Пиноккио

Я режу себе руки. Я режу себе ноги и живот. Со спиной дела обстоят сложнее.
Я – современный Пиноккио, безотцовщина, self-made man. Я вырезаю себя сама, отсекая все ненужное. Щепки летят, так, кажется, говорят. Стоит ли мне об этом рассказывать?
Редкие мужчины, обращающие на меня внимание, увидев мое тело, сбегают. Тем же, кто остается, нет до меня никакого дела. Им все равно, куда присунуть. Они ищут и находят.
Пиноккио молчит, он знает свое дело и просто выполняет его, кропотливо, обстоятельно. Кусок дерева не сентиментален.
Стоит ли мне об этом рассказывать? Может быть, стоит один раз показать? Нет. Полработы не показывают, ни дуракам, ни экспертам. Слишком высок риск.
Работа будет закончена в срок. Я стану идеалом, мне будут завидовать. Моей работой будут восхищаться. Будут подражать.
Легко держать все в секрете, когда у тебя нет слушателей. И дерево молчит.
Главной моей задачей в то, да и в любое другое время  было – сохранять инкогнито. Так было с самого детства. Так есть.
Есть люди, а есть – тени. Деревья отбрасывают тень, много тени. Чем ярче солнце, тем гуще тень. Так поступают хорошие деревья. Так пытаюсь поступать я.
Это не значит, что я живу по принципу «не высовывайся». Но при этом, мало кто может вспомнить мое лицо. Едва ли кому придет в голову поздороваться со мной на улице. Я не даю повод, не выделяюсь. Я – не цветок, мое дело производить тень, а не впечатление.

Если не заклеивать раны, в том числе и на ногах, то сложно носить одежду. Колготки, скажем, прилипают. Корочки приклеиваются к материалу, создают дополнительные трудности. Испачканные кровью вещи – ненужные свидетельства моего ремесла. Шероховатости. Потертости. Неровности. Отсутствие мировой гармонии. И все это сокрыто тенью. И все это освещено ярким полуденным солнцем. Ни облака, ни морщинки на небе. Только густая тень от дерева.

С утра кожа выглядит особенно некрасиво. К вечеру это ощущение усиливается. С трудом удается отодрать себя от простыни. Это может никогда не кончиться. По крайней мере, у меня нет причин подозревать обратное. День не равен суткам, не равен 24 часам. День как единица делится на 4 части: утро, день, вечер, ночь. И этим стоит ограничиться, дальнейший анализ лишен смысла. Кровь засыхает как корочка на той же запеканке. Я оцениваю себя ровно на столько, сколько стою. Я – создание простое и банальное, предельно схематичное поведение значительно упрощает существование. Да – всегда означает да, нет – всегда означает нет. В случае незнания нужно отойти в сторону.

Кто-то из нас должен показать этому миру великолепие абсолютной злости. Восхитительный кошмар ярости, негодования, отрицания.
Твое сердце пульсирует в необычном ритме. Ты склонен к рефлексии, но не можешь дать четкое определение этому книжному понятию. Твое сердце вновь и вновь готово разорваться, забрызгать кровью стены и лица. Так хочется разнести к чертям эти гребаные куски материи, окружающие тебя. Бог был неблагосклонен к тебе, он дал тебе повод ненавидеть себя, презирать других. Ты мысленно сжимаешь в руках потную руку как бы собрата, ты плюешь ему в лицо. И его лицо сливается с прочими, с теми, кому нет до тебя дела. Тебе уже давно нет дела до них. Безупречное оружие, холодный рассудок, переполненный яростью. Научиться бы замедлять сердце, научиться бы не раздумывать.
Я к тебе, ****ь, обращаюсь, жующее слабое человечество! К тебе обращены мои гневные речи, да падут мои проклятия на твою голову. Мои молитвы не охранят тебя. Звуки из моего рта обретут созвучие с мировой гармонией и похоронят тебя. Заживо.
Кровь, не смывающая вину, но подчеркивающая ее наличие. Болезнь, развивающаяся, создающая все новые вирусы. Вирусы, разъедающие плоть, сознание. Освоение новых пространств. Мертвые звери. Мертвые дети. Мертвые цветы. Осколки красочного мира, созданного в семидневный срок.

К ответственности. К барьеру. На баррикады. К ответу. Ко мне! Ни один из призывов не останется без ответа. Новая могучая сила, уничтожающая саму себя. Вот кем кажусь я себе. Вот каков ответ дерева.

Окна открываются утром. Холодный ветер, неприятные рывки, поток воздуха, похожий на  неравномерный кашель. Несколько попыток сбросить с себя одеяло. Бледная кожа покрывается рябью. Небольшая лужица, реагирующая на призывы ветра.

