Из глубины веков

                К. Велигина afalina311071@mail.ru

                ИЗ  ГЛУБИНЫ  ВЕКОВ
               
                1.

     Безобразный император отдыхал.
     Он лежал на теплой, выцветающей траве своего сада и смотрел в небо, источавшее бархатистое, осеннее сияние. Вокруг него, в золоте бабьего лета, кружились легкие семена поздних одуванчиков. Опавшие листья отсвечивали янтарем в лучах солнца, деревья и кустарники отбрасывали на них смуглые тени. Пахло нежной, пряной прелью, вянущими цветами и высыхающими травами.
     Император прикрыл тяжелые веки, всем своим коренастым телом ощущая доброту и силу земли, державшей его в своих ладонях, как младенца. Эта земля, это небо знали его еще ребенком, легким и нежным, как бабочка. Казалось, с тех пор он прожил множество жизней и перенес столько же смертей. И вот теперь лежал в траве своего сада: сутулый, коренастый, мощный, с большими руками и ногами, Лодеринг Восьмой из рода Фор`эзе, или же просто Лодеринг Безобразный, как его прозвали в народе. И в самом деле, красивые, светло-каштановые вьющиеся волосы ничуть не украшали его низкого бугристого лба, носа, до нелепости огромного и безобразного, точно для смеха приставленного к его лицу, и такого же огромного, хотя и правильных очертаний, рта. Глаза у него были небольшие, карие, брови – неровные и клочковатые, точно траченные молью. Даже великолепные, ловко сшитые наряды не скрашивали безобразия императора, а, напротив, будто подчеркивали его. Одна лишь улыбка, открытая, светлая, живая, была ему к лицу - так же, как и правильная походка и легкий шаг, неожиданные для столь неуклюжего тела.
      Император Лодеринг думал о том, что ему уже тридцать восемь лет, но у него до сих пор нет законного наследника. Великолепная императрица `Агнес оказалась бесплодной. Она так и не смогла полюбить своего мужа и на пятом году их брака тайно сошлась с придворным вельможей. Лодеринг понимал, что она несчастна, и охотно закрывал глаза на ее измены. Но сам он также решил не хранить супружеской верности. Теперь его старшему незаконному сыну было десять лет, младшему восемь, а дочери четыре года. Император сердечно любил своих незаконных детей и был щедр с их матерями-герцогинями. Но ни дети, ни их матери не вызывали в его душе ощущения духовного родства, той сокровенной близости в человеческих отношениях, по которым он тосковал с юных лет и которых не имел во всю свою жизнь. Народ любил его как доброго государя и воина, вельможи почитали, пажи и оруженосцы стремились заслужить его похвалу, но всё это было далеко от него. Со дня смерти императрицы Агнес прошло два с лишним года, – и все эти годы он прожил аскетом и воином. Он больше не искал любви. Он усмирял бунтующие провинции и неустанно занимался благосостоянием своего народа. Он облегчал нужды крестьян, горожан, ремесленников, бродяг, иных сословий; Мальв`адия не знала мятежей. Только земли, завоеванные отцом и дедом Лодеринга, время от времени выражали свое неудовольствие. Он наказывал их отечески, как провинившихся детей; ведь эти земли были его землями, и народы, живущие на них, его народами. Разумеется, он бывал суров и беспощаден к мятежникам, однако злоба и кровожадность были чужды его натуре. Он просто исполнял закон, следовал справедливости и требовал повиновения.
     Теперь он лежал, погруженный в чистое тепло ранней осени, и лениво размышлял о том, что следовало бы жениться второй раз. Ему, да и всей империи, необходим был законный наследник престола, продолжатель императорского рода, великой династии, державшейся на престоле Мальвадии вот уже пять столетий. На этот раз он будет разборчивей – и выберет себе жену, способную производить на свет детей. Конечно, она, как и Агнес, не полюбит его, но…
- Ваше величество! Юный князь Гелид`ор Э`оло, сын верховного князя Артабана, явился приветствовать вас!
     Император открыл глаза и сел на траве. В нескольких шагах от него склонился в почтительном поклоне государственный канцлер, Фернан Ольм`едо, а рядом с ним, в бархатном темно-синем камзоле стоял тринадцатилетний мальчик, заложник из провинции Ар`анда, единственный сын и наследник верховного князя Артабана Эоло.
     Лодеринг еще не видел своего заложника, прибывшего в столицу только сегодня. Его сразу же поразила необыкновенная, яркая, почти грозная красота Гелидора Эоло. Юный князь был не высок, но очень строен, его темно-каштановые волосы вились, отливая в лучах солнца теплым агатовым блеском, синие яркие глаза, большие, чуть удлиненные, как у оленя, окружали густые черные ресницы, рот был удивительно изящно и правильно очерчен, да и вообще его лицо представляло собой сочетание изысканной царственности и мягкости. Всё в Гелидоре дышало достоинством, отроческой грацией и  невинностью, которых сам он не сознавал, – так они казались естественны для него.
     Строго, слегка нахмурив красивые брови, мальчик смотрел на безобразного императора, разлучившего его с родиной, с отцом и матерью. Но потом вдруг какая-то светлая мысль веселой молнией скользнула по его глазам и губам, - и он улыбнулся его величеству такой дружественной улыбкой, открытой и простой, что сердце Лодеринга невольно дрогнуло: еще никто и никогда так не улыбался ему. Он немедленно улыбнулся в ответ мальчику, успев спросить себя: «О чем он подумал?..», встал и протянул руку Гелидору Эоло.
- Я приветствую вас в Мальвадии, князь, - молвил он низким, звучным голосом. – Будьте нашим гостем!
     Гелидор приблизился к императору, почтительно поцеловал его руку и ответил:
- Я рад посетить Мальвадийскую империю, государь. Полагаю, те два года, которые я здесь проведу, послужат к укреплению добрых отношений между империей и Арандой, моей родиной.
- Не сомневаюсь в этом, - сказал Лодеринг. – И приглашаю вас сегодня отужинать со мной.
- Благодарю, ваше величество.
- Ваша свита уже отбыла домой, в Аранду?
- Да, они уехали, - лицо Гелидора слегка потемнело, но он мужественно продолжал:
- Они отбыли с богатыми дарами, которые им вручили во дворце от имени вашего величества для моего отца, князя Артабана, для всей княжеской семьи и для них самих.
- Полагаю, ваша семья в добром здравии?
- Да, государь, все здоровы, спасибо, - мальчик посмотрел ему в  глаза спокойным, ясным взглядом и вдруг, протянув руку, дотронулся до императорского камзола.
- Пушинка одуванчика, - пояснил он, снимая пушинку, и добавил, сдувая ее с ладони:
- Вероятно, я тоже весь в одуванчиках.
- Вы? Пока еще нет, - мягко ответил Лодеринг, странно тронутый и очарованный поведением юного князя.
- Тогда позвольте мне удалиться, - мальчик снова как-то особенно дружественно улыбнулся ему. – Я хотел бы освоиться в своих новых покоях.
- Удаляйтесь, - Лодеринг вновь улыбнулся ему в ответ. Гелидор быстро поклонился императору и пошел прочь: легкий, тонкий, в темно-синем барханом камзоле, таких же штанах, обтягивающих его стройные ноги, и в изящных кожаных башмаках.
- Какой славный мальчик, не правда ли, господин Ольмедо? – спросил император канцлера, глядя вслед своему заложнику.
- Да, юный князь удивительно мил и умен для своих тринадцати лет, - учтиво и вполне искренне подтвердил  Фернан Ольмедо. – Он даже не плакал, расставаясь со свитой, но я видел: в его глазах были слезы.
- Ничего, мы утешим его, - улыбнулся Лодеринг и добавил, помолчав:
- Гелидор Эоло поразительно красив.
- Да, - согласился господин Ольмедо. – У него редкая внешность. И удивительный цвет лица – золотисто-белый.
- Прямо сказка «Красавец и чудовище», - весело заметил император. – Чудовище, разумеется, я. Где поселили князя, господин Ольмедо?
- Рядом с покоями юного гихогра Джагмаля аль Джахума, - ответил канцлер.
- Нет, не нужно, - его величество нахмурился. – Нет! Это всё равно, что поместить жаворонка рядом с коброй. Поскорее распорядитесь: пусть князя Эоло поселят в комнатах напротив моего кабинета.
- Слушаю, государь, - с пониманием ответил Ольмедо. – Я и сам теперь понял, что не дело этим двум юношам быть соседями…
     И, поклонившись императору, он поспешил во дворец, чтобы как можно скорее, исполнить приказание своего повелителя.
     А император невольно задумался, вспомнив семнадцатилетнего ханга Джагмаля из пустыни Маханги – «земли хангов» в переводе с языка гихогров, жителей пустыни. Маханга была одним из важнейших торговых путей империи, но ее населяли люди дикие и опасные. Высокий, крепкий, смуглый Джагмаль, семнадцатилетний сын верховного ханга гихогров Джахума аль Джаса, действительно был юношей по сравнению с малолетним князем из Аранды. Он уже даже носил бородку и усики, такие же черные, как и волосы на его голове. Красивый, всегда ко всему безразличный внешне и всегда себе на уме, Джагмаль никогда не внушал императору ни малейшего доверия. Породистое восточное лицо юного гихогра походило на маску, но при этом в его чертах и в движениях неизменно присутствовало нечто хищное. От него веяло холодом и предательством, как от всех гихогров, не состоящих на службе у императора, и Лодеринг не сомневался: Джагмаль коварен и недобр: во всяком случае, к чужеземцам и рабам. Император почти ни в чем его не стеснял, но на всякий случай приставил к нему четырех телохранителей, которые должны были по очереди следить за этим заложником днем и ночью. Конечно, Гелидору Эоло нечего было делать рядом с Джагмалем.
     Но тут император перестал хмуриться. Он вспомнил, как бережно детская рука сняла с его груди семя одуванчика, вспомнил дружественную, сердечную улыбку Гелидора, и сам улыбнулся. Он никогда не завидовал чужой красоте, но всякий раз от души восхищался ею, если ей сопутствовали приветливость и очарование. Маленький князь приятно поразил его своей внешностью, вежливостью и милым, еще немного детским поведением. Лодеринг подумал, что еще не встречал человека, который улыбнулся бы ему первым, как это сделал Гелидор, да еще такой чудесной улыбкой.
     «Это дитя не будет скучать в моем дворце, - думал Лодеринг, медленно бредя по аллее. – Я сделаю всё, чтобы он чувствовал себя в Мальвадии гостем, а не заложником. Пусть те два года, что он проведет здесь, станут для него одним из самых светлых воспоминаний его отрочества. Право, он достоин этого».

                2.               

     В малой императорской гостиной оплывают ароматные розоватые свечи в серебряном канделябре. В камине и в изразцовой печи потрескивают и пересыпаются угольки, резные настенные часы сухой капелью отсчитывают минуты.
     Император и его гость сидят в креслах, за невысоким накрытым столом и ужинают. Поблескивает хмельной виноградный сок в золотых кубках, усыпанных драгоценными камешками; в нем бродят и растворяются тени от оплывающих свечей. Вино играет всеми цветами радуги и в драгоценном хрустальном графине. Оно ложится рубиновыми тенями на прозрачный, бело-розовый с позолотой китайский фарфор тарелок и судков. Золотые ножи, вилки и ложки отражают огоньки канделябра. Вкусно пахнет форелью, запеченной в вине, белым соусом, поданным к рыбе, тушеными в сметане овощами, зеленью, свежим хлебом.
- Как вам нравятся ваши покои, князь? – любезно спрашивает Лодеринг.
- Они очень милы и уютны, ваше величество, - отвечает Гелидор Эоло. – Я убежден: мне будет там хорошо. Примите мою благодарность!
- Принимаю, - кивает Лодеринг. – И также хочу надеяться, что вы быстро привыкнете к вашим новым комнатам.
- Но почему вы перевели меня этажом ниже, государь? – спрашивает Гелидор.
- Видите ли, на третьем этаже, рядом с вашими бывшими апартаментами, живет еще один мой заложник, Джагмаль из Маханги, - объясняет его величество. – Я не совсем доверяю этому юноше. Ведь он гихогр. С гихограми всем нам следует быть осторожными.
- Вы перевели меня поближе к себе, - замечает юный князь, и его глаза слегка улыбаются.
- Да, мне так будет спокойней, - роняет Лодеринг и тут же спрашивает:
- Не слишком ли вас утомило путешествие из Аранды в Мальвадию?
- Совсем не утомило, - Гелидор ест форель, и Лодеринг поневоле любуется его красотой, изящными движениями и хорошим аппетитом.
- Я не подвержен морской болезни, - продолжает юный князь. – Да и путешествие от гавани до Морольфа было для меня лишь приятной поездкой.
- Довольны ли вы слугой, которого я приставил к вам?
- Да. Алевт сильный, смышленый и исполнительный человек, - Гелидор задумывается. – Но он не слишком разговорчивый.
- Ну, в качестве собеседника мы можете выбрать себе любого из моих оруженосцев и вельмож, - улыбается Лодеринг. – Правда, вам, вероятно, будет интереснее всего с пажами: они дети знатных родителей и близки вам по возрасту. Кроме того, вы сможете беседовать с графом Винсентом Эт`орре, вашим учителем.
- Благодарю, государь, - отзывается Гелидор. Его нисколько не интересуют ни пажи, ни учителя, ни вельможи. Больше всего на свете его занимает сейчас безобразный император, такой одинокий и загадочный. Но он молчит об этом.
- Завтра вам покажут Морольф, - продолжает его величество. – Хочу надеяться, что столица понравится вам. А через несколько дней я собираюсь в свой охотничий замок Осенний Дом, где обычно провожу часть осени. Это в двадцати милях отсюда. Если вам интересно взглянуть на него, вы можете сопровождать меня.
- С удовольствием, - отвечает Гелидор.
- Скажите, - Лодеринг улыбается. – О чем вы подумали сегодня, князь, когда пришли поздороваться со мной, - и вдруг так сердечно мне улыбнулись? Вероятно, вам стало жаль, что я настолько безобразен?
- Нет, - Гелидор нисколько не смущен таким вопросом. – Просто я подумал, ваше величество, что вы очень необычный человек. И… мне показалось, вы очень добрый.
     «И одинокий», - хочет добавить он, но молчит.
- Ну, добрый я не всегда, - смеется Лодеринг. – Зато всегда безобразный.
- Вы не безобразный, - искренне возражает Гелидор. – Вы сказочный, что ли… и еще: загадочный. Вы мне как-то сразу понравились. Наверно, потому, что сидели на траве, как маленький. И лицо у вас было какое-то очень хорошее. Я ожидал увидеть тирана и деспота, а вместо этого просто увидел человека, сидящего на траве. И мне стало хорошо от этого. Оттого, что вы оказались другим, чем я ожидал. Гораздо лучше.
- Вот как? Спасибо, - Лодеринг поднимает кубок. – Я пью за вашу проницательную и светлую душу, князь.
     Он отпивает глоток.
- Полагаю, мы с вами будем друзьями.
- Для меня это было бы великой честью, - отвечает Гелидор. – И я хочу выпить за ваше счастье. Потому что вы должны быть счастливы.
- Весьма вам признателен, - Лодеринг смеется не без некоторой горечи. – Но, боюсь, счастье не для таких, как я. Просто вы молоды, хороши собой, добры и плохо знаете жизнь: от этого ваше великодушие. Мир испортит вас, как портит с годами всех  людей. Вы станете жестким, насмешливым, ироничным. И уже не увидите во мне ничего, кроме безобразного императора, которому платит налоги любимая вами родина.
- Ваше величество не может знать, каким я стану, - глаза Гелидора слегка темнеют. – Зато я`  знаю, что`  будет с вами. Вас полюбит красивая девушка, вы поженитесь, у вас родится наследник. Верьте мне: так оно и будет!
     И он залпом осушает свой кубок, всей душой желая, чтобы так всё и было, как он сказал.
      Лодеринг Восьмой смотрит на него с изумлением и надеждой. Затем взгляд императора наполняется благодарным теплом. Он протягивает своему гостю руку и говорит:
- Благодарю, князь Эоло.
     Гелидор хочет поцеловать его руку, но Лодеринг отводит ее в сторону.
- Нет, не целуйте мне руки`. Просто пожмите ее: так гораздо лучше.
     Гелидор крепко пожимает руку императора – большую, теплую, сильную, унизанную драгоценными перстнями.
- А теперь давайте разберемся, что вы любите, - весело говорит император. – Например, мороженое. Да? Верховую езду, охоту, рыбалку? Отлично. Книги?
- Исторические романы, - улыбается Гелидор. – Приключения. И еще сказки.
- Запомним, - кивает Лодеринг. – Пойдем дальше. Качели? Украшения? Игрушки? Оружие? Хорошо! Рисовать любите? Прекрасно. Музыку? Танцы? Да вы светский человек, князь. Что ж, будете блистать на моих балах. В ваших комнатах целых три лютни. Плаваете, гребете в лодке? Стреляете? А вы немало умеете. В вашем распоряжении моя конюшня, библиотека, оружейная комната, пергамент, краски, качели, пруд в саду и удочки. Вы можете даже выезжать в город, но лишь с моего ведома и под надзором моих телохранителей. И только в карете! Это не из недоверия к вам; скорей, ради вашей безопасности.
- Я бесконечно благодарен вашему величеству, - улыбается Гелидор.
     Ужин продолжается. Беседа, живая и обстоятельная, идет как нельзя лучше. Хозяин и гость совершенно увлечены ею, и Лодеринг ловит себя на мысли, что если бы он вот так же сидел и беседовал со своим сыном, как бы он был счастлив! Но его незаконные сыновья не умеют поддерживать подобных разговоров. Они совсем другие, чем этот мальчик, удивительно близкий ему, императору Лодерингу. От Гелидора точно исходит свет. Он особенный: очень внимательный, чуткий, понимающий. И несказанно красивый, точно тропическая рыбка или цветок. Его улыбка очаровательна. «Мне бы такого умного, красивого сына! – думает император. – Князь Артабан счастливец. Жаль, что у него нет дочери, похожей на этого мальчика и так же ко мне относящейся. Я бы непременно женился на ней, и у нас родился бы наследник, такой же, как Гелидор…»
      А Гелидор думает: «Какой удивительный человек наш император! И почему отец и матушка называют его тираном? Он само очарование. Жаль, что женщины не понимают этого. Я обязательно найду ему невесту, которая по-настоящему его полюбит. Непременно найду!..»

                3.

     Ночью ты видишь во сне своих родителей. Ты рассказываешь им, какой замечательный человек император Лодеринг, но они не верят тебе.
     «Его отец завоевал нашу страну, Дорли, - говорит тебе Артабан, верховный князь Аранды. – Его воины охраняют наши границы; я обязан отчитываться перед ним за каждый свой шаг. И если в нашей стране кто-нибудь восстанет против сласти императора, он придет к нам с огнем и мечом – и накажет за неповиновение…»
     «Мы – всего лишь провинция его империи, - с горечью добавляет матушка. – Он понравился тебе, потому что ему это выгодно: нравиться своим подданным. Он нарочно оплетает их тенетами мнимой дружбы, чтобы они смотрели на всё его глазами. Сегодня он твой друг, а завтра, если ты выступишь против него, он повесит тебя, казнит твою семью, а на твой престол посадит своего наместника. Не верь ему! Он просто-напросто хитрый тиран, Лодеринг Безобразный».
     «Но он умеет любить, - возражаешь ты. – А потом, он ведь император. Ему необходимо поддерживать порядок в своих владениях…»
     «Он никого не любит, Дорли, - со вздохом говорит отец. – И останется ли он твоим другом в тот час, когда ты посмеешь ослушаться его, - и он сурово накажет тебя за неповиновение?..»
      Ты хочешь возразить отцу, что император на то и император, чтобы поддерживать порядок в завоеванных им землях… но тут ты просыпаешься.
      Ты лежишь на мягкой, как пух, кровати, в полной тьме, всё еще во власти сна, яркого, как сама явь. Тебе жарко, потому что в спальне очень тепло. Ты сбрасываешь с себя одеяло и остаешься в одной ночной рубашке. Странная, смутная тревога овладевает твоей душой. Какой необычный, тягостный сон тебе приснился! Собственно, ничего нового ты из этого сна не почерпнул. Отец и мать всегда говорили наяву то же самое, что сказали только что во сне. Но сейчас тебя поразила мысль о «мнимой дружбе». Неужели его величество был так добр с тобой за ужином, только чтобы приручить тебя? А на самом деле его душа холодна и расчетлива. Ему выгодно, чтобы ты по-человечески был к нему привязан. И если ты со временем восстанешь против его власти, он накажет тебя так же, как наказывает правителей двух других провинций.
     От этой мысли тебе становится неприятно и тяжело. А тут еще это бесконечное одиночество! Днем и вечером ты был слишком занят, чтобы чувствовать его; а потом, ты очень устал и быстро уснул. Но сейчас сна у тебя ни в одном глазу, и ты ворочаешься во тьме, в жаркой, душной, чужой постели: жалкий пленник под видом гостя, игрушка Безобразного Лодеринга. Ведь он держит тебя здесь насильно из-за недавнего бунта в Аранде! А сам прикидывается твоим другом, кормит ужином, улыбается тебе. И всё это лишь для того, чтобы Аранда больше не бунтовала. Ты невольно сердишься на своих соотечественников: чего им не хватает, почему они не желают быть частью Мальвадийской империи? Ведь император назначил весьма умеренные подати. И в то же время, пока он у власти, ты всего лишь его будущий наместник, данник. А порой и пленник. Вот как, например, сейчас…
      Но он так понравился тебе! Ты не веришь, не можешь поверить что его доброе к тебе отношение – всего лишь политическая игра, цель которой – воспитать послушного императорского наместника в Аранде. Если бы государь был столь корыстен и бездушен, разве ты бы этого не почувствовал? Ведь тебя так трудно обмануть! Но он сразу же тебе понравился. Ты ехал в Мальвадию, предубежденный против императора, настроенный против него родителями и свитой. Ты ехал в двухлетний плен. Но тебя приняли, как гостя, и обласкали. И разве одиночество императора и его безобразие не тронули, не пленили тебя? Да, тебя пленило именно его безобразие – сказочное, необыкновенное, загадочное. Пленила его улыбка: улыбка сильного, но бесконечно одинокого человека, мудрого и обаятельного. Такому человеку хотелось и хочется подчиняться. Если его отец сумел завоевать страну твоего деда, разве Лодеринг в этом виноват? Он просто сохраняет то, что было сделано до него; в какой-то степени он сам заложник создавшейся ситуации. Если он вернет суверенитет провинциям, он лишится части сухопутных торговых путей и больших доходов. Ему придется увеличить налоги в Мальвадии, а это тотчас отразится на благополучии населения…
     Уф! Ты больше не в силах думать об этом. И не хочешь. Кроме того, ты еще не всё понимаешь. И тебе жалко Лодеринга – жалко, несмотря ни на что. Его ругают в провинциях, а ведь он только и думает о том, как бы сохранить государство. Его душа справедлива, тонка и нежна, а его никто не любит. Разве он это заслужил? Ведь он помазанник Божий, и у него доброе сердце. Подобных ему правителей не найдешь в целом свете.
     Ты зажигаешь свечу, окруженную затемненным стеклом, чтобы ее блеск не бил в глаза. Тени и сны, возмущавшие твою душу, сразу же отступают прочь. Правда, одиночество продолжает томить тебя, но это потому что ты впервые далеко от родины, и при тебе нет ни единого близкого тебе человека. Заложнику не полагается иметь при себе слуг, взятых из родного дома. Тебе хочется разбудить Алевта, но ты стесняешься: он для тебя совсем еще чужой человек, хотя и очень исполнительный.
     Ты подходишь к окну, не закрытому ставнями, отдергиваешь штору и прижимаешься лбом к мутноватой слюде, вставленной в рамы. Ты видишь редкие фонари внизу, у парадного входа во дворец, и караульных, бродящих взад-вперед в осенней ночи. Еще ты видишь яркие звезды в ясном небе, а луна светит откуда-то сбоку, из-за дворцовых башен, которые тебе не видны, - и серебрит деревья сада. Интересно, наступила ли уже полночь?..
     Ты накидываешь на себя свой длинный шелковый халат (китайский, подарок матери-княгини, весь расшитый соловьями и зелеными листьями) и, сунув ноги в мягкие домашние башмаки, бесшумно покидаешь спальню.
     В коридоре пусто и тихо, только тускло горят восковые свечи в настенных бронзовых канделябрах в виде крылатых змеев, с хрустальными подвесками. И еще здесь довольно прохладно. Ты идешь по коридору, по широкой ковровой дорожке и чувствуешь себя таким одиноким и неприкаянным, как еще никогда. И вдруг слышишь рядом с собой негромкий приятный тенор:
- Доброй ночи, друг! Куда это ты держишь путь?
     Ты резко оборачиваешься и видишь маленького человека в пестром трико и коротком плаще. Он так мал, что даже ниже тебя ростом. У него светлые волосы, узкое большеглазое личико и добродушная, открытая улыбка. А на голове шапочка в виде морской звезды. Каждый лучик звезды оканчивается маленьким бубенчиком.
     Придворный шут, догадываешься ты, и отвечаешь:
- Я ищу часы, добрый человек. Хочу узнать время.
- Узнать время труднее всего, друг, - задушевно сообщает тебе шут. – Потому что ему-то вовсе не хочется узнавать нас, - и оно прячется. Во всяком случае, оно постоянно убегает – и не останавливается даже тогда, когда ломаются часы. Но это всё философия, братец Дорли. Если быть реалистами, то позволь спросить тебя, почему бы тебе не посмотреть на те часы, что висят в твоих комнатах? Их там целых три штуки.
     Ты весь вспыхиваешь от неожиданности и радости: ведь тебя назвали просто Дорли, как дома. И с улыбкой отвечаешь:
- А ведь правда. Я совсем позабыл, что в моих комнатах есть часы. Спасибо… как тебя зовут?
- С`энтин Фрер, - он подмигивает тебе. – Или просто Сэнт.
- Ты карлик, Сэнтин? – спрашиваешь ты самым учтивым голосом.
- Нет, - он улыбается тебе. – Я на три дюйма выше самого высокого карлика, так что я всего лишь Маленький Сэнт, как меня порой называют.
- Будем знакомы, - ты приветливо подаешь ему руку, и он пожимает ее своей рукой, такой же небольшой, как у тебя.
- Пойдем назад, Дорли, - предлагает он.
- Пойдем, - охотно соглашаешься ты.
     Вы поворачиваете обратно.
- Сколько тебе лет? – спрашиваешь ты его.
- Шесть, - отвечает он и тут же объясняет:
- Понимаешь, три, ноль и три будет шесть.
- А, так тебе тридцать три, - ты смеешься. – Ты уже совсем взрослый. Но почему ты не спишь?
- А, видишь ли, - Сэнтин берет тебя под руку. – Наш государь дал мне задание. Он сказал: подежурь, Сэнтин, возле дверей Гелидора Эоло. Я, говорит, боюсь, что мой гость почувствует себя одиноким и постесняется разбудить Алевта Крэмпа. Так ты, говорит, помоги моему гостю-князю. А я и рад. Если кому-то надо помочь, я с удовольствием, братец-князь! Я не помогаю только врачам и палачам, потому что мы слишком разные люди. Я дитя веселья, а они наоборот. Но ты не врач и не палач, тебе я охотно помогу. Хочешь, я посижу с тобой, чтобы тебе не было грустно?
- Хочу. Спасибо, Сэнт! – ты очень доволен тем, что всё так замечательно складывается. И твое сердце наполняется глубоким признательным теплом по отношению к Лодерингу, который почувствовал, что тебе может стать одиноко и грустно – и прислал тебе на помощь этого маленького, веселого, взрослого человека, чтобы тот утешил и успокоил тебя.
- Ты не сиди со мной, Сэнт, - говоришь ты. – Просто ляг на диван напротив моей кровати – и спи. И мне будет хорошо уже потому, что ты в нескольких шагах от меня.
- У тебя длинная кровать, Дорли, а сам ты небольшой, - замечает Сэнтин. – Так что я лучше лягу у тебя в ногах. Я часто сплю в ногах у его величества. А ты ведь ничем не хуже моего хозяина (кроме, разве, того, что ты всё-таки не мой хозяин), да и кровать у тебя не меньше.
- Конечно, ложись, где хочешь, - ты очень доволен. Сэнтин тоже доволен. Его большие плутоватые глаза мягко и дружелюбно поблескивают в мерцании свечей.
     Вы входите в спальню. Сэнтин берет свечу, защищенную темным стеклом, и идет в соседнюю комнату посмотреть, который час. Он ступает легко и бесшумно, маленький, изящный, тонкий, как девочка. Вскоре он возвращается и ставит свечу на столик у твоего изголовья.
- Без десяти два, - сообщает он тебе. – Неужели ты до сих пор не спал?
- Спал, но проснулся, - признаешься ты, уже сидя в постели; твой халат висит на спинке стула. Сэнтин снимает шапку, плащ и башмаки. Он забирается в изножие твоей кровати, ложится поперек нее и кладет свернутый плащ себе под голову вместо подушки.
- Тебе удобно? – заботливо спрашиваешь ты. – Возьми покрывало!
- Мне очень хорошо, - отвечает он довольным голосом. – Спи, Дорли. Завтра ты поедешь смотреть Морольф! Это красивый город.
     Ты ложишься и спрашиваешь, помолчав:
- Сэнт, его величество – хороший человек?
- Я его люблю, - отвечает шут. – И хотел бы, чтобы все его любили. Но людям почему-то гораздо легче ненавидеть или быть равнодушными, чем любить.
- А тебе не кажется, что он приручает меня? – осторожно спрашиваешь ты.
- Чтобы я был потом во всём ему послушен?
- Его величество не умеет приручать, Дорли, - отвечает Сэнтин. – Если бы ты не был ему приятен, как человек, поверь, он не стал бы угощать тебя ужином, будь ты хоть тысячу раз сын верховного князя. Он бы избрал другой путь сделать тебя послушным. Но ты ему очень понравился. Вот тебе мой совет: не подозревай его ни в чем и будь с ним добр. Это самое правильное.
- Но я его пленник, - нерешительно напоминаешь ты.
     Маленький Сэнт тихонько смеется, потом говорит:
- У государя решительный характер, Дорли, и он умеет наводить порядок там, где порядка нет. Но если ты – учти, именно ты! – придешь к нему и скажешь: «Государь! Мне тяжело здесь, я хочу домой», - он немедленно отпустит тебя. Он не отпустил бы Джагмаля из Маханги, потому что гихогры коварны, но ты – совсем другое дело. Ему даже выгодно отпустить тебя. Можешь проверить, всё так и будет, как я сказал. Но… я точно знаю: государю будет не очень-то легко расстаться с тобой. Он успел к тебе привязаться.
- Я к нему тоже, - ты гасишь свечу. – Спокойной ночи, Сэнт. И спасибо тебе!
- Спокойной ночи, искатель времени, - отвечает Сэнт.
     Ты с улыбкой закрываешь глаза. Значит, ты всё правильно почувствовал, и император – действительно необыкновенный, замечательный человек. И ты вовсе не пленник, а гость! Но всё-таки ты проверишь завтра, правду ли сказал тебе Сэнтин Фрер. И если правду, ты… ты никуда не уедешь, ты будешь служить своему императору.
     Сон мягко подкатывается к тебе, словно пушистый котенок, и ты начинаешь дремать. Сомнения больше не мучают тебя. На душе у тебя легко и спокойно. И не только оттого, что Сэнтин всё объяснил тебе, но и потому, что он здесь, рядом, у тебя в ногах; а это значит, ты больше не одинок! Рядом с тобой веселый и славный человек, способный всё понять и всё объяснить. Он шут самого императора Лодеринга. И ты чувствуешь: он говорит правду, потому что любит своего государя. Значит, государь достоин его любви, и ты… и ты… но тут ты, наконец, засыпаешь: крепко, сладко и безмятежно.

                4.

     На следующее утро после завтрака Гелидора повезли осматривать Морольф, столицу империи. По его просьбе Сэнтин Фрер поехал с ним. Кроме Сэнтина в карете сидели двое телохранителей. Еще двое помещались на запятках кареты, да и сам кучер имел вид человека, так же привыкшего управлять лошадьми, как и сражаться.
      Сэнтин был одет сегодня не как шут, а скорее, как паж: в голубой с золотом кафтан с кружевным воротником и такими же манжетами, в голубые штаны, плотно обтягивающие ноги, в изящные мягкие полусапожки и черный берет. Лиловый короткий плащ с золотой вышивкой дополнял его костюм, скромный и в то же время богатый. Гелидор был одет почти так же, только в темно-зеленое, и покрой его кафтана был роскошней, чем у Сэнтина. Кроме того, его грудь украшала золтая цепь с сапфировыми брелоками, и пояс также был золотым, а не из посеребренной меди, как у шута.
     Они ехали по залитым солнцем городским улицам, мимо домов и домиков, утопавших в наполовину зеленых, наполовину золотых садах, и теплый осенний ветерок, залетая в карету, наполнял ее ароматом осенних листьев и трав. В этот аромат ненавязчиво вплетались тысячи других запахов: свежего хлеба, кожевенной мануфактуры, навоза, пряностей, вина – смотря по тому, мимо какого места они проезжали.
- Посмотри налево, Дорли, - с самым серьезным видом говорил Сэнтин, поблескивая голубыми, как незабудки, глазами. – Это ратуша. Здесь проживает мэр города, и каждый месяц устраиваются балы. Вот здесь наш театр; государь нередко его посещает. А это храм Святого Апостола Матфея. Его строил ученик Бенвенуто Челлини; во всяком случае, он утверждал, что его учитель – Челлини, и никто с ним не спорил, ибо никто не мог доказать обратного. А это наш кафедральный собор Архангела Михаила. Его строил ученик Микеланджело Буонаротти. У него тоже не было доказательств, что его учил великий Микеланджело, хотя ничто не говорило о том, что он его не учил. В общем, предкам государя Лодеринга Восьмого приходилось верить своим зодчим на`  слово, что они и делали. И решение монархов было мудрым, ибо храмы, как ты видишь, вышли весьма красивыми и благочестивыми. Не хочешь ли ты посетить кафедральный собор?
- А можно? – Дорли доверчиво посмотрел на Сэнтина.
- Гостю императора можно всё, кроме того, чего ему нельзя, - торжественно заявил Маленький Сэнт и обратился в окошко к кучеру:
- Друг Бенито, останови. Его светлость желает посетить дом Божий.
     Кучер остановил лошадей. В сопровождении Сэнтина и четырех телохранителей Дорли вошел в храм, преклонил колени и голову перед алтарем и поставил свечи, услужливо поданные ему Сэнтином. Храм действительно был великолепен. Он сверкал позолотой, торжественная роспись его стен внушила Дорли благоговение, а золотые нежные лучи, льющиеся в окна, наполнили его сердце кротким умилением.
      Потом они снова сели в карету и продолжили экскурсию по Морольфу. Сэнтин прекрасно знал, историю едва ли не каждого здания в столице, и в скором времени Дорли почувствовал, что в голове у него постепенно всё путается:  за одну поездку его память не могла  вместить все сведения о Морольфе.
- Довольно, Сэнт, - остановил он своего спутника. – Я уже не в состоянии запомнить то, что ты мне рассказываешь. Давай лучше просто посмотрим в окно.
- Твоя воля, братец-князь, - ответил ему шут. – Если ты устал слушать меня, то смотреть и молчать может даже самый утомленный человек.
     Несколько минут они провели в безмолвном созерцании осенних солнечных улиц и синего, хрустально-прозрачного неба. Потом Дорли спросил:
- Сэнт, где сейчас его величество?
- О, он очень занят, - ответил Фрер. – С утра он принимал послов от короля Испании и угощал их завтраком; после обеда он будет обсуждать с ними все вопросы (а может, ответы), с которыми они явились, а вечером  отдаст их в руки нашего государственного канцлера Фернана Ольмедо – и, вероятно, сможет, наконец, отдохнуть.
- Наверно, ему было грустно без тебя сегодня ночью, - предположил Дорли.
     Сэнтин улыбнулся и возразил:
- Государю же не тринадцать лет, как некоторым его гостям. К тому же, он у себя дома. А к одиночеству он привык. Все правители так или иначе одиноки, тут уж ничего не поделаешь. Одиноки, хотя постоянно окружены людьми. Просто беда. Впрочем, послезавтра у нас ожидается веселье. Будет традиционный бал-маскарад на крыше дворца. Это событие всегда развлекает его величество.
- Как хорошо! – синие глаза Дорли оживленно сверкнули. – Я был утром на крыше. Она огромна! И вся выложена золотисто-черными плитами из мрамора. Наверно, там будет очень весело и красиво.
- Да, - подтвердил Сэнтин. – Будут фейерверки, угощения, танцы, драки, дуэли, музыка – всё вместе. Государь обычно уходит в это время на одну из башен и беседует там с караульными, а нас, шутов, отряжает предотвращать ссоры. Весьма нелегкое занятие. Прошлой осенью бедного карлика Ассельдино сбросили с крыши только за то, что он хотел помирить двух повздоривших вельмож.
- И он разбился? – сочувственно спросил Дорли.
- Нет, к счастью, - молвил Сэнтин. – Он упал на кроны столетних дубов (может, они старше, я не знаю) и спустился вниз, даже не поцарапавшись. Государь, конечно, дал гонку виноватым вельможам, а Ассельдино поцеловал и наградил: за мужество и за ужас, который тот успел пережить, пока летел вниз. Правда, теперь Ассельдино калачом не заменишь на крышу… но это уже неважно.
- Я бы тоже наградил его на месте государя, - заметил Гелидор. – Скажи, Сэнт, ты женат?
- Я влюблен, - ответил Сэнтин. – С меня этого достаточно. Быть влюбленным приятней, чем женатым. Что такое брак, Дорли? Суета сует. А вот влюбленность, свидания, розы и соловьи – это романтика и красота.
     Дорли засмеялся:
- Соловьев осенью не бывает.
- Достаточно свиданий и роз, - Сэнтин пожал плечами. – И, разумеется, влюбленности.
     Беседуя таким образом, они объездили весь Морольф и благополучно вернулись во дворец. Здесь они расстались: наступил час обеда. Гелидор пообедал в обществе Алевта, который ему прислуживал, и спустился в сад, надеясь встретить императора или хотя бы увидеть его издали. Но Лодеринга нигде не было.
     Вместо него на тенистой аллее, усыпанной золотыми листьями, Дорли увидел юношу в восточной одежде, черноглазого, худощавого и, по всей видимости, совсем молодого, несмотря на усы и бородку, которые тот носил. Юноша метнул на Дорли быстрый, как молния, пронзительный взгляд, после чего поздоровался с юным князем сдержанным наклоном головы. Дорли также наклонил в ответ голову. Он сразу догадался, что это Джагмаль, императорский заложник из Маханги, но у него не возникло желания заговорить с ним: до того холоден, хищен и подозрителен был взгляд, брошенный на него Джагмалем, сыном Джахума. К тому же, юного гихогра сопровождали двое телохранителей, учтиво поклонившихся Гелидору. Он царственно кивнул им в ответ и подумал: «Государь прав. В самом деле, гихограм трудно доверять. Бог знает, что`  у них на уме».
     Разминувшись с Джагмалем, Дорли забрел в глубь сада. Как и вчера днем, здесь летали пушинки одуванчиков, пахло увядающими цветами и травой, вянущей на солнце. Дорли сел в траву, как сидел вчера император Лодеринг, и устремил глаза в небо, по-осеннему прозрачное, точно хрустальное, с легкими круглыми облачками, плывущими в вышине.
     Перед ним вырос Алевт, приставленный к нему слуга.
- Ваша светлость, - сказал он, глядя на Дорли сверху вниз. – Не угодно ли вам осмотреть конюшню и выбрать себе лошадь для прогулок верхом?
- Да, Алевт, - Дорли, встрепенувшись, поднялся на ноги.
     … Весь день он катался верхом, качался на качелях, показанных ему Алевтом, осматривал огромную императорскую библиотеку и писал письма родителям в Аранду (он обещал писать им раз в два дня). А вечером Алевт сообщил ему, что император ожидает его, князя Эоло, в своем кабинете.
     Дорли обрадовался и немедленно поспешил к его величеству.
     Лодеринг сидел в кресле у своего письменного стола. Когда Дорли вошел, он заметил, что некрасивое лицо императора невесело и утомлено. Но при виде малолетнего князя он весь словно ожил. Его черты смягчились и потеплели, а в небольших карих глазах отразилась искренняя радость. Он улыбнулся Дорли своей открытой улыбкой и протянул ему руку. Гелидор хотел поцеловать ее, но, как и вчера вечером, император удержал его и просто дружески пожал руку своего заложника.
- Рад вас видеть, князь, - молвил он сердечно. – Садитесь и расскажите мне, как вы провели сегодняшний день.
     Дорли сел в кресло напротив Лодеринга, с трудом удерживая улыбку (так он радовался встрече с императором), и добросовестно рассказал обо всём, начиная со знакомства с Сэнтином Фрером и заканчивая осмотром библиотеки. Лодеринг слушал его с удовольствием и даже несколько раз рассмеялся шуткам Сэнтина, переданным ему Гелидором.
- Сэнт – великий человек, - сказал Лодеринг. – Единственный в своем роде. У него предобрая душа. Что ж, я рад, князь, что вы не скучаете.
- Я не скучаю, ваше величество, - подтвердил Гелидор. – Но, хотя мне всё здесь нравится, и я всем доволен, да и вы сами мне по душе, государь, я очень тоскую по дому. Прошу вас, если это возможно, отпустите меня домой! Обещаю вам: мой отец сделает всё, чтобы Аранда больше не бунтовала.
     И он посмотрел прямо в лицо императору.
     Глаза Лодеринга широко раскрылись от неожиданности. Сначала в них мелькнула величайшая растерянность, но потом они вдруг потемнели и погасли, точно в них задули огоньки. Лицо его снова сделалось усталым, а в чертах явственно проступили горечь и разочарование. Его душе вдруг стало холодно; глубокая печаль овладела ею. Но он быстро взял себя в руки и ответил со спокойной улыбкой:
- Я вполне понимаю вас, господин Эоло, и не смею задерживать. В сущности, заложник из Аранды мне не так уж и нужен, а вы… конечно, вы хотите домой. Я доволен: я посмотрел на вас и убедился, что вы достойный наследник своего отца и со временем будете править Арандой, как это подобает верховному князю. Сегодня же я напишу письмо его светлости Артабану Эоло, чтобы он прислал за вами вашу свиту. Я покажу вам свое письмо, когда оно будет готово, дабы вы убедились, что я честен с вами и не намерен насильно задерживать вас здесь…
     Он слегка закусил губу, встал и неторопливо приблизился к окну, за которым угасал золотистый осенний день.
     Тогда Дорли, чье сердце давно уже сжималось от сострадания к императору и от чувства невольной вины перед ним, быстро подошел к нему и сказал:
- Государь, я солгал вам. Я совсем не хочу домой. Я… я просто хотел проверить, кто я для вас: желанный гость или обыкновенный заложник, как Джагмаль из Маханги или Марин из Астральды. И я убедился, что я – гость. Простите меня! И, прошу вас, возьмите меня временно в свою свиту. Я хотел бы по-настоящему служить вам.
     Лодеринг быстро посмотрел ему в глаза: пытливо, внимательно, заботливо. Потом спросил:
- Это правда? Вы действительно хотите остаться во дворце на правах гостя?
- Это правда, ваше величество! – горячо подтвердил Дорли. – Но я хотел бы находиться ближе к вам, потому и прошусь в вашу свиту. Мне не нужны пажи и оруженосцы; я хотел бы быть при вас. Я счел бы это большой честью для себя. Я же вижу: вам нравится со мной беседовать. И мне не меньше нравится беседовать с вами. Я бы с удовольствием служил вам! Ведь я ваш подданный.
- В первую очередь вы мой гость, - отозвался Лодеринг, постепенно вновь оживая и светлея лицом. – Но неужели вам действительно интересно со мной, притеснителем вашей родины, сыном захватчика Аранды?
- Очень интересно, - признался Гелидор. – И не просто интересно. Вы мне обрадовались, государь, когда я вошел к вам в кабинет, и я вам обрадовался тоже. Я целый день скучал без вас, точно без близкого друга, которого давно не видел. А то, что Аранда – ваша, пусть будет ваша. Ведь мы теперь единое государство. И не думайте, что когда я вырасту, я буду считать иначе; вообще ни о чем не думайте. Просто позвольте мне быть в вашей свите, вот т всё.
- Что ж, - Лодеринг рассмеялся. – Вы меня уговорили. Так и быть, оставайтесь при мне. Но не в свите, а отдельно. Просто будьте везде со мной, когда вам этого захочется. И когда этого пожелаю я, потому что вы не всегда и не везде сможете сопровождать меня.
- Я согласен, - Дорли улыбнулся Лодерингу. – Согласен и очень рад. Вы даже можете называть меня просто «Дорли», государь. Как Сэнтин, как мои родители. Мне было бы это очень приятно.
- Дорли, - с улыбкой повторил Лодеринг. – Хорошо, я буду так называть вас.
     Он поднял голову Гелидора двумя пальцами за подбородок и заглянул в его большие, яркие, как сапфир, глаза. Эти глаза светились такой бесхитростной детской любовью, таким дружелюбием и пониманием, что Лодеринг почувствовал, как всё его существо расцветает от радости.
- Спасибо, - сказал он тихо. И добавил, стараясь говорить построже:
- Только никаких больше проверок, князь! Если вы в чем-либо подозреваете меня, спрашивайте прямо, и я честно вам отвечу. Проверять своего государя – это не по-дружески, и уважения в этом мало. На вашем месте я бы не поступил так.
     Дорли покраснел и, мягко высвободив лицо, опустил голову.
- Простите, государь, - сказал он. – Этого никогда больше не повторится.
     Лодеринг не выдержал. Любовь к этому изысканно красивому ребенку, сумевшему по-настоящему к нему привязаться за один день так же, как он сам, Безобразный Лодеринг, привязался к нему, переполнила его. Он обнял Дорли, поцеловал его в волосы, мягкие, как шелк, и весело сказал:
- Ну, довольно объяснений, терпеть их не могу. Дорли! Я сегодня ужинаю с испанскими послами в малой столовой: приходите, приглашаю! Между прочим, будет мороженое с вареньем.
- Я приду! – Дорли крепко пожал ему руку и улыбнулся своей сияющей улыбкой. – Я всегда приду, когда вы меня позовете! Если вам будет грустно или одиноко, присылайте за мной, и я приду.
- Ну, после таких слов грех быть грустным и одиноким, - засмеялся император. Он был глубоко тронут и бесконечно доволен. «Вот у меня и появился друг, - подумал он. – Теперь бы еще жену с сыном – и ничего больше не надо. Я был бы счастлив, как никто на земле».
- Поедем завтра утром кататься верхом? – спросил он.
- Да!
- Ну, и отлично, я рад. Ступайте, готовьтесь к ужину. И помните: вы мне ничего не должны. Если я позову, и вы не сможете придти, я пойму вас.
- Я вас тоже пойму, если вы меня не позовете, - сказал Гелидор и, поклонившись, вышел из кабинета, как всегда, изящный, милый и грациозный.
     «Как хорошо, что он остается, - сказал сам себе его величество. – И как это чудесно, что мы с ним по-настоящему понимаем друг друга. А Сэнтин молодец: не оставил Дорли сегодня ночью. Приглашу и его на ужин. Недаром шуты всегда были друзьями королей и любили их больше, чем обычные слуги. Короли редко платили им тем же, но мой Сэнт… клянусь, у него не будет повода жаловаться на меня. У меня мало друзей, всего двое: пусть ни один из них не чувствует себя ни забытым, ни покинутым».

