в глаза. Но я никогда не вернусь к своему третьему глазу. Буду жить двумя широко открытыми, вместо двух зажмуренных во имя одного стеклянного, зловещего.

Кстати, сегодня вернулась трёхцветная кошка. Поворачивая ключ в промёрзшей двери, я услышала хрипловатое мяуканье. Моё потасканное, хмурое, истощавшее, но до жути яркоглазое счастье.