Недавно у меня был друг. Или мне так казалось. Он сидел на этом потертом вонючем диване и показывал мне карточные фокусы. Потрескавшиеся тонкие пальцы, все в заусеницах и желтые. Почти не прерывая своего молчаливого занятия, он постоянно курил. Я тоже курила. Мы дышали затхлым воздухом. Оба молчим. Я наполняла легкие тяжелым дымом. Он умел загибать пальцы так, как это свойственно пианистам. Птичьи пальцы-крючки. Как они умели быть такими ловкими?
Моего друга звали Птица. Как Чарли Паркера. Он хотел, чтобы его называли Птаха, а его все равно называли Птица. Он почти уже ненавидел джаз. Птица давно уже болел. Гепатит. Не знаю, может быть, ему было страшно. Он приходил ко мне с новыми фокусами, которые разучивал по книжкам. Такие дешевые книжицы, которые продают по 10 рублей за штуку у метро. Разыскивал, когда появлялись деньги, старые экземпляры, с ятями и ерами. Бился над техникой, ругался матом, глухо и зло, сквозь зубы.

Я почти любила Птицу. За прямоту редких слов, за стойкость и скрюченные пальцы. Каждый раз, когда я вспоминаю его, кишки сводит судорогой, как от страшного голода. Я по нему не плакала. Он уехал автостопом и больше не вернулся. Внезапно, в холода, без вещей. Я знала, что он не пропадет. Фокусами сможет заработать на сигареты. Я никогда не видела, что он хоть что-то ел. Только курил.
Я жевала бутерброд с засохшей колбасой, подогнув под себя ноги. Я думала, что сижу в позе йогов. А Птица мял карточные рубашки. Это были дни, когда полено оставалось поленом. А город был скрыт легким туманом. Время осени.

Форточка была слегка приоткрыта. Дым все равно ел глаза. Пусть кто-нибудь увидит и подумает, что мы плачем. Тогда, может быть, нам подарят кусок счастья.

Даже странно, но я не помню, чтобы мы с Птицей выпивали. И его пьяным не видела никогда. Хотя мне рассказывали, что он много пил. Ко мне он всегда приходил трезвым, хмурым, молчаливым. И запаха перегара не было, только табак.
И парой мы не были никогда. Вообще, вместе не спали. Как-то странно сошлись. Ни на чем. Только однажды в дверь позвонили. Я открыла. Там стоял молчаливый, слегка сутулый, Птица. Я его немного знала, но не близко. И я не знаю никого, кто бы знал его близко. Он был странной птицей, без гнезда, без красочного оперенья и без голоса. Бесполезный, как и я.
- Привет!
- Привет!
- Заходи… Чаю?
Снимает перчатки, разминает пальцы. Всегда. Мерзнет. Пьет чай. Пустой, без сахара, без всяких там печенюшек-конфет. Говорит, так привык. Сначала я, как добропорядочная хозяйка, пыталась его накормить. А потом перестала пытаться.
Все кругом удивлялись, что нас связывает с Птицей. Ну, где я и где Птица? А потом, наверное, поняли, что оба нигде. Это и связывает.
Да. А потом он уехал. Мне бы не хотелось думать, что Птица мог умереть. Он ехал к теплу, к солнцу. Погреть пальцы, наверное. Встать в ряд с наперсточниками и честно дурачить южную публику, которую ненавидел. Не как джаз, а как блатной шансон, как кашель, как вечный холод.
Каждый из нас знал, что на земле нам, наверное, нет места. Надеялись, что есть, но знали, что нет.
Вот мой единственный друг и уехал его искать. Захотел понюхать морской воздух вместо дыма. Вместе с дымом.

Порезы продолжают чесаться. Новая кожа без надежды на перерождение. Даже не змея. Не люблю прилюдно раздеваться, хотя иногда это имеет смысл. Отъебитесь – это называется. Это вы думаете, что я вру. Это вы уверены в вашей правоте. Это ваши веки подергиваются в приступе нервного тика, ваш рот кривится, ваши мускулы напряжены. Потому что вы не знаете, чего ожидать от такой, как я.

А пока все спокойно. Улицы тихи. Птицы улетели в теплые края, на юг, куда их манит. Что их туда влечет? Какой скрытый механизм вмонтирован в маленькие тушки? Ответ на этот вопрос, я думаю, можно найти в энциклопедиях. А  я не ищу ответ. Я боюсь, что пропадет магия… Это как разгадка карточного фокуса. Раз! И ты уже разочарован. Два! И ты уже всемогущ. На счет три летит к чертям волшебство и уносит с собой все самое прекрасное.