                5.

     С неба сочится мелкий дождь. Серые облака низко повисли над землей, заволокли всё небо, - и бабье лето превратилось в осень, унылую, невзрачную. И всё же красивую, потому что воздух по-прежнему тепел, а влажность, разлитая в нем, усиливает ароматы позднего сентября.
     Императору не грустно, но он задумчив: ведь на сегодня назначен бал-маскарад. Если к вечеру погода не переменится, праздник получится не слишком-то веселым. Мало радости плясать под дождем. Правда, придворные знатоки погоды уверяют его, что часов в пять вечера небо расчистится, и ко времени маскарада, который начнется в девять, погода станет такой же хорошей, какой была все последние дни. Но Лодеринг не очень-то доверяет своим предсказателям: ведь им случалось и ошибаться.
     Он сидит в беседке, почти скрытой от глаз густой жимолостью, ползучими розами, диким виноградом и плющом. Эти растения густо покрывают ее снаружи зеленым живым ковром, но только весной и летом. Сейчас много листьев уже облетело; императорская беседка постепенно теряет свою красоту. Зимой она будет гола и неприглядна, оплетенная обнаженными лозами ползучих растений, посеревшая и потемневшая от времени и дождей.
     Однако сейчас в ней всё еще весьма уютно. Его величество сидит на деревянной полукруглой скамейке: тяжелый, безобразный и, как всегда, со вкусом, роскошно одетый. Он опирается на круглый полированный столик. Благодарение Богу, переговоры с испанскими послами прошли быстро и удачно, все вопросы решены, и завтра послы отбудут на родину с письмом для своего короля и с богатыми дарами для него и всей царственной семьи. А еще через два дня Лодеринг уедет в свой Осенний Дом и там, наконец, отдохнет, как следует. Он заслужил отдых. Улыбка пробегает по его крупным, решительно очерченным губам. Вероятно, у испанских послов завтра с утра будет болеть голова: ведь они приглашены сегодня на бал-маскарад, откуда никто не уходит трезвым, кроме нескольких придворных Лодеринга, вообще не пьющих вина.
     Слабый шорох заставляет императора повернуть голову. На ступенях беседки стоит Гелидор Эоло. Он с почтением кланяется его величеству, сняв свой зеленый берет, и говорит:
- Простите, государь, я не знал, что вы здесь. Я сейчас уйду.
     «Вот хитрый мальчишка, - думает его величество, скрывая улыбку. – Бегает за мной, как тень, а когда я его обнаруживаю, притворяется, что просто шел мимо».
     На душе у него становится тепло и весело. Он приветливо говорит:
- Поднимайтесь ко мне, Дорли. Мы с вами не виделись тысячу лет: со вчерашней верховой прогулки.
- Она была замечательной, ваше величество, - отзывается Дорли, делая вид, что не замечает добродушной иронии императора. «Для меня не видеть государя больше суток – это действительно тысяча лет», - думает он, поднимаясь по ступеням.
     Они здороваются за руку.
- Садитесь, - Лодеринг указывает на место рядом с собой. Дорли садится, очень довольный. Когда он вместе с Лодерингом, ему больше ничего не нужно. Он тоскует без него, как влюбленный, который долго не видит своей возлюбленной. Он и в самом деле влюблен в Лодеринга, в его душу, ум, обаяние, одиночество, безобразие. И счастлив в его присутствии так полно и глубоко, как еще никогда не был счастлив. Про себя он называет императора своим старшим братом и другом.
- Ну, как прошли ваши сегодняшние занятия с господином Эторре? – спрашивает Лодеринг.
- Очень хорошо, государь, - с живостью отвечает Дорли. – Граф Эторре был доволен мной.
- А Джагмалем, сыном Джахума и принцем Марином из Астральды?
- Тоже. Они очень точно отвечали своих уроки и выполняли задания. Особенно Джагмаль. Он отлично учится. Но когда господин Эторре спросил его мнение о битве при Гастингсе, Джагмаль заявил, что гихогры завоевали бы саксов быстрее, чем норманны.
- Вот как, - Лодеринг усмехается. – А что ответил на это граф Винсент?
- Он спросил, как поступили бы гихогры с саксами? Джагмаль ответил: так же, как они поступают со всеми своими рабами. Граф кивнул и не стал больше его спрашивать, только немного нахмурился.
- Веселый был у вас урок, - замечает Лодеринг.
- Не очень, - серьезно возражает Дорли. И вкрадчиво спрашивает:
- А вы` о чем думаете, государь?
- Да вот, князь, размышляю, прекратится ли дождь к сегодняшнему маскараду. Кстати, вы уже выбрали, что`  оденете нынче вечером?
- Да. Бархатную полумаску и колпак звездочета. Я буду весь в синем, а плащ надену голубой, вышитый серебром, и колпак на мне будет голубым, с серебряными звездами. И маска тоже серебристая, в блестках.
- Что ж, отличный костюм, - говорит император.
- А вы в чем будете?
- В золотистой полумаске, - Лодеринг смотрит куда-то сквозь беседку. – Я всегда ее надеваю.
- Вы б`удете танцевать?
- Только один раз, чтобы открыть бал. А после взойду на башню и оттуда, как полагается монарху, погружусь в созерцание того, как веселятся мои подданные.
- М-м, - протягивает Дорли; он немного разочарован. – Тогда я тоже не буду танцевать. Я пойду с вами на башню.
- Разве я позвал вас с собой? – с мягким коварством осведомляется император.
- Нет, - Дорли смущен. – Я… я пойду на другую башню. Их ведь много, целых четыре.
- Я шучу, - Лодеринг обнимает его за плечо. – Конечно, вы пойдете со мной, я буду очень рад этому. Но разве вам не хочется повеселиться вместе со всеми?
- Нет, - решительно отвечает Дорли. – Я лучше буду с вами. Я не очень люблю танцевать.
- А мне бы хотелось посмотреть, как вы танцуете, - замечает Лодеринг.
- Тогда я буду танцевать, - оживляется Дорли. – Но сначала всё-таки поднимусь на башню.
- О чем беседуете? – раздается вдруг мягкий тенор Сэнтина Фрера. Он поднимается по ступеням беседки в своем пестром трико, в плаще, с лютней на ленте, перекинутой через плечо.
- А, Маленький Сэнт, - Лодеринг улыбается. – Ты же должен быть на крыше! Помнится, я велел тебе помогать придворным готовить крышу к празднику. А ты вместо этого здесь. В чем дело, ослушник? – и он берет Сэнтина за ухо.
     Сэнтин делает вид, что ему ужасно больно, хотя пальцы императора лишь слегка сжимают мочку его уха.
- Пощади, хозяин! – умоляюще восклицает он. – Ты оторвешь мне ухо! А я, между прочим, влюблен и готовлюсь к свиданию. Ты хочешь, чтобы моя возлюбленная увидела меня с красным ухом? А потом, ну что такое крыша? Разве ее трудно, как ты метко выразился, «готовить к празднику»? Поверь, я только мешаю добрым людям, которые этим занимаются. Я решил, что гораздо важнее приготовить к празднику тебя, а не крышу: это гораздо почетней и… труднее. Но я не боюсь трудностей! И вот я здесь. Взгляни: разве мой вид не трогает и не умиляет тебя?
     И, преклонив колено перед императором, Сэнтин смотрит ему в глаза с самым преданным и в то же время бесконечно плутоватым видом.
- Вот мошенник, - смеется Лодеринг. – Ладно, так и быть. Садись рядом и пой: ведь не зря же ты притащил лютню.
- Это она притащила меня, - Сэнтин ловко вспрыгивает на полированный столик и усаживается на нем по-восточному. – Она шепнула мне: государство в опасности, бедный шут! Спаси своего государя от скуки и приготовь его к маскараду, а именно к созерцанию прекрасных дам здесь и там и пьяных рож придворных вельмож… прости, государь, я, кажется, заговорил стихами. Это лютня виновата: она всё бьет меня по спине, и от этого во мне просыпается нечестивое вдохновение.
- Сомневаюсь, что ты променял бы его на благочестивую скуку, - замечает император. – А насчет лютни, что бьет тебя по спине: слабовато она это делает. Тебя следовало бы высечь за твой язык по-настоящему.
- Высеки! – Сэнтин ударяет себя кулаком в грудь. – Только не меня, а мой язык, ибо это он, враг мой, вынуждает меня злословить. Я лишь его заложник, как Джагмаль и Марин – заложники твои. А вот если бы язык был мне другом, как Гелидор Эоло – друг тебе, то я…
- Замолчишь ты или нет! – Лодеринг делает вид, что сердится. – Играй, раз уж пришел. И не болтай лишнего.
     Сэнтин снимает со спины лютню и, попробовав, как звучат струны, начинает играть и петь:
         
                Уж осень настала, увяли цветы,
                О, Мэри, родная моя.
                С дерев золотистые пали листы,
                Дождями залита земля.

                Но я вспоминаю весну и любовь,
                О, Мэри, родная моя.
                Волнуется юноши чистая кровь,
                Томления сердца тая.

                С тобой мы гуляли в зеленых полях,
                О, Мэри, родная моя.
                Неужто не помнишь о сладостных днях,
                Связавших тебя и меня?

                Так пусть же осенние вянут цветы,
                И дождь заливает поля.
                Весна моя - в сердце, весна моя – ты,
                О, Мэри, родная моя!

     Музыка, слова, голос Сэнтина – всё это завораживает Дорли. Песня входит в его сердце вместе с шелестом дождя, с запахами осени, с чудесными ощущением, что они сидят здесь вместе, втроем, и им хорошо. Он видит, что и Лодеринг слушает внимательно – и с явным удовольствием. А Сэнтин, выдержав паузу, начинает уже другую песню, столь же мелодичную, но повеселее:
    
                Красавица, мне улыбнись.
                Улыбка твоя, как заря!
                Ко мне, менестрелю, спустись,
                Любовью желанной горя,

                По лесенке дома,
                Где всё мне знакомо,
                Ко мне, менестрелю, спустись.

                Красавица, песню мне спой.
                Хочу быть я вечно с тобой!
                Не нужно мне девы иной,
                Хочу быть с тобою одной.
      
                В саду возле дома,
                Где всё мне знакомо,
                Хочу быть с тобою одной.

- Браво! – не выдерживает государь. – Еще, Сэнт!
- Еще, еще! – Дорли хлопает в ладоши; он в восторге от песен Сэнтина.
     Тот весело встряхивает головой и снова ударяет по струнам. На этот раз песня совсем «бойкая» – простая, народная, восхитительная:

               Чудесный денек,
               Пойдем-ка, дружок,
               Плясать на зеленом лугу!
               Пусть солнце нам светит,
               О радостном лете
               Споет нам ручей на бегу.

               Надень башмачки!
               У них каблучки
               Блестят, точно два леденца.
               Пусть вдоволь попляшут!
               Что может быть краше
               Любви, что не знает конца?

     Сэнтин поет одну песню за другой, а император и Дорли самозабвенно слушают. Дорли в эти минуты забывает о том, что немного ревнует Лодеринга к Маленькому Сэнту: ведь тот на «ты» со своим царственным хозяином, о чем князь Эоло может только мечтать. Лодеринг так дружески мил и бесцеремонен со своим шутом, что Дорли поневоле испытывает зависть. Но сейчас он весь во власти Сэнтина, под чарами его чудесных песен, и мелкие чувства уходят из его сердца, тем более, что сильно ревновать и завидовать Дорли не умеет, да и Сэнтин слишком хорош для этого. Его хочется любить, дружить с ним, а не завидовать ему.
     Спев еще около десятка песен, шут решительно соскальзывает со стола, миниатюрный, гибкий, легкий. Он делает вид, что хочет уйти.
- Нет уж, постой, - голос Лодеринга тепел и нежен, как солнечный июльский вечер. – Поди сюда, Сэнт. Ты подготовил меня к маскараду, и за это я угощу тебя драгоценным вином, которое мне привезли в подарок испанцы. Садись – и будь, как господин Эоло, моим другом и гостем
- Благодарю, хозяин, - Сэнт садится справа от императора. – Но напрасно ты столь церемонен. Я называю князя Эоло просто Дорли, да и ты тоже. К чему нам притворяться, что это не так?
- Хорошо, не будем притворяться, - Лодеринг смеется и протягивает своему шуту плоскую золотую фляжку. – Вот тебе за то, что ты порадовал нас. Только не выпивай всё; я еще хочу угостить Дорли.
- Дорли не заслужил, - заявляет Сэнтин, в то же время ласково подмигивая Гелидору.
- Пей и помалкивай, - Лодеринг посмеивается.
     Сэнтин с удовольствием пьет редкое вино, одно из лучших вин короля Испании, и восклицает:
- О, букет роз и пламени! Хозяин, это божественный напиток. Дорли действительно следует отведать его, иначе я не обрету покоя до самой своей кончины. Да и ты, друг император, приложись к этой замечательной фляжке. Лишний глоток тебе не повредит.
- Приложусь, только после Дорли, - отвечает Лодеринг.
     Он мягко отбирает фляжку у своего шута и протягивает ее Дорли. Тот делает глоток и расплывается в улыбке:
- Действительно, чудесное вино! Можно еще?
- Пейте, сколько хотите, - говорит император.
     Дорли пьет, потом возвращает фляжку Лодерингу:
- Благодарю, государь.
- Ну, а теперь моя очередь, - и Лодеринг с наслаждением делает несколько глотков.  Всё-таки жизнь необыкновенно хороша даже в дождь, думает он. Да, ей просто нет цены, если рядом – твои самые близкие друзья, а в руке – сосуд с превосходным, ароматным вином, целительным и благодатным.

                6.

     Предсказатели его величества не ошиблись: около пяти часов вечера погода действительно переменилась. Сначала солнце вышло из-за туч, и показалось голубое небо, а потом и сами тучи исчезли. Ты очень обрадовался этому, и, едва начало темнеть, взошел на крышу дворца в сопровождении Алевта Крэмпа, чтобы полюбоваться приготовлениями к маскараду.
     И вот ты стоишь посреди огромной прямоугольной крыши, похожей на площадь. Да она и в самом деле размером с площадь, и такая же плоская. Ее пол выложен ромбами из золотистого и черного мрамора. Посреди крыши, в центре небольшой клумбы с розами, бьет римский фонтан. Каждый из четырех углов крыши заканчивается трехэтажной зубчатой башней с курантами, на которую ведет лестница. Теперь от башни к башне протянуты канаты с масляными фонариками: круглыми и удлиненными проволочными каркасами, обтянутыми по бокам и снизу разноцветной материей. Внутри фонариков, в небольших стеклянных чашах горят огоньки, а канаты увиты пестрой мишурой – и празднично блестят и переливаются всеми цветами радуги, в разноцветном свете фонариков, на фоне темнеющего неба. Ты любуешься этим великолепным зрелищем и думаешь, что никогда еще не видел ничего более красивого, более праздничного.
      Крышу обрамляют высокие мраморные перила. Вдоль перил расставлены лавки, обитые разноцветной кожей, и столы с матерчатыми навесами и длинными скатертями. Здесь за самые мелкие серебряные деньги будут продаваться яства и напитки. Собранные деньги, как всегда, пойдут на столичную больницу, выстроенную дедом императора Лодеринга. Это сообщает тебе Алевт. Он едва успевает отвечать на твои многочисленные вопросы.
     На скамейках сидит стража – воины в полном боевом вооружении, назначенные в караул: следить за порядком во время бала. Их глава, капитан дворцовой гвардии, Дирк ван `Эден, высокий, сильный голландец, уже около десяти лет преданно служит императору Мальвадии. Пока праздник не начался, воины сидят. Когда придворные и гости дворца поднимутся на крышу, стража уступит места дамам и музыкантам. Детям позволено посещать бал с двенадцати лет. Алевт говорит тебе, что их будет не так уж много. Во дворце всего двадцать придворных семей, и многих из детей нет дома: одни гостят у родственников, другие еще малы, остальные, уже взрослые, по разным причинам далеко от столицы.
     Ты походишь к парапету из золотистого мрамора, там, где нет скамеек и столов, и смотришь вниз, на темное море осенней листвы дворцового сада.В кронах деревьев тоже сверкают разноцветные фонарики, озаряя зеленые и желтые листья. Ты представляешь себе, как падал вниз карлик Ассельдино, сброшенный с крыши вспыльчивым вельможей, и тебе становится жутковато. Ты переводишь взгляд на цветущий огнями, утопающий в садах Морольф, и долго любуешься им, потом поворачиваешься спиной к перилам.
     Фрейлины, которые будут продавать яства и напитки, уже занимают свои места за столиками, причудливо наряженные, в разноцветных полумасках. Пажи и поварята приносят и ставят на столики кувшины с винами, пивом и соками самых различных сортов, медные кубки, тарелочки, блюда с пирогами, пирожными, конфетами, судки с дичью и рыбой, приготовленные разными способами, сочную ветчину, нарезанный хлеб, соусы, приправы, вилки, ложки, ложечки… Всё на столах не помещается. Часть яств и вин ставится под столы, под прикрытие длинных скатертей. Слышен смех: фрейлины весело болтают с мальчиками, изящными и нарядными, как бабочки.
- Ваша светлость, не угодно ли вам немного поужинать и переодеться к маскараду? – спрашивает Алевт. – Уже восемь часов.
- Да, конечно, - отвечаешь ты и в сопровождении своего слуги спускаешься с крыши через большой люк по красивой лестнице – внутрь дворца.
     После легкого ужина ты одеваешься в костюм звездочета (тот самый, который утром описывал Лодерингу) и садишься в ожидании: император обещал прислать за тобой одного из своих пажей.
     И вот в двери стучат. Ты поспешно открываешь. На пороге стоит маленький мальчик, разодетый в бархат и шелк. Учтиво поклонившись тебе, он говорит:
- Господин Эоло, император ожидает вас в своем кабинете.
- Спасибо, - ты ласково смотришь на пажа и подмечаешь в его глазах невольную зависть по отношению к тебе: мальчик еще не имеет права принимать участие в традиционном бале на крыше. Тебе становится его жаль, и ты протягиваешь ему серебряный ассинг:
- Купи себе что-нибудь на площади: ведь там тоже праздник!
     Паж расцветает благодарной улыбкой:
- Спасибо, сударь!
     Ты с достоинством киваешь ему и почти выбегаешь из своих покоев. Ноги сами несут тебя к кабинету государя, где его уже ожидает свита: четверо оруженосцев, пятеро пажей и несколько богато и нарядно разодетых вельмож в масках.
     Наконец двери открываются, и выходит Лодеринг в золотистой полумаске, которая делает его еще смешней и безобразней, подчеркивая огромный нос и рот. Он в лиловом бархатном камзоле, с золотой цепью на груди и в таких же штанах, обтягивающих его мощные, крепкие ноги, и в бледно-зеленом плаще, затканном золотыми розами.
      Увидев тебя, он улыбается тебе так же светло и безудержно, как и ты ему, и говорит:
- У вас прелестный вид, Дорли. Настоящий карнавальный костюм.
     Затем обращается к свите, оглядывает ее и смеется:
- Господа, вы неотразимы. Поздравляю вас всех с отличным вкусом в выборе платья и масок.
     Все улыбаются и смеются, польщенные.
- Вы лучше всех, ваше величество, - угодливо говорит кто-то.
- Был бы не хуже, - подтверждает император с легкой иронией, - если бы мой нос был приставным, как у вас Герберт, и рот тоже – как у вас, Артур. Ну, да не беда. Красота – вещь преходящая, а вот осенний маскарад – традиция, существующая уже почти столетие. Стало быть, это веселье серьезно. Отдадим же ему должное.
     И он идет по коридору. Ты шагаешь немного позади него, все остальные – позади вас.
     Ты бесконечно доволен и горд тем, что сопровождаешь Лодеринга. Вы поднимаетесь по лестнице и входите на крышу через широкий люк, расположенный возле одной из башен.
- Дорогу его величеству Лодерингу Восьмому! – звучат торжественные, мощные голоса герольдов.
     Тебя оглушают звуки труб и грохот салюта со всех четырех башен. Разноцветные огненные розы и шары расцветают в ночном воздухе, и тысячи голосов приветствуют появление императора.
     Нарядно разодетые придворные в сверкающих масках и полумасках заполнили всю крышу, оставив только небольшое пространство вокруг клумбы с фонтаном. Наступает тишина. Ты видишь отдельно стоящих послов из Испании, пажей и шутов. Среди них Сэнтин Фрер в пестром трико с блестками, в ярко-желтом плаще и желтой полумаске. Он весело кивает тебе; ты отвечаешь ему улыбкой.
     Император подходит к фонтану, радужно сверкающему в огнях фонарей, и тут же наступает тишина.
- Мои добрые подданные! – голос Лодеринга звучит, точно колокол, низко, гулко, выразительно и тепло. – Я рад приветствовать вас и гостей Морольфа на нашем традиционном осеннем празднике. Пусть этот вечер станет для вас вечером веселья и радости! Забудьте о мелочных ссорах и приветствуйте жизнь: право, она достойна этого. А теперь – музыку!
     Тотчас начинает звучать увертюра к менуэту. К императору немедленно подходит молоденькая очаровательная девушка, нежная и прекрасная, как сказочная фея.
- Кто это? – спрашиваешь ты стоящего рядом с тобой пажа лет четырнадцати из свиты императора.
- Это Корнелита Ольм`едо, старшая дочь господина государственного канцлера, - отвечает паж. – Она будет танцевать с его величеством.
     Корнелита Ольмедо приседает перед Лодерингом в почтительном реверансе. Он ласково кивает ей и с улыбкой подает руку. И вот они уже танцуют менуэт. Ты поражен: до того легки, молоды и изящны движения императора. Его тяжелое, сутуловатое, коренастое тело точно утрачивает свой вес. Он скользит в танце вместе с юной Корнелитой, словно ночной мотылек, и ты невольно думаешь, глубоко восхищенный, что это, должно быть, лучшая пара среди всех танцоров. Ты покорен мастерством Лодеринга и его молоденькой дамы. Они сейчас оба прекрасны в своем едином, вдохновенном порыве, в своем увлечении танцем. Все их движения, столь невесомы, живы, синхронны, что никто не может оторвать от них глаз.
     Когда танец заканчивается, крыша оглашается тысячами восторженных кликов:
- Браво! Да здравствует государь!
- Виват, Корнелита Ольмедо!
- Ура императору Лодерингу!
     Под грохот фейерверка и серебряный дождь бенгальских огней Лодеринг и Корнелита, улыбаясь, кланяются гостям. По обычаю император целует руку своей дамы; она тоже целует его руку как подданная. Они обмениваются улыбками и радуются.
     Вновь начинает звучать музыка. Придворные разбиваются на пары. Кто-то увлекает в танце Корнелиту Ольмедо, а король вместе с тобой и двумя оруженосцами (остальная свита пустилась в пляс) поднимается по лестнице на одну из башен. Он задерживается на первой ее площадке, чтобы обменяться несколькими шутливыми словами с караульными, и вы идете дальше.
     На крышу башни, где стоят ракетницы, вы не поднимаетесь; просто заходите в сторожевую галерею под крышей. Это небольшая круглая комната. Из ее довольно больших окон (ставни распахнуты) видны город и крыша.
- Вот отсюда я и буду наблюдать за балом, Дорли, - говорит тебе его величество, садясь в кресло у окна, выходящего на крышу.
- Плат`ин, - обращается он к одному из оруженосцев. – Закрой дверь.
     Оруженосец исполняет приказание. Его напарник Силен, согласно уставу порядка охраны государя, еще раньше выходит наружу, чтобы нести караул при дверях.
     Ты выглядываешь в окно. Какое великолепное зрелище! Вся крыша дворца, залитая разноцветными огнями, кружится в танце под веселую музыку. Десятки нарядных кавалеров и дам пляшут друг с другом, осыпаемые серебряным дождем бенгальских огней, а наверху в небе сияют звезды, точно еще одни праздничные фонарики.
- Как красиво! – вырывается у тебя. – Государь, почему вы не хотите танцевать? Ведь вы танцуете великолепно! Лучше всех.
- Ему просто лень, - отвечает тебе приятный голос из небольшой ниши, и Маленький Сэнт выпрыгивает оттуда, как чертик из табакерки.
- Да, мне лень, - смеется император, ничуть не удивившись появлению своего шута. – Я уже отплясал свое. А вот вы, друзья мои, еще только начинаете свои танцы с этой жизнью. Так ступайте же вниз и танцуйте, а я полюбуюсь на вас вот в ту подзорную трубу. Мне это доставит удовольствие.
- Если уж ты`  свое отплясал, хозяин, то и мне немного осталось, - откликается Сэнтин, присаживаясь на подлокотник кресла, в котором сидит император. – Ведь я моложе тебя всего на пять лет. Дорли прав: пойдем, повеселимся со всеми! Это доставит тебе больше радости, чем сидеть тут в обществе нашего доброго Платина, который немногим разговорчивей Силена, стоящего за дверью. Уж не собираешься ли ты, хозяин, изображать астронома, разглядывая в подзорную трубу то луну, то нас с Дорли?
- Я собираюсь предаться созерцанию и размышлению, - отвечает Лодеринг. – А тебе, Маленький Сэнт, поручаю отвести Дорли вниз и познакомить с какой-нибудь юной дамой, чтобы он мог потанцевать. Ведь ему хочется, я же вижу. Вот тебе золотой лальд, Сэнтин. Поди, угости, Дорли хорошим пивом или слабым вином, угостись сам и сделай то, о чем я тебя прошу.
- Хозяин, это взятка и подкуп, - заявляет Сэнтин, демонстративно пробуя на зуб золотую монету. – И вообще, это тиранство и насилие. Может, нам с Дорли вовсе не хочется покидать тебя?
- Сэнтин прав, - подтверждаешь ты. – Это тиранство и насилие.
     И вы, все трое, смеетесь.
- Довольно вам, жертвы тирана, - Лодеринг весело и дружелюбно глядит на вас. – Я еще надоем вам в Осеннем Доме, куда мы на днях поедем. Вы будете видеть меня там каждый день и по много раз. А теперь ступайте и веселитесь, да так, чтобы и мне стало весело, ибо я буду неустанно наблдбюать за вами. Приказ ясен? Отлично. И посмейте только не угодить мне! Ваша задача – поднять мне настроение, помните об этом.
- Пойдем, - Сэнтин берет тебя за руку. – Пойдем, Дорли, услаждать взор нашего деспота. Но если деспоту вдруг станет скучно, - он мягко смотрит на императора, - пусть выставит свечу на окно. Мы ее увидим и придем к нему.
- Торжественно обещаю и клянусь выставить свечу, - говорит  Лодеринг. – Мало того, обещаю свозить вас в театр до отъезда в Осенний Дом. А теперь – вниз.
     Вы с Сэнтином кланяетесь его величеству и покидаете сторожевую комнатку. Вам вовсе не грустно: вы оба действительно хотите повеселиться и заодно порадовать Лодеринга.
     Спустившись вниз с башни, вы подходите к одному из столиков. Сэнтин заказывает легкое вино для тебя и для себя и несколько французских пирожных с заварным кремом. Правда, он расплачивается серебряными ассингами, а не золотым лальдом государя.
- Я сам буду платить за себя, Сэнт, - говоришь ты, с удовольствием лакомясь пирожными, которые так и тают во рту.
- Рассчитаемся в Осеннем Доме, - Сэнтин подмигивает тебе; он тоже ест пирожные. – Там ты` угостишь меня. А сегодня я`  тебя угощаю!
     Покончив с вином и пирожными, вы ополаскиваете руки в сосуде с ароматной водой, вытираете их полотенцем, и Сэнтин подводит тебя к скамейке, на которой сидит хорошенькая девочка лет двенадцати: светловолосая, в блестящей розовой полумаске.
- Графиня, - почтительно обращается к ней Сэнтин. – Позвольте представить вам нашего гостя из Аранды, князя Гелидора Эоло. Князь, это юная графиня Виолетта Ольмедо, младшая сестра госпожи Корнелиты, которая танцевала с его величеством!
     И, поклонившись вам обоим, Сэнтин исчезает. Ты остаешься – растерянный, смущенный. Но Виолетта Ольмедо уже весело улыбается тебе и встает со скамейки.
- Я рада познакомиться с вами, князь, - очень приветливо и дружелюбно говорит она. – Пойдемте танцевать.
     И, взяв твою руку руку своей хрупкой ручкой в короткой нитяной перчатке, она увлекает тебя в гущу танцующих. Играют что-то веселое, и вы начинаете кружиться в танце среди молодежи, зрелых и пожилых людей – всех, кто способен и любит танцевать. Ты быстро обретаешь непринужденность движений и с необыкновенным изяществом ведешь свою маленькую даму, которая, к твоему удовольствию, танцует не хуже тебя.
- Вы отлично меня ведете, - она улыбается тебе доброй, еще совсем детской улыбкой.
- А вы превосходно меня слушаетесь, - ты сама любезность и приветливость. – Это ваш первый бал, графиня?
- Да, князь, и мне очень весело, - отвечает она. – А вам?
- Мне тоже. Осенний праздник в Морольфе – самое красивое зрелище, которое я когда-либо видел.
- Да, это наш императорский праздник, - на личике Виолетты радостная гордость. – Вам очень идет ваш костюм звездочета, князь. Может, вы предскажете мне мою судьбу? – и она звонко, задорно и мило смеется. Ты чувствуешь, что потихоньку начинаешь влюбляться в нее, но не показываешь этого, а отвечаешь ей в тон:
- Что ж, графиня, если вам так хочется узнать волю звезд, то я скажу вам: вы выйдете замуж за прекрасного принца, и он увезет вас в страну вечного счастья, любви и красоты!
     Она снова звонко смеется, и ты вторишь ей. Ты видишь: твое предсказание ей очень и очень приятно.
- Как вы милы! – говорит она. – Такое чудесное провиденье достойно награды. Вы можете отныне называть меня просто Летта.
- Благодарю вас, - ты улыбаешься ей. – Тогда и вы называйте меня просто Дорли.
- О, мне нельзя, - она смущена. – Ведь вы – будущий правитель Аранды.
- А вы – будущая королева страны счастья, - отвечаешь ты.
- И еще вы любимец нашего государя, - доверительно сообщает она. – Это уже все-все заметили. И теперь я понимаю, за что он вас любит.
- За что? – сердце замирает у тебя в груди.
- За то, что вы красивый, добрый и веселый, - чистосердечно отвечает она.
- Благодарю, - ты галантно целуешь ее руку, отчего ее личико мило вспыхивает удовольствием и смущением. – Вы тоже очень красивая, добрая и веселая.
- Давайте дружить, Дорли! – предлагает она.
- Просто дружить? – ты напускаешь на себя вид настоящего светского кавалера.
     Она хохочет:
- Конечно, просто дружить.
     И добавляет с пленительной наивностью:
- А дальше будет видно.
- Давайте, - ты улыбаешься ей. – Я очень рад, Летта. Но… я на службе у государя, и смогу дружить с вами только в те часы, когда буду свободен от службы.
- Согласна, - она кивает. – А сейчас пойдемте, я угощу вас одним очень вкусным блюдом.
     Вы идете к одному из столиков под навесами. Виолетта угощает тебя крохотными нежными рыбками, запеченными в сметанном соусе, а ты ее – икрой, мясом перепелок в миндальном молоке, пирожными и гранатовым соком.
      Подкрепившись таким образом, вы снова идете танцевать, и долго танцуете, беспрерывно болтая о всякой всячине. Затем, устав, решаете посидеть на скамейке и отдохнуть. Ты ведешь Летту к скамейке под руку, но вдруг она бросает взгляд в сторону, ахает и бледнеет. Ты смотришь туда, куда смотрит она, и всё в тебе замирает от ужаса. Какой-то огромный вельможа в нескольких шагах от вас, поднял Сэнтина Фрера над головой – и вот-вот швырнет его на мраморный пол. Лицо у вельможи озлобленное и страшное.
- Нет! – кричишь ты и бросаешься вперед. Вельможа швыряет Сэнтина. Ты вытягиваешь руки, чтобы подхватить его, и совершенно забываешь при этом, что Сэнтин очень не намного легче тебя. Он падает тебе на руки, и вы вместе кубарем летите на пол. Страшная боль пронзает твои руки. Ты немеешь и едва не теряешь сознание. У Сэнта разбито лицо, но твое вмешательство подоспело вовремя: ты смягчил падение Сэнта и, в любом случае, он отделался легче, чем мог бы. 
     Сэнтин лежит неподвижно, бледный, с закрытыми глазами. Музыка смолкает. Стражники хватают за руки буйного вельможу. По испуганной, притихшей толпе пробегает ропот.
      И тут все расступаются. Ты видишь: сам Лодеринг поспешно направляется к вам. Он без маски, его лицо кажется разноцветным от фонариков, но ты замечаешь, как сквозь розовые и зеленые тени на его лице проступает смертельная бледность.
     Он молча, очень бережно и без всяких усилий поднимает на руки сначала Сэнтина, потом тебя. От боли ты лишаешься чувств и уже не видишь, как его величество поворачивает голову в сторону провинившегося вельможи и сухо, сквозь зубы отдает приказ страже:
- В кандалы!
- Прости, государь! – пьяный вельможа порывается упасть на колени перед императором, но стражники удерживают его и уводят.
- Виноват, ваше величество, - хмурый Дирк ван Эден склоняет голову перед Лодерингом. – Это мой недосмотр.
- Вздор, дорогой ван Эден, - мягко говорит Лодеринг. – Скорее, это м`ой недосмотр. Отныне на моих праздниках не будут продавать никаких хмельных напитков; только соки и самое слабое пиво.
- Господин Ольмедо! – обращается он к канцлеру. – Прошу вас временно заменить меня. Пусть бал продолжается.
     И он уходит с крыши, унося вас на руках: спокойный, хладнокровный, исполненный царственного достоинства. За его спиной царит почтительная, сочувственная и виноватая тишина. Никто не смеет проронить ни слова.

               

                7.

     Дорли Эоло очнулся в незнакомом богатом покое, на незнакомой кровати. Свечи озаряли комнату. Юный князь увидел, что на нем нет плаща, и почувствовал, что нет также колпака и маски. Он мгновенно вспомнил всё, что произошло, и повернул голову влево. Рядом с ним лежал Сэнтин Фрер, тоже без плаща и без маски.
     Из глубины комнаты показалась тяжелая фигура его величества, и Дорли, несмотря на боль в руках, которыми он не смел пошевелить, всей душой обрадовался, что Лодеринг здесь, с ними. Лицо императора было сумрачным и встревоженным. Он приблизился к кровати с той стороны, где лежал Сэнтин, и склонившись над ним, принялся очень бережно вытирать ему лицо своим платком, смоченным в воде. Когда он смыл с лица Сэнта всю кровь, он отложил платок в сторону, взял в свои большие руки лицо Сэнта и осторожно, с глубокой нежностью и любовью, которых Дорли до сих пор даже не предполагал в нем, поцеловал своего шута в лоб и в глаза.
- Рин… - прошелестел голос Сэнта. Он поднял веки и с трудом улыбнулся своему государю разбитыми губами. – Прости, я был неосторожен… Дорли… жив?
- Жив, - Лодеринг провел рукой по его светлым волосам. – Лежи и молчи, Сэнт. Сейчас придет врач.
     Сэнтин снова закрыл глаза, а император, обойдя кровать, присел рядом с Дорли, склонился над ним, и Гелидор увидел слезы в его глазах.
- Дорогой мой, - Лодеринг поцеловал его в лоб и в волосы и погладил по щеке. – Ты спас жизнь моему Сэнту. Я никогда тебе этого не забуду.
     Дорли глубоко взволновали слова государя, его ласка, слезы, а главное, это дружеское, сердечное «ты», с которым император впервые обратился к нему. Его душу переполнила любовь к Лодерингу и Сэнтину. Он всем сердцем умилился благодарной душе императора, и сам испытал благодарность и бесконечную радость.
- Я люблю тебя, государь! – вырвалось у него. – Тебя и Сэнта! Вы мне, как старшие братья…
- Тише, - Лодеринг, глубоко тронутый, улыбнулся ему. – Тебе нельзя много разговаривать. Что у тебя болит?
- Ничего, кроме рук, - честно признался Дорли. – Но руки болят ужасно.
     Лодеринг не успел ему ответить. В покой вошел личный врач его величества, господин Теобальд Луд`ор, пожилой, седой и худощавый. В руке он держал чемоданчик красного дерева, с которым не расставался, когда посещал больных.
- Вот, господин Лудор, - молвил император, поднимаясь с кровати, - очередные жертвы нашего осеннего праздника. Мои придворные совершенно не умеют пить и каждый год калечат людей. Право, наше традиционное веселье начинает сильно раздражать меня. Если и в следующем году случится что-либо подобное, я отменю маскарад на крыше. Пусть мои добрые подданные веселятся на площади – и без меня, а также без людей, которые мне особенно дороги.
- Абсолютно с вами согласен, ваше величество, - доктор подходит к Сэнтину и внимательно осматривает его. Затем сообщает с облегчением:
- Слава Богу, государь, пустяки. Сотрясение мозга, сильные ушибы и вывих левого плеча. Кости целы. Нос не сломан, только разбит, и зубы не пострадали. Это быстро пройдет.
     С помощью короля он снимает с Сэнтина трико, вправляет ему руку, накладывает примочки на ушибленные места, дает выпить какого-то лекарства и укладывает под одеяло. Потом говорит:
- Полный покой. Пусть пьет утром и на ночь вот этот порошок. Пить можно, но только воду, а есть – мясной бульон с яйцом и хлеб.
- Ну, это жестоко, - не выдерживает Сэнтин, который всё слышал.  – Господин Лудор, я и так много претерпел, за что же еще лишать меня хорошего вина и приличной еды? Пусть лучше воду, хлеб и бульон дают `Онно Нэйдхарту, который едва не убил меня. Он вполне заслужил такое к себе отношение, и я буду весьма доволен, если его накажут подобным образом.
     Всё это он произносит слабым, прерывающимся голосом, медленно, не открывая глаз, но на его губах – еле заметная улыбка, согревающая сердце Лодеринга.
- Всему свое  время, дорогой Сэнтин, - смеется Теобальд Лудор. – Раз уж вы и в таком состоянии продолжаете шутить, значит, вам недолго терпеть диету: веселые жизнерадостные люди, по моему наблюдению, выздоравливают значительно быстрее людей мрачных и унылых. И живут дольше.
     Он подходит к Дорли и, опять же, с помощью императора, осторожно снимает с него одежду. Он ощупывает руки Дорли, осматривает его всего и говорит:
- Шесть вывихов: плечевые, локтевые суставы и запястья. Сильный ушиб правого плеча и бедра. Больше повреждений нет. Слава Богу!
- Слава Богу, - повторяет за ним Лодеринг, осеняя себя крестом.
     Затем начинается ужасная боль: доктор вправляет Дорли суставы. Тот не выдерживает, вскрикивает, и крупные слезы сами собой льются из его глаз.
- Всё, всё, мой дорогой, - Лодеринг ласково гладит его по голове.
- Полный покой, - доктор накрывает Дорли одеялом. – Диеты не нужно, но пусть его светлость три дня поменьше двигает руками и не встает.
- Ваше величество, - он смотрит на императора. – Быть может, перенести наших больных в мои покои? Я бы наблюдал их и вернул бы вам их здоровыми.
- Нет-нет, благодарю, - отзывается Лодеринг. – Я сам буду ухаживать за ними, не беспокойтесь, господин Лудор.
     Врач изумлен таким решением государя, но благоразумно молчит. Откланявшись, он уходит, а Лодеринг садится на стул рядом с Дорли.
- Ну, как, уже не больно? – заботливо спрашивает он.
- Ноет немного, - Дорли улыбается ему. – Но это пустяки. Получается, государь, мы заняли твою кровать. Где же ты будешь спать?
- Вероятно, у нас в ногах, - шутит Сэнтин, не открывая глаз.
     Лодеринг смеется:
- Не дождетесь. Я отлично устроюсь на канапе.
- А как же государственные дела? – беспокоится Дорли. – Не можешь же ты сидеть с нами и одновременно управлять государством.
- Ничего, дела не займут много времени, - отвечает Лодеринг.
     Он сам приносит второе одеяло для Дорли и ночные вазы для обоих больных, сам ставит возле изголовья Сэнтина и Дорли столики, на которые ставит графины с водой и кубки, а также ночные свечевые лампы, и кладет по огниву на каждый столик, чтобы его друзья могли зажигать свет, когда захотят.
- Ты голоден, Сэнт? – спрашивает он, склоняясь над своим шутом.
- Нет, Рин, - Сэнтин улыбается. – После гимнастических  упражнений на крыше мне бы хотелось побольше отдохнуть. Особенно на твоей императорский постели, да не в ногах, а по-человечески. Ради этого стоит заболеть!
- Кстати, - император хмурится. – Что случилось? С чего вдруг этот болван напал на тебя?
- Он хотел танцевать с Розалиндой Лик, - сонно поясняет Сэнтин. – А она не хотела. Так сильно не хотела, что я пришел ей на помощь и выпалил под носом у Нэйдхарта из хлопушки. Разумеется, он выпустил Розалинду, и она сбежала, а я не успел…. ну, дальше ты всё знаешь.
- Ладно, не будем о печальном, - говорит император. – Ты чудесно танцевал, Сэнтин, я видел с башни. А сейчас прими порошок, выпей воды и спи.
     Он помогает Сэнтину принять лекарство, заботливо укрывает его одеялом в батистовом пододеяльнике с кружевной отделкой и еще раз целует в светлые волосы.
- Спокойной ночи…- шепчет Сэнт и немедленно засыпает.
     Его величество подходит к Дорли:
- Ну, а ты, - спрашивает он дружески, - хочешь чего-нибудь?
- Нет, спасибо, - отзывается Дорли; он совершенно счастлив. – Только, государь, нет ли у тебя ширмы? И ночной рубашки?
- А, стесняешься меня, – Лодеринг улыбается ему. – Я завтра дам тебе ночную рубашку. А ширму сейчас поставлю. Смотри, осторожней вставай с постели – и только по самой великой необходимости.
- Обещаю, - говорит Дорли.
     Лодеринг ставит у него в ногах ширму, которая заслоняет часть кровати от нескромных взглядов. Себе он стелет на канапе, напротив своей кровати, так, чтобы видеть лица Сэнтина и Дорли. Канапе стоит со стороны Маленького Сэнта. Он больше пострадал, стало быть, ему требуется больше внимания.
     Дорли уже спит.
     Лодеринг ложится, задувает свечу, но долго не может уснуть. Он чувствует, что нескоро простит Онно Нэйдхарта, который, если бы не Дорли, убил бы сегодня его Сэнтина, его друга. Конечно, Нэйдхарт сделал бы это не со зла, а просто по своей «окаянной вспыльчивости», как он сам любил говорить, но факт остается фактом: Нэйдхарт едва не погубил сегодня Сэнтина. В то же время Лодеринг понимает: держать раскаявшегося Нэйдхарта, искреннего верноподданного и доброго воина, в цепях, на хлебе и воде, больше суток – неправильно и бессмысленно.
     «Выпущу его завтра, - решает он. – Так и быть. Но сначала с ним побеседую. Пусть знает, что я им недоволен, и что еще одна подобная выходка – и тюрьмы ему будет не миновать…»
     Он вздыхает. Благодарение Богу, Сэнтин жив, и даже скоро поправится. А всё Дорли, который не струсил и не растерялся, и так вовремя оказался рядом. Его величество улыбается. Дорли Эоло, его любимый друг. Пусть маленький, но смышленый, любящий, отважный. Как очаровательно он танцевал сегодня с этой милой малюткой, Виолеттой Ольмедо. Надо будет сказать ему завтра, что он был неотразим.
     «Хорошо, что Сэнт и Дорли здесь, у меня, - думает его величество. – И спят себе, как дети. Господи, исцели их поскорее! У меня такое чувство, что я принял под свой кров двух Твоих ангелов…»
     И он засыпает – незаметно, мирно и спокойно. Но даже во сне легкое, едва уловимое чувство странной тревоги не покидает его.


