Сафари

 
  Эх, человече. Возомнил  ты себя царем над всем миром. Кто вбил в твою головушку эту нелепость? Оглянись, посмотри  на все, да прислушайся и ощутишь себя малой частью великого и застыдишься своего зазнайства.

 Что, не согласен? Будешь отстаивать свое превосходство над любой тварью земною?
Ну, что ж, давай, давай отстаивай.  С высоты своего зазнайства, в суете своей ты не хочешь понять языка их.

 Вот послушай сказку непридуманную.
 
 Жил - был на свете мужик. Мужик как мужик, таких почитай вся Россия. Пока молод был, работал, детей рОстил, жил себе как все, вперед не лез и не отставал шибко. Нормально жил, в общем. Пролетели годы. Дети разлетелись по разным городам-весям, старуху похоронил, бобылем остался. Как не просили дети переехать на житьё к кому-нибудь из них – отказался. Зачем им жизнь отравлять своим дыхом. Так и жил один. А тут смута напала, все в один час буржуями сделались, капиталы подсчитывают. Не получилось у него стать буржуином, последнее профукал что было.
 
 Подходит как-то к нему молодой, да ранний буржуинчик и пытает:

- А не пойдешь ли ты, дед, ко мне в лесной домик сторожем? Харч обеспечу, на праздник водочкой побалую. Иди. У тебя ведь ничего нет, только вошь на аркане.

-А что ж не пойти. Провиант будет, а лес мне родной – если что, выручит от любой лихоманки.

 Так и стал жить в сторожке при лесном домике, больше на замок похожий. Буржуинчик не обижал, все обеспечивал по  уговору.
Отходить начала душа деда в лесной благодати. Травку-ягоду нужную соберет, карасиков себе наловит в лесном озере – хорошо!
 
По весне привозит хозяин мальцов утиных да гусенят.

- Присматривай дед за выводком, все тебе веселей будет.

 
-Да и то, правда. С живой душой куда как лучше. Хоть поговорить будет с кем вечерами.

 Холит, лелеет питомцев дед.  С рук кормит. Застыл какой или занемог - в ладонях дыханьем греет, защищает от черной немочи. Так и жили. Не по дням, а по часам растет на озере птичья молодь. Вот и пером оделись питомцы. Писк-свистульку поменяли на голос взрослый. Сидят вечерами рядом с дедом, разговаривают. О чем говорят? Да обо всем. Вон ворона полетела, гоготнули, склоняя голову и наблюдая летящую ворону антрацитовым глазом. Осень скоро, или, если чего не поделили, жалятся деду друг на друга.  О чем говорят вечерами близкие душой люди-человеки?

 К заморозкам утки вовсе зажирели. Разговаривать уж не могут, шипут только с придыханием.

 Вот и хозяин приехал со  друзья-товарищи.

- Ну что, старик, зажирела утка? Сафари сейчас на неё откроем.

 Ружьё достает пневматическое. Воздушка по-нашему.  Хорошее ружье, дорогое, заморское. С оптикой знатной. С двадцати шагов пятерку доску пробивает.
 Равнодушен дед к ружью чужеземному. Пусть стреляют, дело хозяйское. Да и утка действительно подошла – жирная.
 А гости тем временем в дом поспешили. Червячка с дороги заморить, да принять на грудь вискарика  рюмочку другую.
 
 А птица глупая совсем. Кораблями режут зеркало озера, ныряют, балуются. Разгоняются и пролетают над водой несколько метров, доказывая себе и людям, что они птицы и не утратили радости полета. Невдомек им глупым, что ждет их в скорости.  Побалуйте, есть еще у вас чуток времечка. Да много ли надо время чтобы рюмку другую пропустить да закусить ветчинкой?
 
 Вот  высыпал гостевой народ на воздух вольный. Зарумянились, зазвенели голоса в возбуждении от предстоящей охоты.
 Буржуинчик командует:  - Короче так, мужики, стреляем только уток, а гусей оставим. Жирнехонький  гусь к Рождеству – подарок.

 Уток так уток, было бы сказано.

 Изготовился гость к стрельбе, выцеляет селезня покрупнее.
Хлопнул выстрел, вскинулся селезень, забил крыльями, пошел кругом по воде роняя голову, а живой еще – борется со смертью, пытается поднять головенку, кружит, кружит по воде.

- Мазила! Ты по голове бей! Сразу замочишь. Дай я.
 
 А птица сбилась в плотную стайку, секут воду,  ищут, где место безопасней, гогочут свое, для стрелков непонятное.
 Да где им на чистой воде укрыться?
 Меняются стрелки и уже четыре подранка кружАт по воде, оставляя розовые следы.

 А гуси  с перепугу, наверное, окружили уток, мечутся, встают на воде во весь рост, крыла в разны стороны, как тот вратарь при атаке нападающего, закрывают собой братов  вместях выросших. Не дают стрелкам воли.
 А может, глупые птицы  поняли, что их час еще не пришел и можно собой закрыть обреченного?
 А может, сил нет смотреть на побоище?
 
 Да где там! Разве закроешь от оптического прицела, в который пятак видно за полсотни метров. 

 Опять выстрел, и опять подранок. Может бой плохой у ружья, может наоборот, насквозь бьет не убивая. Кто его знает.  Одни подранки.

 Не выдержали гуси неравную схватку, кинулись на берег к старику, окружили, гогочут, выговаривают что-то  деду на своей птичьей тарабарщине.

 Схватил дед мешок и, как был в одеже, кинулся в воду.

- Куда ты, дед? Подстрелят вместо селезня!

 Не слышит старик. Подбирает подранков, в мешок складывает. Собрал. С шумом стекающей воды на берег вышел. К чурке дровокольной поднес мешок, исправлять принялся непотребное.
Доставал из мешка утку, ловко придерживая лапки и крылья, переворачивал птицу вверх брюшком, расправлял на чурке шею и она замирала в гипнотической неподвижности, не чувствуя удара топора и почти не содрогаясь в умелой руке от агонии. Сложил тушки в таз, туда же головки отсеченные положил, накрыл мокрым еще мешком и в молчании отнес таз к ногам притихших «охотников».

- Что насупился, дедуля? Обиделся на меня?  Так не за что, ведь мы держали их на мясо. Что их всю жизнь кормить не забивая?

-Да нет, я не птица.  Ты забой перевел из работы в баловство, удовольствие хочешь получить не только от еды, но и от убийства. Бог тебе судья.

Не слышно гусей. Молчат.
Молчит старик.
Тишина.