Я никогда не просила Птицу рассказать мне, как он делает то, что делает. В конце концов, он никогда не спрашивал меня, что за бинты на моих руках. Негласное правило людей, находящихся нигде. Людей, которые приходятся друг другу никем и в то же время людей, приходящих друг к другу. Мы близкие люди, даже когда нас нет.
Птица всегда носил одно и то же пальто. Подозреваю, что он был не первым его владельцем. Птица нисколько не был бомжом. Я знаю, где он жил, но никогда там не была. Был ли он одинок так же, как и я? Возможно.
У Птицы, я знаю, есть дочь, маленькая и красивая. Он никогда не рассказывал ей суть своих манипуляций с картами. Он, в отличие от многих, не видел смысл в том, чтобы отнимать  у людей веру в сказки. На это у нее была мать.

Я очень ценила его приходы ко мне. Все становилось на свои места. Чтобы хоть как-то отблагодарить его, я заваривала крепкий свежий чай. Я радовалась его удачам. Я не верила в его неуспехи. Так было заведено.
Обижалась ли я на Птицу, когда он пропадал на несколько недель? Нисколько. У каждого из нас был свой отдельный мир, нелюбимая работа и чужие люди. Были беды. Были неудачи. Мы никогда не обсуждали это. Птица был молчалив. Я не была любопытна.

Прошедшее время…Это уже время, которое можно обдумать. Это повод, но редко причина. Определенная данность языка и культуры. И с этим приходится считаться.

Я учусь быть честной с собой. И иногда мне становится невыносимо больно от сознания того, что я одинока. Единственное утешение – полет птиц. Я вижу в нем полет Птицы, рвущегося изо всех сил наружу, прочь отсюда. Прочь из города. И… прочь от меня. Мне больно еще и оттого, что я остаюсь. Там, где нет уже совсем ничего. Посреди пустыни. Посреди невыносимого временами однообразия.

Боль приводит меня к себе. Она возвращает меня в этот мир и напоминает о том, что есть. Я всегда помню о том, чего нет. По катакомбам, подвалам, чердакам подсознания я пробираюсь во снах. На карте я рисую маршрут, отмечая цветными флажками места. Пункты назначения. Постоялые дворы. Постоял – и двинулся дальше. Стойла для одиночек, сверяющихся по звездам.

Береги себя, Птица! Я каждое утро и каждый вечер произношу про себя эти слова. Это короткая молитва. Пусть ветер будет попутным. Пусть попутчики будут добры, а карточный расклад всегда в твою пользу. Береги себя, Птица! Я не знаю, есть ли кто-то другой, кто произнесет эти слова. Я так прощалась с тобой. А ты понимающе улыбался. И я улыбалась.

Я улыбаюсь, сдирая свежую корочку с запястья. Остается розовый шрамик в виде икса. Зарубка на будущее, пометка на полях книги. Книги делаются из бумаги. Бумага делается из деревьев. Мое место на полке, среди прочей бездарности, пошлости и редких классиков. Классиков почти никто не читает. Следовательно – безопасно становиться классиком. Каста неприкасаемых, их с ненавистью тревожат школьники. Их с волнением листают старики. Их покрывает вековая пыль. А если издание хорошего качества, то есть все шансы уцелеть.

Меня познакомили с Птицей в одной случайной компании. Ребята, бездарно бренчащие на гитаре и мнящие себя звездами. Мы оказались на одной кухне. Сразу нашли общую тему: курить и молчать. Да, кажется, мы выпивали. По стакану в одной руке, по сигарете в другой. Коллаж из случайных встреч привел к единственно правильной. Мы ждали музыки, а слышали шум. Мы хотели героев, а видели шутов, убогих кривляк. Так и вышло. Мы вышли в прихожую, не проведя в этой квартире и половины намеченного времени. Вышли одновременно. Одновременно сунув руки в карманы пальто, достали пачки сигарет. Уже на лестничной клетке Птица по-джентльменски предложил мне прикурить от своих спичек. Естественный для него жест. Без кокетства. Без желания понравиться.
Птица в душе был джазменом. Черным и элегантным. Он раньше играл, а потом понял, что джаз, который он любил, умер. Птица покинул бэнд, найдя себе замену. Он никогда не бросал все вот так. Он бросил этот город не по привычке. Ему было тяжело. Нельзя сказать, что он был склонен все просчитывать, но и подставлять людей не было в его правилах. Редкая порядочность, как это ни смешно. Но в этот раз он просто собрался и уехал. Взял с собой, скорее всего, пару белья, колоду карт и сигареты, обмотал шею стареньким шарфом и исчез.