     Проходит два дня.
     Сэнтин и Дорли быстро идут на поправку. Король Лодеринг почти всё время с ними. Когда важные дела заставляют его покидать их, с ними остаются его молчаливые оруженосцы.
     Больным без конца присылают цветы. Больше всего цветов получает Сэнтин. Он всеобщий любимец, поэтому с его стороны кровати полно пышных букетов: от шутов и шутих, от придворных фрейлин и дам, от Розалинды Лик, которую он избавил от назойливости пьяного Онно Нэйдхарта, и, конечно, от подруги Сэнта, фрейлины Мелины Р`устер.
     Дорли также получает букеты от придворных дам, восхищенных и умиленных его подвигом. Ему это очень приятно. Но самый лучший подарок: букет лилий от Виолетты Ольмедо. Дорли держит вазу с этим букетом на своем столике.
- Мы с тобой просто утопаем в цветах, - смеясь, говорит ему Сэнтин. – Скоро мы задохнемся от их аромата. Есть ли на свете более прекрасная смерть? Когда придет мой час, я предпочел бы умереть именно так, Дорли. Но… жизнь пока всё еще торжествует; стало быть, да здравствует жизнь!
     Дорли смеется. Они с Сэнтином оба столь невелики, что одна кровать на двоих (впрочем, широкая) нисколько их не стесняет. Едва состояние Сэнта улучшается, как их беседы становятся нескончаемыми, и только появление Лодеринга заставляет их умолкать и обращает всё их внимание на царственного друга и на разговоры с ним.
     Император очень ласков с ними обоими, но Дорли немного грустно, что Сэнтин в минуты задушевных бесед называет государя просто «Рин», уменьшительным именем от «Лодеринга», тогда как Дорли вынужден обращаться к императору «государь». Впрочем, Рином Лодеринг бывает только, когда они втроем. Пери оруженосцах и враче Сэнтин всегда величает его «хозяином».
     Навещать больных не решаются. Все побаиваются просить императора о такой великой милости как посещение его опочивальни. К тому же, всем известно, что больные скоро поправятся.
     Впрочем, трех гостей Лодеринг всё-таки приводит. Это граф Винсент, учитель Дорли, заложник императора Марин, сын короля Астральды, полный белобрысый паренек двенадцати лет, говорящий по-мальвадийски с небольшим акцентом. Третье лицо – возлюбленная Сэнтина Мелина.
     Пока Мелина шепчется с Сэнтином, счастливая тем, что ее пустили повидаться с ним, Дорли беседует с графом Эторре и Марином. Марин – добродушный и простодушный мальчик. Доли ему сразу понравился, и теперь он жалуется, что без Дорли в классе пусто: ведь с Джагмалем из Маханги не поговоришь. Марин его побаивается. Дорли с ним согласен: мало радости беседовать с Джагмалем, сыном Джахума. Дорли уже пробовал это делать. Джагмаль отвечал ему вежливо, но так сдержанно и односложно, с таким неподвижным лицом, что у князя Эоло пропала всякая охота беседовать с ним.
- Да, ханг Джагмаль нелегкий юноша, - замечает Винсент Эторре. – Бог знает, что у него на уме. Но уроки он знает блестяще. Единственно, он не учит Закон Божий, ибо он мусульманин; но и мусульмане бывают милейшими людьми.
- Только не гихогры, граф, - возражает Марин.
- Да, пожалуй, среди гихогров я не встречал приятных людей, принц, - соглашается граф со своим учеником. – Впрочем, я знаком с ними не так уж близко. Мудрость – и не только восточная – гласит, что хорошие люди есть везде.
     Дорли очень занимает эта беседа. Когда гости уходят, он спрашивает Сэнтина:
- Сэнт, ты видел добрых гихогров?
- Я и недобрых не видел, - признается Сэнтин. – Я не бывал в Маханге и не общался с теми гихограми, которые служат государю в Мальвадии.
- А Джагмаль, сын Джахума?
- Что же в нем недоброго? – Сэнтин немного удивлен. – Разве ты видел от него какое-нибудь зло?
- Я чувствую в нем это зло, - отзывается Дорли.
- Пока змея не ужалила, ты не можешь утверждать, что она обидела тебя, - замечает Сэнтин. – Впрочем, настаивать на том, что гихогры добры, я, конечно, не собираюсь. Они довольно-таки жестоки, но – так, между собой. И, конечно, коварны, это всем известно. Но лично я не видел от них ни зла, ни добра, ибо не видел их самих, кроме Джагмаля, с которым мы и словом не обмолвились. Про него могу сказать одно: у него отсутствует чувство юмора. Или я просто чего-то не понимаю. Но я никогда не видел его веселым.
- А грустным?
- И грустным тоже, - Сэнтин усмехается и говорит:
- Знаешь, Дорли, я никогда не задумываюсь над тем, что мне непонятно. И о тех, кто мне непонятен, тоже не думаю.
     Дорли тоже усмехается. Он заметил: после происшествия на крыше Сэнт стал держаться с ним, князем Эоло, еще более внимательно и дружественно. Конечно, он горячо поблагодарил Дорли за то, что тот спас его, но его благодарность больше выражается не в признательности, а в тоне, во взгляде, в поступках. Дорли стал ближе Сэнтину, это чувствуется во всём.
- Скоро мы поедем в Осенний Дом, - мечтает Сэнтин. – До чего же там хорошо! Небольшой такой особнячок посреди леса. И никаких тебе балов-маскарадов: только всё самое лучшее. И главное, наш государь будет с нами…
     Когда вы уже почти здоровы, Сэнту приносят записку. Прочитав ее, он принимается хохотать. Его смех так заразителен, что Дорли невольно вторит ему.
- На, прочти, - Сэнтин протягивает Дорли листок голубой бумаги.
     «Друг Сэнтин! – читает Дорли. – Прости, что повел себя, как последняя свинья! Просто ты вмешался в мою с Розалиндой беседу и выстрелил из хлопушки в самый неподходящий момент. Но всё равно прости меня, если можешь. Характер у меня бешеный и скотский, но ведь если всерьез, то ведь я же люблю тебя, друг! Хотел бы я видеть мерзавца, который не любит и не чтит тебя, как подобает!
      Сэнтин! Я распорядился доставить в твою комнату отличное греческое вино, изюм и большой тяжелый кошелек. Прощаешь ли ты меня?
                Онно Нэйдхарт.
                P. S.

     Мой нижайший поклон князю Гелидору Эоло, который спас не только твою голову, но и мою, хотя она вовсе этого не заслуживает».
- Бедняга Онно щедр как в своей ярости, так и в своем раскаянье, - вздыхает Сэнтин. – Люблю широкие натуры. Надо его простить. А, Дорли?
- А вдруг он снова на тебя нападет? – Дорли слегка хмурится.
- Ну, тогда я прощу его второй раз, если останусь жив, - просто отвечает Сэнтин – и посылает Онно Нэйдхарту через оруженосца красивую розу, к шипу которой приколот кусочек пергамента. На пергаменте написано: «Прощаю от души. Обещаю не стрелять больше из хлопушек. Спасибо за дары. Заходи в гости, когда будешь трезв. Маленький Сэнт».

                8.

     Они уезжают в Осенний Дом в конце сентября.
    Император берет с собой всю свою свиту из двадцати человек, всех трех заложников, Сэнтина, троих своих незаконных детей вместе с их матерями-герцогинями, возлюбленную Сэнтина Мелину Рустер и графиню Ольмедо с обеими дочерьми. Ему хочется порадовать своего канцлера Фернана Ольмедо милостью, оказанной его семье и, кроме того, он замечает, что Гелидору Эоло нравится Виолетта Ольмедо; а значит, мальчику будет приятно, если она поедет с ними.
      Разумеется, графиня Ипполита и ее дочери довольны неожиданным приглашением императора отдохнуть на его даче, в двадцати милях т Морольфа.
     Дорли также чрезвычайно доволен. Они с Сэнтином скачут верхом немного позади его величества. Впереди Лодеринга едут двое оруженосцев – из осторожности, на всякий случай, во избежание неприятных неожиданностей со стороны явны или тайных врагов императора.
     Лодеринг полной грудью вдыхает теплый, пряный запах осени. Солнечные тропинки усыпаны листьями, полуобнаженные кусты и деревья с их красной, зеленой и желтой листвой смотрят пестро и весело. Воздух тепел, точно летом. В нем растворяется пение птиц, жужжание поздних мух, стук копыт и колес, голоса свиты, смех… Всё это вплетается в тишину ясного дня и не тревожит ее, а гармонично сливается с ней, входит в ее чистый покой. Лодеринг точно видит своим внутренним взором душу осени, улыбку ее голубого солнечного неба, лесов, полей, дорог, прекрасных трав, всё еще зеленых и высоких, но уже бледнеющих, вянущих, уходящих в прошлое вслед за знойным летом.
     Время от времени его величество бросает взгляды на Дорли и Сэнтина. Дорли, нарядно одетый, в синем берете, как всегда, удивительно мил, изящен и красив. Его глаза блестят, на щеках румянец, вьющиеся темно-каштановые волосы выбиваются из-под берета на высокий ясный лоб. Лодеринг невольно любуется им. С каким непринужденным княжеским достоинством Дорли держится в седле, до чего он строен, хрупок, гибок. Вновь и вновь Лодеринг жалеет, что этот мальчик – не его сын и даже не родственник, а просто гость… нет, друг. Друг его императорского сердца – одинокого, как сердца почти что всех правителей.
      Сэнтин, одетый так же нарядно, как Дорли, походит на такого же мальчика. В нем всё отроческое, кроме его лица, узкого, моложавого, с большими голубыми глазами. Это взрослое лицо, но оно по-детски дружелюбно и весело. Волосы Сэнта тоже выбиваются из-под берета, и солнце золотит их.
     Лодеринг вспоминает, как два дня назад ездил в театр вместе с Дорли и Сэнтином. Восседая в императорской ложе, они смотрели Шекспира «Много шума из ничего». Актеры старались вовсю, постановка была отличной, музыка и декорации – великолепными; словом, спектакль удался на славу. Дорли был в восторге. Лодеринг и сам от души наслаждался комедией; он давно не был в театре. А Сэнтин, приятельствовавший со многими актерами и актрисами, развлекался тем, что время от времени бросал им букетики цветов, которыми заранее запасся. Разумеется, он делал это только тогда, когда зал взрывался аплодисментами. В эти минуты триумфа исполнителей летающие букетики цветов лишь усиливали их торжество и вдохновение, не мешая искусной игре.
     Теперь Сэинтин скачет на своей любимой лошадке Исиде светло-дымчатой масти, а Дорли – на жеребце, которого привез из Аранды, золотистом Ирисе. Под императором же гнедой конь темно-коричневой масти, с белыми «чулками» на передних ногах, иноходец Хенгист: конь для охоты и длительных прогулок. Для ратных выездов государь держит другого коня, мощного, сильного, быстроного Б`альдра, способного без труда носить крупного всадника в доспехах.
      Лодеринг радуется и без конца удивляется тому, что Гелидор Эоло, так искренне и глубоко привязался к нему, императору с внешностью то ли тролля, то ли клоуна, к Лодерингу Безобразному. То, что он, император, привязался к  своему малолетнему гостю, не удивительно: как не привязаться к такому дружелюбному, обаятельному, красивому ребенку! Но что нашел в нем, безобразном и не слишком-то веселом человеке, Дорли, для императора загадка. Да, это для него тайна – и одновременно с этим великий дар, щедрый и не заслуженный. Император ловит себя на мысли, что любит Дорли не меньше собственных детей, а когда они беседуют, понимая каждое слово, каждый взгляд друг друга, то даже и больше. За сокровенность чувств и понимание, за глубокую привязанность Лодеринг любит также и Сэнтина, но немного иначе, нежели Дорли. Сэнтин для него – часть его души, взрослый друг, перед чьей бескорыстной преданностью он неизменно преклоняется, как перед святыней, - но только в своем сердце. Сэнтину известно, как горячо его любит император, для всех же остальных он просто шут его величества, не более того.
     Спустя несколько часов езды умеренной рысью, они приезжают в дачную резиденцию Лодеринга – Осенний Дом. Это особняк из светло-серого камня на опушке леса: маленький охотничий замок со службами и флигелями, огороженный узорной чугунной оградой. Место, где стоит особняк, живописно и великолепно, а главное, сухо и здорово от множества сосен и елей, которые дальше к северу совсем вытесняют лиственные деревья и превращаются в бор, наполненный смолистым ароматом хвои.
     Слуги с почетом встречают его величество. Император отдает им приказ разместить по комнатам всех, кто с ним приехал, а Дорли и Сэнтину говорит:
- Пойдемте со мной. Вы будете жить на первом этаже, в моих пяти комнатах. Две из них ваши. И ночевать мы будем в одной опочивальне; я убедился, что с вами мне ночью гораздо веселее.
     Дорли и Сэнтин смеются. Дорли – от радости, а Сэнт не без некоторого ехидства, впрочем, безобидного: он не умеет ехидничать по-настоящему.
- Как же мы с Дорли веселим тебя по ночам, хозяин? – с любопытством спрашивает он. – Может, храпим как-нибудь особенно? Или так забавно бредим во сне, что ты втихомолку хохочешь над нами? Или, страдая лунатизмом (прости меня, Господи!), мы встаем с постели и, продолжая видеть сны, отплясываем джигу или что-нибудь другое в этом же роде?
- Слава Богу, нет, - император смеется. – Не думаю, что таким образом вы развеселили бы меня; скорее, я встревожился бы за ваше здоровье. Просто мне приятно, когда вы ночью рядом со мной.
- А вдруг ты захочешь привести в гости даму? – не унимается Сэнтин. – Тогда тебе придется выгонять нас с Дорли. Ведь свидание – не шутка. Как говорится, третий лишний, а уж четвертый – тем более.
- Сомневаюсь, что мне захочется встречаться с дамами, - отвечает его величество. – Но если это всё-таки случится, мой кабинет ничем не хуже опочивальни.
- Вот как! – глаза Сэнтина плутовато поблескивают. – Ну, а если мы с Дорли тоже захотим устроить ночное рандеву (ведь не зря же ты взял с собой наших подруг), что же нам делать?
- Пользоваться вашими комнатами, - отвечает Лодеринг. – Там тоже есть всё необходимое; во всяком случае, для тебя, Сэнт. А Дорли, я полагаю, ограничится дневными свиданиями.
- Я никакими не ограничусь, - Гелидор слегка краснеет. – Мы с ее сиятельством Виолеттой просто дружим.
     Лодеринг, смеясь, заглядывает ему в глаза. Его взгляд так добр и дружествен, что Дорли немедленно смягчается, раскаивается и с чувством целует руку императора. Конечно же, тот понимает, что тринадцатилетний мальчик и двенадцатилетняя девочка просто дружат!
- Пойдешь со мной и Сэнтом в баню с серным источником? – спрашивает Лодеринг Дорли.
- Сейчас?
- После обеда.
- Пойду, - немедленно отвечает Дорли, делая вид, что прекрасно знает, что такое серный источник, и как выглядит баня с ним. Вчера вечером он тщательно помылся перед дорогой, и ему известно, что император и Сэнт тоже мылись. Поэтому он несколько недоумевает: зачем снова баня? Но с Лодерингом он готов идти куда угодно.
     Комнаты императора на первом этаже особняка роскошны и уютны. Покои Дорли и Сэнтина – рядом, далее идет спальня, а из нее – выход в комнату и кабинет его величества. Все комнаты также имеют выход в коридор.
     Алевт Крэмп раскладывает в шкафу вещи Дорли, взятые им из Морольфа. Слуги императора также разбирают вещи своего хозяина, и только Сэнтин «раскладывается» сам. Он шут, и прислуги ему не полагается. Впрочем, вещей у него немного.
     Дабы не томить своих друзей голодом, Лодеринг велит накрыть стол в кабинете и позаботиться о том, чтобы все тридцать с лишним человек, прибывшие с ним, тоже пообедали.
      Обед проходит весело. Дорли спрашивает его величество, каким образом все приехавшие разместятся в особняке?
- Пустое, - отвечает государь. – В доме пятьдесят комнат, к тому же, есть еще флигели, и везде всё готово к приему гостей.
- Да, - подтверждает Сэнтин. – Все разместятся. Ведь кроме флигелей и комнат существуют еще чердак и подвалы. В конце концов, между деревьями можно подвесить гамаки и переименовать Осенний Дом в Лежбище Вельмож. Еще можно поставить шалаши. Говорят, это рай, если с тобой рядом дама, но я что-то сомневаюсь в этом. Дамы способны превратить любой рай в нечто противоположное, а шалаш, как его ни верти, плохо защищает от дождя и холода. В общем, лучше ограничиться подвалами и чердаком.
- Ешь и не болтай, - император старается нахмуриться посуровей. – Иначе я тебя самого отправлю на чердак, и весь его предоставлю в твое распоряжение.
- Стало быть, я стану повелителем чердака, - Сэнтин принимает гордый и самодовольный вид. – Ну, раз так, хозяин, придется тебе дать мне и свиту: ведь настоящий правитель тот, у кого есть не только чердак, но и подданные.
- Ты получишь подданных, - усмехается Лодеринг. – Я так тебе поддам, что ты надолго утратишь охоту к пустословию. Ешь, Сэнт! Мне не терпится показать Дорли мой флигель с серным источником.
- Чудесное место, - голос Сэнтина звучит благосклонно. – И чем оно мне больше всего нравится, Дорли: не нужно разогревать воду, ибо она горяча от природы – но в меру, как раз для человеческого тела. Правда, серой здорово пахнет, но где есть вода, там, говорят, нет лукавого; так что, стало быть, наша баня чистая!
     Он смеется, император и Дорли смеются тоже. Дорли всё еще не понимает, о чем идет речь, но усердно ест: Сэнтин заинтриговал его своими словами о таинственном источнике. Ему хочется поскорее покончить с обедом и познакомиться с удивительной баней.
     И вот они идут в глубь сада в сопровождении двух оруженосцев.
     Дорли видит небольшой каменный дом. Они заходят внутрь. Внутри жарко, даже немного душно, - и слышен приглушенный шум льющейся воды: такой, словно где-то внутри, за дверями, ливень.
     Оруженосцы остаются снаружи.
     Император, Дорли и Сэнтин входят в еще одну комнату, где стоят обитые кожей лавки с резными ножками, широкие, как лежанки, а пол устлан коврами. На столе – бочонки с кранами и глиняные кр`ужки. Здесь еще более жарко и душно, и еще слышнее шум воды. Стены и потолок расписаны нереидами и океанидами. Сквозь слюдяные окна, завешанные светлыми плотными шторами, пробивается дневной свет.
- Ну, раздевайся, - обращается к Дорли император и принимается снимать с себя одежду. Сэнтин и Дорли следуют его примеру. Дорли немного не по себе. До сих пор ни Сэнтин, ни Лодеринг не видели его совершенно голым. Он тоже не очень-то стремится видеть их без одежды, потому что стесняется вдвойне – и за них, и за себя. Он раздевается, стараясь не глядеть по сторонам, аккуратно складывает свою одежду, почти не поднимая глаз, и всё-таки замечает, что Сэнтин – вроде него, тонкий и розовый, а император – огромный, мощный, смуглый. Его грудь и голени покрыты темными, но не черными волосками, босые ступни ног огромны. Без одежды он кажется еще безобразней; в его теле есть что-то грубое, животное. Дорли неловко смотреть на него. Он вдруг ясно ощущает, насколько сам он красив и изящен по сравнению с Лодерингом, и ему это неприятно. Он не хочет быть лучше и привлекательней своего императора. Он слишком любит его, чтобы этого хотеть, и слишком мало ценит собственную красоту. Ведь она – далеко не главное в жизни. Но на груди у императора – золотой крестик, и это примиряет Дорли с его грубой, звериной мощью, с тем, что он уже совсем взрослый и видит его, князя, без одежды. На Дорли и Сэнтине тоже нательные крестики, но крестик на груди императора производит на Гелидора особенное впечатление. Этот крестик точно защищает Лодеринга от его собственного безобразия.
- Пойдем, - император берет Дорли за руку. Все втроем они входят в еще одну комнату, и Дорли замирает, пораженный. Сколько пара, как душно! А главное, с потолка, из каких-то круглых больших тарелок с дырочками, похожих на днища от шумовок, низвергается вниз горячая вода, пахнущая серой. Пол и стены выложены белыми кирпичами, а из окон, расположенных высоко наверху, горячий дождь озаряют ровные конусы дневного света: как в церкви…
     «Дождей» всего шесть: три справа и три слева. Вдоль стены, на которой окна, тянется желоб, вода стекает туда.
     Дорли становится не по себе. Он робеет и невольно прижимается к косяку двери.
- Что, испугался? – Лодеринг смеется и, подхватив его на руки, несет под горячие потоки воды. Дорли весь сжимается от страха и зажмуривает глаза. Теплые струи охватывают всё его тело. Вода вовсе не так горяча, как ему показалось. Она очень приятна, и охватывает его всего серебряным ливнем. Он перестает ее бояться.
- Ну, привык немного? – Лодеринг ставит его на пол. Сэнтин уже подвинул им два деревянных кресла, а сам устроился в третьем, напротив них – и тихо блаженствует под одним из дождей.
     Император и Дорли тоже садятся. Дорли становится хорошо и весело. Он тут же задает Лодерингу множество вопросов и узнаёт, что вода проведена по трубам в дом из серного источника, который находится поблизости, что ее можно включать и выключать, и что серные источники помогают от болезней костей, лечат суставы и вообще полезны для здоровья.
- А почему воду сделали в виде дождя? – любопытствует Дорли.
- Врач моего отца сказал: так полезней, - отвечает Лодеринг и улыбается:
- Что, не нравится?
- Очень нравится, - искренне заверяет его Дорли. – Необыкновенная баня! Хотя поначалу страшновато.
     И он улыбается Лодерингу улыбкой человека, которому было не по себе, но теперь его страх прошел, и ему от этого хорошо и даже весело.
- Хочешь, походи под другими «дождями», - предлагает его величество.
     Дорли не заставляет себя просить. Он осматривает все «дожди», стоит под ними, вытянув руки вверх, рассматривает желоб, в который, бурля, стекает вода, и думает: жаль, что нет игрушечных лодочек. Вот бы здорово, наверно, они плыли по этому бурному ручью… «Захвачу в следующий раз что-нибудь вроде лодочки, - думает он, - и пущу здесь поплавать».
      А Лодеринг в это время тихо дремлет, как и Сэнтин, в своем кресле. Он уже исподтишка полюбовался Дорли, его изящной стройной фигуркой, покрасневшей от горячей воды и точно засветившейся изнутри, его живыми движениями, улыбкой – и теперь сидит, закрыв глаза. Целебная вода источника словно вливает в Лодеринга силу, очищает его тело и душу, питает незримыми живительными соками, точно земля, когда он, император, бывает, лежит на ней. Во всём теле появляется легкость; оно начинает дышать каждой своей клеткой. В нем бродит радостная здоровая мощь, и что-то мягкое, озорное, почти детское пробуждается в усталом сердце.
     Он открывает глаза и видит: Дорли стоит перед ним и внимательно смотрит на него. Едва Лодеринг это замечает, как Дорли тут же отворачивается, делая вид, что разглядывает стены, и при этом густо краснеет, но так как он и без этого раскраснелся от пара и горячей воды, его румянец незаметен.
     Смеясь, Лодеринг берет его за руки и поворачивает к себе лицом:
- Что, очень я безобразный? – спрашивает он.
- Ты очень сильный, государь, - Дорли немного смущенно, но дружелюбно и серьезно смотрит ему в лицо своими сапфировыми глазами. – И совсем взрослый.
- Скоро ты будешь таким же взрослым и сильным, - с улыбкой обещает ему Лодеринг. – Только красивым, в отличие от меня.
- Я не хочу быть лучше тебя, - говорит Дорли. – И не смогу. Твоя душа красивей моей – и навсегда останется такой. А внешность… ты мужественный, это самое главное. Всё остальное неважно.
     Лодеринг сердечно тронут его словами. Он ласково касается  ладонью щеки Дорли, встает и подходит к Сэнтину, который еще тоньше и меньше, чем князь Эоло.
     Лодеринг осторожно берет на руки кресло вместе с Сэнтином и выносит его из-под горячих струй. Сэнтин открывает глаза, с удивлением осматривается и, увидев, что его унесли из-под воды, громко смеется. Лодеринг и Дорли вторят ему. Император сажает его на прежнее место:
- Отдыхай, Сэнт, а мы с князем Эоло пойдем выпьем холодного пива.
- Э, нет, я с вами, - Сэнт немедленно соскальзывает с кресла. Император и Дорли смеются.
     Они покидают комнату с источником, вытираются полотенцами и заворачиваются в батистовые простыни.
      В скором времени они уже пьют прохладное, слабое, сладковатое пиво и беседуют весело и непринужденно, как обычно. Им несказанно хорошо. У Дорли, помимо этого, такое чувство, будто он приобщился к чему-то сказочному и удивительному – и никогда этого не забудет.

                9.

     Твоя жизнь в Осеннем Доме похожа на тихий праздник.
     Ты спишь в одной спальне с Лодерингом и Сэнтином Фрером. Ваши кровати огорожены красивыми ширмами  с вышитыми на них лесными пейзажами, которыми ты любуешься всякий раз, когда представляется возможность. Как весело тебе засыпать, зная, что рядом с тобой – твой возлюбленный император и Маленький Сэнт – твои самые большие друзья! Таких друзей у тебя на родине не было. Конечно, там у тебя осталось множество добрых приятелей, а главное, отец с матушкой, которых ты горячо любишь. Но там нет императора, брата твоего сердца, и Сэнтина, неповторимого Сэнтина, от которого всегда точно исходит свет.
     Вы не так уж часто бываете втроем. Его  величество почти каждый день оставляет тебя и Сэнта, чтобы погулять и побеседовать с тремя своими детьми и их матерями, которые дружат между собой, не в пример многим королевским фавориткам, о которых ты знаешь из мировой истории. Еще государь любит одиночество – и часто подолгу сидит в своем кабинете. В это время к нему нет допуска никому, даже Сэнтину, даже тебе: и ты поневоле ревнуешь Лодеринга к его одиночеству.
     Его детей зовут Бенджамин, Эмиль и Дельфина. У Бэнни и Эмиля одна мать, у Дэльфи – другая. Император обожает своих сыновей и особенно четырехлетнюю дочку, хорошенькую умненькую малышку, которая любит отца горячей и глубже своих единокровных братьев. И всё же со своими детьми император держится и говорит иначе, нежели с тобой: проще и в то же время сдержанней. Все трое говорят ему «вы», да и другие тоже. Только ты и Сэнт обращаетесь к императору на «ты».
     Ты часто гуляешь и играешь с Виолеттой Ольмедо. Вы с ней уже тоже на «ты» и называете друг друга «Летти» и «Дорли». Иногда с вами играет ее старшая сестра, красавица Корнелита, уже обрученная с каким-то молодым графом, как тебе становится известно. Но чаще к вам присоединяется Марин из Астальды. Это славный паренек, миролюбивый, спокойный и немного печальный. В отличие от тебя он тоскует по родине. Ты же как-то не испытываешь тоски по дому: ведь здесь, рядом с друзьями, тебе гораздо веселее, нежели было дома. А потом, ты влюблен сразу в двух человек – в императора и в Летти. Конечно, ты любишь их по-разному, и Лодеринг для тебя на первом месте. Ты еще не достиг того возраста, когда дружба всерьез уступает место любви. Но Летти вызывает в тебе самые добрые и нежные чувства. Ты очень часто играешь  с ней или беседуешь: когда ясно, - в саду, а когда дождь – в твоей комнате. Вы играете в волан или в мяч, читаете вслух книги, рассказываете друг другу занимательные истории, почерпнутые из чужой или вашей собственной жизни. Порой с вами играет или беседует Марин, но он вовсе вам не мешает; напротив, с ним даже веселее.
     Джагмаль, сын Джахума, разумеется, пренебрегает чьим бы то ни было обществом, а уж вашим – тем более. Он предпочитает одинокие прогулки в сопровождении телохранителей.
     Тебя очень занимает этот юноша, у которого, несмотря на его семнадцать лет, уже растут усы и борода. Ты наблюдаешь за ним с неослабевающим интересом. Вы редко встречаетесь, и встречи ваши случайны: ведь пока император отдыхает, его заложники не учатся.
     Однажды, набравшись смелости, ты подходишь к юному гихогру и предлагаешь:
- Джагмаль, давай сыграем в шахматы.
     Джагмаль пристально смотрит на тебя с выражением, которое трудно определить, потом пожимает плечами и отвечает с небольшим акцентом:
- Принеси шахматы; но вряд ли ты играешь лучше меня.
     Ты слегка вспыхиваешь:
- Ты не смеешь приказывать мне что-либо приносить. Ты ханг, но и я князь. Ты должен просить меня принести шахматы.
     Он снова устремляет на тебя пристальный взгляд, холодный и несколько презрительный, и отвечает:
- Нельзя сравнивать европейского князя с князем Маханги. Это всё равно, что сравнивать раба с его хозяином. Впрочем, ты сам хотел играть в шахматы, стало быть, ты и должен их принести. А потом, ты моложе меня. Значит, я имею право тебе приказывать.
- По отношению ко мне у тебя нет никаких прав, - сухо возражаешь ты. – Но шахматы я принесу.
     Ты приносишь шахматы. Вы садитесь прямо на теплой от солнца опавшей листве, расставляете фигуры, и Джагмаль с самым бесстрастным выражением лица ставит тебе мат в три хода. Вы играете еще несколько раз, и ты неизменно проигрываешь юному хангу в самом начале партии. Ты поражен его мастерством. Он же совершенно хладнокровен, если только втайне не скучает оттого, что ты столь слабый противник. Но на его красивом лице невозможно прочесть ничего, кроме равнодушия.
- Ты сильный соперник, Джагмаль, - с невольным уважением говоришь ты.
     Он с легким презрением пожимает плечами и встает, давая понять, что игра окончена. Но вдруг говорит:
- Ты очень хорош собой. Я хотел бы иметь такого раба, как ты.
     Ты улыбаешься ему с презрительным вызовом:
- Говорят, хотеть не вредно, Джагмаль. Но я бы скорее умер, чем стал твоим рабом.
- Значит, ты плохой христианин, - отвечает он с усмешкой. – Ваш пророк велит вам со смирением покоряться своей участи.
- И что бы ты со мной делал, если бы я был твоим рабом? – спокойно спрашиваешь ты, с трудом удерживаясь от желания обрушить на голову Джагмаля складную шахматную доску в виде ящичка, вместе со всеми фигурами.
- Ты прислуживал бы мне, - отвечает он.
- Каким образом?
     Он презрительно усмехается:
- Твоя работа была бы тебе по силам, князь из Аранды. И ты мог бы не бояться бесчестья, потому что я делю свое ложе только с женщинами. Кстати, в твои годы я уже знал, что`  это такое.
     Кровь бросается тебе в голову, ты вскакиваешь на ноги, готовый к самой жестокой схватке, но телохранитель гихогра заслоняет его собой и умиротворяющим голосом говорит:
- Ваша светлость, вам нельзя драться с хангом Джагмалем, как и ему нельзя драться с вами.
     Ты опускаешь голову и уходишь, не оглядываясь, с шахматами под мышкой, пылая от гнева и унижения.
     Впрочем, ты не ябедник и умеешь молчать. Но под большим секретом ты всё же рассказываешь Сэнтину о своей беседой с Джагмалем. Сэнтин выслушивает тебя и дружески советует:
- Забудь о нем, Дорли. В конце концов, ты сам напросился на общение с ним. Кто же пытается погладить гадюку? Конечно, она укусит: такова ее природа. Не общайся больше с Джагмалем, вот и всё.
     Ты вздыхаешь и признаешь, что действительно во всём происшедшем больше твоей вины, чем вины гихогра, да и вообще ты напрасно заговорил с Дажгмалем. Ты принимаешь решение предать забвению и Джагмаля, и его слова, но проникаешься к нему глубокой и брезгливой неприязнью.
     Однако, беседа с Джагмалем, к счастью, всего лишь ложка дегтя в бочке меда. На фоне райской жизни в Осеннем Доме неприятная сцена, вернее, тягостное впечатление от нее, быстро изглаживается из твоей души. Ведь радости и веселья в твоей жизни несравнимо больше, чем отрицательных чувств и мыслей.
      Чего стоят одни ваши беседы с государем и Сэнтом по вечерам ваши прогулки верхом, втроем или вдвоем (свита не в счет), еще одно ваше посещение бани с серным источником! На этот раз ты уже не обращаешь внимания на внешность Лодеринга и не стесняешься ни его, ни себя. Ты приносишь с собой фарфоровые кораблики и лодочки с каминной полки Летти (она охотно позволила тебе их взять), и вы все втроем увлеченно пускаете их по желобу для стока воды. Легкие фигурки отлично держатся на воде и плывут, как настоящие морские суда. Ты в восторге. И умиляешься Лодерингу, который самозабвенно, с совершенно детским увлечением играет корабликами вместе с тобой и с Сэнтом, и мягкая улыбка, которую ты так любишь, не сходит с его лица.
     Сэнтин тоже живет в свое удовольствие. Он без конца гуляет с Мелиной, своей возлюбленной, дарит ей поздние цветы и нередко уединяется с ней в своей комнате. Эта комната рядом с твоей, но влюбленные беззвучны, как мотыльки: ты не слышишь их бесед, лишь изредка до тебя доносятся смешки или тихие, оживленные разговоры вполголоса.
     Вы с Летти и Марином – более шумная компания. Вас почти всегда видно или слышно, ваш смех звучит во всех уголках сада. Ты не знаешь, что Лодеринг часто любуется вашими играми и особенно тобой. Ты напоминаешь ему его самого в детстве. Но не того неуклюжего некрасивого мальчика, каким он был, а душу, что жила в этом мальчике: душу легкую, нежную, отважную, порывистую и стремительную, веселую и застенчивую, любящую и великодушную. Ты похож на эту душу, точно чудом воплотившуюся в тебе, тринадцатилетнем мальчике из другой страны, правитель которой не связан никаким родством с императорским домом Форэзе.
     Лодеринг часто и подолгу беседует с тобой, шутит, поддразнивает тебя, берет с собой на охоту или на прогулку, пешком или верхом. И всегда, глядя на тебя, он вспоминает собственное детство, радуется вашей с ним духовной близости и мечтает о сыне-наследнике, который походил бы на тебя. Ты не замечаешь этого. Ты знаешь одно: что дорог его величеству, как и он дорог тебе, что вы понимаете и любите друг друга, как братья. День без императора для тебя грустный день. Слава Богу, таких очень мало, а ночи вы неизменно проводите в одной опочивальне, и тогда ты чувствуешь себя совершенно довольным. Твой любимый государь рядом; больше тебе ничего не нужно.
     Через две недели после того, как вы приезжаете в Осенний Дом, ты получаешь письма из Аранды от отца и матери. Князь Артабан очень рад тому, что тебе так хорошо в Мальвадии, и что его величество добр с тобой. Мать-княгиня также этому рада. Отец и матушка сообщают тебе новости – занимательные мелочи, произошедшие во дворце и в столице Аранды, и просят тебя писать им почаще. Ты пишешь к ним в тот же день самый нежный и веселый ответ, в котором подробно рассказываешь о своей жизни в Осеннем Доме, загородном замке императора. Письмо ты отправляешь этим же вечером с гонцом-почтальоном Лодеринга.
     Идет октябрь. Леса вокруг поместья яркие, пестрые, поля давно сжаты, луга желтеют, всё более выцветая. Всё чаще идет дождь, и воздух постепенно становится холоднее. Но ты только любуешься всем этим. Ведь у тебя с собой довольно теплой одежды, а в особняке не жалеют угля и торфа для печей и каминов; там всегда тепло. И там всегда спокойная радость, какая бы непогода не царила за стенами императорской дачи.

                10.

                В чужедальней стране
                Я увидел во сне,
                Как любовь моя плачет,
                Молясь обо мне.

                Сердце горько забилось мое.
                Ах, зачем я увидел ее?

                Рыцарь в грозной броне,
                Я, верхом на коне,
                На горячем, гнедом,
                Наяву, не во сне,

                Объезжаю чужие края…
                Для чего это делаю я?

                О, любовь моя, жди:
                Я уже на пути.
                К дому нашему
                Конь мой
                Успеет придти

                До того, как забудешь меня
                Ты, любовь и надежда моя!

     Лютня мелодичным звоном подпевает Сэнтину.
     Его величество, Лодеринг и Дорли, как всегда слушают Сэнта внимательно, покоренные музыкой, словами и голосом Сэнта, удивительно приятным для слуха, даже когда он не поет, а просто говорит.
     Они сидят в кабинете императора, а за окном шелестит дождь. Лодеринг расположился на мягком диване, набитом лебяжьим пухом, Дорли устроился возле его ног, слева, на подножной скамеечке. Он прислонился спиной к дивану и чувствует себя очень хорошо, как всегда, когда поет Сэнтин, и государь рядом.
     Внезапно дверь, ведущая в коридор, открывается без всякого стука и на пороге, тяжело дыша, появляется сам Дирк ван Эден, начальник столичной дворцовой гвардии. Сэнтин, сидящий на широком подоконнике, удивленно замолкает, а Доли весь настораживается в неуютном и тревожном предчувствии чего-то недоброго.
- Мой государь, - ван Эден, сняв шляпу, преклоняет колено перед императором. Его лицо угрюмо, глаза устремлены на его величество. – Маханга восстала! Гихогры идут над нас под предводительством Эдриг`ула Г`отшеда, наместника в Аст`уне. Их более ста двадцати тысяч. Они разбили наши приграничные отряды и движутся к Морольфу днем и ночью, останавливаясь только затем, чтобы дать отдых лошадям. Сейчас они в ста милях от столицы и, значит, завтра послезавтра будут у стен Морольфа.
     Он умолкает. Его величество быстро встает с дивана. Дорли и Сэнтин тоже встают. Лицо Лодеринга потемнело, глаза потемнели тоже, но он спокоен.
- Встаньте, ван Эден, - произносит он. – Главнокомандующий уже знает?
- Да, господин Вергиналь собирает отряды для защиты столицы и уже разослал гонцов во все концы Мальвадии, к нашим тысяченачальникам.
- Отлично, - голос Лодеринга бесстрастен и суров. – Ван Эден, кому вы передали командование гвардией?
- Риверину Тэйму, государь.
- При вас есть сейчас люди?
- Да, триста воинов. Столько же под началом у Тэйма.
- Так, - Лодеринг быстро соображает. – Я немедленно выезжаю в столицу. А вы, Дирк, позаботьтесь о том, чтобы доставить принца Марина и князя Гелидора Эоло в Порт-Литлтон. Они должны немедленно отбыть домой. Затем возвращайтесь в Осенний Дом и…
- Нет! – позабыв этикет, Дорли встает перед его величеством. Его глаза горят, кулаки сжаты, он топает ногой. – Я не хочу домой, я никуда не поеду, государь…
- А ну, еще раз топни ногой, - спокойно говорит император, и в его глазах вспыхивают опасные грозовые молнии. Дорли сжимается под его взглядом, но его любовь к Лодерингу преодолевает страх перед ним. Он преклоняет колено и с жаром просит, глядя в лицо Лодеринга, такое некрасивое и такое родное ему:
- Государь, прости меня! Позволь мне остаться. Я во всём буду тебе послушен, я буду помогать тебе всем, чем смогу… ваше величество!..
- Нет, - голос Лодеринга отрывист и суров, в нем звучат сила и власть. – Встань, Гелидор, и ступай, собирай вещи. Тебе нельзя оставаться здесь. Ты вернешься после, когда опасность минует.
     Дорли встает, опускает голову и, не выдержав, всхлипывает.
- Ступай, - повторяет государь немного мягче.
     Дорли уже готов с тяжелым сердцем повиноваться, но тут в кабинет врывается мокрый от дождя воин в доспехах и , бросившись на колени перед императором, почти кричит:
- Государь! Гихогры! Гихогры заняли Порт-Литлтон! Они прибыли из Маханги в трюмах торговых судов: восемьдесят тысяч человек! Несколько тысяч заняли Порт-Литлтон; часть нашего флота разбита. Говорят, пятьдесят тысяч гихогров идут на Морольф днем и ночью. Завтра они будут в столице, я сам видел их…
- Я понял, - его величество хмурится всё больше. – Значит, они движутся на столицу не только от границы, но и со стороны Порт-Литлтона. В таком случае, ван Эден, вот вам мой приказ: забирайте всех, кто живет в Осеннем Доме и увозите на юго-восток к Древнеримским Развалинам. Это единственное надежное убежище, известное мне и не известное Эдригулу Готшеду. К тому же, оно окружено непроходимым лесом; но вы, ван Эден, знаете дорогу. Силен! – зовет он оруженосца. – Объяви по всему особняку немедленные сборы в путь. Возьмите подводы в соседней деревне; вы должны выехать сегодня же. Платин, Доспехи мне! Гунтрам, скажи всей свите: пусть облачаются в доспехи и вооружаются; мы едем оборонять столицу. Сэнтин, Дорли, - его величество переводит взгляд на своих друзей. – Поезжайте с Дирком ван Эденом. Если дело пойдет плохо, я догоню вас по дороге к Ромаг`етскому лесу. Берегите друг друга и слушайтесь ван Эдена – ради меня. Ван Эден, вы головой отвечаете за всех, кто поедет под вашей охраной.
     Спустя несколько минут Дорли уже собирается в дорогу с помощью Алевта Крэмпа, своего верного слуги. Он растерян, подавлен, убит – и даже известие о том, что Джагмаль, сын Джахума, сбежал из поместья, убив одного из своих охранников и ранив другого заранее припрятанным ножом, не производит на него почти никакого впечатления. Он в тоске и страхе, но не перед гихограми, а потому что всей душой переживает за своего друга и государя: ведь того могут убить!
     Не удерживая слез, он выбегает из дома под дождь, на двор, где уже садится на лошадей вооруженная, в доспехах, императорская свита, и ищет глазами его величество. И видит его. Грозный, в тяжелых железных латах Лодеринг теперь даже красив какой-то торжественной, внушающий трепет красотой. Оруженосцы держат под уздцы его вороного Бальдра, перья колышутся на шлеме императора. Идет дождь, и острый запах влажного железа стоит в воздухе.
- Рин! – Дорли, рыдая, бросается к его величеству. Тот подхватывает его на руки, холодный, железный, как памятник, но лицо у него теплое, и Дорли, обняв его за шею, целует это лицо и шепчет, задыхаясь от слез:
- Рин, я буду молиться за тебя! Ты мой самый близкий друг, ты мне, как брат…
     Лодеринг в ответ тоже целует его, и Дорли видит бесконечную любовь и нежность в его глазах.
- Не плачь, Дор, - говорит Лодеринг. – Я тоже люблю тебя. Будь осторожен, береги Сэнта и моих детей, а главное, себя самого. Не плачь, мы скоро увидимся. Если Богу будет угодно, Он сохранит меня в сече. Верь в это и молись об этом. А теперь беги домой, ты совсем вымок. Ободрись, будь мужчиной. Ты тоже мой друг, и скажу тебе правду: ближе вас с Сэнтом у меня никого нет. С ним я уже простился. Ступай и ты, мне пора.
     Гелидор в последний раз целует Лодеринга. Тот спускает его на землю, и Дорли бежит к дому, вытирая слезы. Когда на пороге он оборачивается, то видит: свита государя уже выезжает за ворота Осеннего Дома…
     Лодеринг и его воины скачут в молчании быстрой рысью. В глубине души император потрясен всем происшедшим не меньше Дорли; он так же убит, растерян, подавлен. Он никак не ожидал, что его наместник в Маханге, Эдригул Готшед, поднимет против него гихогров. Правда, Готшед сам гихогр по материнской линии, но он дворянин и не раз сражался вместе с императором против чужеземцев.
      Лодерингу вспоминается лицо Готшеда: красивое и вместе с тем неприятное. Линии скул слишком резки, рот немного велик для небольшого квадратного подбородка, глаза большие, выразительные, мятежные. Они черного цвета, как и волосы, их взгляд пронзителен и недобр. В сущности, Готшед никогда не нравился Лодерингу как человек; уж слишком он был жесток, жёсток и скрытен. Но его превосходные качества воина, его усердие и исполнительность, его ум в ведении переговоров всегда невольно подкупали Лодеринга. И вот некогда верный ему человек предал его. То, что Джагмаль сбежал, императора уже не тревожит: видимо, жизнь заложника не интересует гихогров, раз они осмелились покинуть свои пески и ворваться в империю. Их очень много: около двухсот тысяч. Это будет неравная битва, но зато жители города успеют спастись, и казна не достанется врагу. Ради этого стоит рискнуть жизнью. Вся же армия императора, рассеянная по Мальвадии и провинциям, составляет четыреста тысяч с лишним человек. Он послал гонцов к тысяченачальникам с приказом: лесами, тайно продвигаться к Древнеримским Развалинам, туда же, куда ван Эден поведет гостей и слуг Осеннего Дома. Гихогры не должны пересечься с теми, кто ему дорог: ведь они движутся на Морольф с востока и севера. Когда вся армия соберется в Ромаг`ете, Готшед будет побежден. Не иначе, как он обещал своим сподвижникам часть империи за свое воцарение, иначе они не осмелились бы так рисковать. Разумеется, он посулил им, помимо богатой добычи, и землю: ведь Маханга не так уж велика, и плодоносные, щедрые, обильные водой земли Мальвадии не могут не привлекать гихогров, особенно их главного ханга Джахума аль Джаса.
     На сердце у Лодеринга сумрачно и тяжело. «Вот я и отдохнул», - с горечью шутит он про себя. И думает: только бы верный ван Эден с воинами благополучно довез до места тех, кто ему дорог! Особенно детей, Дорли и Сэнтина. Лдеринг горячо молится за них. Он вспоминает, как прощался с Сэнтом и Дорли, и его душу вновь переполняет бесконечная нежность к ним и преклонение перед их великой, бескорыстной любовью к нему, безобразному императору…

                11.

     А они в это время собираются в путь.
     Весь дом в ужасе. Дамы плачут, служанки, всхлипывая, собирают их вещи, дети огромными глазами смотрят на всеобщий страх и смятение, притихшие, присмиревшие. Их уютный веселый мирок, казавшийся таким незыблемым, рухнул в одну минуту, словно карточный домик, и они затаились, как загнанные зверьки, учуявшие приближение охотника.
     Ван Эден озабочен. Предстоит вывести из дома двадцать пять человек – и у каждого свой скарб. Этот скарб повезут две телеги, что очень замедлит движение беженцев. И ван Эден принимает твердое решение: навьючить все вещи на десяток лошадей из конюшни Осеннего Дома. Остальные лошади повезут экипажи, также нагруженные вещами. Так будет гораздо быстрее. К тому же, лошадей всё равно придется брать с собой.
     Убитого Джагмалем воина наскоро отпевают и хоронят рядом с домашней церковью. Раненого охранника кладут в карету, в которой поедет врач Теобальд Лудор. Почтенный эскулап весьма обеспокоен судьбой своей семьи, оставшейся в столице. Впрочем, он верит: государь в любом случае спасет всех, кого сможет; значит, и его, Лудора, семью, спасет тоже. Господин Теобальд не сомневается в этом.
     Дорли, Марин, Алевт и Сэнтин садятся в одну из запасных карет Осеннего Дома. Их лошади побегут за каретами. Марин напуган, Дорли печален. Дирк ван Эден лично проверяет, как устроились любимцы императора, а также дети Лодеринга и их матери. Это самые важные гости Осеннего Дома, поэтому он поручает нескольким воинам особенно бдительно следить за тремя главными экипажами.
     Наконец в четвертом часу дня все пускаются в путь. В Осеннем Доме остаются лишь сторож и его жена, пожилые почтенные люди, всем сердцем преданные императору, которого знают с детства. Им не жаль своей жизни. Они готовы умереть, оберегая дом своего господина, потому что это также и их дом.
     Священник и его помощники – пятеро монахов – уезжают, опасаясь злобы гихогров и надеясь быть полезными беженцам; ведь других священников в отряде нет.
     Дорли сидит притихший, сумрачный, несчастный. Он уже не плачет, но ему несказанно тяжело на душе. Маленькому Сэнту тоже тяжело, но он верит, что Бог сохранит его величество в схватке с гихограми, и что они вскоре снова будут все вместе, обязательно. Он пытается поднять настроение Дорли, Марину и Алевту, который, впрочем, сохраняет похвальное спокойствие.
- Ничего, князь Гелидор и принц Марин, - говорит Сэнтин. – Выше нос! Государь обязательно вскоре присоединится к нам. И ведь мы, к тому же, едем в замечательное место! Мне однажды довелось там побывать.
- И что это за место, Сэнт? – спрашивает Дорли, хотя у него нет ни малейшего желания ни беседовать, ни слушать: душой он сейчас вместе с Лодерингом, на пути в Морольф.
- О, место исключительное, - голос Сэнтина звучит, как всегда, мягко и успокаивающе: он прекрасно понимает, что творится в душе Дорли. – Представьте себе, друзья мои, великолепный, дремучий, густой лес, где нет людей, а только многочисленные звери: олени, кабаны, волки, лисицы, белки, кролики и множество птиц. В центре этого леса – большое красивое озеро, в которое впадают несколько ручьев и родников. А на берегу озера – величественные развалины древней постройки. Собственно развалинами их трудно назвать. Скорее, это частично обрушившийся дворец, вроде дворца Нерона. Там множество покоев, больших и малых, и единственно, чего нет, так это мебели, печей и слюды в окнах. Но среди воинов господина ван Эдена немало людей, умеющих класть печи, делать оконные рамы и ставни. А слюду мы закупим в Г`арборге, мимо которого будем проезжать. Что же касается мебели, и ковров, всё будет закуплено в `Эйфете, городе, ближайшем к месту нашего назначения, и мы всё привезем в Римские Развалины, ибо так называется пристанище, которое нас ждет. На обустройство древнего дворца (уж не знаю, кто из древнеримских императоров или их вельмож собирался там жить) уйдет не более двух-трех дней. Всё это время мы с вами будем ночевать в каретах, под теплыми одеялами, и – клянусь! – нам в них будет не хуже, чем было бы в доме.
- А ванные в этом дворце есть? – спрашивает Марин, поневоле очарованный рассказом Сэтнина и заинтересованный таинственным жилищем.
- Там есть терма, римская баня, и даже, кажется, не одна, - отвечает Сэнтин. – Не знаю, правда, в порядке ли эти помещения. Во всяком случае, ничего не стоит привести их в должный вид, а именно сделать из них обыкновенные бани, которые, право, ничем не хуже терм.
- Вот было бы хорошо, - вздыхает его высочество, очень чистоплотный от природы. Но тут же вспоминает об опасности, нависшей над империей, и с опаской спрашивает Сэнта:
- А гихогры не найдут нас там?
- Нет, - твердо говорит Сэнтин. – Это невозможно.
     Дорли молчит и думает, что без Лодеринга ему не нужны ни лес со всеми его чудесами, ни озеро, ни термы – ничего не нужно! И если государь погибнет, он, Дорли, уговорит Сэнтина с Марином бежать вместе с ним, князем, в Аранду. Марин уедет оттуда к себе, в Астральду, а Дорли, хотя бы вдоволь выплачется дома, рядом с отцом и матушкой, которые поймут его горе – и будут вместе с ним и Сэнтом скорбеть о погибшем Лодеринге…
     Тут же он строго одергивает себя: «Успокойся! Рин еще жив, не смей хоронить его раньше времени! И вообще, будь мужчиной, как он велел тебе».
     Однако быть мужчиной не так-то легко, когда все твои мысли о Лодеринге – и только о нем, ибо ему грозит смертельная опасность. С какой бы радостью ты отдал за него свою жизнь! Но это невозможно, и ты весь остаток дня читаешь про себя молитвы, забившись в угол кареты и притворяясь дремлющим.
      Когда вы останавливаетесь на ночлег, Алевт и слуга Марина Пер, который весь день ехал верхом, приносят вам ужин: поджаренную грудинку, хлеб и грог. Ты пытаешься есть, но не можешь проглотить ни кусочка. У тебя совершенно нет аппетита. Ты пьешь грог, чтобы хоть как-то заполнить пустоту в желудке и в душе И, как только предоставляется возможность лечь спать, немедленно ложишься поближе к Сэнтину, вернее, к его постели в карете, потому что сам он еще не пришел: вероятно, навещает свою Мелину. Ты немного завидуешь ему: он может думать о Мелине, когда рядом нет Лодеринга, а ты не можешь думать о Виолетте Ольмедо. Тем более, что ее есть, кому утешить: рядом с ней мать и сестра. И, конечно, все три сейчас горюют о Фернане Ольмедо, оставшемся в Морольфе. Этим дамам не до Лодеринга, одинокого и безобразного, готового положить жизнь за того же Ольмедо, за весь свой народ…
     Ты поплотнее заворачиваешься в одеяло. Горячие слезы текут по твоим щекам.
- Рин… - еле слышно шепчешь ты, вспоминая, как прощался сегодня с государем. – Рин, милый… только не умирай… пожалуйста, только не умирай… Господи, пощади Лодеринга…
     Алевт и Марин уже спят: ты слышишь их ровное дыхание. Одиночество наползает на тебя со всех сторон и окутывает тебя осенней печалью. В карете совершенно темно, но на слюде окошек играют отблески часовых костров. Эта близость людей и огня не согревает тебя, тебе кажется, что ты один во всём мире. «Если Рин вернется живым, - говоришь ты себе, - я скорее умру, чем еще раз его оставлю. Пусть бьет меня, пусть наказывает, я не разлучусь с ним; я не могу без него, во всяком случае, пока он в опасности. Я должен разделять с ним все его напасти; ведь Аранда – часть его империи. Но это не главное. Главное то, что я хочу быть при нем – и я буду при нем, я добьюсь, чтобы он больше не оставлял меня…»
     Ты снова плачешь.
     Дверь тихонько приоткрывается. Сэнтин, легкий, невесомый, забирается внутрь кареты и очень осторожно ложится рядом с тобой. Он боится тебя разбудить. Но разве ты можешь сейчас спать?
- Сэнт, - шепчешь ты. – Как ты чувствуешь: государя не убьют?
- Нет, Дорли, - отвечает он вполголоса, и его рука по-взрослому уверенно касается твоих волос и гладит их.
- А вдруг убьют? – ты плачешь.
- Вздор, брат, - рука Сэнтина находит в темноте твое лицо и вытирает тебе платком нос и глаза. Ты радуешься тому, что рядом с тобой взрослый человек, который всё понимает, - стало быть, не осудит тебя за твою слабость.
- Ну, чего ты рыдаешь? – посмеивается Сэнт. – На, глотни-ка лучше вина из моей фляжки и послушай меня. Государь множество раз бывал на войне. Он сражался в таких сечах, какие нам с тобой и не снились. Наша армия очень сильна, Дорли, а государь и главнокомандующий, к тому же, очень умны. Если они увидят, что гихогры сильнее и теснят их, они просто-напросто оставят их с носом, а сами последуют за нами в Развалины. Мы едем не так уж и быстро. Они живо догонят нас в случае поражения. А в случае победы государь пришлет за нами гонца, и мы вернемся в Морольф. Не беспокойся, Лодеринг думает о нас с тобой не меньше, чем мы о нем и переживает за нас. Вот увидишь, дня через три-четыре всё будет ясно: проиграли мы или победили, и ты уже не будешь сомневаться в том, что император жив.
    Ты весь светлеешь душой. Всего три-четыре дня неизвестности! Но теперь ты веришь: Лодеринг не погибнет. Нет, не погибнет, не сможет… потому что этого не хочешь ты, не хочет Сэнтин, и еще много, много людей. Все они любят Лодеринга, как умеют, и молятся за него. Как и ты.
- Спасибо, Сэнт, - ты пожимаешь Сэнтину руку.
- А теперь будь послушным и спи, - Сэнт заботливо поправляет подушку под твоей головой. – Государь велел мне за тобой присматривать. Пусть я ниже тебя ростом, но зато я старше тебя на двадцать лет. Собственно, я тебе в отцы гожусь. Так что спи, Дор, и помни: я с тобой.
- Я тоже с тобой, Сэнт, - отвечаешь ты, растроганный. – Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, - он поудобней ложится рядом с тобой, и ты засыпаешь – успокоенный и полный надежд, а главное, не одинокий, как это было еще полчаса назад.


     На следующее утро после завтрака беженцы под охраной Дирка ван Эдена и его воинов продолжили свой путь.
     Сегодня Дорли было легче, нежели вчера. Он отдохнул, выспался, поел, его душа смирилась с разлукой, тоска по Лодерингу притупилась, ибо Сэнтин вдохнул в него надежду на скорую встречу с государем и внушил уверенность в том, что император останется жив. Дорли успокоился, обрел способность рассуждать здраво и беспристрастно – и заметно повеселел. Марин также был веселей и бодрей вчерашнего, озабоченное лицо Алевта прояснилось. Сэнтин всеми силам поддерживал всеобщее, доброе расположение духа. Он указывал своим спутникам в окно, на голубое небо, на деревья и рощи, по которым они проезжали, но мутная слюда не позволяла видеть пейзажи во всей их осенней красоте. Тогда Сэнт принялся занимать пассажиров рассказами о местах, которые проезжал отряд, о городах и селениях. Дорли и Марин внимательно слушали его и Алевта, который порой добавлял к рассказам Сэнтина увлекательные подробности из истории Мальвадии.
     Однако в душе все четверо испытывали некоторую тревогу. Точно писк неотвязного комара, она постоянно присутствовала при них и не позволяла радоваться жизни. Все четверо мысленно спрашивали себя, как государь встретится с гихограми, или уже встретился, и если это так, то кто побеждает: гихогры или мальвадийцы? Но они не смели говорить об этом вслух, желая сохранить с таким трудом обретенную бодрость духа и стойкость.
     И всё же Дорли не выдержал. Едва был объявлен отдых, экипажи остановились, а всадники сошли с седел, как он приблизился к Дирку ван Эдену и сказал:
- Сударь, я хотел бы задать вам несколько вопросов.
     Ван Эден, уже измученный вопросами встревоженных дам и занятый распоряжениями относительно обеда и закупки слюды, неохотно и хмуро поклонился Дорли и молвил:
- Спрашивайте, князь Эоло.
- Как вы считаете, гихогры уже у Морольфа? – спросил Дорли поневоле дрогнувшим голосом; сердце его учащенно забилось.
- Не могу знать, ваша светлость, - с угрюмой тоской в голосе ответил ван Эден. – Но то, что сражение начнется сегодня, за это я, пожалуй, поручусь.
- Как вы думаете, - Дорли с мольбой заглянул ему в глаза, - государь спасется?
- Ну, уж это наверняка, дай ему Господь, - гораздо уверенней ответил ван Эден. – И спасется, и догонит нас. Или приедет уже в Ромаг`ет.
- Ромагет? – удивленно переспросил Дорли.
- Это древнее название Римских Развалин.
- Понятно. А нам еще долго добираться туда?
- Два дня.
     И Дорли отошел в сторону, успокоенный. Мнению ван Эдена, опытного, бывалого воина он доверял больше, чем мнению Сэнтина; во всяком случае, в вопросах сражений, жизни и смерти.
     Он с аппетитом пообедал и пошел навестить Виолетту Ольмедо. Летти очень обрадовалась ему, но на душе у нее было грустно.
- Мы так переживаем за батюшку, за государя и за наших родных, оставшихся в столице, - сказала она. - И Корнелита плачет. Ведь ее жених, граф Обан`ель, в свите его величества.
- Ничего, господин ван Эден сказал мне, что государь выживет, а раз так, его свита выживет тоже, - заметил Дорли. – Пойдем, Летти, навестим Роберта.
- Которого Джагмаль ударил ножом? – уточнила Виолетта.
- Да.
- Какой он злой, этот Джагмаль, - в глазах Летти появляется страх. – Я так боюсь гихогров, Дорли.
- Не бойся, - мужественно сказал Дорли, беря ее за руку. – Мы победим их. Пойдем.
     Они прошли к карете, в которой ехал доктор Теобальд Лудор. Он принял гостей сердечно, но невесело. Тщательно и добросовестно ухаживая за раненым Робертом, одним из бывших телохранителей Джагмаля, он беспрестанно думал о своей жене и двух дочерях, оставшихся в Морольфе. Одна дочь была уже замужем; он не сомневался, что ее муж позаботится о ней и внуках. Но судьба жены и младшей дочери всерьез беспокоила его.
     Дорли и Летти постарались утешить его, насколько это было возможно, а после навестили детей Лодеринга. Те весело приветствовали их. Они нисколько не сомневались, что государь, их отец, победит злобных гихогров: ведь он такой сильный и бесстрашный!
      Матери детей были печальны: в Морольфе остались их мужья, которых они любили гораздо больше его величества – и переживали за них. Дорли оставил Летти утешать дам, а сам принялся бродить между кострами, вокруг которых сидели люди ван Эдена. Он внимательно прислушивался к их беседам и узнал, что поражение государя в сражении при Морольфе неизбежно, что Эдригул Готшед не удержится на троне долго, потому что Джахум аль Джас, конечно никому не уступит престола. И, разумеется, в конце концов гихогры будут побеждены, ибо они так же плохо знают леса Мальвадии, как мальвадийцы – пески Маханги.
     Эти разговоры сильно ободрили Дорли: он почувствовал, что воины нисколько не боятся гихогров, верят в свою будущую победу и в то, что их любимый государь выйдет живым даже из огня.
- Гихогры – искусные и свирепые бойцы, - говорил один, уже немолодой гвардеец. – Но я не раз сражался с ними в Маханге, и вот что скажу: наши воины искусней гихогров, а хладнокровие важнее свирепости, когда бьешься насмерть. Сила-то не в злобе, а в умении сдержаться и вовремя ударить. Они привыкли драться только друг с другом и забывают, что мы их всегда били – и будем бить.
     В скором времени из Гарборга привезли слюду (ван Эден послал туда воинов). Слюдой нагрузили две телеги, и строгий начальник дворцовой гвардии тяжело вздохнул: телег избежать не удалось, как он ни старался. Теперь их путь к Ромагету значительно затянется.
     В телеги впрягли лошадей, и отряд вновь продолжил свой путь.

                12.

     Прошло еще два дня и две ночи.
     Отряд продвигался вперед медленно Долгая безрадостная поездка, сопровождаемая беспрестанной тревогой за жизнь близких людей, изрядно утомила всех, даже гвардейцев, любивших бодрую рысь и стремительный галоп, но никак не черепаший шаг, которым они принуждены были двигаться из-за телег, нагруженных слюдой. Воины роптали на этот груз: для чего он им? Не собираются же они зимовать в Римских Развалинах! Быть может, слюда вовсе не понадобится, так для чего же тащить ее с собой? Гостей Осеннего Дома можно устроить в Ромагете со всеми удобствами без всякой слюды.
- Молчать! – сухо прекращал подобные разговоры ван Эден. – Государь приказал закупить слюду и сделать окна в римских развалинах. Приказы его величества не обсуждаются.
     И совсем другим голосом добавлял:
- Бодрей, молодцы! Мы – верные слуги императора, его надежда и опора, и едем выполнять его волю. Да здравствует император Лодеринг Восьмой!
- Да здравствует император! – дружно подхватывали десятки голосов – и воины с просветлевшими лицами ехали дальше, пока на них вновь не нападало уныние и недовольство. Тогда ван Эден вновь резко прекращал их ропот и опять воодушевлял словами, вызывавшими в воинах умиление и смирение.
     Наблюдая за всем этим, Дорли не мог не сочувствовать ван Эдену, вынужденному управлять тремя сотнями людей, готовых в любую минуту перейти от веселья к унынию и от спокойной беспечности к тревожному брюзжанию. В то же время Дорли учился у ван Эдена обращению с подвластными людьми. Сам будущий властитель Аранды, Гелидор, прислушивался к каждому слову предводителя гвардейцев, запоминал тон, каким тот обращался к своим подчиненным, отмечая в своей памяти, когда ван Эден бывает резок, когда мягок, когда просто отдает приказы бесстрастным голосом, когда велит петь, чтобы поднять настроение воинов, а когда молчать. Всё это он усваивал без труда, механически, а сам без конца думал, чем закончилась битва у Морольфа, и что сейчас с Лодерингом. Нередко тоска по другу и государю охватывала его с новой силой, и он потихоньку плакал и молился. Молитва возвращала ему некоторую бодрость и силу, смиряла его и заставляла терпеливо ожидать… чего? он и сам не знал. Но смирение и терпение помогали ему переносить неизвестность стойко и безропотно. Вместе с тем он не знал радости и жил, точно во сне, далекий от всего, что происходило вокруг него.
     Оправдались опасения ван Эдена: из-за телег со слюдой путешествие значительно затянулось. Четвертую ночь Дорли, как и всем остальным беженцам, пришлось провести на расстоянии сорока миль до Эйфета. Впрочем, он не обратил на это обстоятельство особого внимания. Ему было решительно всё равно, где и как ночевать; только бы рядом был Сэнтин, за которым он весь четвертый день таскался по пятам, точно щенок, потерявший хозяина. Сэнт был так милосерден, что не просил его уйти, даже когда встречался с Мелиной Рустер. Впрочем, Дорли имел в себе достаточно скромности, чтобы не мешать влюбленным и не смотреть на поцелуи, которыми они время от времени обменивались, забывая о его близком присутствии.
     Он лег спать, подавленный и удрученный более обыкновенного, с тяжелым сердцем, но с сухими глазами. У него едва хватило душевных сил наскоро прочитать вечернюю молитву, и он почти тут же забылся неуютным, неглубоким сном.
     Среди ночи его разбудили радостные, ликующие голоса, смех, крики, плач и восклицания:
- Ура государю! Да здравствует государь!
     Дорли хотел разбудить Сэнтина, чтобы узнать, в чем дело, но того не окзалаось в карете, его ложе было пусто. Дрожь пробежала по телу Дорли; надежда затрепетала во всём его существе, точно пленная птица. Он и желал и не смел поверить в догадку, внезапно озарившую его мозг, точно вспышка молнии. Глубоко взволнованный, он выпрыгнул из кареты и увидел каких-то незнакомых воинов, озаренных факелами, обнимающихся людей. Смех Лодеринга долетел до его ушей, и он, как безумный, бросился на этот голос…
      Его величество стоял, облаченный в доспехи, окруженный радостными воинами, и улыбался им. На его лице горел свежий шрам от сабельного удара, перья на шлеме сломались и поникли. Сэнтин Фрер с сияющим лицом стоял рядом с ним.
     И тут император увидел Дорли: маленького, смущенного, со счастливой улыбкой на лице и бесконечной, застенчивой любовью во всё еще недоверчивых глазах.
     Засмеявшись, Лодеринг протянул к нему руки. Медленно, неуверенно ступая, Дорли подошел к нему, точно слегка отвыкший от того, кого глубоко любил. Лодеринг подхватил его на руки, сердечно поцеловал в обе щеки и сказал:
- Здравствуй, князь; вот и я.
     Тогда Дорли точно очнулся, крепко обхватил его за шею и молча заплакал. Он не мог вымолвить ни слова, но император почувствовал всю безграничную силу любви, исходящую от него, и на минуту прижался губами к его шелковистым волосам. Потом спустил Дорли на землю и взял его за руку.
- Да, друзья, - громко сказал он стоящим вокруг него людям. – Мы проиграли бой, но проиграли с честью. Я привез вам всех, по ком тосковали ваши сердца, а так же то, что осталось от пятидесяти тысяч моих воинов. Двадцати тысяч наших солдат больше нет в живых.
     И, сняв шлем, он поник головой. Вслед за ним все обнажили головы и с минуту простояли в молчании.
     Потом Лодеринг заговорил снова:
- Мы не пропускали гихогров в столицу до тех пор, пока не спаслись все горожане. Неприступные женские и мужские монастыри приняли многих беглецов; гонцы сообщили мне об этом. Казна осталась при нас. Наши воины будут пробираться в Римские Развалины. Наш главнокомандующий Серафин Вергиналь с нами. И, наконец, с вами я, ваш государь, и часть моей армии. Я знаю: мы побьем гихогров! Врагу достался пустой город. Из остальных городов люди также уходят, предупрежденные гонцами, которых я разослал по всей Мальвадии. Тысячи гихогров убиты нами, поэтому свое поражение в битве при Морольфе я могу признать также своей первой победой над врагом. Нашей победой! Дирк ван Эден! Иди сюда.
     Ван Эден подошел к государю. Тот обнял его, пожал ему руку и сказал:
- Благодарю за то, что ты сохранил дорогих мне людей, а также за точное исполнение моих приказаний. Дальше мы отправимся вместе!
- Ура! – закричали все.
     Его величеству тут же помогли снять доспехи и подали горячий ужин. Оруженосцы, ван Эден, его сотники, Дорли и Сэнт сели рядом с ним. Лодеринг посадил Дорли и Сэнта справа и слева от себя. Он рассказывал подробности битвы, ел и пил вместе со своими людьми, мимоходом угощая то Сэнтина, то Дорли. Князю Эоло казалось, что он видит прекрасный нескончаемый сон. Ему было так бесконечно хорошо оттого, что Лодеринг – его Рин! – жив, сидит рядом, и его можно даже потрогать, что он незаметно уснул прямо на сыроватых опавших листьях, свернувшись калачиком. Его сон был столь крепок, что он даже не почувствовал, как после ужина Лодеринг бережно взял его на руки и унес в свою палатку. Там император положил Дорли на тюфяк, набитый шерстью, и улегся справа от него; с другой стороны пристроился Сэнтин. Вскоре его величество уже спал так крепко, как его заложник и друг, князь Эоло.


      На следующий день ты едешь на своем Ирисе, а Сэнтин на Исиде. Вы оба – в свите его величества. За вами следуют экипажи и пятьсот воинов кавалерии; остальные, без малого тридцать тысяч – пехотинцы. Впереди вас – шестьсот воинов императорской дворцовой гвардии под началом верного Дирка ван Эдена.
     В экипажах царит радость. Обе бывшие подруги государя счастливы. Их мужья, рыцари его величества, здесь, целые и невредимые. Семья Ольмедо также счастлива: ведь с ними теперь их отец и муж Фернан Ольмедо. Сестра Летти Корнелита больше не плачет: ее жених, граф Сильв`ин Обанель, живой и здоровый, едет в свите государя. Доктор Лудор не может наглядеться на жену и дочь. Его радости нет предела, тем более, что старшая дочь с детьми надежно пристроена в женском монастыре, а ее супруг следует сейчас за ван Эденом. Он один из его гвардейцев, принимавший участие в сражении за Морольф. Все жены и мужья из Осеннего Дома благословляют государя за то, что он привел к ним их родных и возлюбленных и успокоил их тревогу.
     Марин и Алевт тоже едут верхом: вы уступили свою карету нескольким раненым в сражении вельможам. Остальных раненых, не всех, но многих, государю удалось спрятать в монастырях еще до воссоединения с вами.
     Теперь ты снова чувствуешь себя живым, веселым и счастливым. Солнце Лодеринга вновь озаряет тебя вместе с солнцем осени, и ты испытываешь настоящее упоение. Ты любуешься лесами, полями, лугами, и тебе кажется, что осень – самое прекрасное время года. Впрочем, сейчас ты то же самое сказал бы и о земле, ибо рядом с тобой твой государь, твой Рин, а значит, мир полон гармонии и красоты, несмотря на гихогров, перевернувших вверх дном всю жизнь империи, несмотря на тысячи убитых воинов. И даже несмотря на то, что ты не имеешь возможности поговорить со своим другом, которого так ждал.
     Лодеринг с утра до вечера окружен тысченачальниками во главе с главнокомандующим Серафином Вергиналем: стройным, худощавым, седым воином. Император беседует с ними в седле, за завтраком, во время обеда и ужина. Ты прислушиваешься к разговорам, но ничего не можешь понять, кроме того, что воины императора обсуждают с ним планы победы над гихограми. Правда, вы с Сэнтином спите в палатке его величества, рядом с ним, но вы оба засыпаете раньше, чем он приходит к вам, и просыпаетесь позже, чем он встает. Пробуждаясь ночью, ты чувствуешь, что Лодеринг рядом. В палатке стоит густой, крепкий запах пота, но ты не обращаешь внимания на такие мелочи. Главное, Рин здесь, а то, что вы все давно не мылись, не удивительно и не приводит тебя в отчаяние. Ты очень чистоплотен, но готов ждать возможности вымыться хоть целый год: только бы не расставаться с государем.
     На следующий день Лодеринг подзывает тебя и говорит:
- Дорли, сегодня ночью ты будешь ночевать в карете, потому что через Ромагетский лес мы поедем ночью.
- Но, государь, я могу ехать в седле и ночью, - возражаешь ты.
- Ты устанешь, - он качает головой и задумчиво добавляет:
- Знаешь, я не раз водил своих людей по труднопроходимым местам, усталых, голодных, больных. И в это время я часто видел в их глазах ненависть ко мне. Понимаешь, они любили меня и отдали бы за меня жизнь даже в те минуты, когда я силой заставлял их двигаться вперед, навстречу отдыху и спасению. Но это не уменьшало их ненависти ко мне. Позже, в тепле и уюте, эта ненависть исчезала бесследно. Ее порождала усталость. Так вот, Дор, я не хочу заметить в твоих глазах такого же выражения, как у своих людей в часы долгих переходов Ты непременно устанешь ехать верхом ночью через лес. И если я увижу ненависть в твоих глазах (хотя бы на одну минуту), это будет тяжело для меня.
- Ты никогда не увидишь ненависти в моих глазах, Рин! – с жаром заверяешь ты его. – Никогда!
     Он вдыхает:
- Ты слишком мало знаешь об усталости, Дорли. Но я не желаю рисковать. Пожалуйста, переночуй в карете.
     Его голос мягок, как шелк, в нем нет приказа. Ты тронут – и целуешь его руку:
- Я переночую в карете, если ты этого хочешь. Но ведь Сэнтин…
     Он понимает, что`  ты хочешь сказать, и перебивает тебя:
- Маленький Сэнт не знает, что такое ненависть, - и никогда не знал. Таких людей на свете единицы. Но это не значит, что я люблю тебя меньше, чем его.
     И улыбается тебе.
- Я так ждал тебя, Рин! – не выдерживаешь ты. – Знаешь, я…
- Потом поговорим, - он кладет руку на твою голову. – Сейчас некогда: не время и не место. Прости, что не могу пока с тобой беседовать. Едва появится свободная минута – нет, свободный час! – я позову тебя, и тогда наговоримся вволю. Я сам жду не дождусь этого времени. Не обижайся, Дор.
     Ты снова целуешь его руку.
- Я никогда не обижусь на тебя!
- Ну, не зарекайся, - он смеется. – И не целуй мне руки` .
- Мне до твоей щеки не дотянуться, - серьезно объясняешь ты.  - И до лба тоже. Да это было бы и неправильно: целовать тебя в щеку или в лоб. А вот рука – другое дело.
     Он громко смеется, и его смех похож на теплый золотистый шелк, нагретый солнцем.
- Хорошо, - решительно говорит он. – Раз так, моя рука всегда в твоем распоряжении. А теперь ступай: господин Вергиналь хочет что-то сказать мне.
     И, ласково потрепав тебя по волосам, он идет навстречу главнокомандующему.
     Ты очень доволен. Какой же Лодеринг замечательный: всё-таки нашел время поговорить с тобой и согреть твое сердце! Тебе ведь нужно от него так немного! Сегодня он с поистине царской щедростью одарил тебя свой заботой и вниманием. А главное, великой дружеской любовью, которая стоит за всем этим.
     Ты задумываешься: неужели ты смог бы возненавидеть Рина хотя бы на одну минуту только потому, что тело твое устанет? Разве такое бывает? И тебе становится не по себе. Рин знает, о чем говорит, и, конечно, лучше не испытывать судьбу. И всё-таки тебе обидно и жутковато от мысли, что плоть может так сильно торжествовать над человеческой душой, и что душа так слаба.
     Вы подъезжаете к Ромагетскому лесу вскоре после обеда и весь день стоите на его опушке. В Эйфете гвардейцы и служанки закупают всё необходимое. Сэнтин объясняет тебе: вы поедете через лес ночью, чтобы сбить со следа соглядатаев, если таковые есть.
- Словом, из предосторожности, - добавляет он. – Да и покупки нужно сделать. Ведь нам предстоит жить там, где никто не живет, кроме зверей и птиц. Еще, разумеется, в озере есть рыба, но зимой ее не видно, да и вообще, люди не звери и не рыбы. Они нуждаются в себе подобных, а их-то как раз у нас и не будет: разумеется, кроме нас самих и наших тридцати тысяч.
- Неужели мы так долго проживем в лесу? – удивляешься ты.
- Кто знает, - отвечает Сэнт.
     Он пребывает в хорошем настроении: вместе с государем прибыл Онно Нэйдхарт, изрядно отличившийся в сражении при Морольфе, снова находящийся в милости у государя. Он очень дружелюбен и почтителен с Сэнтином и с тобой. Он щедро угощает вас вином, которое захватил из дворца, бешено ругает гихогров, и ты понимаешь: Онно Нэйдхарт – один из тех людей, которые рождены воинами и просто не могут жить без бранной славы, без побед и поражений.
     … На ночь тебя приглашает к себе в карету герцогиня Йоргетская, мать Дельфины, маленькой дочери императора. Ты догадываешься: Лодеринг попросил ее об этом.
- Нас всего трое, милый князь, - говорит тебе ее светлость с ласковой улыбкой, - моя дочь, я сама и наша служанка. Для вас найдется место.
     Ты в некотором смущении следуешь за ней, думая о том, что твоя одежда пропиталась потом, и что ты уже два дня не менял чулок. Но всё обходится благополучно. От тебя меньше запаха, чем ты думал, к тому же, его заглушает благоухание фиалок, которым полна карета герцогини. Маленькая Дельфи уже спит, спит и служанка.
- Ложитесь рядом с моей дочерью, - говорит герцогиня.
- Благодарю вас. Спокойной ночи, - с достоинством отвечаешь ты, снимая свои сапожки с низкими голенищами и забираясь под одеяло.
- Спокойной ночи, господин Эоло, - откликается она.
     Ты думаешь, что герцогиня очень приятная женщина, и удивляешься тому, что она не смогла по-настоящему полюбить его величество. Ведь он так нуждается в любви! И более, чем заслуживает ее.
      Твои глаза закрываются, а мысли переходят сразу на множество вещей, о которых ты как-то до сих пор не думал всерьез. Ты размышляешь о том, что гихогры захватили власть в Мальвадийской империи, что теперь ты не сможешь писать домой отцу и матери, и они, конечно, будут волноваться за тебя. Тебе очень грустно от этой мысли. Быть может, найдется способ успокоить князя Артабана и княгиню-мать?
      Ты думаешь о гихограх. Эдригул Готшед не удержится на престоле, воины убеждены в этом. Наверно, троном завладеет Джахум аль Джас и его сыновья, Осман и Джагмаль. Знал ли Джагмаль, что гихогры ворвались в империю, когда бежал из Осеннего Дома? Конечно, сейчас Лодернингу не вернуть себе престола. Отряды его армии разрознены. Сумеют ли они добраться до Римских Развалин? Не перебьют ли их гихогры по дороге к тайному убежищу? Там, в лесу, озеро, оно называется Эрд`онна – Иордан по-мальвадийски…
     Ты чувствуешь странную истому во всём теле, во рту у тебя сухо, голова непривычно тяжела, и от всего тела словно исходит неприятный, сухой жар. Ты догадываешься, что заболел. Но, может, это несерьезно? Обыкновенная простуда, и к утру всё пройдет…
      Карету мягко покачивает, и ты засыпаешь – точно проваливаешься в сон…
   
                13.

    Четыре часа ночного похода через Ромагетский лес прошли благополучно. Телегам и экипажам удалось проехать по узким, часто болотистым тропам. Для всадников и пехоты эти тропы не представляли никакой трудности, но возницам телег и карет приходилось нелегко.
     Его величество, главнокомандующий Вергиналь и Дирк ван Эден хорошо знали путь к Римским Развалинам. Правда, в ночи, при свете факелов, дорога казалась незнакомой, но у императора и Вергиналя были при себе морские компасы. Воины двигались на юго-запад за своими вожаками и, когда начало светать, все вышли из леса.
     Лодеринг с облегчением и удовольствием увидел озеро Эрдонну и узнал Ромагет – неправдоподобно, сказочно огромное, красивое, величественное здание со множеством ступеней и колонн, в три этажа высотой, с плоской крышей и изогнутым фронтоном. Крышу украшали полуразрушенные статуи, а вокруг пышно раскинулся разросшийся за столетия, никем не тревожимый сад.
     Дворец был таким, каким Лодеринг запомнил его с юности, когда впервые увидел его. Так же неровно темнела полуобвалившаяся слева часть здания, так же лежали поверженные колонны и упавшие статуи, вернее, их мраморные осколки, и так же пусто и величественно смотрели галереи и большие окна.
     Император сошел с седла и, встав на колени, возблагодарил Бога. Свита и многие из воинов последовали его примеру. Епископ Скэнленский отслужил молебен, после чего был объявлен отдых. Солдаты расседлали коней, подпустили их к овсу, закупленному в Эйфете, и, не раскладывая палаток, только сняв доспехи, улеглись прямо на землю. Лодеринг также улегся и заснул, завернув в свой плащ и себя, и Сэнтина, который крепко спал и даже не почувствовал заботы своего царственного друга.
     Усталые люди отдыхали долго и проснулись лишь к полудню. Впрочем, Сэнтин встал прежде государя, осторожно выбрался из его плаща и пошел будить Дорли к завтраку, который уже начали готовить воины-кашевары. Но Дорли не мог встать. Он лежал больной, в жару и бреду.
     Узнав о том, что Дорли серьезно болен, Лодеринг встревожился и призвал к больному Теобальда Лудора. Осмотрев князя Эоло, доктор сказал:
- На простуду не похоже. Вероятно, нервы и переутомление. Его светлости нужен покой.
     Лодеринг перенес Дорли в свою палатку, положил на свой тюфяк, накрыл одеялом и оставил на попечение доктора, а сам отправился осматривать развалины вместе с главнокомандующим, несколькими рыцарями из свиты и с Эваристом Диором, зодчим и воином.
- Государь, - почтительно сказал Диор. – Дайте мне под начало людей, и обещаю вам, этот дворец уже к сегодняшнему вечеру станет домом, во всех отношениях пригодным для жилья.
- Все мои люди в вашем распоряжении, Диор, - ответил император.
     Вскоре возле развалин закипела работа. Одни воины рубили деревья, тесали бревна, готовили доски, другие сколачивали мебель и рамы для окон, третьи вставляли в окна рамы и слюду, четвертые клали печи из кирпичей, которые делал и обжигал один из отрядов, пятые трудились над термами...
      В это время его величество сидел у ложа больного Дорли вместе с Сэнтином Фрером.
- Он очень переживал за тебя, Рин, - тихо говорил Сэнт.- В первую ночь он плакал; потом держался, но я видел, чего ему это стоило. Я чувствовал: всеми мыслями, всей душой он с тобой, у стен Морольфа.
      Лодеринг слушал Сэнтина и смотрел на бледное, осунувшееся лицо Дорли. Теперь юный князь казался еще более красивым оттого, что его черты утончились, и в прежде румяном лице проступила фарфоровая прозрачность: как в тех корабликах, что он пускал в Осеннем Доме и которые, по свидетельству Сэнта, захватил с собой.
     «Только не умирай, Дор, - думал император. – Только живи, и ты увидишь: радоваться жизни можно даже в изгнании…»
     К десяти часам вечера дворец был совершенно отделан, как и обещал Эварист Диор. Государю сообщили, что в нем триста комнат и четыре бани, что и них сделали обычные бани со всеми необходимыми для того принадлежностями, что вода беспрепятственно поступает из озера прямо в котлы, а котлы, благодарение Богу, велики и быстро нагреваются. На каждом этаже сделано по четыре отхожих места. В каждой комнате есть печи, но нужно докупить в Эйфете угля, овса для лошадей и съестных припасов.
- Ван Эден, - обратился император к начальнику дворцовой гвардии. – Завтра с утра я составлю список того, что нам нужно. Ты возьмешь телеги, людей, поедешь в город и закупишь всё необходимое.
- Слушаю, государь, - целуя руку императора, ответил ван Эден. Он был очень доволен и польщен, что с ночи своего возвращения государь стал обращаться к нему на «ты». Подобной чести удостаивались очень немногие.
     Лодеринг и его помощники из свиты долго не входили в дом, занятые распоряжениями относительно разведки, распределения часовых и еще множеством мелких, но весьма важных дел. В это время дамы, дети и воины мылись в банях. Воинам были отданы три бани из четырех. Мылись быстро, по пятьдесят человек в каждой бывшей терме, и всё равно мытье обещало затянуться на всю ночь. Это никого не беспокоило, ибо государь предоставил своей армии три дня отдыха. После дам и детей отправилась мыться свита императора, а он всё еще не входил во дворец, занятый делами.
     Наконец в двенадцатом часу ночи Лодеринг и Сэнтин, в свою очередь, посетили баню на втором этаже. Император сам вымыл Дорли, который так и не пришел в сознание, - и уложил его в своей спальне, отделанной со всей заботой и уютом, какие только можно было создать в подобной обстановке…