И я не хотела нравиться этому странному парню в поношенном пальто. О скрюченных пальцах и прочем я узнала позже. Но и тогда, в этом позже, я не стремилась ему понравиться. Мы просто возникли из ниоткуда, встали друг у друга на пути, повернули головы в одну сторону. Так и стояли бок о бок, уставившись в одну точку. Где-то она над горизонтом эта точка… А может быть, это была не точка, а крылатый собрат, только высоко-высоко.
Случайные люди сами по себе прошли мимо. Куда-то еще, не стоило оборачиваться. И так постепенно мы остались одни. Не отряхивая пыль с башмаков, не чувствуя жажды, увлеченные изучением несуществующей траектории движения над горизонтом.

Ворочаясь ночами, я мысленно очерчиваю маршрут Птицы. Вижу его желтые пальцы, соприкасающиеся в рукопожатии с чужими руками. Полуприкрытые чуть воспаленные веки, от недосыпа, от дыма, от впечатлений, от света. Глаза под ними яркие теперь, живые и цепкие. Острый взгляд не блуждает, он прицеливается и выхватывает из общего пучка каждую мелкую деталь, отражает ее и возвращает в новый незнакомый мир. А раньше все оставалось нетронутым, от боязни замараться, а еще хуже – втянуться.

 Говорят, что Птица был не раз женат. Я не знаю, я никогда не видела его паспорт и даже не пыталась называть его по имени. Простое какое-то имя, ненастоящее, просто записанное на клочке бумаги. У каждого есть такое, но не у каждого есть настоящее, обретенное. Еще говорили, что Птица рано остался без родителей. А я его помню уже взрослым, не нуждавшимся в опеке над собой, вообще, не требующим ничего, даже внимания. Где он находил своих жен, согласных быть рядом с таким, как он… Но видимо, не тех находил, потому что уходил быстро, оставляя деньги, но забирая себя всего.
Как и я, Птица не видел смысла поддерживать контакты. Бумаги, формальности, деньги – все условности соблюдались в точности.

Когда-то напротив моих окон был сад. Надо было просто перейти дорогу и очутиться на той стороне, где вишни, яблони и кусты смородины. Кусты и деревья уже давно вырождались, дичали, но разрастались и крепли, без ухода и внимания. Плоды были редки и кислы, листва была густой, а ветки прочны настолько, что можно было на них сидеть. Дети вешали на них «тарзанки». А люди просто гуляли с собаками и без. Такое спокойствие и безучастность были в этом саду. Он просто рос и не кормил никого, без функции, без хозяев, режущих ветки, кромсающих кусты и роющих себе могилы в тени.
Он был еще до появления в моей жизни Птицы. Так исчезает одно и приходит другое. Птица тоже помнит этот сад. Он там гулял с маленькой дочерью. А я собирала там листья смородины, чтобы заваривать чай.

А теперь остались только воспоминания, высеченные на коре. Те буквы и знаки, что были оставлены на стволах, постепенно смываются дождями, отваливаются кусками, затираются. А я помню ощущения, как помнит их дерево. Маленькие кресты, пятна, шрамы, запекшаяся кровь как сок, как смола.
И чувство, которое называют ненавистью. Невозможность видеть. Слепота.

Однажды Птица принес мне яблок. Несколько кислых маленьких плодов, которые он извлек из кармана пальто. Купил, вместо книжки про фокусы, у маленькой старушки. Ему стало не то, чтобы жаль ее. Жалость унижает. Ему просто понравились яблоки, их запах, их простота и нетоварный вид. Я не помню, что это был за сорт. Я покрошила их в чашки с чаем, для аромата. А одно осталось, потом сморщилось, но не сгнило. Так и высохло на подоконнике. Как кулачок безымянной старушки, как напоминание, как кусок неухоженного сада. Этот сморщенный предмет мог бы видеть из окна то место, где его собратья росли несколько лет назад.

Даже не помню, с чего все началось. В какой момент все, что было знакомо, вдруг прервалось. Как будто просто спала и проснулась. Или проснулось что-то, ворвалось в мой сон, все переломало и склеило, как попало. А мне осталось только распознавать и вспоминать. Пытаться уловить проблески знакомого и сдерживаться от отчаяния.

Мне хочется, чтобы Птица нашел то, что ищет. Может быть, дом, может быть сад или семью. А может быть, он найдет там главный фокус. Вернется и мне покажет…Трофейный фокус, как с поля битвы приносят домой сапоги, часы, монеты и оружие.

Птица научил меня, как убивать время. Показал, не объясняя. А я поняла, схватила на лету. Так бывает – прямое попадание. В яблочко.