     Дорли приходит в себя в совершенно незнакомой комнате. Он приподнимается на локтях и с удивлением осматривается по сторонам.
     Льющийся в большие окна свет осеннего дня проходит сквозь простые шторы из голубого ситца и озаряет белоснежный мраморный потолок, стены, обтянутые розовой, с золотым рисунком тканью, пол, покрытый коврами, большую кирпичную печь, еще две пустых застеленных кровати с шелковыми пологами, шкафы, бюро, стол, четыре стула и несколько широких лавок с разноцветными подушками. На стенах весят три коврика, и отсвечивают золотом тяжелые бронзовые канделябры (каждый для пяти свечей). На столе – серебряный подсвечник для трех свечей. Возле каждой кровати стоят простые ширмы из зеленой парусины. Только у кровати Дорли ширма сложена. Еще у изголовья каждой кровати – небольшой столик.
     Дорли видит, что он чист, но на нем нет одежды, кроме нижних штанов, набитых какими-то тряпками. Белье на его кровати тоже чистое, одеяло заправлено в скромный пододеяльник, отделанный мягким кружевом.
     Дорли чувствует слабость и снова ложится. Приятный покой охватывает его тело. Где бы он ни был, он в безопасности. Вокруг него пустота и тишина. «Наверно, я заболел, - размышляет он. – Да, точно, я заболел, теперь я вспоминаю… Но неужели я так крепко спал, что даже не почувствовал, как меня раздели и вымыли? И кто меня мыл? Наверно, Алевт. И где Лодеринг? Какой интересный дом, этот Ромагет. А может, мы вовсе не в Ромагете? Но тогда где же? Всё вокруг такое уютное, точно здесь долго жили…»
     Двустворчатая деревянная дверь отворяется, и в комнату входит Маленький Сэнт – в синем бархатном камзоле, в таких же штанах и домашних башмаках без каблуков. Он бесшумно и, как всегда, легко, подходит к кровати Дорли. Дорли улыбается ему. Лицо Сэнтина тоже озаряет улыбка.
- Доброе утро, князь Эоло, - он садится на край постели Гелидора и подает ему руку. Дорли пожимает ее.
- Доброе утро, Сэнт. Где это мы?
- В Ромагете, - отвечает Сэнтин. – Его отделали за один день, да так, что здесь, право, не хуже, чем во дворце. Конечно, прежней роскоши нет… ну, да не всё коту масленица. Зато самым необходимым мы обеспечены. И пьем родниковую воду, чего даже в Морольфе не было.
     Он подмигивает Дорли. Тот смеется и спрашивает:
- Что со мной было, Сэнт? Я болел?
- Да, братец-князь, двое суток не приходил в сознание, - голубые глаза Сэнта смотрят на Дорли с мягким, дружелюбным сочувствием. – Государь по ночам сам тебя выхаживал, а днем с тобой сидел я.
- Двое суток! – Дорли потрясен. – А мне-то казалось, я просто крепко и долго спал. Но зачем на мне эти штаны с тряпками?
- Чтобы ты мочил штаны, а не простыни, - посмеивается Сэнтин. – Можешь их снять. Пить хочешь?
- Да, немного. И есть.
     Сэнтин берет со столика графин с водой и наливает половину глиняной кружки, после чего щедро добавляет в воду вина из своей фляжки и подает Дорли. Тот с наслаждением пьет и возвращает Сэнтину пустую кружку:
- Спасибо. Но кто меня мыл? Ведь я чистый.
- Тебя мыл государь, - отвечает Сэнт. – В бане. И каждый вечер обтирал тебя тряпкой, смоченной в розовой воде. А я ему помогал.
     Дорли розовеет – не от стыда, а от досады на свою болезнь. Вон, сколько хлопот он доставил Лодерингу и Сэнту! А ведь у них и без него дел по горло; уж это наверняка так.
- Ты стесняешься? – Сэнтин удивленно смотрит на него.
- Нет, - вздыхает Дорли. – Честное слово, нет. Простоя представил себе, сколько у вас ушло на меня времени и сил. Но чем же я болел?
- Пустяки, - Сэнтин помогает ему освободиться от штанов и снова накрыться одеялом. – Господин Лудор считает, что ты просто изнервничался и переутомился. Мы с государем не врачи, поэтому считаем так же, как он. Пойду, отнесу твои штаны нашей прачке и заодно попрошу повара согреть тебе бульон из оленины. Ночная ваза под кроватью, а ширмой я тебя сейчас огорожу.
- Спасибо, Сэнт, - Дорли глубоко благодарен ему. – Только ты приходи, пожалуйста, снова! Я так давно тебя не видел.
- Обещаю, - смеется Сэнтин, загораживая Дорли ширмой.
     В скором времени Дорли уже с наслаждением ест олений бульон с кусочком хлеба, и ему кажется, что он в жизни еще не ел ничего вкуснее. А Сэнтин сидит рядом с ним на стуле и рассказывает:
- Здесь триста комнат, Дорли, ты только представь себе. Все наши тысяченачальники и сотники здесь разместились, и свита, и дамы. Тысяченачальники живут по двое в комнате, остальные – по четыре человека. У нас с тобой по отдельной комнате. Слуги утроились поближе к господам. Государь взял себе только кабинет, а спальню делит с нами. Алевт живет напротив нас, рядом с комнатой принца Марина, а с Алевтом – Пер, слуга принца. Большой зал государь отвел для больных. Там пока лежат Роберт, которого ранил Джагмаль, и пятеро рыцарей, которых привез государь. Все поправляются. Мебель и печи в каждой комнате, а коридоры такие запутанные, что можно заблудиться.
- А воины где живут? – спрашивает Дорли.
- Воины – привычный народ, живут на свежем воздухе, в палатках. Для лошадей выстроили здоровенную конюшню. Купили в Эйфете угля, посуды, свечей, вина, съестного, овса для лошадей и еще много чего. Четыре бани – мойся не хочу. Часовых везде расставили, разведку послали по всей стране, связались с нашим флотом. Государь отправил письма в Астральду и в Аранду, что вы с Марином живы и здоровы, и под его охраной…
- Правда? – Дорли радуется. – Как хорошо. Сэнт, поблагодари государя сейчас же, а я поблагодарю его вечером.
- Полагаю, твоей вечерней благодарности с него хватит, - улыбается Сэнтин. – Да, кстати, если тебе понадобится Алевт, дерни за веревочку над твоей кроватью, и он явится. Впрочем, я и так знаю, что`  тебе нужно: нижнее белье. Верно?
- Ты угадал, - подтверждает Дорли.
- Я сам тебе его принесу, - говорит Сэнт. – А ты лежи и радуйся: мы в покое, в безопасности, и ждем наши отряды. Когда они все соберутся, полагаю, мы оставим Ромагет и двинемся на Морольф, сметая на своем пути всех зазевавшихся гихогров. Но до этого ты десять раз успеешь выздороветь.
     Сэнтин приносит Дорли чистое нижнее белье, снова дает вина с водой, и Дорли, одетый, как полагается больному дворянину, сладко засыпает целительным сном.
     Лодеринг уже знает, что Дорли очнулся здоровым, и с жаром славит про себя Бога. Но он не может пока что навестить своего друга, ибо объезжает палаточный городок, чтобы проверить: всё ли есть у солдат, хорошо ли их кормят, все ли получили жалованье. Казна государя спрятана в одной из потаенных комнат огромного подвала. Там пока что довольно денег, чтобы содержать армию.
     Гихогры. Мысль о них беспрестанно тревожит и томит Лодеринга. В эти спокойные солнечные октябрьские дни у озера Эрдонна гихогры не выходят у него из головы. Они нахлынули на его страну, точно чума или саранча, и вот – он изгнан из столицы, его народ сбежал, спрятался, а часть этого народа – под властью гихогров. Лодерингу страстно хочется поскорее собрать всю свою армию – и двинуть ее на столицу. Но он понимает: нужно терпеть. Да, следует запастись великим терпением, ибо вся его армия соберется в Ромагет не раньше Рождества, и часть ее будет неминуемо истреблена гихограми на пути сюда.
     Сейчас Ромагет вместе с его густым садом, усыпанным опавшими листьями, обносят высоким частоколом и бойницами. В частоколе будут ворота и калитка, и весь его смажут особым составом, который не даст ему загореться в том случае, если гихогры нападут на них здесь и попытаются поджечь. Может, всё это необходимо, а может, вовсе не нужно, но частокол ставят: ради спокойствия императора за тех, чьи жизни доверены ему Богом. В случае нападения гихогров все солдаты могут спрятаться за частоколом и оттуда, через бойницы, вести обстрел неприятеля из луков и арбалетов. На случай пожара в саду`  также всё предусмотрено.
     Еще император думает о флоте и о разведке. Флот может сделать великое дело: захватить Порт-Литлтон. Также он может привезти помощь из Аранды и из Астральды. Но сперва Лодеринг хочет узнать, что творится в Морольфе и во всей Мальвадии. Он должен дождаться сообщений от разведчиков.
      Лицо безобразного императора хмуро и сумрачно. На низком бугристом лбу обозначились складки, огромный нос словно стал еще больше, большой рот строго и скорбно сжат. Он вспоминает огненные стрелы, гихогров – смуглых, черноглазых, безбородых и бородатых, с чалмами на бритых головах, в халатах и шароварах из дорогих и простых тканей, в башмаках с загнутыми носами. Они походили на многоглавую гидру. На каждого воина-мальвадийца приходился десяток гихогров, на месте одного убитого немедленно вырастало несколько живых, с кривыми мечами и саблями в руках. Гунтрам и Силен, оруженосцы Лодеринга, погибли, как и многие воины, с которыми он, император, не раз сражался бок о бок – и он не смог похоронить павших. Они были отпеты уже здесь, в Ромагете: без малого двадцать тысяч человек.
     Онно Нэйдхарт сражался, очертя голову, грозный, бесстрашный, Серафин Вергиналь, Риверин Тэйм, Асталан К`эру – все они сражались, не щадя собственной жизни. Лодеринг тоже не щадил себя – гордился своими воинами, и горячо любил их всех в эти минуты, даже тех, кого в мирное время не особенно жаловал.
     Слава Богу, б`ольшая часть из них уцелела. Интересно, жив ли еще Готшед, доверившийся хангу Джахуму? Вероятно, жив: ведь он отличный дипломат, он должен успокаивать население и приучать людей к власти Махангского владыки. Но на что надеется Джахум? Ведь ему известно, что армия императора больше армии гихогров. Он выиграет войну только в том случае, если гихогры найдут и уничтожат армию Лодеринга.
- Мах Рин-ханг джамм`ах! – кричали гихогры ( «Смерть безобразному императору Лодерингу!») Он прекрасно их понял; он неплохо знает язык гихогров. Он ничего не отвечал им, но его меч разил их одного за другим без всякой пощады. Когда уставала правая рука, он перекладывал меч в левую и продолжал сокрушать эти поджарые тела в халатах и шароварах, тела, никогда не знавшие доспехов, но ловкие, проворные, неутомимые. Что и говорить, гихогры не трусы, но им мешает их магометанская спесь и восточный темперамент. Спокойствие мальвадийцев, их серверное хладнокровие задержало врага, и все, кто мог спастись, спаслись. Слава Богу!
     Его величество обводит взглядом большое озеро, со всех сторон окруженное дремучим лесом. Хорошо, что здесь, в Мальвадии, почти не бывает морозов и снега. Прожить зиму в Ромагете будет нетрудно. Гораздо труднее набраться терпения и ждать. И не корить себя задним числом за то, что не усилил вовремя войска` , охранявшие границу между Мальвадией и Махангой. Если бы дело было только в восьмидесяти тысячах, приплывших в трюмах судов, победа, конечно, осталась бы за мальвадийцами…
     Он не устает думать об этом и, едва объехав лагерь, возвращается во дворец. Обедает вместе с главнокомандующим, Сэнтином и несколькими тысченачальниками, потом идет навестить своих детей. А после отправляется к Гелидору Эоло, чтобы по-настоящему отдохнуть с ним душой.
     Дорли уже не спит, он сидит в постели и беседует с Сэнтином. Но, увидев, государя, он умолкает, и самая радостная улыбка появляется на его лице. Лодеринг отвечает ему такой же улыбкой. Сэнтин тут же тактично и незаметно исчезает.
     Император подходит к кровати Дорли и подает ему руку:
- С выздоровлением тебя, князь.
- Спасибо, государь, - Дорли пожимает его руку; почему-то сейчас он не осмеливается поцеловать ее.
- Ну, иди ко мне, - Лодеринг берет его на руки. – Чистый?
- Чистый, государь, - Дорли застенчиво держится за его плечо.
- А раз чистый, то почему такой сдержанный? – Лодеринг смеется. – Вспомнил, как ногой на меня топнул?
     Дорли фыркает и, обняв Лодеринга за шею, смущенно возражает:
- Я не на тебя, государь, я на жизнь.
- Ах, вот оно что, - император подносит его к окну.
- Бедная жизнь; ты, конечно, здорово напугал ее. Взгляни в окно. Красиво?
- Красиво, - Дорли смотрит на сад, частокол и лес. – Очень. Только я это уже видел… я уже смотрел.
- А кто тебе разрешил вставать? – смеющиеся карие глаза Лодеринга заглядывают ему в лицо. - Ты ведь еще слабый.
- Есть немного, - признаётся Дорли. – Но мне было скучно. И потом, я хотел увидеть озеро.
- Оно с другой стороны, - Лодеринг стоит с ним у окна. – Ничего, Дор, еще вдоволь насмотришься на него, так, что оно тебе надоест.
- Государь, - голос у Дорли нерешительный. – Ты не обижаешься, когда я называю тебя просто «Рин», как Сэнтин?
- До слез обижаюсь, - шутит его величество и тут же серьезно говорит:
- Напротив, Дорли, мне очень приятно, что ты меня так называешь.
- Спасибо, - Дорли расцветает от удовольствия и бережно касается пальцем свежего шрама на щеке Лодеринга.
- Тебе больно? – спрашивает он.
- Вздор, разве это боль, - отвечает Лодеринг.
- Я хочу поблагодарить тебя, - Дорли смотрит на него с почтительной признательностью, - за то, что ты написал моим родителям. Я всё думал, как бы их успокоить. А ты не думал, а сделал.
- Сначала я всё-таки подумал, - улыбается Лодеринг, а потом уже сделал. Тем более, мне ничего бы не удалось, если бы не прибыли гонцы от моих капитанов: тех, которые уцелели. Но я принимаю твою благодарность. И приглашаю поужинать сегодня в моем кабинете со мной и Сэнтом.
- Ура! – Дорли прижимает к губам его руку. – Рин, скажи, а гихогры…
- Ради Бога, только не говори о гихограх, - Лодеринг несет его обратно и ставит на кровать. – Я пришел к тебе в надежде, что ты-то уж не будешь говорить со мной о них.
- Я не буду, - тотчас заверяет его Дорли, садясь на постели. Лодеринг присаживается рядом с ним.
- Спасибо, что ты ухаживал за мной, - Дорли берет его за руку. – Сэнта я уже поблагодарил. Но он сидел со мной днем, а ты не спал из-за меня.
- Спал, не беспокойся, - отвечает Лодеринг. – Правда, каждые два часа просыпался, чтобы дать тебе лекарство и проверить, не слишком ли ты мокрый. Но это вздор; я легко засыпаю и легко просыпаюсь. Благодарение Богу, со сном у меня всё в порядке.
     Дорли снова целует его руку и спрашивает вкрадчивым голосом:
- Рин, а ведь правда, что если человек совершит подвиг, его нужно наградить?
- Правда, - отвечает Лодеринг, скрывая улыбку и стараясь угадать, к чему клонит Дорли.
- Значит, я заслужил награду, - продолжает князь Эоло. – Потому что спас Маленького Сэнта.
- Ну и корыстный же ты, оказывается, - Лодеринг смеется. – Вот не ожидал от тебя! Но награду ты действительно заслужил. Чего же ты хочешь? Чтобы я вернул суверенитет Аранде?
- Нет, княжество твое, оно завоевано твоим отцом-императором, - серьезно и даже торжественно возражает Дорли. – Я бы хотел другого, государь: быть твоим оруженосцем, всё время находиться при тебе. И даже во время сражений. Я не могу оставаться без тебя, это выше моих сил. Пожалуйста, позволь мне сопровождать тебя и на войне, и в мирное время.
     Лодеринг растроган.
- Хорошо, - обещает он, - пусть так и будет. Правда, для оруженосца ты еще мал, и как сын верховного князя не можешь быть моим пажом, это слишком низко для тебя. Но я назначаю тебя своим адъютантом.
- Рин! – Дорли в самозабвенном восторге крепко обнимает Лодеринга. – Какой же ты замечательный! И великодушный!
- А ты хитрый, как лисенок, - посмеивается Лодеринг. – Умеешь добиваться своего. Но помни: в самих сражениях ты участвовать не будешь. Ты будешь сидеть на фуражной телеге и ждать, чем кончится битва. Понял меня? И никаких капризов и непослушаний. Раз ты теперь мой адъютант, я буду строго спрашивать с тебя, и не жди от меня милости, если провинишься.
- Не буду ждать, - обещает Дорли. – Только не забывай: я еще и твой друг. Как Сэнтин.
- Боюсь, ты забудешь об этом раньше меня, - с едва уловимой горечью в голосе замечает его величество. – Детские увлечения непродолжительны, чем бы ты ни увлекался, дружбой или любовью.
- У меня продолжительны, - Дорли смотрит на него несколько строго.
- Посмотрим.
     Дорли задумывается, потом вдруг спрашивает уже совсем другим голосом:
- Рин, а почему госпожа Бригитта Йоргетская так и не полюбила тебя? Ведь она такая милая и умная, неужели она не сумела тебя оценить?
- Ценить – одно, Дорли, а любить – совсем другое, - Лодеринг тоже задумывается. – Обе герцогини, и Бригитта, и Марианна, матери моих детей, ценят и уважают меня даже более, чем я того заслуживаю. Но любить меня с моей внешностью они не могут.
- Но мы же с Сэнтином можем! – горячо возражает Дорли.
- Женщины смотрят на это иначе, Дор.
- Но им же было с тобой хорошо? – вырывается у Дорли. Тут же он страшно смущается и краснеет, но Лодеринг ничуть не обескуражен его слишком откровенным вопросом.
- Да, им было со мной очень хорошо, - просто говорит он. – Я могу это утверждать. Но, видишь ли, одно дело ночь и все ее радости, и совсем другое – день, когда ты отчетливо видишь, какое неказистое существо дарило тебе ночью радость. Нет, чтобы меня полюбить, нужна особенная женщина, такая же зрячая, как вы с Сэнтином… впрочем, таких, вероятно, не бывает.
- Я найду тебе такую, - обещает Дорли.
- Где же, в лесу? – Лодеринг улыбается; его забавляет пылкость его юного друга. – Или в озере? Приведешь ко мне какую-нибудь добросердечную русалку…
- Не русалку! – Дорли смеется, слегка задетый. – Я не знаю, где и кого я тебе найду, но я найду. Скажи, если она полюбит тебя, ты сделаешь ее императрицей?
- Только если я сам полюблю ее, - отвечает Лодеринг.
- Полюбишь! – уверенно обещает Дорли. – Но вдруг она будет дочерью угольщика?
- Если я полюблю ее так же, как она меня, она станет императрицей, какого бы сословия она ни была, - твердо говорит его величество. Потом смеется и слегка ерошит Дорли волосы:
- Только всё это пустые разговоры, Дор. После войны я просто-напросто женюсь на иноземной принцессе исключительно для того, чтобы он родила мне наследника престола, ибо это необходимо для блага нации. Как видишь, всё просто и цинично. Единственная романтика в том, что я хотел бы, чтобы мой наследник походил на тебя.
     Дорли мягко и весело улыбается ему в ответ: ему очень приятно, что Рин так сказал. Но тут же им овладевает легкое беспокойство.
- Рин, - он смотрит в глаза государю. – А кто тебе больше друг: я или Сэнтин?
- Вы оба мне одинаково дороги, - отвечает император. – Только по-разному.
- Так не бывает, - во взгляде Дорли недоверие.
- Почему же? – спокойно удивляется Лодеринг. – Ты и сам такой же. Кого ты больше любишь, отца или мать? Вот видишь, молчишь. Значит, любишь обоих, только по-разному. Вот и с друзьями так же.
     Дорли задумывается и вдруг спрашивает:
- Рин, а у Сэнта могут быть дети? Он такой маленький…
     Лодеринг громко смеется:
- Даже у крохотных карликов рождаются дети, Дор. Тут дело не в росте, а в здоровье. Впрочем, я ничего не мог бы сказать о Сэнте, если бы не знал, что у него уже была дочь от одной из фрейлин много лет назад. Но ребенок не прожил и года, хотя родился здоровым и красивым. Тогда была эпидемия чумы, Сэнт потерял и дочь, и возлюбленную. Он очень горевал, потому что любил их. Это было десять лет назад. Полагаю, если он женится на Мелине Рустер, у него будет прекрасная семья – разумеется, с детьми.
- А почему он не женился на той, первой возлюбленной? – Дорли полон сочувствия по отношению к Сэнтину.
- Она не захотела. Вскоре после рождения дочери она полюбила другого и собиралась выйти за него. Он тоже умер во время чумы.
     Дорли вздыхает, размышляя о том, как сложна жизнь, и как непостоянны бывают женщины. Потом вдруг с некоторым беспокойством спрашивает:
- Государь, я если у тебя появится королева, ты не разлюбишь нас с Сэнтином?
     Лодеринг снова смеется и целует Дорли в волосы.
- Какой же ты у меня еще глупый, - говорит он своим самым лучшим голосом. – Как же я вас разлюблю? Королева – одно, а друзья – другое. Можешь ты это понять?
- Нет, не могу, - отвечает Дорли. – Я еще глупый.
     И они оба смеются.
- Ладно, мне пора, - его величество встает. – Ужин через час. Дождешься?
- Да, - Дорли весь светится. – Дождусь и буду готов!
- Только не вставай, велит ему Лодеринг. – Я сам приду за тобой.
- Обещаю, - отвечает Дорли.

                14.

                Красавица, мне улыбнись.
                Улыбка твоя, как заря!
                Ко мне, менестрелю, спустись,
                Любовью желанной горя,

                По лесенке дома,
                Где всё мне знакомо,
                Ко мне, менестрелю, спустись…

     Голос Сэнтина звучит совсем по-прежнему, спокойно и приятно. И лютня точно так же подпевает ему, как в императорском дворце и в Осеннем Доме.
     Ужин закончен. Он был чудесен: свежий хлеб, оленье мясо, запеченное с овощами, паштет из куропатки, кролик, тушеный в вине, и пирог со взбитыми сливками. (Люди ван Эдена пригнали из Эйфета дюжину коров, чтобы обеспечить молоком, творогом и сметаной государя, детей и раненых). К вкусным блюдам его величество добавил легкое французское вино.
     Теперь император сидит на диване, искусно сделанном из пуховых подушек и дерева специально для его кабинета. Дорли сидит рядом с ним, сытый, сонный и довольный, а Маленький Сэнт, устроившись на широком подоконнике с ногами, поет и подыгрывает себе на лютне.
      Мерцают свечи в подсвечнике на столе, потрескивают угольки в печи. Всё кажется уютным, праздничным – и Дорли не верится, что кабинет государя начал существовать всего три дня назад. Каменные стены затянуты светло-коричневой тканью с букетиками цветов, пол устлан коврами, на окне – шторы из золотистого бархата, и широкий деревянный подоконник точь-в-точь, как в Осеннем Доме. Широкие короткие лавки со спинками покрыты свежим лаком, стол с выдвижными ящичками очень прост, но зато удобен и отличается от стола Лодеринга в его других кабинетах только тем, что он сосновый, а не из красного дерева. Коврики и гобелены в цвет штор украшают стены, а у платяного шкафа даже резные дверцы. Всё дышит уютом, как и спальня, и Дорли проникается любовью к их новому жилищу. Его комната тоже отделана замечательно; его величество приносил его туда. Там есть стулья, кресла, шкаф, стол и длинные лавки, в столе – пергамент, чернильница и перья, воск и дощечки. Император сказал, что они с Марином будут продолжать учебу. Но Винсента Эторре нет в Ромагете. Вместе со своей семьей он укрылся в одном из монастырей. Сэнтин вызвался заменить его. Дорли очень забавляет мысль, что Сэнт будет обучать их с Марином. Вероятно, это будут самые веселые уроки в мире. Лодерингу угодно, чтобы Сэнт обучал также и его сыновей. Сэнтин согласился, заметив при этом, что шуты – самые лучшие учителя, и не только для детей, но и для господ, которым служат.
      Лодеринг сидит на диване, прикрыв глаза и откинувшись на мягкую спинку. Его душа растворяется в переборах лютневых струн, в голосе Сэнтина, в тихом потрескивании свечей, в отдыхе и покое. Ему вспоминается собственное детство. Оно было полно любви, несмотря на то, что он, единственный сын императора Вильфрида Форэзе и императрицы Иоанны, никогда не был красив. Но отец с матерью любили его так горячо, как только могут любить родители, и он рос счастливым. Отец гордился силой и умом своего наследника, его стойкостью и крепким здоровьем, а мать больше любила в сыне его нежную душу, тонкую, любящую, ранимую и в то же время твердую, как алмаз. Родители безмерно радовались, что растят себе такую достойную смену. Некрасивый коренастый мальчик платил им такой же великой любовью, и гордился ими не менее, чем они им. Он горько оплакивал их смерть, думая, что больше никто на земле не полюбит его так же, как любили отец и мать. Теперь он понимает, что ошибался: его любят Сэнтин и Гелидор – любят всей душой. И гордятся им, и готовы всё сделать для него. Какое же чудо, что у него, безобразного императора, есть на свете настоящие друзья! Этим богатством могут похвастаться далеко не все красавцы.
     Он открывает глаза и смотрит на Сэнтина. До чего тот мил: миниатюрный, стройный, светловолосый, с узким лицом, правильными чертами и большими голубыми глазами. С тех пор, как гихогры ворвались в империю, Сэнт перестал одеваться, как шут, но ни в малейшей степени не утратил своего обаяния. Он одевается с отменным вкусом, и только его нарядная серебряная цепь с маленькими колокольчиками напоминает о его профессии.
     А Сэнтин смотрит на императора и пригревшегося возле него Дорли и думает, что очень любит их обоих. Когда мне было тринадцать лет, как Дору, вспоминает он про себя, я бегал за восемнадцатилетним Рином так же, как Дорли теперь бегает за ним сорокалетним, а он баловал меня и возился со мной, точно я был его младшим братом. С тех пор я и полюбил его – навсегда…
     Он заканчивает песню, легко соскальзывает с подоконника и забирается с ногами на диван возле Лодеринга, с другой стороны от князя Эоло.
- Это еще что такое? – император обнимает его за плечо. – Изволь петь дальше.
- Я не способен петь больше часа подряд, я становлюсь не в голосе, - отвечает Сэнт. – А потом, мне хочется по примеру Дорли погреться в лучах монаршей славы и державной власти.
- Самодержавной, - уточняет Лодеринг, улыбаясь.
- Да, самой державной, - с невинным видом подтверждает Сэнт. – Потому что быть державней уже некуда.
     Лодеринг смеется и прижимает к себе Сэнта.
- Ах ты, плут, - говорит он. – Глухим притворяешься?
- Если мой хозяин притворяется сердитым, то мне не грех притвориться глухим, - замечает Сэнт. Лодеринг и Дорли смеются.
- Врешь, - возражает Сэнту Лодеринг. – Не притворялся я сердитым. Во всяком случае, сейчас.
- А я всегда вру, - заявляет Сэнт. – Особенно когда хочу посидеть на мягком диване возле моего самого державного хозяина.
- Скажи лучше, когда твоя свадьба с нашей милой фрейлиной Мелиной Рустер? – спрашивает Лодеринг. – Или ты просто кружишь девушке голову? Признавайся!
- Во-первых, Мелина уже не девушка, - с достоинством отвечает Сэнтин. – А во-вторых, мы с ней хотим испить всю чашу первых робких романтических свиданий.
- По-моему вы испили эту чашу уже погода назад, - замечает Лодеринг.  – И в том, что Мелина уже не девушка, не ты ли виноват?
- Боюсь, в этом виноват не только я, но и она, и любовь, связавшая нас, - говорит Сэнтин.
- Так скоро ли свадьба?
- После войны, - отвечает Сэнт. – Мы с ней так решили. Какая же радость упиваться медовым месяцем (кстати, почему именно медовым?), когда наш государь еще не отобрал свой престол у ханга Джахума? И какая радость тому же хангу Джахуму сидеть на чужом престоле? Я считал его умнее. Что-то здесь не то. Как ты полагаешь, Рин?
- Полагаю, что ты прав, Сэнтин, - император становится серьезным. – Мне очень странно, что гихогры ворвались в империю. Ведь они здесь, как рыба на песке. Им куда уютней и спокойней в своей пустыне. Джахум богат, и платит мне умеренные подати. Признаться, я удивлен его желанием воцариться в Мальвадии, да еще когда половина населения разбежалась.
- Я тоже удивлен, - вздыхает Сэнт. – А значит, мы чего-то не понимаем или не знаем. Государь, ты напрасно не взял пленных; думаю, они открыли бы нам планы Джахума аль Джаса.
- Воины Джахума – простые гихогры-дах`ады, - говорит его величество. – Они ничего не могут знать о планах своего ханга.
- Я убежден: его цель не престол, а нечто совсем другое, - замечает Сэнтин.
- Похоже, ты прав, - взгляд императора оживляется, становится заинтересованным и острым. Он внимательно смотрит на Сэнтина.
- Да, ты прав, - повторяет он с еще большей уверенностью. – Ты молодец, Сэнт. Но чего ему может быть нужно?
- Какое-нибудь сокровище, - предполагает вслух Дорли, который до сих пор с вниманием вслушивался в беседу своих друзей.
- Но у меня нет сокровищ, - говорит Лодеринг. – Во всяком случае, таких, которые заставили бы Джахума покинуть Махангу и рисковать собственной жизнью, а также жизнями своих детей и подданных. Ведь он знает, что когда я одержу победу над ним, ему не сносить головы, да и подати я увеличу в несколько раз. Он знает, что я поставлю Махангу на колени и в очередной раз покорю ее, а на место Джахума посажу верного мне гихогра, одного из тех разведчиков, что сейчас в Морольфе.
- Мы не знаем, чего он хочет, - говорит Сэнтин. - Но мне сдается, Дорли прав: Джахум аль Джас что-то ищет в столице. Ему не нужен престол. Ему нужно нечто, чего он не надеялся получить от тебя миром, хозяин.
- Что бы ему ни было нужно, - голос Лодеринга суров, - он ничего не получит ни миром, ни войной. Ему известно, как я обхожусь с мятежниками, поэтому, кроме чего-либо прочего он также будет искать моей смерти, дабы ослабить Мальвадию. Это ему необходимо, чтобы отдалить и смягчить наказание Маханги – и сохранить свою жизнь. Он ценит ее весьма высоко, поэтому я знаю: он будет искать моей головы.
- Ну, уж до нее-то ему не добраться, - смеется Сэнтин. – И знаешь, почему? Потому что ею уже владеем мы с Дорли – и никому не дадим ее в обиду. Верно, Дор?
- Верно, - весело подтверждает Дорли.
- Ах вы, защитники, один другого меньше, - Лодеринг целует в волосы обоих своих друзей. – И чем вам так по душе моя безобразная голова?
- Она очень умная, - объясняет Сэнтин. – И добрая.
- И родная, и милая, - подхватывает Дорли.
- И обаятельная, - добавляет Сэнтин.
- И самая лучшая, - вторит ему Дорли.
- Льстецы несчастные, - Лодеринг очень доволен. – Брысь оба с дивана! А то пригрелись – и предались пороку лени и лести.
- Не будешь же ты утверждать, что не напрашивался на лесть, - смеется Сэнтин.
- А мы, между прочим, сказали тебе правду, Рин, - говорит Дорли. – И мы не лентяи. Мы твои гости и друзья.
- Вы всего лишь мои шут и адъютант, - скрывая улыбку, возражает Лодеринг. – Да еще и непослушные. Ну, раз вы не хотите уходить с дивана, как вам было строго приказано, придется тебе, Сэнт, еще раз спеть нам.
- Буду рад, - просто отвечает Сэнтин, снова берясь за лютню.
     И вот он уже опять поет и играет, а Лодеринг и Дорли слушают его.

                15.

     Очень скоро ты выздоравливаешь и приступаешь к службе у его величества.
     Полдня ты летаешь по военному лагерю верхом на своем Ирисе, исполняя мелкие и не очень мелкие приказы императора. Ты передаешь записки и устные приказы тысяченачальникам, сотникам, офицерам дворцовой гвардии, задаешь им вопросы, которые тебе велено задать, и возвращаешься к государю с ответами.
     Ты очень рад тому, что приносишь настоящую пользу Лодерингу и его армии. Косых взглядов ревнивой свиты ты попросту не замечаешь. Но Лодеринг видит всё – и после обеда велит тебе заняться изучением сада и Ромагетского дворца, чтобы знать все ходы, выходы, переходы и галереи: ты обязан полностью исследовать дом, в котором живешь.
     Усердно и с великой охотой ты исполняешь этот приказ его величества. Вместе с Летти, Марином и Сэнтином вы обходите дом, огромный, великолепный, с множеством лестниц и коридоров (эти последние расположены даже между этажами), рассматриваете мраморные статуи в нишах, разглядываете ровный пол, выложенный бело-розовыми, мраморными плитами. Вообще дом построен из камня, мрамора, и гранита разных оттенков, весьма красиво и гармонично сочетающихся между собой.
     Ты без труда запоминаешь, кто где живет, тем более, что на деревянных дверях комнат повешены таблицы с именами хозяев этих комнат. Бани, бывшие термы, приводят тебя в восторг своим мрамором, бассейнами и огромными, поистине аристократическими размерами. По субботам ты моешься в одной из бань вместе с Лодерингом и Сэнтином, и все вы обязательно плаваете в приятно прохладной воде бассейна. В такие минуты твоему веселью нет предела. Ты с величайшим нетерпением ожидаешь банных дней.
     Озеро Эрдонна очаровывает тебя своей величиной, песчаными пляжами, берегами, густо поросшими кустарником. На одном из берегов стоят несколько лодок. Одна из них, самая лучшая и легкая, - для его величества. Вы уже не раз катались на ней вместе с императором, его сыновьями и Сэнтином.
     Огромный, запущенный сад также очень нравится тебе. Здесь протекают ручей и два родника. По ручью вы с Марином и Леттой пускаете фарфоровые кораблики, захваченные тобой из Осеннего Дома. Вода в ручье ледяная, у вас немеют руки, но удовольствие, которое вы получаете, выше неудобств.
     Стоит конец октября. Лес и сад почти совсем облетели, часто идут дожди. Но тебе не скучно и не грустно смотреть на серое тусклое небо, на голые лозы дикого винограда, на обнаженные ветви кустов и деревьев. Ты неустанно представляешь себе, как здесь будет весело летом, когда вы победите гихогров и вернетесь сюда отдыхать.
     Сэнтин Фрер уже начал обучать вас, «детей Ромагета», как прозвал вас его величество, всем наукам, какие ему известны (а знает он немало). Вас, учеников, у него пятеро: оба сына его величества, Бенджамин и Эмиль, ты, Марин и Виолетта, которая пожелала учиться вместе с вами. Сэнт охотно принял ее в ученицы.
     Вы учитесь все в одно и то же время в комнате Сэнта, устроившись кто где хочет, с восковыми дощечками и стилами. Ваши занятия не одинаковы. Больше всех знаете вы с Марином и Летти. Бэнни, которому десять лет, довольно хорошо подготовлен, но у него неважно с чистописанием и французским языком, а его брат, восьмилетний Эмиль, еще только пишет прописи, хотя и очень хорошо читает. Тем не менее, Сэнтин без всякого труда управляется с вами. Дав задания императорским сыновьям, он начинает проводить урок с вами, старшими, и так замечательно преподает вам географию, математику, латынь, греческий и мальвадийский языки, что вы заслушиваетесь его – и всё запоминаете. Проводя с вами урок, он дает вам задание, а сам проверяет, как справились с работой сыновья Лодеринга. Он поправляет их ошибки и преподает им те же предметы, что и вам, а вы в это время выполняете его задание.
     Уроки Сэнта получаются веселыми, занимательными и живыми, хотя он старается держаться солидно и серьезно. Но ему не удается вполне сохранить серьезность, и часто вы, все пятеро, громко смеетесь какой-нибудь его шутке, что, впрочем, не мешает вам отлично усваивать его уроки.
     Спустя три дня после твоего выздоровления его величество получает донесение от своих разведчиков – гихогров из Морольфа и мальвадийцев.
Они сообщают, что ханг Джахум как будто не торопится занимать престол, но его сыновья, Осман и Джагмаль при нем, во дворце, и все трое как-то странно задумчивы и чем-то недовольны. Гихогры уже набрали себе рабов и поживились добром, оставленным жителями в пустой столице, а теперь по приказу ханга Джахума ищут государя Лодеринга, но нигде не могут найти его. Эдригул Готшед возглавляет эти поиски. Он подозревает, что его величество спрятался в одном из неприступных монастырей, пишут разведчики. Они же сообщают, что отряды императорской армии движется лесами к Ромагету со всех концов Мальвадии.
     Это донесение кажется Лодерингу подтверждением слов Сэнтина о том, что властителю Маханги нужен не престол Мальвадии, а нечто совсем другое – и он ищет это другое во дворце Морольфа. Также ему нужна жизнь императора. Лодеринг пишет разведчикам ответы с приказом захватить знатных гихогров из числа близких к Джахуму людей и привезти их в Ромагет.
     Первый отряд в пять тысяч человек прибывает к вам двадцатого октября.
     Вместе с Марином и Летти ты с жадностью и жалостью смотришь на запыленных, изголодавшихся людей, среди которых есть раненые. Кроме того, они привели с собой около пятидесяти беженцев, горожан и крестьян, стариков, женщин, детей. Вместе с беженцами прибыли также цыганки, напуганные войной. Их двадцать человек. Воины готовы с радостью взять на себя заботу о женщинах и поселить их в своих палатках, но император строго приказывает построить барак для беженцев и отдельный барак для цыганок. Он велит накормить, напоить вновь прибывших воинов, предоставить им возможность помыться, выдать чистую запасную одежду, а раненых положить в госпиталь. Также он повелевает временно разместить всех беженцев в коридоре дворца, накормить и также предложить им посетить термы.
     Приказ государя выполняется беспрекословно. В этот же день беженцы поселяются в чистых, теплых, удобных бараках. Теперь цыганки могут спокойно оказывать внимание воинам. Они не видят в этом ничего унизительного для себя. Напротив, у них появляется возможность заработать, и не только таким образом, какого ждут от них воины, но и гаданиями, танцами, песнями. Всё это по душе и воинам, но Лодеринг, строго поговорив с цыганками, запрещает им брать с воинов больше пятидесяти ассингов серебром. За это он обещает им свою охрану и покровительство. Цыганки охотно соглашаются на такие условия.
     Среди беженцев тоже много молодых привлекательных женщин, но они строго воспитаны. Помимо этого у нескольких из них есть мужья и дети. Император приказывает охранять и их, а тысяченачальники на всякий случай делают строгое внушение своим людям.
     В начале ноября вы с Марином получаете письма от ваших родителей – и оба не можете сдержать слез. Твой отец, князь Артабан, прислал письмо и Лодерингу. В нем он с жаром поблагодарил его величество за заботу о тебе и предложил помощь: двадцать тысяч своих солдат. Предложил помощь и король Астральды.
     Помедлив, император соглашается на помощь, чтобы ускорить свою победу. Он пишет письма в Аранду и в Астральду и отсылает их с гонцом вместе с вашими посланиями, в которых вы убеждаете своих родных в том, что вы живы, здоровы и невредимы.


     Ветер, постанывая, блуждает в ветвях обнаженных деревьев. Земля покрыта коричневыми и почерневшими листьями, влажными от частых дождей. Низкое небо, серое, неприветливое, нависло над Ромагетским лесом. Птицы поют неохотно. Морозов еще не было, снега тоже (и то, и другое не частое явление в Мальвадии), но всё вокруг дышит приближающейся зимой. Она недалека: ведь сегодня уже пятнадцатое число последнего осеннего месяца.
     Сэнтин Фрер едет по лесу на Исиде, своей светло-дымчатой арабской лошадке. Он любит одинокие прогулки – особенно с утра, когда государь и Гелидор Эоло заняты. Правда, он никогда еще не заезжал так далеко, как сегодня. Но он едва замечает это, ибо слишком погружен в раздумья.
     На Сэнтине красный стеганый кафтан на вате, бордовый теплый берет, изящные сапоги с серебряными пряжками, на лисьем меху, зеленые штаны, связанные из плотной шерсти, а сверху – зеленый плащ подбитый овцой. Под верхней одеждой на Сэнтине теплое белье из тонкой шерсти. Поэтому он не мерзнет, а думает и вспоминает…
     Ему приходит на память, как неделю назад уехал домой в Астральду принц Марин, двенадцатилетний заложник его величества. Он был счастлив, что едет домой. Один из капитанов императорского флота взялся доставить юного принца на родину.
     Марин со слезами простился с Пером, своим слугой, и особенно с Дорли и Летти, которые сами едва не плакали, расставаясь с ним. Он в самых горячих выражениях поблагодарил государя за милость и доброту к нему, наследнику Астральдийского престола, обнял Сэнтина, своего учителя, и уехал в сопровождении Дирка ван Эдена и одной из его сотен. Они отправились лесами в сторону Порт-Литлтона, к безвестной бухте, о которой гихогры пока ничего не знают, где стоит часть флота его величества. Другие суда отправились за помощью в Аранду и Астальду – и в скором времени привезут на подмогу Лодерингу пятьдесят тысяч воинов. Уже теперь у государя пятьдесят тысяч бойцов: ведь в Ромагет постоянно приходят отряды Мальвадийской армии.
     Лодеринг хотел отправить домой и Дорли, но Дорли почтительно заявил ему, что не оставит государя, и что императору надлежит помнить свое обещание о том, что Дорли будет служить при нем адъютантом. Лодеринг улыбнулся и ответил: «Я помню свое обещание, Дор, и не собираюсь его нарушать. Просто ты мог сам передумать и захотеть домой. Но раз ты по-прежнему хочешь оставаться при мне, я только рад». Дорли весело улыбнулся, и инцидент был исчерпан.
     Маленький Сэнт тоже улыбается. До чего Дорли бывает забавным! Недавно, когда они остались вдвоем, Дор спросил Сэнта: «Сэнт, неужели ты совсем не ревнуешь ко мне государя?» Сэнтин тогда засмеялся и ответил: «Слава Богу, наш государь не Мелина Рустер, чтобы я ревновал его к тебе». И серьезно добавил: «Не бойся, я не умею ревновать. Я старался, но у меня не получается».
     Дорли пожал ему руку и молвил: «Ты чистое золото, Сэнт. Помни, что я твой друг во веки веков».
     Сэнтин вздыхает. Он действительно не умеет ревновать. Даже когда его возлюбленная, много лет назад, родив ему дочь, полюбила другого, он не ревновал ее, он просто продолжал любить и ее, и малютку. Его, Сэнтина любовь звали Иннолой, а дочь Робертиной. Это была хорошенькая малышка, Сэнт обожал ее. И обе они умерли. Тень печали ложится на его лицо, но тут же он вспоминает о Мелине Рустер, и его лицо вновь проясняется. Его Мелни. Нет, вовсе не он, Сэнтин, виноват, что она уже не девушка; это вина вельможи, соблазнившего и бросившего ее. Мелни любит Сэнта по-настоящему, и он знает: когда они поженятся, у них непременно будет много детей. Не меньше трех! Хорошо бы это были два мальчика и девочка, как у Лодеринга.
     Улыбка снова трогает губы Сэнта. Всё-таки у Рина удивительно милые сыновья. Они вежливы со всеми, искренне привязаны к Сэнтину – и дружат между собой. Бэнни, старшему, десять лет, и он очень любит рисовать, а Эмиля не оторвать от книг и пергаментных свитков. Братья очень миловидны. Оба пошли внешностью в мать, герцогиню Лемуанскую. А характер у них отцовский. Но всё же они не так глубоко любят отца, как четырехлетняя Дельфина, любимица Лодеринга. Она уже умеет читать, знает наизусть много стихов и часто ласково говорит отцу: «Батюшка, вы настоящий рыцарь, как король Артур!» И всё время ласкается к нему. Она искренне восхищается им, а он ею, хорошенькой, белокурой, голубоглазой. Его дочь тоже пошла в свою мать, герцогиню Йоргетскую, которая добрее герцогини Лемуанской, и более широкой души. Впрочем, обе бывшие подруги его величества дружны между собой: возможно, потому, что  обе замужем за любимыми людьми, и их дети родные друг другу по отцу. Обе дамы уже ожидают новых младенцев от своих мужей…
     Сэнтин отвлекается от раздумий. Пора ехать домой. Он направляет Исиду назад, к Ромагету, и она бодро бежит по узким тропинкам, но не может вывезти своего хозяина к озеру. Сэнт начинает испытывать некоторое беспокойство. Неужели он заблудился? Нет, не может быть. Ему хочется верить в это. Однако, проплутав еще часа полтора, он убеждается, что ему, в самом деле, не удается найти дорогу.
- Однако! – негромко говорит он вслух. Ему вспоминаются страшные истории о людях, заблудившихся в Ромагетском лесу и так и не нашедших дороги обратно. Мало того, многих их них также не нашли ни живыми, ни мертвыми. Сэнту очень не хочется разделить их участь.
     Охваченный довольно сильной тревогой, он выезжает на большую поляну и вдруг с изумлением видит: около старого толстого каштана сидит гихогр и целится в него из лука. А рядом стоит мальчик лет четырнадцати, тоже гихогр, и большими глазами смотрит на Сэнтина.
     Сэнт немедленно пригибается в седле, выхватывает из-за пояса тяжелый кремневый пистолет и, держа его обеими руками, прицеливается в гихогра-лучника.
- Нох, та ни джамман! – выкрикивает вдруг мальчик, бросаясь на колени перед Исидой и простирая руки к Сэнтину – смуглый, черноволосый, черноглазый, худой.
- Не убивать мой брат, господин! – просит он. – Ты помочь мой брат, и мы быть твой раб!
- Чем же я помочь твой брат? – спрашивает Сэнтин, передразнивая мальчика, впрочем, довольно добродушно. – Он, как я видеть, хотеть меня убить.
- Нет, нет, не хотеть! – с жаром заверяет мальчик. – Он беззащитный, он попасть в капкан – и просто остерегаться тебя! Ведь мы гихогр-дахад, мы ваш враг… но мы теперь друг… мы бежать от ханг Джахум, от Осман… и мой брат попасть в капкан… кох тэн! (какая досада!)… и ты не стрелять, а помочь.
- Что ж, - Сэнтин смотрит на взрослого гихогра. – Я люблю помогать людям, да только таким, которые заслуживают моей помощи. Как тебя зовут, братец-гихогр?
- Мое имя Селим ибн Хасид, - звучным и приятным голосом отвечает гихогр с сильным акцентом. – А это мой брат Рашид ибн Хасид. Не трогай нас, господин. Мой брат сказал тебе правду. Помоги нам, и мы будем твоими рабами.
- Тогда брось лук и стрелу, - миролюбиво говорит Сэнтин. – Обещаю тебя не убивать.
     Немного помедлив, Селим ибн Хасид бросает лук и стрелу в сторону. Тогда Сэнтин прячет свой пистолет за пояс, спешивается, привязывает Исиду к кусту и подходит к Селиму. Тому на вид лет тридцать, у него приятное доброжелательно лицо, обрамленное короткой черной бородой. Он одет в европейскую одежду, как и мальчик, - в какой-то худой заплатанный кафтан и такие же штаны. На ногах у обоих старые башмаки. Правую лодыжку Селима крепко сжимает старый, ржавый, волчий капкан.
     Рашид, брат Селима, встает рядом с пострадавшим, и горестно говорит:
- Ты видеть, господин, этот капкан! Мы уже два дня здесь сидеть и почти ничего не есть, только пить и греться у костер.
- Да, славный капкан, - замечает Сэнтин, осматривая железные челюсти. – Ему лет сто, не меньше, а держит крепко. Сразу видно, настоящий мастер делал. Моей силы тут не достанет, Селим: ты ведь сильней меня, и больше, а ничего не смог сделать. Видимо, люди не помогут тебе. Тогда обратимся за помощью к животным. Рашид, друг, приведи сюда мою лошадь.
     Мальчик бежит к Исиде и через минуту подводит ее к Сэнту. Сэнт берет в руку переднюю ногу своей лошади и велит:
- Подними!
     Исида послушно поднимает ногу прямо над пружиной капкана. Сэнтин говорит Селиму:
- Сейчас, дай Бог, капкан разожмется. Сразу же убирай ногу, как бы больно тебе ни было. Понял?
- Да, господин, - отвечает Селим.
- Опускай, - приказывает Сэнтин Исиде. Послушная лошадь, выдрессированная Сэнтом не хуже цирковой, опускает ногу. Тяжелое копыто надавливает на пружины капкана, стальные челюсти разжимаются, и Селим, стиснув белые зубы, быстро убирает ногу. Сэнтин слегка хлопает Исиду по ноге, она опирается ею на землю, и капкан вновь захлопывается. Теперь он опасен не более, чем кусты и деревья вокруг.
     Селим встает перед Сэнтином на колени и целует край его длинного плаща. То же самое делает Рашид.
- Ну, довольно вам, - Сэнтин решительно отбирает у них плащ. – Лучше возблагодарите Господа!
- Аллах акбар! – восклицает Селим, воздевая руки к небу.
- Аллах акбар! – восклицает вслед за ним и Рашид, и оба в течение нескольких минут горячо молятся на языке гих. Сэнтин крестится, глядя на них. Он тоже благодарит Бога, но молча. И просит не оставить его впредь своей милостью.
     После молитвы он велит Селиму снять башмак. Ступня гихогра окровавлена: зубья капкана насквозь пробили лодыжную кость. Сэнтин смачивает раны крепким вином и перевязывает ногу Селима своим зеленым шелковым зеленым платком.
- Да, долго ты не сможешь бегать, сын Хасида, - замечает он сочувственно.
- Я твой раб, господин, - Селим преданно смотрит на Сэнта. – Прикажешь, буду ползать.
- Ну, ползать толку мало и для тебя, и для меня, - отвечает Сэнтин. – Я тебе дам свою лошадь. Только вот, в чем незадача, господа гихогры: я заблудился в лесу.
- Ты не заблудился, господин, - мягко возражает Селим и вытаскивает из своего мешка морской компас. – Вот, возьми.
- Благодарю, - Сэнтин удивлен и очень доволен. – Это вы, ребята, хорошо сделали, что захватили такую штуку. Теперь мы быстро доберемся домой.
    С помощью Рашида он подсаживает Селима в седло и протягивает ему свою фляжку:
- Глотни для бодрости!
     Селим капает вином на свой палец, стряхивает каплю на землю и жадно отпивает несколько глотков, после чего возвращает фляжку Сэнтину. Тот протягивает фляжку Рашиду. Рашид также смачивает палец вином, стряхивает каплю и делает несколько глотков.
- Это что же, у вас такой обычай? – улыбается Сэнтин. – Сначала напоить свой палец, а потом себя самого?
- Первая капля вина, выпитая мусульманином, есть нарушение закона, - поясняет Селим. – Так сказал пророк Мухаммед. Но про вторую каплю вина, - он хитро и как-то очень дружески улыбается Сэнту, - про вторую каплю вина пророк ничего не сказал.
- Ах, вон оно что! – Сэнтин от души смеется. – Ну, вы, я гляжу, хорошо знаете свои законы. Значит, вы добрые мусульмане, и с вами можно иметь дело.
- Можно, господин, - Рашид возвращает ему фляжку и целует полу его кафтана. – Мы теперь твой раб.
- Подбери-ка лук и стрелу и дай их мне, - говорит ему Сэнтин. – Вот так, отлично. А теперь пойдем.
     И они пускаются в путь. Сэнтин отдает Селиму свой плащ, чтобы тот согрелся, а мальчику – свой кафтан. Рашид смущен.
- Не надо, ханг, - просит он. – Нох… ты замерзнуть, ты теперь в одна рубашка…
- Зато я в теплых сапогах, - отвечает Сэнт. – Всё это вздор. Надевай и не спорь с хозяином.
     Рашид повинуется. Кафтан ему мал, он накидывает его себе на плечи.
- Почему вы сбежали от Джахума? – спрашивает Сэнтин Селима, шагая рядом с лошадью и глядя на компас.
- Мы сбежали от Османа аль Джахума, - сумрачно уточняет Селим. – Мы – его рабы. Нас было трое братьев, сыновей воина Хасида ибн Шейха. Старшего нашего брата звали Салах. Несколько дней тому назад Осман зарубил Салаха за то, что тот напомнил ему: ты обещал освободить из рабства меня и братьев, когда возьмем Морольф. Осман молча зарубил его саблей на наших глазах и спросил нас: хотите получить такую свободу? Мы промолчали, похоронили брата, а вечером убежали. Решили: найдем ханга Рина и будем служить ему против Джахума аль Джаса и его отродий.
- Где же, по-вашему, скрывается ханг Рин? – Сэнтин бросает внимательный, пытливый взгляд на Селима.
- Мы не знаем, господин, - тяжело вздыхает сын Хасида. – Кто-то из дахадов сказал: может, ханг Рин на берегу моря? И мы пошли на берег моря. И мы бы туда пришли, если бы не капкан.
- Всё ясно, - голос Сэнтина беззаботен. – Но чего хочет ханг Джахум? Почему не объявляет себя императором?
- Можно объявить себя аллахом, - отвечает Селим. – От этого ничего не изменится: Джахум останется Джахумом, а его дети – псами, и место им в Аиде, где нет ни аллаха, ни пророков его, ни праведников. Но Джахум не хочет быть императором. Ему нужны золотые принцессы Морольфа и их драгоценности.
     Сэнтин изумлен.
- Какие золотые принцессы? – спрашивает он в недоумении.
- Не знаю, господин, - отвечает Селим. – Я слышал, как он рассуждал с хангами из своей свиты: где могут быть золотые принцессы и их сокровище? И еще ему нужна голова ханга Рина, чтобы, когда принцессы найдутся, ханг Рин не истребил Джахума аль Джаса в Маханге. Я слышал, Осман аль Джахум говорил своему отцу, будто император взял принцесс с собой. А Джагмаль возразил: нет, он даже не знает о них.
- Я тоже о них не слыхивал, - признаётся Сэнтин. – А мог бы знать. Я чуть-чуть знаком с хангом Рином. Кстати, позвольте представиться: мое имя Сэнтин Фрер.
- Ты Сэнтин Фрер, господин?! – восклицает Рашид. – Значит, тебя тоже искать: Джахум знать от Джагмаль, что ты мочь знать про принцессы и про император…
- Э, братец, у нас Сэнтинов Фреров столько же, сколько у вас в Маханге Селимов и Рашидов, - улыбается Сэнтин. – Но мне занимательно, что моего тезку ищут. Кстати, Рашид, почему ты говоришь на мальвадийском не так хорошо, как твой брат Селим?
- Мой брат служить проводник при мальвадийский купец, - объясняет Рашид. - Он их вести через Маханга и много говорить с ними, пока не стать раб Осман. Наш отец обеднеть и не мочь платить подать в Аст`уну. Осман приехать в Сарабад, где мы жить, и забрать всех. Наш отец плакать…
     Его голос осекается.
- Ничего, после войны вернетесь домой, - Сэнтин кладет руку на плечо Рашиду. – Или отца сюда заберете.
     Рашид поспешно целует его рукав и отвечает:
- Да благословит тебя аллах. Наш отец добрый человек, он тоже служить тебе.
- Мне не нужно служить, - отвечает Сэнтин. – Я сам слуга.
- Это неважно, - мягко возражает Селим. – Будь ты хоть раб, господин. Ты спас наши жизни, и теперь они принадлежат тебе.
- Мне не нужно ваших жизней, - возражает в ответ Сэнтин. – Вы были рабами, теперь вы свободны.
- Мы были рабами по принуждению, - отзывается Селим. – А теперь мы рабы по закону аллаха, по зову сердца. Такое рабство – радость, а не печаль.
- Ладно, посмотрим, восточный мудрец Селим, - посмеивается Сэнтин, тронутый словами и голосом гихогра. – Первым делом вылечись, остальное обсудим потом.
     С помощью компаса Сэнт быстро находит дорогу. Они выбираются из леса в миле от Ромагета и идут к дворцу берегом озера.
- Какой большой вода! – вырывается у Рашида восхищенное.
- Это озеро, - усмехнувшись, - объясняет ему Селим по-мальвадийски.
- О-зе-ро, - повторяет по слогам Рашид, стараясь запомнить новое слово.
- Оно называется Эрдонна, - сообщает своим спутникам Сэнтин. – Что означает «Иордан». Впрочем, вы мусульмане, и для вас слово «Иордан», вероятно, мало что значит.
- Значит, господин, - возражает Селим. – Мы знаем о пророке Христе и чтим его.
- О Сыне Божьем, - несколько строго поправляет его Сэнтин.
- Велик аллах, - отвечает Селим. – И если он избирает себе сына, значит, сын достоин его. Христос называл себя Сыном Божьим. Значит, Он и в самом деле, Сын, потому что человек, сотворивший столько добрых дел, не будет лгать.
- Ты мудро рассудил, - соглашается Сэнтин. – Но, кажется, к нам едут. Ничего не бойтесь, вы под моей защитой.
     В самом деле, к ним приближается сам император Лодеринг в сопровождении свиты. Гихогры узна`ют его и принимаются дружно молиться на языке гих. Их сердцами одновременно овладевают изумление, трепет и радость.
     Император подъезжает к ним, останавливается, пристально, слегка нахмурившись, смотрит на гихогров (Селим склонил голову, а Рашид упал на колени). Лодеринг обращается к Сэнтину:
- Сэнт, это еще что такое?
- Государь, - Сэнтин преклоняет перед ним колено. – Ты не спешил брать пленных, и мне пришлось съездить за ними самому.
     Тут же он встает и говорит уже серьезно:
- Я заблудился в лесу, а эти люди помогли мне выбраться к озеру. Они сбежали от Османа, сына Джахума, и теперь хотят служить тебе. Они братья. Старшего зовут Селим, сын Хасида, а младшего Рашид, сын Хасида. Был еще Салах, также сын Хасида, но его убил Осман. Селим сильно ранен, он попал в капкан, и оба голодны. Государь, будь милостив к этим людям: ведь они шли к тебе на службу, чтобы отомстить за смерть своего брата.
     Лодеринг хмурится еще сильнее.
- Откуда они узнали, что я здесь?
- Они не знали, - твердым голосом отвечает Сэнтин. – Они шли к морю, полагая, что ты, наверно, там. Но по дороге Селим попал в капкан.
- Селим ибн Хасид, - Лодеринг сурово смотрит на старшего брата и спрашивает на языке гих:
- Правду ли сказал только что мой человек?
- Истинную правду, государь, - отвечает по-мальвадийски Селим, с трепетом глядя на безобразного императора. – Мы отныне рабы твоего человека. Мы искали тебя, но я попал в капкан, и два дня мы с братом просидели в лесу. Господин наш (слуга твой Сэнтин Фрер) явил нам свою милость и освободил меня. Но если он теперь прикажет, мы будем твоими рабами. Мы знаем, у тебя на службе есть гихогры. Мы готовы служить тебе так же, как они.
- Да, - поспешно говорит Сэнтин. – Повинуйтесь государю так же, как я сам повинуюсь ему.
- Нет, - возражает Лодеринг, преставая хмуриться. – Это твои слуги, Сэнтин; поступай с ними, как знаешь. Я боюсь, что не смогу сейчас быть вполне добрым с перебежчиками, сражавшимися против меня у Морольфа. Ведь они сражались?
- Сражались, - вздыхает Сэнтин. – Но, государь, им есть, что сообщить тебе…
- Хорошо, - Лодеринг смотрит на Селима. – Поезжай вслед за нами, и пусть твой брат сядет в седло впереди тебя, так будет быстрее. А ты, Сэнт, иди сюда и садись в седло ко мне. Не бойтесь, - снова обращается он к гихограм. – Здесь, в моем убежище, вы под моей защитой.
- Он сажает впереди себя Сэнтина, закутывает его своим плащом и уезжает вперед. За ними следует свита и гихогры под охраной двух оруженосцев.
    По дороге к дому Сэнтин тихим голосом, во всех подробностях,  рассказывает Лодерингу о своей встрече с братьями-гихограми. Дорли едет рядом и внимательнейшим образом прислушивается к рассказу Сэнтина.
     По мере рассказа Сэнта его величество смягчается и задумывается.
- Что же это за золотые принцессы и сокровища? – вполголоса размышляет он. – Не знаю ни о чем подобном. Но я рад, что ты встретил этих гихогров, Сэнт. Пусть их накормят и вымоют; об этом позаботятся мои оруженосцы. Селима нельзя класть к нашим раненым, это опасно: они просто растерзают его. Нужно дать им привыкнуть к мысли, что гихогры бывают разными. У этого Селима, да и у мальчика славные лица. Мне хотелось бы обойтись с ними хорошо.
- Государь, пусть они пока что живут и выздоравливают в моей комнате, - предлагает Сэнтин. – Им там будет спокойно и удобно. Мальчик может служить тебе уже теперь.
- Пусть пока прислуживает Дорли, - принимает решение Лодеринг. – А с Селимом потом разберемся. Пробитая лодыжка – не шутка, он долго пролежит с таким ранением. И слава Богу. За это время я постараюсь внушить воинам, что пленные и перебежчики так же неприкосновенны, как мои разведчики-гихогры. Я начну с того, что эти гихогры спасли тебя, всеобщего любимца, вывели из леса; то есть, представлю их героями. Постепенно наши воины поймут, что к чему.
     Во дворце гихогров принимают почтительно. Уже везде пущен слух, что эти люди спасли Сэнтина Фрера, заплутавшего в лесу. Всем становится известно, что гихогры убежали от сына Джахума Османа, чтобы служить государю. Но одному из них не повезло, он попал в капкан…
     Эти слухи идут на пользу гихограм. Оруженосцы его величества помогают Селиму и Рашиду вымыться. Им дают чистую одежду и устраивают их в комнате Сэнтина. Доктор Теобальд Лудор осматривает лодыжку Селима, лечит ее, перевязывает и говорит ему:
- Ты нескоро встанешь, любезный; месяца два придется полежать.
     Затем гихограм приносят еду. Пока они едят, Лодеринг расспрашивает их обо всём, что его интересует, и получает важные и ценные сведения. Оба брата глубоко благодарны ему и Сэнтину, и так трогательно выражают им свою признательность и преданность, что Лодеринг проникается к ним доверием и вспоминает слова своего отца: «Прирученный гихогр вернее всякой собаки. Он будет оберегать тебя и отдаст за тебя жизнь. Такая верность редка, не забывай об этом».
     Он очень любезно прощается со своими новыми слугами и поручает Дорли завтра с утра показать Рашиду дворец и сад. Дорли доволен этим поручением. Он скучает без Марина, который уехал домой, и без Летти, подхватившей простуду. Она сидит в покоях, отведенных семье Ольмедо, и никуда не выходит.
- Рашид будет прислуживать тебе, Дор, - добавляет Лодеринг. – Но постарайся сделать так, чтобы ему это понравилось. Я поручил ему с завтрашнего дня охранять тебя.
- Он не пожалеет об этом, государь, - заверяет Доли императора.


                16.

     На следующее утро после завтрака Рашид является к Гелидору, кланяется ему и целует полу его лилового камзола.
- Я тебе служить, кназ Эоло, - произносит он с почтительной готовностью.
- Доброе утро, Рашид, - приветливо говорит Дорли. – Пойдем, я покажу тебе Ромагет.
     Он с любопытством посматривает на своего юного телохранителя. Рашид выше его на полголовы и, несмотря на свою худобу, крепче и, видимо, сильнее. У него черные, густые, немного вьющиеся волосы, черные, блестящие, живые глаза, прямой, с несколько хищным, прихотливым вырезом ноздрей нос и правильны в очертаниях рот – такой же, как у его брата Селима. Кожа у него очень смуглая, но чистая и, что больше всего нравится Дорли, его взгляд, в отличие от взгляда Джагмаля, ясен, открыт и дружествен.
     Мальчики отправляются осматривать дворец.
- Как здоровье твоего брата Селима, Рашид? – спрашивает Дорли.
- Спасибо, ханг, мой брат лучше, - отвечает Рашид. – Он много спать.
- Пусть отдыхает, - говорит Дорли. – Ему это сейчас полезно.
     Он показывает Рашиду коридоры, галереи, лестницы, рассказывает, где кто живет. Рашид всё запоминает, любуется статуями в нишах и говорит с большим чувством:
- Очень красивый дом, кназ Эоло! Его построить предки император?
- Нет, римляне, - отвечает Дорли. – Давным давно. Знаешь о римлянах?
- Да, знать, - кивает Рашид. – Но я мало знать. Отец говорить: римлян быть сильный народ и завоевать много стран. Значит, они бывать и здесь?
- Да, они здесь проходили, - отвечает Дорли. – Вот, видишь статую? Это император Рима Тиберий. Он был жестокий и злой. Вообще там было мало добрых правителей. Самыми лучшими считаются Юлий Цезарь, Август, Тит и Клавдий: они причинили людям меньше зла, чем остальные.
- А зачем они причинять люди зло? – спрашивает Рашид.
- Они походили на Джахума аль Джаса и его сыновей, - коротко отвечает Дорли. Рашид понимает его и сочувственно прищелкивает языком.
- Они не знали любви к людям, потому что были язычниками, - добавляет Дорли.
- Пророк Мухаммед тоже не говорить о любви к люди, - замечет Рашид. – Только христиане говорить…
     И он грустно задумывается. Дорли не рискует брать на себя миссию обращения своего телохранителя в христианство; он боится испортить дело, а ведь оно так важно и священно! Поэтому он переводит разговор на другое:
- Ты любишь Махангу, Рашид?
- Да, я любить Маханга, - серьезно отвечает Рашид. – Это мой родина.
- И ты хочешь туда вернуться?
- Не сейчас, - отвечает Рашид. Я сначала отомстить за мой брат Салах ибн Хасид вместе с Селим. Я ненавидеть Осман! – в его глазах вспыхивает короткая молния, и кулаки сжимаются. – И Джагмаль, и Джахум! Пока они жить, нам нельзя ехать в Маханга, нельзя возвращаться в Сарабад.
     Дорли сочувственно смотрит на него и спрашивает:
- Но как же ты будешь служить императору Лодерингу? Ведь гихогры презирают мальвадийцев.
- Нет, гихогры не презирать мальвадиец, нох, - с некоторым удивлением отвечает на это Рашид. – Это ханги презирать иноверец. Но они всех презирать. А простой люди дахады не презирать, это и Селим сказать тебе, кназ. Ханг Сэнт спасти нас с Селим, ханг Рин принять нас с доброта… - его глаза становятся влажными, голос смягчается. – Они добрый люди, великий люди, мы не достойны целовать пыль под их ноги, и теперь жизнь отдать за них…
- Они христиане, - осторожно напоминает Дорли юному гихогру.
- Они – друг и хозяин, - возражает Рашид. – И ты друг и хозяин.
     И он мягко и застенчиво улыбается Дорли.
- Вот как? – Дорли улыбается ему в ответ. – Тогда не целуй больше полу моего кафтана. И называй меня просто «Дор» – тебе так легче будет произносить.
- Ханг Дор, - учтиво поправляет его Рашид. – Я понять, кназ. Но как не целовать твой одежда? Я должен выказывать тебе почтение. Я не мочь иначе, я не привыкнуть…
- Если очень захочется, целуй мой рукав, - советует Дорли. - Или мою руку. Но я не люблю, когда мне целуют руку. Другое дело, император… впрочем, он тоже этого не любит.
- У нас в Маханга слуги не целовать руки господа`, - задумчиво замечает Рашид. – Это осквернять кожа. А вот целовать одежда – не осквернять. Но у вас другие обычай. Я быть рад целовать руку ханг Рин: он великий человек, я любить его и ханг Сэнт.
     Дорли немного ревниво посматривает на Рашида.
- Пойдем в сад, - предлагает он. – Там красиво. Хотя летом, конечно, лучше.
     Они выходят в сад и бродят по его аллеям, залитым холодным, ярким солнцем ноября. Рашид любуется деревьями и кустами. Он уже месяц в Мальвадии, но всё никак не может привыкнуть к такому изобилию растительности. Для него это чудо, и озеро тоже чудо. Сколько воды в этой чужой удивительной стране! Одного озера Эрдонна с его ручьями и родниками хватило бы на всю Махангу.
- Рашид, - вдруг слышит он голос своего юного хозяина и торопливо оборачивается к нему.
- Я хотел спросить тебя, - Дорли смотрит ему в глаза. – Ты тоже сражался при Морольфе?
     Рашид розовеет, опускает голову и падает на колени.
- Простить, ханг! Да, я сражаться. Мы, раб, повиноваться наш господа. Но теперь я сражаться за император. Я хотеть, чтобы все наш раб сражаться за император, а не за Джахум…
- Встань, Рашид, - Дорли поспешно поднимает его за плечи. – Я тебе верю, и я не сержусь, что ты против нас сражался. Я всё понимаю. Просто… раз ты сражался, значит, ты умеешь это делать. А я вот не очень умею. Поучи меня сражаться мечом! Я сейчас принесу два.
- Нох, ханг, - останавливает его Рашид. – Учиться нужно не на меч. Нужно два палка. Сначала немного драться на палка, а потом на меч. Так меня учить отец.
     Он находит на земле две довольно легких, прямых и в то де время крепких жерди, оставшихся от тесания кольев для частокола, и протягивает одну из них Дорли.
     Спустя несколько минут они уже отчаянно сражаются. Дорли поражен мастерством Рашида, который очень ловко уклоняется от его ударов или отбивает их, стараясь не ударит при этом князя Эоло.
- Ты очень торопиться, ханг Дор, - останавливает он Дорли. – Ты должен следить за мой движений. Ты понять меня? Вот смотреть, я отступать, а ты видеть: я слева без защита. Ты не зевать, а бить меня. Понимать?
- Да, - кивает Дорли. – Но я боюсь тебя ушибить.
- Ты не бояться, я всегда увернуться, - смеется Рашид.
- Сколько тебе лет, Рашид? – спрашивает Дорли. – Четырнадцать?
     Рашид качает головой, показывает ему десять пальцев и говорит:
- Вот, и еще пять.
- А, пятнадцать! А мне тринадцать. Но ты сражаешься, как взрослый.
- Отец учить меня сражаться с тех пор, как я себя помнить, - отвечает Рашид. – Он быть знатный воин. Он говорить: гихогры слишком не иметь терпения, не быть спокойный, поэтому они проигрывать многим.
- Вот как, - из-за толстых лип вдруг выходит сам император Лодеринг в сопровождении двух оруженосцев.
- Рин-ханг! – Рашид низко склоняется перед ним, а Дорли сияет навстречу императору самой своей веселой, открытой улыбкой. Он всей душой радуется, что Лодеринг пришел к ним.
     Император улыбается ему в ответ и протягивает руку Рашиду. Тот целует ее с любовью и благодарностью.
- Простите, я нечаянно подслушал вашу беседу, - говорит мальчикам его величество и обращается к гихогру:
- Рашид, я видел, как ты обучал его светлость князя Эоло. Ты отлично двигаешься, и твое воинское мастерство поистине превосходит твой возраст. Не хочешь ли сразиться со мной на мечах? Они  будут в ножнах, мы не раним друг друга.
- Я к твои услугам, ханг Рин, - отвечает Рашид давно затверженной им фразой.
- Прекрасно, - его величество оборачивается к оруженосцам. – Платин, дай Рашиду свой меч. Мой при мне. Отойди-ка в сторону, князь.
     Дорли отходит в сторону. Он вне себя от любопытства и нетерпения.
     Император и Рашид начинают сражаться мечами в ножнах. Дорли не может оторвать от них глаз. Прижавшись к стволу липы и приоткрыв рот, он зачарованно наблюдает за битвой двух опытных воинов.
     Как всегда, Лодеринг восхищает его необыкновенной легкостью своих движений. Он сражается с непринужденным изяществом, словно танцует, и в то же время его удары точно рассчитаны, рассчитан каждый шаг, каждый наклон головы и прыжок в сторону. Рашид уклоняется от всех его ударов с такой же завораживающей взгляд, непринужденной легкостью, атакует и защищается. Мечи в ножнах скрещиваются с глухим звяканьем, отскакивают друг от друга. Рашид добросовестно пытается задеть своим клинком государя, но это ему не удается. Государь два раза слегка задевает Рашида, но также не может победить его.
     Наконец он делает обманное движение и ловким ударом под колени сбивает Рашида с ног, а затем приставляет к его груди меч.
- Ура! – не выдерживает и выкрикивает Дорли.
- Вставай, - император убирает меч и протягивает Рашиду руку, но тот уже вскакивает на ноги сам и с самым искренним, простодушным восторгом восклицает:
- Слава тебе, Рин-ханг! Ты великий воин, великий человек!
     И он снова целует руку Лодеринга.
- А ты отличный воин, Рашид, - Лодеринг кладет ему руку на плечо и смотрит на него очень одобрительно. – Да, ты весьма умелый боец. У князя Эоло будет замечательный охранник и учитель. Что ж, занимайтесь дальше, а мне пора.
- Я с тобой, государь! – не выдерживает Дорли.
- Ты со мной? – Лодеринг поднимает его под мышки и весело смотрит на него снизу вверх. – А я тебя зв`ал с собой? Нет уж, дорогой князь, оставайся, где ты есть, а вечером прошу на ужин ко мне в кабинет.
- Слушаю, - Дорли сияет от радости: он будет ужинать с его величеством и Сэнтом! Как давно этого не было!
     Лодеринг ставит его на землю и, потрепав по плечу, уходит прочь в сопровождении оруженосцев. Дорли смотрит ему вслед. Рашид осторожно заглядывает ему в лицо и умиленно говорит:
- Ханг Дор, ты очень любить государь. И государь любить тебя. Как это хорошо!
- Да, это очень хорошо, Рашид, - Дорли глядит на него с признательностью. – Я и вправду люблю государя, как брата, как друга.
- Он тебя тоже любить очень сильно, - бережно замечает Рашид. – Я заметить…
    Дорли крепко пожимает ему руку и спрашивает:
- Хочешь, попускаем в ручье фарфоровые кораблики? А потом сходим к озеру! А после навестим твоего брата…
     Рашид едва успевает кивать головой, не помня себя от счастья.
     Через несколько минут они уже пускают по ручью фарфоровые кораблики, и Рашид млеет от бесконечного восхищения: он еще никогда в жизни так чудесно не играл.
      В это время Сэнтин сидит у постели Селима и учит его мальвадийской азбуке. Селим сам попросил его об этом, и теперь запоминает и пишет чужие ему буквы с таким же упоенным самозабвением, с каким его младший брат играет в кораблики.

                17.

     Ты быстро привыкаешь и даже привязываешься к Рашиду, сыну Хасида, и он тоже привыкает и привязывается к тебе.
     По утрам ты по-прежнему служишь адъютантом и выполняешь поручения Лодеринга. В Ромагет возвращается Дирк ван Эден со своими гвардейцами и сообщает, что его высочество Марин благополучно отбыл на судне «Морольф» в Астральду. Лодеринг хвалит ван Эдена за отлично выполненное поручение. Ты тоже доволен, что с Марином и с вашими людьми всё в порядке.
     После обеда Рашид учит тебя сражаться. Ты же после учебного боя учишь его мальвадийской грамоте, которая родная для тебя: в Мальвадии и в Аранде – один язык. Рашид учится охотно, как и Селим. Позанимавшись с час времени, вы идете в сад или к озеру. На озере вы катаетесь на одной из лодок, попеременно сидя на веслах. Часто с вами катается Летти. Она дружелюбно относится к Рашиду. Вы вместе гуляете по дворцу, играете, ездите верхом. Рашид очень почтителен с Виолеттой. Он со всеми почтителен и приветлив.
     Три раза в день ты отпускаешь его повидаться с братом, а иногда и сам навещаешь Селима вместе с Рашидом. Селим всегда учтив и доброжелателен с тобой. Он очень привязался к Сэнтину и говорит с ним особенно мягко и дружественно, а о нем, когда Сэнта нет в комнате, - с большой теплотой и даже нежностью, которая чрезвычайно трогает тебя. Селим уже попросил государя, навестившего его однажды, сделать его слугой Сэнтина Фрера, и Лодеринг очень охотно согласился.
     Селима умиляют рост и сложение Сэнтина.
- Он такой маленький, ханг Сэнт, - однажды говорит он. – Я бы очень берег его.
     Сэнтин неустанно ходит за больным и заботится о нем. Впрочем, Селим недолго пользуется его заботами. Выучив мальвадийскую азбуку, он просит, чтобы ему сделали костыли – и уже спустя сутки свободно ковыляет по дому и саду. Он даже моется в бане с помощью Рашида, предварительно плотно обмотав пострадавшую ногу до голени просмоленной парусиной, чтобы не мочить заживающие раны.
     У Селима и Рашида теперь много теплой одежды. У них есть собственные лошади, да и вообще они довольны жизнью. В одной из нижних зал Ромагета сделана домашняя церковь. Оба гихогра любят бывать там вместе с тобой и Сэнтином. Они с любопытством и благоговением смотрят на алтарь, на горящие свечи, слушают хор, и ты видишь по их лицам: им очень нравится в церкви. Вы с Сэнтом тактично и очень осторожно доносите до них суть Божественного учения Нового Завета, и видите – ваши слова не пропадают даром.
     Тем временем в Ромагет прибывают всё новые и новые отряды армии его величества: мелкими партиями, часто совсем небольшим группами. Среди вновь прибывших почти всегда бывают раненые.
     Вместе с отрядами нередко приходят и беженцы. Их размещают в бараках. Раненых лечит доктор Лудор вместе с десятком монахов – из тех послушников, что с разрешения настоятелей покинули монастыри ради помощи его величеству.
     Воины Лодеринга приводят к вам несколько пленных гихогров-дахадов. Ты сразу видишь: они совсем не то, что Селим и Рашид. В них как-то мало врожденной мягкости и благоразумия. Но разведчики-гихогры, которые служат императору, похожи на сыновей Хасида. Они такие же доброжелательные, добросовестные – и беззаветно преданы государю. Многие из них крещены. Их друзья-гихогры, оставшиеся мусульманами нисколько не осуждают их за это.
     Селим и Рашид долго беседуют с крещеными гихограми, и после этой беседы несколько дней ходят задумчивые. Вы с Сэнтином видите это, но не мешаете им проникаться новыми чувствами и мыслями.
     Между тем, разведчики-гихогры и мальвадийцы сообщают, что в столице всё по-прежнему: ханг Джахум что-то ищет во дворце, его сыновья и прочие пятеро хангов помогают ему, а гихогры-дахады мечтают поскорее убраться назад в Махангу.
     «Похитить кого-либо из хангов пока что невозможно, - пишут Лодерингу разведчики. – Их очень усердно охраняют день и ночь. Что же касается Эдригула Готшеда, то он – верный слуга ханга Джахума и ищет Ваше Величество на берегу моря – разумеется, безуспешно. Мы стараемся, чтобы он не обнаружил тайной бухты Вашего Величества до тех пор, пока не прибудут суда с пополнением из Астральды и Аранды, а там они разобьют Готшеда в одно мгновение: ведь при нем всего двадцать тысяч человек».
     Лодеринг читает донесения разведки и обсуждает их на военных советах с главнокомандующим, тысяченачальниками и некоторыми сотниками, которых особенно ценит за их проницательный ум. Ты неизменно присутствуешь на этих советах, внимательно слушаешь и всё запоминаешь. В тебе постепенно просыпается воин, рыцарь. Ты даже заказываешь императорским кузнецам из Милана сделать тебе доспехи – такие же, как у его величества, но чтобы тебе было не слишком тяжело их носить. Для Рашида ты заказываешь кольчугу и шлем, защищающий лоб и переносицу. Сэнтин заказывает такую же кольчугу и шлем для Селима. У вас с Сэнтом пока что есть деньги, чтобы оплатить работу кузнецов.
     Когда вы остаетесь втроем – ты, Лодеринг и Сэнтин – вы часто размышляете вслух о тайне золотых принцесс и сокровищ, которые ищет Джахум аль Джас, но не можете догадаться, что` это такое.
     Еще Лодеринга беспокоит (и с каждым днем всё сильнее) довольно быстро истощающаяся казна. Деньги уходят на пропитание огромной армии, на выплату жалованья, на одежду для воинов. Император принимает решение удержать жалованье солдатам за декабрь, а может, и за январь. Он сообщает об этом воинам, объясняет им причину такого своего решения, и все охотно соглашаются посидеть без жалованья: всё равно в лесу на него ничего не купишь, кроме любви продажных женщин, цыганских песен и плясок. Есть же, пить и одеваться необходимо даже на необитаемом острове.
     Все продукты закупаются в Эйфете воинами, переодетыми в крестьянское платье, и монахами. В Эйфете уже достаточно гихогров, но они не обращают внимания на священников и крестьян.
     Ромагетский лес огромен, но после частых охот животные затаились или ушли в другие леса; осталась лишь птица, которую близ лагеря давно перестреляли из луков, да еще певчие птицы и белки, за которыми никто не охотится. Охота уже не может прокормить солдат; их кормит Эйфет.


     Холодным ненастным вечером, в начале декабря, его величество встречает очередную партию своих солдат (на этот раз их явилось около сотни) и беженцев. Он всегда встречает вновь прибывших вместе с главнокомандующим Серафином Вергиналем.
     Сотник, приведший людей, докладывает государю и Вергиналю о состоянии отряда. Всё, как обычно: несколько раненых и несколько больных, остальные голодны и оборваны. Беженцы на этот раз явились из сожженного гихограми города Хэммерлинга, что на юго-восточном побережье. Эдригул Готшед, обозленный неудачными поисками императора, разгневался на то, что ему не захотели отпереть ворот и, взяв город приступом, отдал приказ гихограм разграбить и сжечь его. Половина жителей убита, остальные разбежались кто куда. Пятьдесят с лишним беженцев столкнулись с отрядом императорских людей и упросили взять их с собой.
     В лесу разведчики его величества, расставленные на всех торных дорогах, как всегда, проводили солдат и беженцев в Ромагет, ибо те, не зная леса, не смогли бы добраться сюда сами, как и все прочие отряды, прибывшие на место прежде них.
     Лодеринг оглядывает изможденных долгой дорогой, удрученных горем горожан и отдает обычный приказ свите: проводить беженцев во дворец, дать им поесть, пустить в бани, а после утроить в бараках.
     И тут с ним происходит нечто необыкновенное. Едва успев раздать поручения свите и оруженосцам, он вдруг замечает двух беженцев, находящихся немного в стороне от других, и сердце в его груди трепетно замирает, а затем начинает гулко и тяжело биться. Он немеет и точно слабеет от внезапно охватившего его величайшего волнения.
     В нескольких шагах от остальных погорельцев, освещенный пламенем костра, стоит пожилой, седой, но еще крепкий мужчина почтенного вида. Его лицо сурово и печально. Он держит на руках девушку: совсем молоденькую. По всей видимости, она без сознания. Подол ее платья оборван, босые ноги обнажены до икр, короткие, до плеч, золотистые волосы растрепались… но император не замечает всего этого. Ему совершенно неизвестны эти двое, но он вдруг понимает, что ждал их всю свою жизнь, что они – его и только его, и приехали именно к нему, хотя сами еще об этом не знают.
     Он поспешно оставляет седло и с достоинством приближается к беженцам, с трудом удерживаясь, чтобы не броситься к ним и не заключить их в свои объятия. Он изумлен неожиданным порывом собственных чувств и шутит про себя, стараясь умерить свое волнение: «Никак Амур выстрелил мне в сердце? Он же Эрот. Чудеса! Ничего подобного со мной до сих пор еще не бывало. Что это? Почему?..»
     Мужчина почтительно кланяется ему.
- Пойдемте со мной, - приветливо и властно говорит ему Лодеринг. – Я устрою вас и девушку во дворце. Позвольте, я понесу ее.
     И он бережно берет на руки хрупкую, почти невесомую ношу, испытывая при этом упоение, сладкий восторг охотника, поймавшего волшебную лань с золотыми копытами, за которой он гонялся с юных лет – и вот, наконец, поймал. Лицо девушки очень миловидно, но измучено и бледно, однако Лодерингу кажется, что он знал это лицо с самого детства и всю жизнь любил его. Оно глубоко родное ему, как и всё в этой девушке, а почему, он и сам не знает. Да и мужчина кажется ему родным и близким.
- Благодарю, великий государь, - произносит беженец с большим чувством. – Это моя племянница, сирота, захворала в дороге лихорадкой… а сам я часовых дел мастер М`илош `Онруд.
- Вот оно что, - император прикрывает ноги девушки своим плащом. – Как же зовут вашу племянницу?
- Майя Р`озмэр, - отвечает Онруд. – Мэйси.
     При звуках этого красивого имени сердце его величества снова начинает биться сильно и тяжело. Он смотрит на мягкие линии скул Майи Розмэр, на всё ее, точно тонко выписанное кистью нежное маленькое лицо с правильным чертами, на губы, похожие на розовые лепестки, - и вновь твердо понимает: это именно та, которую он ждал всю свою жизнь. Он сознаёт, что влюблен с первого взгляда, глубоко, крепко и навсегда. Так он не любил еще ни одну женщину. Да и вообще: он впервые по-настоящему влюблен в женщину. Навсегда. 
- Сколько лет госпоже Розмэр? – спрашивает он.
- Семнадцать, государь, - говорит Онруд, стараясь не отставать от императора. Он добавляет еще что-то, но Лодеринг не слышит. Он весь полон своим новым чувством, захвачен, упоен им. Всё в нем дышит любовью и глубокой нежностью к той, которую он любит.
     Однако он довольно быстро заставляет взять себя в руки. Как бы ты ни был влюблен, ты не должен терять головы, будь ты император или последний раб, говорит он себе и, отвлекшись от созерцания девушки, начинает слушать Милоша Онруда и отвечать ему.
     Он не несет Мэйси в госпиталь. Он велит принести свободную кровать в комнату Дорли (князь Эоло давно уже спит в спальне), а часовых дел мастеру отводит комнату напротив – бывшие апартаменты Марина из Астральды.
     Онруд благодарит, но просит позволения немного посидеть с племянницей. Лодеринг охотно дает свое согласие.
     Кровать приносят и застилают. Лодеринг посылает за Мелиной, невестой Сэнтина (тот уже тоже спит), просит ее вымыть девушку и подобрать для нее одежду. Также он вызывает доктора Лудора. Тот осматривает больную и сообщает, что у нее небольшая горячка, вроде той, что была у Дорли, - от утомления и переживаний. Он приносит для нее лекарства и объясняет Мелине, как и когда их давать, после чего уходит обратно в госпиталь: размещать и лечить раненых.
     Лодеринг уводит Онруда, чтобы Мелина могла спокойно раздеть и вымыть Майю Розмэр.
- Вымойтесь и поужинайте, Онруд, - говорит он. – Вам будет прислуживать Пер. А после ложитесь и отдыхайте: у вас измученный вид. Не беспокойтесь о госпоже Розмэр. Никто из моих людей, тем более, я сам, не причиним ей ни малейшей обиды.
     Его глаза смотрят на Онруда так дружественно и ясно, его голос так тепел и сердечен, что часовых дел мастер немедленно верит ему – и со слезами на глазах целует руку императора, благодаря его за великую милость к ним, бедным горожанам.
     Лодеринг дружески обнимает часовщика и поручает его заботам Пера, а сам идет в свой кабинет, всё еще глубоко взволнованный.
     Спустя некоторое время, маленькая Мелина Рустер стучит к нему и объявляет, что девушка вымыта ею и уложена в постель, и выражает готовность ходить за ней, пока та больна.
- Вы очень добры, Мелина, - говорит ей император. – Но, конечно, вам одной не справиться. Я дам вам в помощь Лизелотту Дезире`. Вы с ней ладите?
- Да, она очень славная, - улыбается Мелина.
- Вот и прекрасно. Будете спать по очереди на лавках, на пуховиках, - и так же, по очереди, сидеть с госпожой Розмэр.
     Он вызывает оруженосца и велит ему позвать Лизелотту Дезире, пожилую служанку из Осеннего Дома, а сам в сопровождении Мелины проходит в комнату Дорли.
     Майя Розмэр действительно вымыта и одета в чистую рубашку. Он лежит в постели, за ширмой, порозовевшая, с лажными, чистыми волосами. Ее глаза по-прежнему закрыты. Она кажется спящей, но Лодеринг видит, чувствует: она в беспамятстве. С какой бы радостью он сам сидел с ней и ухаживал за ней, как ухаживал за больным Дорли! Но этого никак нельзя: по Ромагету немедленно пойдут сплетни, толки и пересуды. И прежде всего они отразятся на девушке – смутят, а то еще, пожалуй, испугают и огорчат ее, когда она придет в сознание и услышит их. Поэтому, дождавшись прихода Лизелотты, Лодеринг покидает комнату, а затем и дворец. Он обязан проверить, все ли его приказы относительно вновь прибывших солдат и беженцев выполнены.
     Через час он возвращается, усталый, осыпанный снегом, - первым снегом в этом году. Завтра днем снег растает, но пока что он падает густыми хлопьями из беззвездного, безлунного неба. Озеро Эрдонна затянуло у берегов тонким льдом. Но его величество не думает об этом. Он проходит в спальню, где ровно дышат спящие Дорли и Сэнтин, раздевается, наливает себе вина и в одном ночном белье подходит к слюдяному окну, за которым падает снег.
     Лодеринг отпивает несколько глотков из кубка. Приятное тело охватывает его тело, пробегает по жилам мягким, согревающим огоньком. Он чувствует себя бесконечно, сказочно богатым.
- Майя Розмэр… - шепчут его губы. – Мэйси…
     Он мягко улыбается. Какое милое личико у этой Мэйси. И совсем еще юное. Чувствуется, что ее губы любят улыбаться, а глаза… какие же у нее глаза? Может, голубые, как у Сэнта, или ярко синие, как у Дорли? Он вспоминает тепло ее легкого тела, когда он нес ее, вспоминает ощущение ее груди, ног, стана под теплым платьем. Ему казалось, он несет птичку с подбитыми крылышками: такая нежная, беспомощная хрупкость исходила от всего ее существа. Ее золотистые волосы, короткие, немного вьющиеся, как у Дорли, шевелились под холодным ветром, точно крылья поздней бабочки, а маленькие красивые руки лежали на груди – нежные, с прямыми тонкими пальцами, с ровными розовыми ногтями. Он всё это заметил в те несколько минут, когда упоенно, самозабвенно созерцал ее. И всё в ней было и остается таким родным ему!
     А между тем, разве эта чудесная девушка сможет его полюбить? Конечно, нет, нечего даже в этом сомневаться. Поэтому он никогда не попросит ее руки. Как бы он ни любил ее, он не допустит, чтобы она вышла за него только из уважения к нему или из тщеславия (чего он, впрочем, не заметил в ее лице) или, что еще хуже, из жалости, из дружеского сострадания. Нет, Майя Розмэр никогда не станет его женой, хотя душа, разум, всё его существо жаждет ее, как путник жаждет воды в пустыне.
     Но всё равно она останется тайной возлюбленной его сердца. Он обязательно подружится с ней, он позаботится о том, чтобы он жила безбедно, он поселит ее вместе с ее дядей Милошем Онрудом во дворце… нет, лучше просто в столице. Он подарит им дом на окраине Морольфа, особняк, утопающий в зелени. И он будет иногда посещать этот дом… и приглашать Мэйси на балы и на праздники… а когда она выйдет замуж, он пришел ей множество прекрасных подарков…
     Он делает глоток вина. «Размечтался, как мальчишка, - улыбка трогает его губы. – Как будто моя романтическая дружба нужна этой чудесной девочке! Впрочем, мне ведь тоже от нее ничего не нужно: только временами видеть и слышать ее. Я чувствую: она чиста, прекрасна, божественна. Ее душа похожа на солнечный зайчик в теплый майский день, когда кружевные тени пляшут на лесных тропинках от ласкового ветерка. Она, как мой Дорли, только она – девушка. Какое же это чудо – любить! Чудо, даже если тебе не отвечают взаимностью. Я не смогу даже ревновать ее – так я ее люблю. Удивительно! Ведь я совсем ее не знаю. Может, она совсем другая, чем мне кажется. Но нет, я так ясно чувствую ее, как будто мы давно знакомы. Я вижу ее улыбку, хотя она еще ни разу не улыбнулась мне, слышу ее смех, хотя она сегодня не смеялась, знаю, какой у нее голос, хотя никогда не слышал его. Я вижу и знаю ее всю, хотя она без сознания, и я сегодня впервые встретился с ней. Я люблю ее, как только возможно любить на земле, а она и не подозревает об этом. Она никогда не узнает, что безобразный император Мальвадии отдал ей свое сердце, если только… если только она сама не отдаст мне свое. Но это было бы слишком прекрасно, поэтому ничего подобного не будет».
     Он убежден в том, что Майя Розмэр никогда не полюбит его, но, несмотря на это, ему бесконечно хорошо. Он допивает вино и ложится в постель: безгранично счастливый и хмельной от любви, а не от вина – впервые в жизни…

                18.

     Когда Дорли просыпается утром, к нему приходит Алевт Крэмп м почтительно сообщает:
- Ваша светлость, государь велел мне передать вам, чтобы вы не ходили в вашу комнату. Его величество вчера вечером встречал новый отряд воинов и беженцев. Он временно поместил в вашей комнате больную девушку. За ней ухаживают Мелина Рустер и Лизелотта Дезире. Государь велел мне передать вам запасной ключ от его кабинета: пусть его кабинет будет временно вашей комнатой.
     И он с поклоном подает Гелидору ключ.
- Спасибо, Алевт, - Дорли берет ключ. – Подавай завтрак.
     Он одевается, умывается, завтракает, и всё это время недоумевает про себя: почему государь поместил эту девушку в его, Дорли, комнату? Ведь в Ромагете множество свободных комнат, к тому же, зал госпиталя перегорожен, разделен на мужскую и женскую палаты. Девушка могла бы лежать там, на женской половине. Но, видимо, у нее что-то особенное, раз государь поместил ее в своих апартаментах. Может, она больна сильнее других?
     Гелидор одевается, сбегает вниз, перепрыгивая через две ступени, выходит на крыльцо и останавливается, онемев от неожиданности. Весь сад усыпан снегом – белым, сверкающим на солнце. Золотые лучи, теплые даже зимой, уже растопили часть снега, но много еще лежит между кустами и деревьями. Воздух холодный, влажный – и, как всегда зимой, ничем не пахнет.
      Дорли видит Рашида. Тот с величайшим любопытством разглядывает снег, держа его в ладонях, потом замечает Дорли, бросает снег и говорит, кланяясь:
- Доброе утро, ханг Дор! Смотри, сколько снег выпасть. В Маханге не бывает снег. А ведь снег похож на белый песок, только он холодный, как песок ночью в пустыне. И даже еще холодней.
- Он скоро растает, - говорит Дорли с сожалением. - А жаль, мы бы с тобой поиграли в снежки.
- Как это, ханг? – спрашивает Рашид.
- Ну, например, я слепил бы снежок, вот так, - Дорли показывает. – И потом кинул бы в тебя. А ты в ответ тоже слепил бы снежок и бросил в меня! Понимаешь?
- Понимаю, - Рашид улыбается. – Жаль, что ты торопиться. Я пока не нужен тебе?
- Нет, - Дорли с сожалением смотрит на него и на снег. – Приведи из конюшни моего Ириса, и ты свободен.
     Рашид немедленно бежит в конюшню и возвращается с оседланным, взнузданным Ирисом. Дорли вскакивает на коня и, с улыбкой кивнув Рашиду, выезжает за ворота частокола. Он отмечает про себя, что Рашид стал правильней говорить; это его радует.
      В скором времени Дорли уже присоединяется к свите государя. Лодеринг весело здоровается с ним, и Дорли замечает в лице императора удивительную перемену. Оно точно стало моложе и как будто излучает тихий и осторожный свет. Особенно глаза. Карие, небольшие, они сейчас мерцают, как звезды. Дорли и не подозревал, что они могут быть такими лучистыми.
      Ему некогда раздумывать над тем, почему у Лодеринга сегодня такое исключительно хорошее настроение. Он хочет спросить его о девушке, помещенной в его, князя, комнате, но ему неловко первым заговаривать о ней, а его величество молчит, точно ему совершенно нечего сказать Дорли по этому поводу. Дорли выполняет его приказы, объезжает вместе с ним лагерь – и всё ждет, что Лодеринг заговорит о девушке. Но его величество молчит.
     Наконец, когда они оказываются вдвоем, Дорли решается задать вопрос:
- Рин, а что у меня в комнате за девушка?
- Ее зовут Майя Розмэр, - спокойно отвечает Лодеринг. – Она племянница часовщика из Хэммерлинга. Готшед сжег Хэммерлинг, половина жителей убита. Я поместил госпожу Розмэр к тебе, а ее дядю, господина Онруда, - напротив, там, где живет Пер. Это временно. Когда госпожа Розмэр поправится, я переведу ее в комнату, где сейчас живет Алевт: то есть, она будет жить рядом со своим родственником. Пера и Алевта я помещу в комнате Сэнта, а Сэнт перейдет в твою комнату; будете делить ее. Что касается наших гихогров, им придется поселиться в комнате, что в конце коридора; она пока что пуста. В случае необходимости вы с Сэнтином можете пользоваться моим кабинетом, разумеется, если он не будет нужен мне самому.
     Он говорит спокойно, бесстрастно, почти равнодушно, и всё-таки Дорли начинает смутно догадываться, что`  всё это значит.
- Рин, - в его голосе тревога, даже некоторый страх. – Скажи, если ты кого-нибудь полюбишь, ты не забудешь про нас с Сэнтином?
     Лодеринг устремляет на него ласковый, проницательный взгляд и отвечает:
- Нет, Дорли. Тем более, что ты сам понимаешь: кого бы и как я ни любил, мне не ответят взаимностью.
- А если ответят? – вырывается у Дорли.
- Такое бывает только в сказках, - Лодеринг слегка подмигивает ему и касается рукой его щеки. Дорли немедленно хватает его руку и целует ее несколько раз: никогда он еще не любил своего государя и друга так, как сейчас.
- У тебя будет сказка, государь! – пламенно обещает он. – Ты ее заслужил. Только люби нас с Сэнтом по-прежнему.
     Лодеринг смеется и треплет Дорли по плечу:
- Ну, довольно пылких объяснений. Неужели ты всерьез можешь думать, что я предам дружбу ради любви или любовь ради дружбы? Я просто не умею этого. А теперь поезжай во дворец, скоро будем обедать.
     Дорли слушается его. Тревога и ревность прошли, но теперь им овладевает любопытство и желание превратить жизнь Рина в сказку. Он прокрадывается к своей комнате и, едва дыша от волнения, приоткрывает дверь…
     В комнате темно от спущенных штор и от нескольких ширм. Возле двери тотчас появляется Лизелотта Дезире.
- Добрый день, госпожа Дезире, - вполголоса говорит Дорли. – Как госпожа Розмэр?
- Ей немного лучше, сударь, - так же тихо отвечает пожилая служанка. – Но она еще не пришла в сознание.
- Можно взглянуть на нее? – с замиранием сердца спрашивает Дорли.
- Взгляните, - позволяет Лизелотта.
     Дорли проскальзывает в комнату, потом за ширму – и видит: на кровати лежит молоденькая девушка. Ее вид почему-то сразу умиляет Дорли и изгоняет из его сердца последние остатки ревности. В этой девушке и впрямь есть что-то необыкновенное, от нее точно исходит тихий и ровный свет. «Какая красивая, - думает Дорли. – Но всё-таки… неужели Рин успел по-настоящему полюбить ее?»
     Он шепотом благодарит Лизелотту и тихонько выходит из комнаты.
     В этот день он необыкновенно задумчив: впервые он всерьез размышляет над тайнами любви.


     Спустя три дня, узнав от Милоша Онруда, что Майя Розмэр пришла в сознание и теперь много, подолгу спит, его величество решается навестить ее.
     Осторожно зайдя в покой, он делает Мелине знак оставить комнату. Лизелотта крепко спит после ночного дежурства у постели больной, и Лодеринг не будит ее. Она не помешает ему немного посидеть возле спящей Майи.
     Император опускается на стул возле кровати больной. В изголовье постели, на столике, мерцает свеча, прикрытая колпаком темного стекла. Дыхание девушки ровно и спокойно. Лодеринг самозабвенно любуется ею, как любовался все три дня, заходя к ней на короткое время. Ее вид неизменно радует его и словно утоляет тайную жажду, которую он время от времени испытывает. Он не может не заходить к ней, не может не видеть ее: это выше его сил.
     Майя глубоко вздыхает, ее веки с темными, густыми ресницами, слегка трепещут, и Лодеринг понимает: она вот-вот проснется. Нужно поскорее уйти, иначе он просто напугает девушку. Но он не может оторвать взгляда от ее лица, в котором очаровательная тайна сочетается с простотой и покоем.
     Ее глаза открываются: большие, очень темные, бархатистые, как ночные бабочки, и дыхание замирает у него в груди. Вот сейчас она увидит его, испугается, вскрикнет…
     Она действительно видит его и в течение нескольких секунд смотрит на него в раздумье. Затем вдруг мягкая, светлая улыбка, открытая, как у ребенка, озаряет ее лицо, и она негромко произносит именно тем голосом, каким он представлял его себе все эти дни:
- У вас удивительно милое лицо. Вы врач?
     Он улыбается ей в ответ:
- Не угадали. Я всего лишь император.
- Император? – переспрашивает она удивленно. И тут же в смущении говорит:
- Простите, государь; я никогда вас прежде не видела, поэтому ошиблась. А потом, я слышала, вы совсем другой… Великое вам спасибо, что вы приняли меня и дядю Милоша в своем убежище: он рассказал мне.
- Я рад, что сделал это, - Лодеринг бережно берет ее руку, скрытую до запястья рукавом ночной сорочки, и осторожно пожимает ее. – И рад, что вам лучше, госпожа Розмэр. Отдыхайте и поправляйтесь, а я пойду.
- Уже пойдете? – она немного огорчена, и он бесконечно счастлив видеть ее огорчение.
- Я сидел бы с вами целыми днями, - очень искренне признается он. – Но, к сожалению, я, как и все правители, не хозяин сам себе. Впрочем, если вы ничего не имеете против, я мог бы навестить вас еще раз после ужина.
- Правда? – она улыбается ему. – Я была бы очень рада! Но… разве я достойна такого вашего внимания, государь?
- Вы достойны всего самого лучшего, - он наклоняется и целует ее в лоб. Она улыбается ему той самой улыбкой, которую он с вечера их знакомства чувствовал, видел в себе. Он улыбается ей в ответ, встает и уходит.
     «Какая она чудесная! – думает он. – Боже мой! Сказала, что у меня милое лицо. У меня! Как она могла?..» – и у него захватывает дух от глубочайшей благодарности по отношению к ней.
     «Какой же он «Безобразный Лодеринг»? – с недоумением размышляет в это время Мэйси. У него такое славное лицо! А как чудесно он улыбается! И сам весь такой большой, надежный. И рука у него большая и теплая. И он поцеловал меня в лоб… меня! Да кто я такая, чтобы он был так добр со мной?» – и ее лицо вспыхивает ярким румянцем радости и гордости: ведь сам великий император только что сидел у ее ложа, говорил с ней и даже поцеловал ее, да еще так бережно, как ребенка. И как замечательно, что он вовсе не безобразный, а милый, тонкий, умный, обаятельный человек. Конечно, у него необычные черты лица, но они так идут ему! Она представляла его себе совсем другим – жёстким, надменным, отталкивающим. А он оказался таким удивительным, таким близким ей, ни на кого не похожим. И вообще, одним-единственным!
     Краснея, она прячет в подушку лицо, чтобы Мелина, севшая около нее, не заметила ее безудержной, сияющей улыбки.
- Сударыня, не хотите ли воды? – спрашивает ее Мелина.
- Немного, Мелни, - отвечает Мэйси. Мелина помогает ей напиться. Мэйси благодарит ее и снова опускает голову на подушку. Она еще очень слаба. Ей хочется думать о государе, о дяде, о том, что теперь все они, беженцы из Хэммерлинга, в безопасности… но ее глаза сами собой закрываются, и она снова засыпает.
     Лодеринг, зашедший навестить ее после ужина, находит ее всё еще спящей. Он даже рад этому: ведь его душа до сих пор полна их первой беседой. Полюбовавшись Мэйси, он уходит в свою спальню.

                19.

     Проходит несколько дней.
     Майя Розмэр полностью выздоравливает.
     Теперь она живет в бывшей комнате Алевта Крэмпа, рядом со своим дядей, напротив апартаментов его величества. Лизеотта Дезире прислуживает ей так же, как Пер прислуживает Милошу Онруду.
     Все дни болезни государь навещал Мэйси. Но он больше не целовал ее в лоб и не брал за руку. Он строго запретил себе это, как запретил себе беседовать с нею дольше нескольких минут. Он не должен был компрометировать Мэйси и не должен был сам увлекаться ею. Пусть свеча его чувства горит втайне, под спудом, и никто, кроме него, не знает о ней. Да, как человек он понравился Мэйси, но это не значит, что она полюбит его, как жениха. А раз так, им лучше держаться на расстоянии друг от друга.
     Зато он много и часто беседует с Милошем Онрудом. Тот рассказывает ему, что Мэйси – дочь его покойного брата, что она осиротела семь лет назад, и он, Онруд, взял ее в свой дом. Его ныне покойная супруга очень обрадовалась сиротке (ведь своих детей у Онрудов не было), и Майя росла, окруженная любовью, веселая и беззаботная. Такой она была, пока гихогры не ворвались в Хэммерлинг. Онруду удалось увезти Мэйси в какой-то двуколке. Он гнал лошадь, пока та не пала; затем они с Мэйси примкнули к группе беженцев из Хэммерлинга. По дороге Мэйси захворала, ему пришлось нести ее на руках…
     Всё это Лодеринг узнаёт не сразу, а постепенно. Он никогда не заговаривает о Мэйси сам, но Онруд очень любит племянницу, сам переводит на нее беседу, и за несколько дней Лодеринг получает вполне исчерпывающую информацию о той, которую любит.
     Это отчасти заменяет ему свидания с ней. Ведь с того дня, как Мэйси выздоровела и перешла жить в другую комнату, император, разумеется, перестал навещать ее, к их взаимному огорчению. Оба теперь довольствуются случайными короткими встречами на лестнице или в саду. За ограду Ромагета Мэйси не входит, разве только в обществе Дорли, Летты, Сэнтина и Рашида, с которыми очень подружилась; да и то лишь к озеру.
     Снег выпадал еще несколько раз, Мэйси играла в снежки с Летти, Рашидом и князем Эоло. Лодеринг часто слышал в саду ее смех, именно такой, каким он ему представлялся во время болезни Мэйси, и всякий раз его сердце сжималось от любви и нежности к ней.
     Случайно встречаясь, государь и его возлюбленная обмениваются улыбками и милыми шутливыми фразами, надолго «заряжающими» их обоих энергией и радостью. Но в этой радости таится и печаль: и ей, и ему мучительно хочется продлить минуты свиданий, и оба не могут этого сделать. Его величество не смеет предлагать Мэйси совместные прогулки по саду или дому на глазах у всего Ромагета, а Мэйси не смеет навязывать свое общество его величеству. Она убеждена, что он внимателен и добр к ней не более, чем ко всем остальным приятным ему людям. Он же, в свою очередь, убедил себя, что ей не нужна его дружба, что она еще дитя, и ей гораздо веселее с Доли, Летти и его, Лодеринга, незаконными детьми, с которыми она тоже часто играет.
     Дорли и Сэнтин видят, как сильно заблуждается их государь, заставляя таким образом заблуждаться и Мэйси. Но они не смеют ничего говорить Лодерингу, ибо у них нет доказательств, что Мэйси отвечает взаимностью на любовь его величества – любовь, о которой она ничего не знает. У Мэйси Розмэр, несмотря на ее веселость и резвость, сильный характер, не позволяющий ей обнаруживать своих чувств к Лодерингу ни перед кем, даже перед дядей Милошем, которому она обычно доверяет все свои нехитрые секреты. Как Лодеринг впервые по-настоящему полюбил женщину, так и она впервые полюбила мужчину, и с каждым днем всё более проникается чувствами к безобразному императору. Он не подозревает о ее любви. Он не знает, как трепещет сердце Мэйси, когда она слышит его голос, и как весь мир разом умирает для нее, когда он вдруг случайно встречает его, Лодеринга, в саду или в доме. Он только чувствует, что безмерно любит ее сам. Ее черные, с золотистыми искорками, бархатистые глаза снятся ему по ночам, он почти физически ощущает временами под своей рукой ее шелковистые, как у Дорли, золотистые волосы. Ему хочется подхватить ее на руки, прижать к себе, унести в самую дальнюю комнату и там приникнуть лицом к ее губам, похожим на розовые лепестки… В такие мгновения всё его существо томится от переполняющей его нежности, и он с немалым трудом накладывает узду на свои несбыточные, по его мнению, мечтания, обуздывает свою любовь и страсть. Он крепко держит себя в руках, даже не представляя себе, что Мэйси тоже мечтает о нем: еще по-детски туманно, но уже глубоко и сокровенно. Она также не дает воли свои невинным и сладким мечтаниям, только вечерами иногда потихоньку плачет в подушку оттого, что ее грезы пусты и несбыточны. Император просто добр с ней, но он никогда не полюбит ее, а если даже и полюбит каким-нибудь чудом, то ни за что не сделает императрицей – ее, дочь ювелира, племянницу часовщика из Хэммеринга. Других же отношений между ними не допускает строгость усвоенных ею с детства нравственных понятий. Она знает, что будет принадлежать только своему мужу – или вообще никому, какую бы сильную любовь она ни испытывала к избраннику своего сердца.
     Такие непростые отношения устанавливаются между двумя влюбленными, и всё-таки Майя Розмэр счастливей его величества: она неожиданно обнаруживает отдушину в своей «безответной» любви, и эта тайная отдушина помогает ей жить, в то время, как его величество не имеет ничего, кроме снов, грез наяву и случайных, беглых встреч с той, которую любит.
      
                Х Х Х Х


                В чужедальней стране
                Я увидел во сне,
                Как любовь моя плачет,
                Молясь обо мне.

                Сердце горько забилось мое.
                Ах, зачем я увидел ее?

                Рыцарь в грозной броне
                Я, верхом на коне,
                На горячем, гнедом,
                Наяву, не во сне,

                Объезжаю чужие края…
                Для чего это делаю я?..

     Затаив дыхание, Майя Розмэр слушает Сэнтина Фрера. Она стоит в коридоре у дверей, ведущих в кабинет его величества, возле задремавших на посту оруженосцев, Платина и Ортея, которые не видят ее. Они сидят на полу, привалившись к дверным косякам и уронив голову на грудь, а Мэйси жадно слушает музыку, доносящуюся в приотворенную дверь кабинета. Она понимает: это нехорошо, вот так стоять у дверей, ей следует уйти… но она не может сдвинуться с места. Голос Сэнтина, музыка, слова – всё берет ее за душу, всё мягко ласкает сердце. И ведь там за дверью – его величество и Дорли Эоло. Какой он счастливый, юный князь Аранды! Он может видеть его величество каждый день, а император с ним нежно и дружески бесцеремонен, как с сыном или с младшим братом. О, если бы Лодеринг был так же прост и дружествен с ней, Мэйси! Она не ждала бы от него ничего другого. Да она и не очень-то знает, чего следует ждать. Ее берегли от грубых впечатлений и «неприличных» знаний, и она не имеет никакого понятия о любви между мужчиной и женщиной. Ей известны только объятия и поцелуи, которые она наблюдала в собственной семье и у других. Больше она ничего не знает, но чувствует, догадывается.
     Какой холодный, пасмурный, ветреный декабрь в этом году! Везде в комнатах топятся печи, но в коридорах очень свежо. Мэйси начинает мерзнуть и поплотнее заворачивается в шаль, которую накинула на голову и плечи. Ее ноги в мягких полусапожках не мерзнут, но сама она немного зябнет.
     Разбуженный ее осторожным движением, Платин открывает глаза и тут же встает на ноги, строго и вопросительно глядя на Мэйси.
- Простите, - она приветливо улыбается ему. – Я просто слушаю музыку… я сейчас уйду.
     Платин не успевает ответить ей. Дверь в кабинет неожиданно отворяется, и на пороге появляется сам император Лодеринг. Мэйси совсем теряется и, поклонившись, смущенно и торопливо объясняет ему:
- Простите, государь. Я услышала, как поет Сэнтин, и остановилась послушать немного. Я сейчас уйду!
- Ничего подобного, - его величество, мягко улыбаясь ей, берет ее за руку.
- Бог мой, какие холодные пальцы! – он дружески смотрит на нее. – Вы совсем продрогли, Мэйси. Ради Бога, будьте нашей гостьей! Заходите, погрейтесь и послушайте Сэнта по-человечески: он сегодня, как никогда, в голосе.
     Он отпускает ее руку и растворяет обе створки двери, чтобы она могла войти.
- Благодарю, государь, - Мэйси приседает в реверансе и входит в комнату, растерянная и смущенная.
- Мэйси, проходи, - Дорли улыбается ей самой приветливой улыбкой. – Вот, садись в кресло или на диван. А я пойду, у меня дела…
- Куда это ты, - Лодеринг ловит его возле дверей. – Нет, мой дорогой, садись на свое место. И вы, Мэйси, тоже садитесь на диван. Он теплый и мягкий в отличие от остальной мебели.
- А главное, он очень большой, - вмешивается Маленький Сэнт, сидящий в кресле у печи. – Поверьте, Мэйси, места хватит всем, даже его величеству.
- Сэнтин прав, - Лодеринг опускается на диван, сажает Дорли справа от себя, а Мэйси кивает на место слева. – Садитесь и послушайте Сэнта, он этого заслуживает.
     Мэйси ничего не остается, как сесть на диван, слева от его величества. Лодеринг наливает вина в кубок и протягивает ей.
- Угощайтесь. Это легкое французское вино, оно не повредит вам.
- Спасибо, ваше величество, - Мэйси постепенно успокаивается и перестает смущаться. Тихая радость охватывает ее. Она отвечает улыбкой на улыбку Лодеринга, делает глоток вина и обращается к Сэнтину:
- Милый Сэнт, вы чудесно поете и играете! Неужели вы сами сочиняете и музыку и слова?
- Бывает, что и сам, - скромно признается Сэнтин. – Но чаще всего я похищаю мелодии и слова у бродячих менестрелей и трубадуров. Они даже не знают об этом, а нам с государем только польза от моих похищений…
- Будет тебе, великий похититель, - говорит Лодеринг. – Пой дальше.
     И Сэнтин послушно поет, перебирая струны лютни:

                Уж осень настала, увяли цветы,
                О, Мэри, родная моя.
                С дерев золотистые пали листы,
                Дождями залита земля.

                Но я вспоминаю весну и любовь,
                О, Мэри, родная моя.
                Волнуется юноши чистая кровь,
                Томления сердца тая…

      Мэйси слушает его, но уже не так самозабвенно, как слушала, стоя у дверей. Ее волнует присутствие рядом Лодеринга, волнуют свечи, убранство кабинета, скромное и в то же время очень уютное. Она еще ни разу здесь не была, и теперь ей очень хорошо. Вино приятно расслабляет ее, она согревается, но не смеет снять шали, чтобы не оставлять голову непокрытой.
     А Лодеринг, откинувшись на спинку дивана, украдкой любуется ею из-под полуприкрытых век. Ее волосы золотятся, выбиваясь из-под шали, золотится в сиянии свечей тонкий, нежный профиль. Как трогательны очертания ее по-детски хрупких, но уже приятно округлых плеч! И как хорошо, что она пришла и сидит здесь, на одном с ним диване, в своем розовом шерстяном платье с ввязанной в него золотой нитью. Майя Розмэр. Мэйси…
     Мы, конечно, не сможем дружить, размышляет Лодеринг. Я так люблю ее, что не смогу дружить с ней. Мы должны видеться, как можно реже. Но как меня согревает ее присутствие, ее дивный голос, улыбка, всё ее существо! Скоро Сочельник. Будет бал. Я приглашу Мэйси, думает он, как во сне. Да, я буду танцевать с ней, какой бы печали мне это ни стоило. Всё равно моя радость будет больше этой печали.
     Как он близко, думает Мэйси. Хоть бы этот чудесный вечер никогда не кончался. Как здесь мило и хорошо, в этом кабинете, как чудесны песни Сэнтина! А главное, здесь Лодеринг, тайный возлюбленный ее сердца. Он не любит ее, она ему просто нравится, но она нашла выход для своих чувств. Этот выход: ее сокровенная тайна. Каждый вечер она потихоньку спускается в подвал Ромагета, где в одной из ниш стоит мраморный бюст его величества, обнимает его, целует родное ей лицо и рассказывает изваянию то, что не может сказать живому: о своей любви, о своих чувствах к нему. В эти минуты ей кажется, будто мраморный император теплеет от ее слов. Она немного удивляется, почему такой прекрасный бюст стоит в подвале: ведь он так великолепно и живо сделан! Она непременно спросила бы об этом его величество, но боится: вдруг он велит поднять бюст наверх и поставить в одном из коридоров, а то и у себя в кабинете? И тогда она, Мэйси, лишится единственной радости, которая у нее есть. Нет, она не будет напоминать императору об этом бюсте. Но когда они соберутся уезжать отсюда, она упросит дядю Милоша взять этот бюст с собой. Пусть дядя попросит у Лодеринга разрешения сделать это! Государь добрый, он позволит. Рин Форэзе… Про себя она всё время называет его так, потому что уже не может называть иначе.
     Скоро Сочельник, будет бал. Интересно, с кем будет танцевать его величество? Он хочет позвать всех дам-беженок, которые горожанки и дворянки. Значит, женщин на балу будет около тридцати. Может, Рин пригласит ее, Мэйси? Хотя бы на один-единственный танец! Как бы она была счастлива, если бы он это сделал! Но он, вероятно, будет танцевать с матерями своих детей, с герцогинями или другими дворянками, чтобы не ронять своего достоинства, танцуя с горожанками.
- Дайте-ка руку, Мэйси, - весело говорит его величество. Встрепенувшись, она с живостью оборачивается к нему и с улыбкой, веселой, чуть смущенной, которая так идет ей, подает ему руку.
- Вы согрелись, - он улыбается ей в ответ, осторожно пожав ее пальцы и тотчас отпустив их.
- Да, согрелась, и мне очень хорошо, - оживленно говорит Мэйси. – Но… мне пора идти. Дядя может хватиться меня и испугаться: куда я пропала?
- Не смею вас задерживать, - любезно отвечает Лодеринг. – А впрочем… почему бы вам завтра не придти с господином Онрудом и послушать Сэнтина еще раз?
- Вместе с вами? – вырывается у Мэйси.
- Да, - просто отвечает Лодеринг, втайне очень довольный ее вопросом.
- Конечно, мы придем, государь! С величайшей радостью придем! – ее голос ликующе звенит, и этот звон отзывается сладостным трепетом в его душе.
- Я буду ждать вас, - говорит он.
     Когда Мэйси уходит, Маленький Сэнт с важностью садится на ее место и говорит Лодерингу:
- Государь! Как легко ты отпустил девушку, которая так любит тебя.
- И которую любишь ты! – не удерживается Дорли.
     Лодеринг обнимает за плечи их обоих и говорит:
- Друзья мои, того, что я люблю ее, не отрицаю. Но я`  для нее просто государь и славный, милый человек. Так что вы ошибаетесь насчет ее чувств ко мне. А ведь вам известно: уже многие годы я признаю`  только разделенную любовь.
- Императоры бывают удивительно слепы, - замечает Сэнтин, глядя в потолок. – Они говорят о неразделенной любви, а когда им преподносят ее, можно сказать, на золотом блюде, они утверждают, что это нечто совсем другое. Такого неверия не было даже у святого апостола Фомы.
- Ты можешь доказать мне, что она любит меня? – спрашивает Лодеринг Сэнтина.
- Нет, - отвечает Сэнт. - Слепым и глухим людям доказать ничего невозможно. Они не слышат любви в голосе девушки, не видят чувства в ее глазах, в улыбке. Им нужно, чтобы влюбленная девушка бросилась им на шею и горячо призналась в своих сокровенных чувствах. Но она не так воспитана! В результате оба мучаются и мучают друг друга. Но виноват всё-таки он, потому что он первый должен признаться в любви, и не требовать таких подвигов от маленькой скромной девочки, которая, хотя и широкой души, но воспитана в самых строгих правилах нравственности. А потом: вдруг отказ? Это может убить ее. А она хочет жить, а не умирать.
- Я тоже хочу жить, - с улыбкой замечает Лодеринг. - И если услышу отказ, опечалюсь на всю жизнь, так что все краски мира Божьего померкнут для меня.
- Да ты не услышишь его! – снова не выдерживает Дорли. – Я же знаю Мэйси, и Сэнт знает! Сколько раз мы с ней играли в снежки и в мяч! она очень веселая, милая, добрая. А когда мы заговариваем о тебе, ее глаза становятся такими внимательными; она молчит и ловит каждое слово… 
- Это ничего не значит, - отвечает Лодеринг. – Дор, у меня в жизни было три женщины, и все три так и не полюбили меня. А любовь из жалости или из сострадания, или из чувства долга – это не любовь, и не нужна мне, даже если я сам влюблен. Но Майя Розмэр завтра придет ко мне вместе со своим дядей, и я не намерен лишать себя света ее присутствия. Пусть она озаряет мою жизнь, пока это возможно…
- Рин, да ты хотя бы просто подружись с ней! – просит Дорли. – И тогда ты сам увидишь…
- Не могу, - Лодеринг прижимает его к себе. – Мужчина не может просто так дружить с женщиной, которую любит. Она непременно узнает о его чувстве, а он возненавидит ее, если не увидит взаимности… это так. Человеческая природа слаба, Дор. Я бы хотел изменить ее, во всяком случае, в отношении себя, но знаю, что не смогу. Я не хочу ненавидеть Мэйси, и всё-таки это случится, если я подружусь с ней – и не увижу любви. Да и потом – слухи. Его величество может дружить либо с какой-нибудь престарелой дамой, либо с Леттой Ольмедо, которой двенадцать лет. Остальные его подруги должны быть либо его официальными фаворитками, либо невестами, будущими императрицами. В отношении Майи я согласен только на императрицу, но… повторяю, у меня нет доказательств ее любви ко мне. Так что, пусть всё пока остается, как есть. Не будем торопить событий. Если Господу действительно угодно свести нас с Мэйси, Он сделает это.
- Мудро сказано, - вынужден согласиться Сэнтин. – А посему предлагаю выпить за Майю Розмэр. Это никого ни к чему не обязывает.
- Да, да, выпьем за ее здоровье, храни ее Бог, - с чувством говорит его величество. – Отличный тост, Сэнт. Разливай вино по кубкам
     Вскоре они уже пьют за здоровье Мэйси. А Мэйси, прокравшись со свечой в подвал, обнимает мраморное изваяние своего возлюбленного, целует холодные губы и тихонько говорит:
- Рин, любимый мой Рин! Знал бы ты, как мне горько, что ты не можешь полюбить меня! И всё-таки я самая счастливая на земле, потому что увижу тебя и завтра, и на Рождественском балу. Как же ты добр, что позволяешь мне иногда видеться с тобой! Гихогры сожгли мой город и многих убили, но благодаря этому я встретила тебя – и не могу больше ненавидеть гихогров. Я могу только оплакивать убитых – и любить, любить тебя всю жизнь, которая мне осталась. Я не знаю, сколько лет мне еще осталось, много или мало, но всё время, отпущенное мне на земле, я буду любить только тебя!

               



                20.

     Ночь.
     До Сочельника осталось три дня.
     Дорли не спится. Грусть не дает ему покою, тоска сжимает сердце. Он нестерпимо, невыносимо скучает по дому. Ему хочется обнять матушку, отца, да и вообще повидаться со всеми добрыми знакомыми. Но главное – матушка и отец. С самого своего приезда в Мальвадию он не тосковал по ним так, как сегодня, сейчас. Особенно по матушке, по ее ласковому голосу, по ее добрым рукам, по ее поцелуям и взгляду, по-матерински нежному и внимательному.
     Слезы набегают ему на глаза. А ведь еще днем ему было так весело! Они с Рином и Сэнтом мылись в бане, а потом плавали в бассейне, играли и хохотали, совсем, как дети. Лодеринг сажал Дорли и Сэнта по очереди к себе на плечи и плавал с таким грузом. Дорли было жутковато, и в то же время бесконечно весело.
     Да, день и вечер были замечательными. А сейчас, ночью, князя Эоло вдруг неожиданно охватила тоска по дому. В спальне жарко и темно. Дорли лежит в одной ночной сорочке, белой, до икр, точно саван, накрытый простыней, и слушает, как завывает зимний ветер за оконной слюдой, за ставнями, которые закрыли для тепла.
     Слезы выползают из его глаз, скатываются по щекам и носу на подушку. Он тихонько всхлипывает, завернувшись в простыню с головой. Одиночество, про которое он совсем было позабыл, согретый дружбой его величества, Сэнтина, Летты, Рашида, опять вернулось у нему, захватило его врасплох, и теперь он не представляет себе, что с ним делать. Может, выйти потихоньку из замка, оседлать Ириса и поехать берегом озера, где меньше часовых постов? Свежий ветер и костерки часовых, возможно, разгонят его печаль. А может, напротив, усилят ее, и он почувствует себя еще более одиноким и покинутым…
- Мама… - шепчет он, зарываясь лицом в подушку. Перед ним, как живой встает образ матушки, красивой женщины лет сорока пяти, темноволосой, с милым, добрым лицом и всегда ясными синими глазами, полными сердечного внимания и тепла к тому, с кем она беседует… Как ему хочется обнять ее, почувствовать ее любовь и нежность!
- Ты что, Дорли? – вдруг слышит он рядом с собой голос и весь замирает: Рин пришел!
     Он высовывает голову из-под простыни, поспешно вытирает слезы и отвечает, глядя в темноту:
- Я ничего, государь. Честное слово, я спал.
     Во тьме вспыхивает маленькая ночная масляная лампа, и Дорли, сощурившийся от света, видит Лодеринга. Тот стоит у него за ширмой в халате, наброшенном поверх нижнего белья, и смотрит на него с мягкой улыбкой.
- Неужели во сне всхлипывают и шмыгают носом? – император ставит свечу на столик, в изголовье Дорли, и садится к нему на кровать.
- Вообще-то такое бывает, но редко, - продолжает он. – Иди ко мне, Дор, и расскажи, что у тебя за горе, иначе мне придется просидеть возле тебя всю ночь; я не могу оставить тебя в печали.
     Дорли застенчиво выбирается из-под простыни и на коленях подвигается ближе к его величеству. Ему очень неловко, что его всхлипы заставили Рина придти к нему, и в то же время он всей душой радуется тому, что государь здесь, а одиночество снова ушло прочь.
     Лодеринг  обнимает его за плечо и спрашивает:
- Ну, так в чем же дело?
     Дорли вздыхает, крепко обнимает его в ответ и признается:
- Просто я скучаю по дому, Рин; особенно по матушке. Я ведь с ней почти четыре месяца не виделся!
     Лодеринг тоже вздыхает, целует Дорли в волосы и говорит:
- Я предлагал тебе уехать, Дорли, но ты не согласился. Впрочем, это не беда. Я могу отправить тебя домой хоть завтра. Хочешь?
- Нет! – Дорли еще крепче прижимается к нему. – Я потому и плачу, Рин, что никак не могу оставить тебя прежде, чем кончится война. Никак не могу! Да и после войны я только на месяц съезжу домой – и вернусь назад. Я хочу быть с тобой.
- Тогда незачем плакать, - Лодеринг задумчиво проводит рукой по его мягким, как шелк, волосам. – Где твой платок? Высморкайся. Вот так. И расскажи мне про свою матушку. Я плохо помню ее. Какая она?
     Дорли рассказывает Рину про княгиню Элеонору Эоло, супругу верховного князя Аранды Артабана. Он рассказывает о ее голосе, лице, глазах, рассказывает, как она любит его, своего сына, как они с ней играли в детстве…            
     Рин внимательно слушает его. Когда Дорли замолкает, он говорит необычайно мягким для него голосом:
- Я понимаю, Дор, всё, что ты чувствуешь, но не могу вполне тебя утешить, раз ты сам не хочешь оставлять меня. Могу только сказать тебе, что вот-вот к нам прибудет помощь из Аранды, и, возможно, среди командиров окажутся знакомые тебе люди, которым ты обрадуешься. И, конечно, они привезут тебе письма от родителей. Для тебя это, конечно не новость, но всё-таки письма, хотя и не заменят встречи, по крайней мере, немного рассеют твою тоску.
     Дорли, встрепенувшись, крепко пожимает ему руку.
- У меня тоже были очень хорошие родители, - продолжает Рин. Он рассказывает Дорли про своих отца и мать, про свое детство, про императрицу Агнес, которая когда-то стала его супругой, - и так и не смогла полюбить его. Дорли слушает, прижавшись щекой к широкой, мощной груди Лодеринга, и стук сердца его величества, ровный и спокойный, вплетается в его тихие слова. Дорли успокаивается, забывает о себе и начинает думать о Рине. Он чувствует, что глубоко любит его, и думает, что не смог бы испытывать подобных чувств к императрице Агнес. Как она могла изменять Рину, как могла так обижать его? Ведь это не его вина, что у нее не могло быть детей…
     Его веки опускаются.
- Рин, - говорит он сквозь дрему. – Давай будем, как братья?
- Мы уже и так, как браться, - посмеивается Лодеринг. – Какого тебе еще братства надо?
- Не знаю, - Дорли улыбается, засыпая.
- Я тебя очень люблю, - признается он уже из глубины обступивших его видений – и погружается в сон.
     Тогда Лодеринг очень бережно, чтобы не разбудить его, укладывает своего адъютанта под простыню. Он очень растроган признанием Дорли, его взрослой верностью и стойкостью.
      «И всё-таки он еще ребенок, - думает Лодеринг. – Что же мне с ним делать? Ведь мы начнем наступление не раньше февраля, когда потеплеет. Долго ему еще ждать поездки домой. Мы с Сэнтином отчасти заменяем ему отца, а вот мать… мать никто не может заменить. Даже моя Мэйси. Удивительно, до чего они с Дорли похожи: точно брат и сестра. И даже похожи не внешне, а внутренне. От обоих словно исходит свет…»
     Он уносит свечу и ложится спать. Засыпает он сразу, и ему снится Майя Розмэр – прекрасная, нежная, веселая, добрая – и такая желанная его сердцу! Во сне он, император, играет с ней в снежки, как Дорли, и они оба громко смеются…


     На следующий день в Ромагет приходит прибывшая морем армия из Аранды: двадцать тысяч человек, обещанных государю князем Артабаном. Они приводят пленных из числа гихогров, разбитых ими на побережье: пятьдесят с лишним человек. Среди пленных сам Эдригул Готшед, предавший свою родину и государя.
     Ромагетский дворец немедленно наполняется тысяченачальниками из Аранды. Теперь в нем нет свободных комнат. В коридорах и галереях поспешно делают печи: там будут жить командиры из Астральды, которые должны вот-вот прибыть в лесной дворец.
     И всё-таки радость Дорли больше радости его величества. Он получает письма от матушки и отца, а также их очень красиво и точно сделанные миниатюрные портреты. Его восторгу нет предела. Он немедленно оживает душой – и объезжает всех своих знакомых воинов, которые при встрече с ним плачут и смеются от радости. Он тоже плачет и смеется, обнимается и целуется со многими, даже с теми, кого не помнит. И всем рассказывает, как добр с ним государь Лодеринг и как он заботится о нем, князе Эоло. Воины и сами ощущают на себе заботу императора, поэтому охотно верят Дорли. Солдаты из Аранды величают Гелидора «наш князь». Ему это очень приятно.
     Лодеринг велит построить для пленных барак и всех заковать в цепи. Это выполняется в тот же день.
     Эдригула Готшеда, также закованного в цепи, его величество отправляет во дворец, в полуподвальную комнату, и распоряжается, чтобы пленник не испытывал нужды в тепле, еде и воде. Также он велит вымыть его.
     А на следующее утро император спускается к изменнику, чтобы допросить его.
     Готшед сидит в цепях на узкой кровати с соломенным тюфяком. Его смуглое лицо, наполовину арабское, наполовину европейское, угрюмо, и от этого кажется еще более темным, чем оно есть на самом деле.
     При появлении государя он быстро поднимает голову и тут же вновь опускает ее.
     Лодеринг жестом отпускает оруженосцев, садится на табурет напротив Готшеда, в нескольких шагах от него, и говорит сухо, холодно, с едва уловимой насмешкой в голосе:
- Ну, здравствуй, господин наместник из Астуны, столицы провинции Маханга.
     Готшед молчит. Он поник головой и сгорбился, как старик.
- Смотреть на меня! – спокойно, не повышая голоса, приказывает Лодеринг, и словно короткая гневная молния пробегает по его лицу.
     Готшед торопливо поднимает на императора свои черные глаза, в глубине которых явственно видных страх и тоска.
- Ты изменник, Эдригул, - спокойно произносит Лодеринг, глядя в лицо своему бывшему наместнику. – Хуже того, ты изменник продажный. Падшая женщина благородней и благодарней, чем ты, ибо, продавая себя, она не продает своей родины. Впрочем, это так, к слову. Но раз уж ты продался Джахуму аль Джасу, стало быть, продашься и мне, потому что я дам тебе больше, чем великий ханг. Он, без сомнения, обещал тебе награду. А я обещаю тебе жизнь (разумеется, в тюрьме), если ты расскажешь мне, что`  ищет Джахум в моем дворце в Морольфе. Я полагаю, твоя жизнь дорога тебе – и важнее чужих тайн. А ты какого мнения на этот счет?
- Да, государь, - с трудом, отрывисто роняет Готшед.
     Помолчав, с минуту, он говорит:
- Я расскажу то, что мне известно, но где гарантия, государь, что ты сдержишь свое слово?
- Гарантий у тебя нет и не будет, - отвечает Лодеринг. – Но я даю тебе слово императора, которого никогда не нарушал. Если тебе этого мало, я упраздню нашу с тобой словесную торговлю и просто вызову палача, который ждет за дверью. Он мастер своего дела и быстро выбьет из тебя не только тайны аль Джаса, но и твои собственные. Он сделает это и в том случае, если ты начнешь мне лгать (а ты знаешь, я сразу замечаю неправду). Поэтому советую тебе быть со мной искренним и правдивым. Я мог бы сразу вызвать палача, не ведя с тобой бесед, но я не люблю пыток. Только поэтому ты до сих пор еще не висишь на дыбе. Итак, я слушаю тебя.
- Государь, - Готшед облизывает губы и, сжавшись, точно кошка, исподлобья глядит на его величество большими черными глазами. – Дело в том, что Джахум аль Джас нашел в летописях Маханги одну историю. Она касается твоего дальнего предка, короля Х`арлуфа. Он царствовал два столетия назад. Это был второй король из рода Форэзе, продолжатель новой династии; тогда еще короли Мальвадии не называли императорами…
- Готшед, - хмурится Лодеринг. – Мне не нужны уроки по истории моей родины; я достаточно силен в этом предмете. Ближе к делу.
- Прости, государь, - Готшед сжимается еще больше. – Одним словом, король Харлуф не имел сыновей, но зато у него  были семь красавиц дочерей, семь принцесс. И… и он был очень бедным. Войны и мор совершенно истощили казну. Поэтому он очень обрадовался, когда тогдашний великий ханг Маханги, Сулейман аль Джалад посватался ко всем его семи дочерям сразу. Он заплатил за них королю Харлуфу столько, что казна короля тотчас наполнилась золотом, будто императорская житница хлебом.
     Семь принцесс явились в Махангу и стали женами Сулеймана. Он горячо любил своих семерых жен и знать не хотел других женщин. Он до того любил своих принцесс, что дал за каждой из них богатое приданое. Мало того, он вызвал из Рима выдающегося скульптора и велел сделать скульптуру каждой из семи своих жен. Скульптуры должны были быть отлиты из чистого золота, в человеческий рост. Мастер из Рима отлил их как полагается. Мало того, каждая жена Сулеймана аль Джалада получила в подарок сундук с драгоценностями. После смерти своих жен (они жили долго и счастливо) престарелый Сулейман не захотел видеть статуй своих возлюбленных, раз их больше не было в живых, и отослал и статуи, и подарки, то есть, семь сундуков с драгоценностями, двоюродному внуку короля Харлуфа, королю `Эмбросу. Харлуф к тому времени уже умер, передав Эмбросу Форэзе престол. Эмброс очень почтительно принял драгоценный дар Сулеймана, но не отправил его в свою казну, а спрятал. Куда именно Эмброс спрятал золотых принцесс и их сундуки, никому не известно, и почему он так поступил, неизвестно тоже. Но, как говорят, в этой тайне принял участие его звездочет Рубиан Коллальто, который имел дар провидеть будущее и весьма дружил со своим монархом до самой его кончины.
- Вот как, - роняет Лодеринг, помолчав. – Красивая и весьма увлекательная история. Но не легенда ли это?
- Нет! – с жаром возражает Эдригул Готшед. – Я сам видел изображения статуй всех семи принцесс. Они ничем не уступают античным скульптурам! И изображения сундуков видел тоже. Летописи не подделаешь, во всяком случае, Джахум никогда не поверил бы обыкновенной легенде.
- Интересно, как звали семерых принцесс? – спрашивает Лодеринг гораздо более милостивым голосом, чем в начале разговора.
- Я запомнил, - тотчас отзывается Готшед. – Их звали Эдит, Элизабет, Джейн, Клара, Виолетта, Алевтина и Майя.
- Майя? – переспрашивает Лодеринг.
- Да, Майя, в крещении Мария, - подтверждает Готшед.
     Поразительно, думает Лодеринг, а вслух говорит:
- Что ж, ты заслужил жизнь, Эдригул, - не менее, чем пожизненную тюрьму. А теперь поговорим о вещах более прозаических. Каким образом Джахум добился от тебя измены, что он обещал тебе за нее? Говори!
     Готшед послушно рассказывает всё, что знает. Он не скрывает решительно ничего, Лодеринг это видит. И, побеседовав с пленным часа два, возвращается к себе в кабинет.
     Вечером он рассказывает Дорли и Сэнтину о семи золотых принцессах и об их драгоценных сундуках.
     Его друзья очарованы волшебной историей.
- Значит, Рин, ханг Джахум ищет твоих семерых прапрабабушек? – уточняет Сэнтин. – Это он напрасно делает. Очень может быть, что король Эмброс сразу же пустил их на переплавку. Впрочем, вряд ли мы когда-нибудь узнаем правду.
- А может, он их как-нибудь особенно спрятал или продал? – размышляет Дорли.
- - Всё может быть, - отвечает Лодеринг. – Но, по крайней мере, теперь мы знаем, чего хочет Джахум. А это значит, нам будет гораздо легче одолеть его.
- Но самое интересное, - его голос становится задумчивым, - в летописях Мальвадии ни словом не упоминается о золотых принцессах, о Сулеймане аль Джаладе и обо всё прочем, связанном с ними. Сказано только, что после его величества Харлуфа царствовал его двоюродный внук Эмброс Первый, известный христианскому миру как милосердный правитель, мудрый политик и отважный воин.
- Если это так, то ты весь пошел в него, хозяин, - замечает Сэнтин. – Ведь о тебе можно сказать то же самое. А то, что летописи обо всём умалчивают, и это, конечно, потому, что король Эмброс нашел, что они слишком разговорчивы. Думаю, он побеседовал с летописцами таким образом, что они решили забыть о семи красавицах и обо всём, что с ними связано. И занялись усердным описанием подвигов его величества.
- Ты прав, Сэнтин, - Лодеринг смеется. – Именно так всё оно и было. Но нет ничего тайного, что не стало бы явным. Мои предки и я сам ничего не знали о золотых принцессах, но в Маханге велась своя летопись. Джахум аль Джас добрался до тайны Сулеймана аль Джалада, и вот теперь он здесь.
- Но принцесс пока что нет ни у него, ни у тебя, - разводит руками Сэнтин. – Так что тайна всё-таки продолжает оставаться тайной…

                21.

     Большой зал Ромагетского дворца залит огнями многочисленных свечей. Стены обтянуты разноцветными тканями и украшены еловым лапником. Вдоль стен расставлены столы, накрытые праздничными скатертями, а в углу стоит высокая крепкая ель, тоже вся в свечах, в разноцветной сверкающей мишуре, увешенная пряниками, позолоченными и посеребренными орехами различных сортов, яблоками и конфетами в ярких обертках.
     За столами сидит множество гостей, но блюда подаются легкие, хотя и очень лакомые, дабы полные желудки приглашенных не мешали им танцевать и веселиться. Ведь сегодня Рождественский бал, и устроен он самим императором Лодерингом!
     Запах вина, изысканных яств и свечей из ароматного воска смешивается с запахом смолистой хвои, исходящей от лапника и огромной ели, возле которой резвятся и играют дети императора, дворянок и горожанок-беженок.
     Музыканты из воинов и горожан сидят на хорах каждый со своим инструментом: трубой, виолончелью, скрипкой, лютней, свирелью, гитарой. Они замечательно играют. Здесь же, на хорах, сидят Селим с Рашидом, приглашенные Сэнтином. Они угощаются яствами, которые им принесли, и с любопытством смотрят вниз, в зал, и слушают музыку. Европейский бал – зрелище, исключительно новое для них; они еще ни разу в жизни не видели ничего подобного.
     Все гости – свита его величества, несколько тысяченачальников и дамы – разодеты в свои самые великолепные наряды, радующие глаз тонким сочетанием богатых тканей и расцветок, изящным покроем и сверкающими украшениями: поясами, нагрудными цепями, ожерельями, серьгами, браслетами. Слуги и оруженосцы тоже принарядились в честь бала.
     В лагере за частоколом также идет гульба и царит веселье. Государь распорядился раздать всем солдатам и беженцам по несколько серебряных ассингов, угостить из на славу вином, пивом, мясом и вареньем, и вместо ржаного хлеба напечь пшеничных караваев. Пылают костры, полдаты пьют и едят, цыганки поют и пляшут, и беженцы, позабыв свои горести, также празднуют Сочельник.
     Майя Розмэр сидит рядом со своим дядей Милошем Онрудом. Она тоже одета в свое лучшее платье (их у нее всего три). Это платье, как и остальные вещи, ей сшили беженки – здесь, в Ромагете, на деньги, подаренные его величеством ей и ее дяде.
     На Мэйси голубое шелковое платье с отделкой синего бархата и белых кружев, с мелкими золотыми цветами по подолу и золотой шнуровкой на груди. Ее волосы убраны под резной ореховый гребень, окружающий ее золотистую головку, точно темный нимб. Это гребень очень идет ей.
      По левую руку от Мэйси сидят Дорли с Летти Ольмедо и Сэнтин Фрер с Мелиной Рустер. Его величество Лодеринг – за отдельным небольшим столом, чтобы удобней было выходить из-за него: ведь именно ему открывать сегодня бал, как это было в Морольфе, на осеннем празднике.
     Мэйси исподтишка любуется государем. С каким вкусом он одет! На нем золотистый шелковый кафтан с кружевами, с нагрудной цепью, в брелоках которой сверкают сапфиры, на голове – синий берет со страусовыми перьями, скрепленными крупным топазом, на ногах – синие бархатные штаны и невысокие сапоги с золотыми пряжками. Золотистый с синим легкий плащ с гербом династии Форэзе и с горностаевой опушкой довершает его костюм.
     Эта богатая, превосходно сшитая одежда нисколько не красит его величество, как и все его прочие наряды, но Мэйси видит одно: что ее Рин, как она про себя называет его, великолепен. Он же, в свою очередь, украдкой любуется ею. До чего она грациозна, оживлена, весела, как ее наряд идет ей! И с каким милым, врожденным достоинством она держится. Наивное, мягкое, почти детское любопытство и восхищение то и дело отражается на ее свежем, нежно-розовом личике, когда она смотрит на красиво одетых дам и кавалеров, на елку, на всё праздничное убранство зала.
     Наконец музыканты смолкают, наступает тишина. Пора открывать бал.
     Его величество встает из-за стола и выходит на середину зала.
- Господа! – звучит его низкий спокойный голос. – Я счастлив видеть здесь всех вас, моих возлюбленных подданных, счастлив, что мы вместе. Я, ваш государь, считаю наш сегодняшний бал очередной победой над неприятелем, который, если это будет угодно Богу, в самом скором времени отступит, умалится и падет перед нашей силой и властью. Так будем же радоваться! Ваша светлость, - он с улыбкой смотрит на Бригитту Йоргетскую, мать его дочери Дельфины. – Прошу вас открыть бал вместе со мной!
     Слегка порозовев от волнения, Бригитта, ослепительная в своем бело-розовом шелке, встает из-за стола, кланяется государю и с веселой, дружеской улыбкой приближается к нему.
     Он протягивает ей руку. Начинает звучать гавот, и его величество с герцогиней принимаются мягко кружиться по залу с удивительным изяществом и легкостью.
- Милая Бригитта, - Лодеринг улыбается своей бывшей возлюбленной. – Кружись осторожней, чтобы малютка, которого ты ожидаешь, не обиделся на свою матушку.
- Он простит свою мать, государь, в честь великого человека, пригласившего ее на танец, - отвечает ему в тон герцогиня.
- Вы очень любезны, madame, - говорит ей его величество. – Впрочем, другой вы и не бываете. Полагаю, ваш замечательный муж, граф Элиот, пригласит вас сразу после меня.
- Не он меня, так я его! – весело смеется Бригитта.
     В это время Мэйси с замиранием сердца следит за движениями чудесной пары. «Как он дивно танцует! – думает она. – Как легки все его повороты, каждый жест, каждый шаг! Боже мой, какая счастливая эта герцогиня!»
     Ревность тихонько колет ее в сердце. Но тут гавот кончается. Зал взрывается аплодисментами и приветственными кликами. Император и герцогиня слегка кланяются обществу и по обычаю целуют друг другу руки.
     Тотчас кавалеры и дамы выпархивают из-за столов, а дирижер объявляет джоль – быстрый веселый танец.
- Иди, повеселись, моя дорогая, - говорит племяннице Милош Онруд. – Едва ты встанешь из-за стола, кто-нибудь непременно пригласит тебя.
- Я пока не хочу, дядя, - вежливо отвечает Мэйси. Она решает ни с кем не танцевать; ей вдруг становится грустно, и весь блеск праздника точно меркнет для нее.
          И тут происходит то, чего никак не может быть на самом деле: его величество подходит к ее столу и говорит с улыбкой:
- Мэйси! Прошу вас. Вы умеете танцевать джоль?
          И протягивает ей свою большую смуглую руку.
- Я постараюсь, государь, - она вскакивает с места, сияя ему навстречу ликующей и всё еще немного недоверчивой улыбкой. И вот она уже рядом с ним. Звучит музыка, и они принимаются плавно и быстро кружиться в джоле.
           Я танцую с ним, с ним! в упоении поет душа Мэйси. Неужели это мне не снится?
- Вы прекрасно танцуете, - слышит она голос его величества сквозь кровь, шумящую в ушах.
- Благодарю, государь, - она поднимает на него счастливые глаза, черные, с золотистыми, пляшущими в них искорками. – Вы тоже великолепно танцуете – очень легко. Словно летаете! А ведь вы такой большой… - и она краснеет, умолкая.
- И безобразный, - с мягким коварством подсказывает ей Лодеринг.
          Она тотчас перестает волноваться и смотрит на него с осуждающим удивлением, столь искренним, что он готов расцеловать ее.
- Да не обращайте вы внимания на всякие нелепые прозвища! – вырывается у нее. – Просто у вас особенное лицо, вы не похожи ни на кого другого, вот и всё! Но это и хорошо. И потом, вас так любят; при чем здесь всё остальное?
          Он смеется:
- Действительно, ни при чем. Так что лучше поговорим о вас. В вас бездна изящества, Мэйси. Не хочу говорить банальностей и пошлостей, но вас можно сравнить с Психеей – душой, парящей над суетой мира. Довольно избитое сравнение, и всё-таки это лучше, чем сильфиды и эльфы, с которыми без конца сравнивают дам, когда хотят выразить им, насколько они очаровательны.
- Спасибо, ваше величество, - она нежно и смущенно улыбается ему и поспешно замечает:
- А князь Эоло говорил, вы не любите танцевать.
- Да, обычно не люблю, - подтверждает Лодеринг. – Но сегодня я решил доставить себе радость. Скажите, вам хотелось бы еще потанцевать со мной? Или вы предпочитаете другого кавалера? Только, пожалуйста, отвечайте честно!
- Я и не смогла бы нечестно, - просто признаётся она. – Я танцевала бы с вами весь вечер, всю ночь! Это правда! Но… это будет нехорошо по отношению к другим дамам, так ведь? И потом…
             Она не договаривает.
- Вы боитесь сплетен? – так же просто спрашивает он.
- Нет, не сплетен, другого, - отвечает она. Она не может сказать ему: я боюсь влюбиться в тебя так, что совсем лишусь покоя, и моя жизнь лишится смысла, если ты не станешь моим.
             Он больше ни о чем не спрашивает ее, а только говорит:
- Тогда сделаем вот что. Сейчас вас пригласит кто-нибудь; не отказывайте ему. Я тоже выберу какую-нибудь даму. А танца через два я снова приглашу вас. Вы согласны?
- Очень, очень согласна! – она расцветает сияющей, щедрой улыбкой.
- Очень согласны? – ласково переспрашивает он. – Тогда я тоже очень согласен. Вон наш главнокомандующий Вергиналь смотрит на вас с большим благоволением. Он сейчас отберет вас у меня, а я… за кого бы мне приняться? Приглашу герцогиню Лемуанскую, матушку моих сыновей. Святое дело пригласить Марианну. А после… я найду вас, Мэйси.
         И он с улыбкой вручает Мэйси почтенному, седому Серафину Вергиналю, а сам приглашает Марианну, очень довольную тем, что государь не обошел ее своим вниманием.
         Мэйси исполнена счастья. Теперь она знает: император не равнодушен к ней, он – ее друг… но насколько и как он к ней привязан? Жениться он на ней не сможет, она всего лишь племянница часовщика. «И всё-таки будь что будет! – думает она. – В конце концов, я на всё согласна, лишь бы он по-настоящему любил меня! Пусть я плохая и грешная, но я не смогу ему отказать, потому что он – моя судьба…»
         Ее бросает в жар и в холод. Она сознает, что, став фавориткой его величества и произведя на свет очередных бастардов, сломает себе жизнь и нарушит светлую чистоту своей души, которую до сих пор так берегла в себе. Но иначе она уже не может, она слишком любит его. Ее ножки в золотистых атласных туфельках легко летают по мраморному полу зала, она что-то мило и весело отвечает господину Вергиналю, но ее сердце и мысли рядом с Безобразным Лодерингом, властителем ее чувств и дум. Всё в ней тянется к нему и томится без него, всё в ней ожидает его. И в то же время ее беспокоит возможность пасть, стать для его величества всего лишь очередной, временной подругой… и несмотря на всю ее любовь и счастье, ей горько от этой мысли. Ах, если бы он не был императором! Тогда бы он мог жениться на ней. Но это несбыточная мысль, потому что он – император, и с этим ничего не поделаешь…
     Впрочем, вряд ли он всерьез любит ее. Просто она ему нравится, и у него сегодня особенно хорошее настроение, вот и всё. Она старается уверить себя в этом и успокаивается, но вместе с тем ей становится как-то грустно и пусто на душе. Впрочем, заметить этого никто не может: Мэйси умеет держать себя в руках не хуже его величества.
     А он, пригласив после герцогини Лемуанской еще какую-то даму, размышляет: «Неужели Мэйси и вправду любит меня? Сэнтин прав: глаза, голос – всё в ней говорит о любви, всё точно излучает ее. И всё же что-то мешает мне поверить в ее чувство до конца. Знать бы наверняка, кого она больше видит во мне: просто доброго друга или возлюбленного? Но как это узнаешь…»
    В это время Дорли танцует с Летти, и они шепчутся о его величестве и Мэйси.
- Смотри, Дорли, государь опять пригласил ее, - голос у Виолетты взволнованный. – И какие у них обоих счастливые лица! Они точно любят друг друга.
- Может быть, - соглашается Дорли. Ему не хочется обсуждать любовь своего друга даже с Леттой, хотя он и видит, как горячо она сочувствует этой любви. И он старается отвлечь ее:
- Посмотри на Сэнта и Мелину, Летт!
         Летта смотрит на Сэнтина и Мелину и ласково улыбается
- Сэнт такой маленький, будто ребенок. А Мелни выше его на целую голову. Уж они-то любят друг друга, никого не таясь. Если бы и государь так мог!
- Он не может, - вздыхает Дорли. – Поэтому он и государь. Ты же понимаешь: если он полюбит кого-нибудь открыто, его сразу опутают сплетнями, и ее тоже.
- Да, - невесело соглашается она. – При дворе любят сплетничать. А вот я не люблю, - она серьезно смотрит на Дорли. – Я умею хранит тайны.
- У тебя нет тайн от твоей мамы, - ласково напоминает ей Дорли.
- Но моя матушка не сплетница!
- Я тоже не сплетник, мадмуазель, - и Дорли галантно целует ее маленькую руку в лайковой перчатке.
          Летти звонко смеется. Дорли вторит ей: он очень любит ее смех.
- Ты настоящий князь! – говорит ему Летти и с осторожным кокетством добавляет:
- Жаль только, что ты совсем ко мне равнодушен…
- Совсем неравнодушен! – смеется Дорли. – И, полагаю, года через два буду неравнодушен так, что пришлю к вам сватов, графиня…
          Она снова весело смеется, и они кружатся в танце, радостном и беззаботном, как сама юность.

                22.

     Проходят веселые праздники – Сочельник, Рождество, Новый год. Их отмечают так весело, как это только возможно сделать в лесу, в Римских Развалинах.
     Второго января в Ромагет является помощь из Астральды: двадцать пять тысяч воинов. Еще пять тысяч захватили Порт-Литлтон, наголову разбив гихогров, потерявших бдительность.
     Лодеринг чрезвычайно доволен. Он с чувством благодарит астральдийских воинов и тут же посылает еще пятнадцать тысяч на подмогу победителям в Порт-Литлтон: пусть удерживают единственную в государстве морскую гавань!
     Теперь при императоре двести пятьдесят тысяч человек. Он может смело идти на гихогров, но во всей Мальвадии свирепствуют такие сильные зимние бури, что его величество, посоветовавшись с главнокомандующим Вергиналем, твердо решает дождаться окончания непогоды.
     Астральдийских военачальников размещают со всеми возможными удобствами в боковых, теплых коридорах Ромагета, где теперь топятся печи. Солдаты живут в утепленных палатках по двое; всем им выданы соломенные тюфяки, и у всех есть при себе теплые шерстяные одеяла. Впрочем, воины привычны к неудобствам. К тому же им хорошо известно, что зима в Мальвадии коротка, и совсем скоро ледяной штормовой ветер сменится теплой и безветренной, почти весенней погодой.
- Верно, государь поведет нас на столицу после Крещения, - говорят друг другу воины.
          Всё это время Дорли, Летти, Рашид и дети государя почти не гуляют. Лодеринг временно освобождает князя Эоло от его адъютантских обязанностей: государь очень не хочет, чтобы Дорли простудился. Поэтому Дорли с утра до вечера сидит дома в обществе Летти, Рашида, Сэнта и Селима. Он также занимается уроками и учится играть на лютне.
- Если ты научишься играть, - шутит Сэнтин, - мы, наконец, услышим эолову арфу, потому что ты – князь Эоло, а лютня и арфа схожи между собой. Это внесет в наш прозаический зимний быт знойный колорит Древней Греции.
           Дорли смеется шуткам Сэнта и перечитывает письмо от Марина из Астральды. Марин написал два письма: своим друзьям и его величеству. Послание к друзьям проникнуто теплом и дружеской любовью, а в письме к Лодерингу Марин еще раз горячо благодарит государя за заботу о нем, принце, и выражает признательность за то, что император отпустил его домой.
     Иногда к друзьям приходит Мэйси. Все радуются ее приходу, потому что она играет, шутит и веселится вместе с ними, стараясь заглушить тревогу своей любви, боль от ее видимой неразделенности. Никто не умеет так замечательно придумывать игры, как Сэнтин и Мэйси. Все очень любят их обоих и радуются, когда Майя Розмэр и Сэнт с ними.
     Так проходят первые дни января. А восьмой и девятый дни совершенно неожиданно оказываются волшебными для тех, кто вовсе не ожидал никаких чудес…


     Вечером восьмого января ты поздно возвращаешься в спальню, потому что засиделся в гостях у Селима и Рашида, сыновей Хасида, слушая их рассказы о Маханге, о культуре и обрядах гихогров, о великолепных дворцах хангов и купцов в Астуне, Сарабаде, Саратанге (других городов в пустынной стране нет).
     Ты возвращаешься к себе, весь под впечатлением чудесных рассказов, похожих на волшебные сказки, и заодно размышляешь о семи принцессах, женах ханга  Сулеймана аль Джалада. Тебя очаровывает любовь знатного гихогра к семи европейским девушкам, и любовь семи сестер к одному мужчине, их мужу по закону гихогров. Неужели они совсем не ревновали его одна к другой? Тебя очень занимает этот вопрос. Ты аккуратно спросил Селима и Рашида: неужели женщины в гареме ханга живут дружно? Твой вопрос удивил братьев.
- Конечно, дружно, - ответил Рашид. – Если они начать ссориться, ханг велеть евнухам наказать их.
- Они и сами не захотят прогневить мужа, - заметил Селим. – Тем более, что у каждой жены в гареме особое положение. Добрый муж чтит и любит каждую из своих жен, а добрые жены почитают его как своего господина и любят также как господина. Ханги умеют вести себя с женщинами так, чтобы ни одна из них не чувствовала себя забытой и покинутой. Конечно, не бывает всем довольных жен и мужей, но обычно в сералях тихо, спокойно, и женщины стараются ладить между собой. Слава аллаху, мы простые дахады можем иметь только одну-две жены. Я бы хотел одну. На что мне две? Господь Христос сказал: муж и жена – одна плоть и один дух! Я в это верю, и так должно быть. Но гихогры – мусульмане, в Маханге всё иначе.
- Ты тоже мусульманин, - напомнил ты Селиму. – И Рашид.
          Селим согласно кивнул головой, но ничего не сказал. Они с Рашидом как-то загадочно переглянулись и тотчас снова заговорили о Маханге.
       Теперь ты размышляешь о вашей беседе, но вдруг замечаешь идущую впереди тебя фигурку со светильником в руке. Это Мэйси. Ты сразу вспоминаешь, что уже не в первый раз видишь ее вечером, идущую куда-то с маленькой масляной лампой, и тобой овладевает любопытство, а затем вдруг охватывает тревога. Что, если Мэйси, решив, что Лодеринг ее не любит, ходит на свидания к кому-нибудь другому, к какому-нибудь вельможе из свиты его величества, который вовсе ее не достоин? Ты неприятно поражен этой неожиданной мыслью, вспыхнувшей в тебе, подобно искре, точно кто-то внутри тебя высек огонь. И, сняв сапоги и подхватив их рукой, ты в одних чулках бесшумно пускаешься вдогонку за Мэйси. Ты должен узнать, куда она ходит, и если еще есть надежда что-нибудь изменить, ты обязан сказать ей о любви к ней Лодеринга. Пусть знает правду! Тебе давно пора было просветить Мэйси, и ты ругаешь себя, что не сделал этого прежде. Ведь теперь, может быть, уже поздно говорить с ней о Рине и его чувствах…
     Ты движешься чрезвычайно осторожно. Мэйси Розмэр не видит и не слышит тебя. Вы скользите друг за другом по коридорам и лестницам сонного Ромагета, точно тени, спускаетесь в подвал и… и тут ты видишь и слышишь такое, что потрясает, очаровывает тебя и приводит в величайший восторг.
     С горящей головой, дрожа от волнения, ты выбираешься из подвала, надеваешь сапоги и летишь к себе, в императорскую спальню. Ты так изумлен и растроган тем, чему только что стал свидетелем, что красочные рассказы сыновей Хасида совершенно вылетают у тебя из головы. Ты полон торжества. Завтра Мэйси снова придет на свидание к мраморному другу, она сама ему это сказала! И ты будешь не ты, если не приведешь с собой его величество, дабы его неверие и недоверие рассыпались, наконец, в прах!
     Государя еще нет в спальне: видимо, он засиделся в кабинете с тысяченачальниками, с главнокомандующим и Дирком ван Эденом. Ты ложишься в постель, но долго не можешь заснуть, взволнованный, взбудораженный. Наконец, сонное дыхание Сэнтина, долетающее до тебя, действует на тебя успокаивающе, и ты мирно засыпаешь, усталый и довольный.
      На другой день ты улучаешь минуту и, оставшись с Лодерингом наедине, очень серьезно говоришь ему:
- Рин, я узнал великую тайну, которая тебя порадует! Обещай, что пойдешь со мной сегодня туда, куда я тебя поведу, - и ты тоже узнаешь ее. Но только без оруженосцев и без Сэнта. Это будет вечером, в десятом часу.
- Неужели ты нашел золотых принцесс, Дорли? – смеется Лодеринг, обнимая тебя. - Или хочешь заманить меня в какую-нибудь ловушку? Признавайся!
    Ты берешь его за руки, торжественно целуешь их три раза и говоришь, глядя в глаза императору:
- Я не шучу, государь! Я нашел нечто гораздо более важное, чем семь принцесс! Ты сам в этом убедишься!
           В твоем голосе, в твоих глазах страстная мольба. Лодеринг удивлен, но обещает:
- Я пойду с тобой, Дор, куда бы ты меня ни повел, потому что я верю тебе, как себе самому. Кроме того, ты сильно заинтриговал меня.
           Ты благодаришь его с таким жаром, что Лодеринг удивляется еще больше, но искусно скрывает свое любопытство и воздерживается от расспросов.
     Весь день ты сам не свой от нетерпения и волнения. Ты очень боишься, чтобы что-нибудь не помешало, не пошло иначе, чем ты задумал. Ты переживаешь, что Мэйси заболеет, или случится еще какая-нибудь досадная помеха, и горячо молишь Господа, чтобы всё прошло гладко.
     Утомленный переживаниями, ты едва доживаешь до половины десятого, после чего идешь в кабинет к Лодерингу, где он ждет тебя, и просишь его следовать за тобой.
     И вот вы спускаетесь со свечой в заветный подвал. Его величество с удивлением видит там свой собственный бюст из мрамора и говорит:
- Отлично сделан! Интересно, откуда он тут взялся? Я его с собой не привозил.
- Государь, неважно, откуда он, - ты тянешь его за рукав к темной глубокой нише в противоположной стене. – Пожалуйста, иди за мной!
          Он повинуется. Вы забираетесь в нишу и садитесь на корточки. Ты просишь государя погасить свечу и не двигаться. Заинтригованный до глубины души, он слушается тебя, но перед тем как замереть и не двигаться закутывает тебя в свой плащ, чтобы ты не замерз. Ты пытаешься возражать, но он говорит:
- А ну, цыц. Не спорь с императором. Не хватало еще, чтобы ты простудился.
           Ты вздыхаешь и покоряешься. Ты готов вытерпеть хоть десять плащей, только бы поскорее пришла Мэйси. Но она всё не идет. Вы с государем сидите рядом в темноте, крепко прижавшись друг к другу, и ждете. Тревога овладевает тобой. Вдруг Мэйси что-нибудь задержало, и она не сможет придти сегодня?
     Проходит полчаса. Лодеринг тихонько смеется.
- Эй, малыш, - шепотом окликает он тебя. – Ты еще не уснул в ожидании тайны, которая, по твоим словам, должна меня порадовать?
- Рин, пожалуйста, подождем еще! – умоляешь ты. – Ради нашей дружбы, государь!
- Я-то готов ждать хоть сутки, - отвечает он. – Был бы в этом толк.
- Будет толк, государь! – ты едва не плачешь.
- Ну, успокойся, - он обнимает тебя за плечо. – Я умею ждать и верю: из-за каких-нибудь пустяков ты не позвал бы меня сюда.
           И вдруг вы оба слышите легкие, осторожные шаги на лестнице. Вы тотчас смолкаете и застываете не хуже мраморного бюста, напротив которого сидите. Но вы не видите его и вообще ничего не видите в кромешной тьме, пока вдруг сияние свечи не озаряет подземелья, и в подвал не спускается Мэйси Розмэр.
     Ты слышишь, как его величество тихонько переводит дыхание, точно после долгого бега, и осторожно убирает руку с твоего плеча.
     Мэйси – в своем розовом шерстяном платье с золотой нитью. Она ставит свечу на пол возле бюста, снимает с головы теплую шаль, накидывает ее себе на плечи и, сев рядом с мраморной головой, большой, раза в четыре больше настоящей головы, вздыхает и говорит, обращаясь к изваянию:
- Вот я и пришла, Рин! Можно, я с тобой поздороваюсь? Я ведь знаю, ты не будешь против.
         И, встав на колени перед изваянием, она обнимает мраморную голову и целует ее в губы и в глаза. Твое сердце судорожно бьется, а Лодеринга точно нет рядом: так он неподвижен.
     Мэйси негромко, радостно смеется, снова садится рядом с бюстом, обхватывает его руками и приживается щекой к мраморным, слегка вьющимся волосам.
- Любимый, родной, единственный мой Рин, - звенит ее голос. – Знал бы ты, как я тоскую без тебя. И знал бы ты, как бесконечно я тебя люблю! Но ты не знаешь, не чувствуешь. Конечно, для тебя ничего не может значить какая-то горожанка из Хэммерлинга, дочь ювелира. Мало ли приятных дам на свете? Конечно, ты обязан жениться на какой-нибудь иноземной принцессе. Я не могу быть императрицей. Да и потом, ты, вероятно, не любишь меня, хотя я чувствую, что мы родные друг другу. Родные, понимаешь?
           Она на несколько секунд умолкает, потом продолжает с глубокой нежностью:
- Милый, как бы я любила тебя! Подумай, разве иноземная принцесса полюбит тебя так же? Да ведь она тебя совсем не знает. И никогда не поймет, какое ты сокровище. Это вижу только я, Майя Розмэр, бедная погорелица из Хэммерлинга. Да, мой государь и возлюбленный, ты чудо! Я знаю это больше, чем Дорли, больше, чем Сэнтин, хотя они и очень, очень любят тебя. Но ты – часть моего сердца, часть моей плоти, я вросла в тебя, как, бывает, одно дерево врастает в другое. Ты – супруг моей души. Если бы ты мог это понять!
           Она замолкает на мгновение, затем вновь заговаривает:
- Но может, ты, научивший меня любви, любишь меня по-настоящему? Может, ты думаешь, что я`  не смогу полюбить  тебя? Я знаю, ты считаешь себя безобразным. Но разве это правда? Положим, у тебя низкий лоб, однако он такой широкий, умный, чистый. И носик у тебя большой, - она нежно гладит нос статуи. – Но он придает тебе такое милое выражение! Он очень идет тебе, и я люблю его. Вот я целую его, чтобы ты мне поверил. Еще у тебя большой рот. Но как очаровательно он улыбается! Вот я целую и его, и если бы он стал меньше, я бы заплакала, потому что твой образ неповторим, Лодеринг! А какие у тебя глаза! Их взгляд одновременно обжигает и согревает меня. Твои глаза похожи на маленькие звезды; в них столько доброты, нежности, любви. Мне говорили, иногда ты бываешь строг, и тогда в твоих  глаза вспыхивают молнии. Наверно, ты очень хорош в эти минуты царственного гнева. Ведь ты – император, ты полон величия. Может, ты стесняешься своих больших ног? Но для чего мужчине маленькие ноги? И потом, они у тебя стройные и прямые.  И большие руки – это тоже пристало рыцарю и государю. Ах, что за глупости я говорю, милый Рин! Да будь ты хоть горбатым карликом, я полюбила бы тебя! Или будь ты хромым или косым, я всё равно полюбила бы тебя, за то, что ты – это ты. Душа любит душу, и тело любит тело, потому что любовь, как Господь, не смотрит на внешность. Если бы ты был изящен, как греческий бог, но имел бы злую, жестокую душу, я не полюбила бы тебя. Понимаешь, в чем суть? Я люблю тебя всем своим существом именно такого, какой ты есть, и для меня все красавцы ничто перед тобой, потому что я вижу красоту в тебе, а не в них. Любовь к тебе не позволяет мне видеть то, что почему-то видят другие. Тебя прозвали Безобразный Лодеринг только потому, что люди не умеют выбирать выражений… они хотели сказать другое: Необычный Лодеринг. Потому что всё необычное для них безобразно. А для меня, которая любит тебя, всё понятно, и ты для меня – Возлюбленный Лодеринг. Нравится тебе такое прозвище? Я сама его придумала! Жаль только, что ты никогда не узнаешь об этом, не сможешь поверить, как сильно я люблю тебя…
- Я верю, - произносит вдруг его величество, выходя из своего укрытия. Ты мгновенно срываешься с места и убегаешь из подвала, унося на себе плащ императора…

                23.

- Я верю, Мэйси, - повторил Лодеринг, подходя к побелевшей, как полотно, Майе Розмэр. Она прижалась к стене, дрожа и глядя на него огромными глазами.
         Он остановился в нескольких шагах от нее, бледный от волнения, но вместе с тем счастливый и торжествующий.
- Мэйси, - он протянул ей руку. – Как же я счастлив, что, наконец, всё узнал! Не бойся, подойди ко мне: ведь я люблю тебя так же, как ты меня. Или моя мраморная голова для тебя дороже настоящей? – и он негромко засмеялся.
- Нет, - Мэйси робко приблизилась к нему и подала ему руку, всё еще дрожа.
          Он прижался губами к ее руке и сказал:
- Госпожа Розмэр! Я убедился, что вы любите меня самой чистой и глубокой любовью, и все слова ничто по сравнению с вашим чувством. Я предлагаю вам руку и сердце, и всего себя! Даю слово императора: вы будете императрицей! Завтра же мы обручимся. Согласны?
- Да, государь, - едва осмеливаясь дышать, ответила Мэйси.
- Как робко вы отвечаете, - он мягко и властно привлек ее к себе. – Вы были так нежны с этим куском мрамора, что, право, я готов позавидовать ему. Простите мне мое шпионство, Мэйси. Оно было отчасти невольным, но без него я никогда не узнал бы силы вашего ко мне чувства. Вы прощаете меня?
- Да, государь, - Мэйси опустила голову и вдруг заплакала неожиданно для себя самой. Лодеринг взял ее под руку, подвел к одной из колонн, сел на гранитный выступ и усадил Мэйси рядом с собой. Наклонившись к ней, он бережно поцеловал ее в губы. Тогда она обхватила его шею руками, быстро ответила на его поцелуй и спрятала голову у него на груди. А он целовал ее волосы и говорил, прижимая ее к себе:
- Я люблю тебя, Мэйс, ты станешь императрицей. Ты станешь моей женой, любимой и единственной. Я действительно не верил, что ты можешь полюбить меня, но теперь… теперь я больше ни в чем не сомневаюсь. А ты?
- И я, - она поцеловала его плечо, потому что не осмеливалась пошевелиться. – Только… я еще не совсем привыкла к вам, государь… простите меня…
- Я для тебя просто Рин, - молвил он. – И обращайся ко мне на «ты». Завтра наша помолвка, Мэйс. Скажи, ты рада?
- Я счастлива, - ответила она. – Я счастлива, Рин, и в то же время… всё это так неожиданно. Я должна привыкнуть… что ты живой, а не мраморный, - и она смеется сквозь слезы.
- Ты очень скоро привыкнешь, - пообещал он. – Знаешь, когда я полюбил тебя? Сразу же, как увидел. Твой дядя, господин Онруд, держал тебя на руках, ты была больна, но я сразу понял: вот она, моя любовь, - первая настоящая любовь в жизни. И последняя, Мэйси.
- Я тоже полюбила тебя, как только увидела, - призналась она, поднимая голову и заглядывая ему в глаза. – А потом эта любовь росла, росла… и… потом я нашла эту статую. И стала ходить к ней на свидания, потому что не могла не ходить…
- Ну, теперь ты будешь ходить на свидания только ко мне, - он с нежностью сжал ее в руках. – До самой свадьбы! Обещаешь?
           Она засмеялась сквозь слезы, и в ее смехе прозвенели серебряные колокольчики.
- Обещаю, Рин!
- Слава Тебе, Господи!
- Слава Тебе, Господи! – торопливо повторила она. Он вытер ей слезы своим платком, они с глубокой любовью посмотрели друг на друга, и Мэйси увидела, что глаза Рина тоже полны слез – и словно сияют, отражая переполняющее его душу счастье.


Когда Лодеринг, проводив Мэйси к ее комнате, вошел в свою опочивальню, он увидел, что Дорли с Сэнтином стоят у окна и беседуют вполголоса. Услышав, что пришел государь, они взволнованно обернулись к нему с немым вопросом в глазах.
- Дорли! – Лодеринг подхватил князя Эоло под мышки, поставил его на подоконник и вдруг, к величайшему изумлению и смущению Дорли и Сэнтина поцеловал его руку.
- Нет, Рин, не надо! Ты что! – Дорли поскорее убрал руки за спину и, не выдержав, заплакал.
- Ты же император Мальвадии! – напомнил он Лодерингу сквозь слезы.
- А ты – император моего счастья, - торжественно заявил Лодеринг. – Ты герой, Дор, ты великий человек.
           И, сняв Дорли с подоконника, он крепко и сердечно расцеловал его. Потом схватил Сэнтина, подбросил его к потолку, поймал, расцеловал точно так же и отпустил.
     Сэнт засмеялся и подмигнул Дорли, который тоже уже улыбался.
- Да, наш хозяин действительно счастлив так, что хоть беги от него, - сказал он. – Но не скажешь ли ты мне, Рин, откуда в подвале взялся твой мраморный бюст? Не станешь же ты утверждать, что его установили римляне или их рабы, возведшие Ромагет? Ты в ту пору еще, вроде бы, не родился.
- Мне совершенно наплевать, Сэнт, откуда в подвале мой бюст, - очень чистосердечно признался Лодеринг, спуская Сэнта на пол и обнимая за плечи его и Дорли. – Я счастлив так, что мне нет дела до всякого вздора. Давайте лучше выпьем хорошего вина – за любовь и за дружбу! Принеси-ка испанское вино и кубки, Сэнт.
           Вскоре они уже сидели на кровати его величества и пили испанское вино, а Мэйси, безгранично счастливая и упоенная любовью, спала в своей постели. Пережив сильнейшее потрясение, она быстро и крепко уснула, как это порой бывает с людьми. Перед тем, как лечь спать, она с жаром возблагодарила Бога за то, что Лодеринг разоблачил ее, за то, что они завтра обвенчаются, - и теперь ничто, ничто, кроме смерти не разлучит их!

                24.

      На следующий день Лодеринг просит у Милоша Онруда руки` его племянницы. Для часовщика из Хэммерлинга это великая неожиданность. Он поражен, но, видя, как счастлива его Мэйси и как она любима императором, он очень охотно дает свое согласие и благословляет будущую императрицу.
     За завтраком его величество объявляет свите, что Майя Розмэр – отныне его невеста, что они сегодня же обручатся, и он ждет от своих вассалов почтения и верноподданнической любви к будущей властительнице Мальвадии.
     Свита поражена не менее Милоша Онруда. Вельможи слегка скандализированы тем, что их великий государь намерен жениться на обыкновенной горожанке, но благоразумно помалкивают. Никто не смеет спорить с императором. Да и нечего особенно возразить против этого брака, кроме того, что он слишком неравный. Всё остальное говорит в пользу невесты: она молода, хороша собой, и они с государем любят друг друга. А главное, его величеству и всей Мальвадии нужен законный наследник престола.
     Архиепископ Морольфский исповедует влюбленных и объявляет их обрученными – то есть, женихом и невестой.
     Лодеринг устраивает праздничный обед в честь своей помолвки с «ее светлостью», как пока что именуют Мэйси, ибо она получает титул герцогини Тэйтской, а ее дядя Онруд становится дворянином и графом. На обед приглашаются Дорли, Сэнтин, Мелина Рустер, главнокомандующий, канцлер, священники, несколько рыцарей из свиты и бывшие подруги государя с детьми и мужьями.
     Мэйси и Милош сидят рядом с государем ни живы, ни мертвы. Но Мэйси очень быстро осваивается за столом и так приветливо, весело и сердечно, а главное, просто держится со всеми, что абсолютно все проникаются к ней доверием, уважением и даже любовью. Все очень рады за государя и невольно растроганы: такой свет исходит от обрученных.
     Весть о том, что государь помолвлен с красивой молодой девушкой, облетает весь лагерь с удивительной быстротой. Солдаты приходят в восторг и кричат:
- Да здравствует его величество! Да здравствует ее светлость!
          Беженцы из Хэммерлинга тут же начинают ужасно важничать, хотя никто из них не знает близко Майю Розмэр.
      А она совершенно счастлива.
      Теперь она невеста Рина, любимого ею человека. Все ласково и почтительно поздравляют ее и государя, и она благодарит своих подданных со слезами на глазах, а Дорли, Сэнта и Мелину даже целует, когда они подходят к ее руке.
     Его величество тоже счастлив. По вечерам они с Мэйси совершают прогулку по саду, если там тихо, или же встречаются в кабинете государя – и говорят обо всём на свете.
     С каждым днем Мэйси всё больше привыкает к своему будущему мужу и правителю: к его прикосновениям, поцелуям, объятиям – очень бережным и скромным. Но ее немного беспокоит то обстоятельство, что она совершенно ничего не знает о физической стороне любви. Смущенная этой мыслью, она потихоньку посещает доктора Теобальда Лудора и, краснея и бледнея, признается ему в своем невежестве. Доктор ничуть не удивлен. Напротив, он весьма одобрительно смотрит на свою будущую государыню и дает ей небольшую книжечку в черном переплете с серебряным тисненым узором.
- Там всё написано, ваша светлость, - говорит он, - и есть иллюстрации.
          Мэйси благодарит его и, жестоко смущаясь, спрашивает, не может ли господин Лудор определить, способна ли она производить на свет детей.
     Доктор задает ей несколько вопросов, от которых она краснеет еще гуще, и ласково говорит:
- Пока что я не вижу никаких причин, госпожа Розмэр, думать, что вы не можете быть матерью. Напротив, ваше сложение, а также ваши ответы на мои вопросы позволяют мне думать, что в свое время вы без труда произведете на свет младенца.
           Мэйси горячо благодарит за этот благоприятный отзыв. Удалившись к себе, она принимается за книжку, данную доктором, и потихоньку приходит в смятение. Она и не воображала себе, что физическая любовь так груба, а главное, так неприлична. Но вдруг она вспоминает о Рине и радостно улыбается. «Когда любишь человека, всё прилично и красиво, - думает она с облегчением. – А когда не любишь, то не о чем и говорить».
       Она с изумлением узнаёт о том, как рождаются дети, но это не вызывает в ней ни тревоги, ни страха. Все люди рождаются, - говорит она себе, и их матери не умирают, а если такое и случается, то не так уж часто. Тем более, доктор убедил ее в том, что она не будет испытывать особенных мучений.
     Просветившись таким образом, она становится уверенней в себе, и близость его величества уже не радует и немного страшит ее, как было до сих пор, а радует, волнует и притягивает. Ее легкое опасение перед ним быстро исчезает. Лодеринг становится для нее таким же близким и родным, как его изваяние в подвале Ромагета, потому что теперь она знает, как он будет вести себя с ней после свадьбы. Уже ничто в их отношениях не может застать ее врасплох. Теперь она всё знает, всё понимает и заранее со всем согласна, даже желает того, что должно случиться, потому что бесконечно любит человека, избранного ее душой.
     Однажды, войдя в кабинет к государю, она увидела, как император и его адъютант с увлечением борются на диване. Его величество одолел Дорли и крепко держал его, а Дорли хохотал так, что у него не было сил вырываться.
     Мэйси рассмеялась, но невольно позавидовала Дорли. Когда он ушел, и Лодеринг нежно поцеловал ее и обнял, она очень робко спросила:
- Рин… а можно и мне немножко побороться с тобой?
         Лодеринг от души рассмеялся, удивленный и заинтересованный такой необычной просьбой.
- Я к твоим услугам, Мэйси, - сказал он. – Но, боюсь, мне не устоять против такой искушенной в битвах амазонки, как ты.
           Мэйси тоже засмеялась. Они сели на диван и принялись бороться, но Лодеринг почти немедленно сдался, заявив, что еще не встречал противника сильнее. Мэйси была очень довольна его словами, но всё-таки ей чрезвычайно хотелось оказаться побежденной тем, кого она любила. И она серьезно попросила:
- Нет, Рин, победи меня, как победил Дорли: я тоже хочу посмеяться.
От этих ее слов его величество опять едва не расхохотался, но сдержал себя, чтобы не смутить свою возлюбленную. Следуя ее желанию, он аккуратно уложил ее на диван, невзирая на ее честное, хотя и нерешительное сопротивление, и лишил возможности двигаться. Мэйси, в полном восторге от силы государя и от своей собственной приятной беспомощности, громко смеялась, и в ее смехе звенело такое упоенное, солнечное счастье, что Лодеринг, осыпав поцелуями ее лицо, поспешно отпустил ее и сказал:
- Мэйси, ты искусительница. Если мы продолжим эту борьбу, боюсь, ты станешь моей женой раньше, чем мы обвенчаемся. Ты понимаешь, о чем я говорю?
- Да, - Мэйси поправил волосы и с самым скромным видом села рядом с ним. – Но ведь это совсем не страшно, государь. Я прочла одну книгу и теперь всё знаю.
- Что за книга? – насторожился Лодеринг.
          Мэйси сбегала за книгой и, порозовев, объяснила, что ей необходимо было значть обо всём, что касается супружеских отношений.
     Его величество просмотрел книгу, порозовел сам и с тревогой взглянул на Мэйси.
- И всё это не испугало и не смутило тебя? – бережно спросил он.
- Нет, потому что я люблю тебя, - беззаботно ответила она.
- А книга откуда?
- Мне дал доктор Лудор, - призналась Мэйси и тут же забеспокоилась:
- Но я сама попросила его об этом. Милый, родной мой Рин, ты же не сердишься, правда? На доктора и на меня?
          Он с глубокой нежностью улыбнулся ей и, посадив ее к себе на колени, сказал:
- Нет, родная моя, я не сержусь ни на тебя, ни на доктора. Мало того, я вообще никогда не смогу рассердиться на тебя, это выше моих сил. Но мы не должны быть вместе до окончания войны, иначе я так и не покончу с гихограми. А мне хочется, чтобы наша свадьба совершилась на фоне полной тишины и покоя. Только тогда мы получим от нашей близости настоящую радость. Мне не слишком трудно сдерживаться, я даже люблю побеждать самого себя и обуздывать свои желания. Но ты… подождешь ли ты месяц?
- Я буду ждать, сколько ты пожелаешь, - чистосердечно и просто ответила Мэйси, с нежностью глядя на него. – Я ведь не какая-нибудь тигрица. Я просто подумала: если ты захочешь, чтобы всё совершилось скорее, я не против, потому что я люблю тебя и верю тебе.
           Лодеринг привлек ее к себе и засмеялся:
- Ах, значит, ты не тигрица? Тогда ты тигренок, мой самый любимый на свете зверь. И благородный зверь, перед великодушием которого я преклоняюсь.
           Поцеловав ее несколько раз, он встал с дивана и вместе со своей ношей закружился по комнате, а Мэйси, обнимая его за шею, смеялась от счастья.
          С тех пор император прозвал ее Тигренком, и будущая императрица от всего сердца гордилась своим прозвищем и любила его.


     Пока государь предавался счастью своей первой в жизни настоящей любви, Сэнтин Фрер, разделяя с ним его великую радость, беспрестанно размышлял при этом о мраморном бюсте Лодеринга в подвале Ромагета. Дорли показал ему этот бюст, и Сэнтин поразился необыкновенному сходству изваяния с оригиналом. А между тем, ему было прекрасно известно, что этому изваянию неоткуда было взяться. Все бюсты его величества стояли во дворце Морольфа, и Сэнтин прекрасно знал, кто и когда сделал их. Об этом же произведении искусства он ничего не знал, хотя оно, безусловно, принадлежало резцу великого мастера.
     Заинтригованный тайной мраморной головы, Сэнт время от времени спускался в подвал, чтобы лишний раз полюбоваться ею, а заодно поразмыслить, откуда она могла здесь взяться.
     Однажды он захватил с собой домкрат, решив сдвинуть таинственное изваяние с места, чтобы узнать, нет ли под ним какого-нибудь тайника. Голова его величества не могла стоять в подвале Римских Развалин просто так, в этом Маленький Сэнт был глубоко убежден.
      Он не без труда подсунул домкрат под плечи бюста и попытался приподнять. Это ему удалось, но он не совладал с тяжелым куском мрамора: покачнувшись, бюст с грохотом обрушился на пол и раскололся на две части к великому сокрушению, досаде и даже отчаянию Сэнтина.
     Он, вероятно, долго сокрушался бы, проклиная свою неловкость, если бы вдруг не увидел, что на полу, между кусками разбившегося изваяния лежат запечатанные сургучом, свернутые в одну трубочку, пергаментные свитки. Бросив домкрат и позабыв всю свою досаду, Сэнтин немедленно взял в руки пергамент, перекрестившись, сломал печать и развернул первый свиток.
     Он увидел перед собой письмо, написанное на греческом языке. Сэнт отлично знал греческий. Он сел на место поврежденной головы, поставил рядом свечу и принялся читать письмо. Оно гласило следующее:
     «Любезный родич и далекий наш потомок, государь Лодеринг Восьмой, здравствуй!
     Тебе пишет твой дальний прадед, Божьей милостью король Мальвадии Эмброс Первый. Ты наверняка удивишься, откуда мы узнали о тебе? Это не тайна. Наш верный астролог и добрый друг Рубиан Коллальто наделен даром узнавать будущее. Он предсказал, что ты будешь царствовать в 14… году от Рождества Христова и именоваться императором. Также мы узнали от него о твоей внешности (не печалься о ней, она – к твоей славе!), а также о том, что ты будешь править на редкость мудро и справедливо, каковым правлением будут отличаться и твои ближайшие потомки. Ты положишь начало эпохе Милосердия в Мальвадии – и своим правлением прославишь Бога.
     Вследствие этого мы решили завещать клад, полученный нами от деда нашего, покойного короля Харлуфа, именно тебе, внук наш, как достойнейшему из достойных. Сей клад состоит из семи золотых девушек, а также из семи сундуков с драгоценностями. Тканей и драгоценных масел  я не положил, убежденный, что за столетия они испортятся и истлеют. Стоимость драгоценностей в сундуках поистине велика, но милосердный благочестивый монарх достоин богатства, любви и славы. Прими же наш дар с одним только условием: назови первого сына, рожденного тобою в браке, Эмбросом. Это необходимо, так сказал мне Коллальто.
     Как найти клад? Отсчитай семь шагов налево от той колонны, возле которой стоял бюст, и отбей мраморную облицовку стены. Твоему взору откроется дверь с вставленным в нее ключом. Отомкни замок, и всё, что ты увидишь – твое.
     Я не боюсь, что кто-либо похитит письмо, написанное мной, и присвоит клад себе. Я верю Коллальто, а он сказал: ты, мой дальний правнук, получишь сокровище накануне великой победы над врагом, а также накануне твоей свадьбы, и тебе будет в это время тридцать восемь с половиной зим.
     Ты спросишь меня, откуда взялось сокровище? Я расскажу тебе…»
     Далее шла короткая история женитьбы Сулеймана аль Джалада на семи мальвадийских принцессах. Заканчивалось письмо так:
     «Я сердечно люблю тебя, Лодеринг, ибо знаю, каким ты будешь. Люби и ты память обо мне. Пусть мой дар свяжет тебя со мной. Молись за мою душу и за души всех предков твоих, а также за Рубиана Коллальто. Надеюсь и молю Бога моего, что все мы невозбранно войдем в век будущий, в царство истинной и безграничной любви, обещанной нам, христианам, Спасителем нашим.
     Крепко обнимаю тебя и благословляю на великие труды во благо отечества.
                Король Эмброс».
     Сэнтин аккуратно сложил все три свитка, сунул их за пазуху и покинул подвал, чувствуя себя триумфатором, великим человеком, гением. Он изнемогал от восторга не меньше, чем Дорли, раскрывший секрет свиданий Мэйси с мраморным изваянием. «Вот Рин обрадуется», - думал Сэнтин, одновременно с этим волнуясь и переживая точно так же, как в свое время Дорли, чтобы ничто не помешало раскрытию великой тайны. Да и точно ли это тайна, не шутка ли это? Но на шутку письмо не походило. «Неужели сокровища действительно здесь, в Ромагете? – снова и снова спрашивал себя Сэнтин, всё еще не осмеливаясь поверить чуду. – Вот было бы замечательно! Но разве такое бывает? Чтобы за два столетия узнать внешность человека и все события? Впрочем. конечно, бывает; иначе, как же пророки? И потом, два века – это только для нас долго, а для Бога – одно мгновение… Вот ведь каике дела. А я-то, дурак, не верил звездочетам. Правда, наш звездочет Лаур Консоль полный болван, спаси его, Господи, если он еще жив. Он, бедняга, не разбирается ни в звездах, ни в людях… где-то он сейчас? Наверно, спрятался в каком-нибудь монастыре. А Джахум-то просчитался. Если только… если только сокровища никто не украл… и если вообще всё это не фарс…»
     Сэнтин поднялся в спальню и первым делом как следует спрятал пергамент, па после отправился на поиски его величества.
     Государь гулял в саду с Мэйси. Сэнт не решился нарушить уединения обрученных и отправился домой – дожидаться его величества. Но, как назло, Лодеринг сразу из сада уехал в лагерь вместе с Дорли, так как погода стояла тихая. Сэнтин не находил себе места от нетерпения. Всё его существо изнывало под бременем великой тайны. Он уже собирался ехать за государем в лагерь, но тут Лодеринг и Дорли вернулись.
     Ни говоря ни слова, Сэнтин вытащил спрятанный пергамент и с поклоном подал его Лодерингу. Тот молча прочел, и глаза его вспыхнули.
- Что? Что случилось? – встрепенулся Дорли, наблюдавший за лицом Лодеринга.
- Пойдемте ко мне в кабинет, - молвил император.
          Они заперлись в кабинете. Его величество перевел Дорли письмо с греческого на мальвадийский и попросил Сэнта рассказать, каким образом и где он нашел столь важный документ. Сэнт вздохнул:
- Хозяин, всё началось с того, что я нечаянно разбил твою прекрасную голову, которая в подвале. А в ней оказался этот пергамент. Я прочел его и принес тебе. Как видишь, мой рассказ не из длинных.
- Отлично, - сказал Лодеринг. – Сегодня вечером мы спустимся в подвал и отобьем облицовку там, где указывает письмо. Но всё нужно делать тихо. Я поставлю на страже четырех человек, а ты, Сэнт, подумай, какими инструментами можно отбить мраморные плитки без особого шума.
          Сэнт обещал подумать. Он съездил к кузнецу и в скором времени вернулся с набором каких-то молотков и загнутых железок.
- Это должно подойти, - объявил он коротко.
    Вечером после ужина, когда Ромагет погрузился в сон, они отправились в подвал. Лодеринг велел четырем оруженосцам охранять лестницу, а сам спустился вниз в сопровождении друзей.
     Осколки бюста сиротливо лежали на полу.
- Хорошая была голова, - без особенного сожаления молвил его величество.
- Ничего, та, что осталась, не хуже, - заметил Сэнтин.
- И даже лучше, - добавил Дорли. – Во много раз!
- Ну, этого нельзя утверждать, - засмеялся Лодеринг, но тотчас стал серьезным, и Дорли заметил по его глазам, что император волнуется. Они перекрестились, прочли молитву, и Лодеринг произнес:
- Ну, начнем с Богом.
           Он отсчитал семь шагов от колонны, возле которой стоял бюст, и остановился напротив стены, облицованной прямоугольными мраморными плитками. Сэнт и Дорли принялись как можно тише отбивать облицовку. Государь пришел к ним на помощь, и через несколько минут их взгляду открылась часть черной чугунной двери.
     Спустя еще полчаса дверь была совершенно освобождена от мраморных дощечек. Лодеринг велел Дорли и Сэнту взять по свече, перекрестился и повернул во врезном замке блестящий серебряный ключ. Замок щелкнул, и дверь приоткрылась.
     Его величество, Дорли и Сэнтин снова сотворили крестное знамение и, волнуясь, вошли в потайную комнату. И остановились, пораженные невиданным, удивительным, сказочно красивым зрелищем.
     В небольшой комнате, также облицованной светлым мрамором, стояли семь великолепных скульптур из золота, семь красивых девушек в восточных одеждах. Каждая из них держала что-нибудь в руках: или пергаментные свитки, или флейту, или цитру, или мяч… Низенькие постаменты, на которых стояли девушки, были золотыми только сверху; их нижние части были чугунными, чтобы статуи имели устойчивое положение.
     Лодеринг смотрел на постаменты и читал имена, вырезанные арабскими буквами: Эдит, Джейн, Элизабет, Клара, Алевтина, Виолетта… добравшись глазами до Майи, он подошел к ней и увидел, что золотая Майя ничем не похожа на Мэйси, но ее лицо было таким же юным и прелестным. Она держала в ладонях жаворонка.
     А Дорли, оглядев девушек, уже смотрел на небольшие резные сундуки, стоявшие напротив них. На сундуках не было замков. Лодеринг подошел к одному из них и осторожно поднял крышку. Дорли и Сэнтин поспешили к нему со свечами.
     В сундуке оказалось четыре отделения. Одно из них было наполнено старинными золотыми монетами разных стран, другое – кольцами, браслетами, ожерельями, серьгами, состоящими из золота, слоновой кости и драгоценных камней. Третье отделение было доверху насыпано крупными морскими жемчужинами, а в четвертом поблескивали квадратные серебряные слитки. Всё это богатство сверкало искрилось и переливалось в сиянии свечей.
     Остальные шесть сундуков друзья осмотрели в полном молчании, как и первый, и в каждом из них увидели ту же картину, что и в первом.
- Так, - молвил Лодеринг, закончив осмотр клада. – У меня нет слов, друзья мои. А у вас? Тогда возблагодарим Господа и пожелаем Царства Небесного его величеству Эмбросу, сделавшему меня своим наследником.
          Они опустились на колени и воздали хвалу Богу, после чего помолились за души короля Эмброса и его звездочета Рубиана Коллальто, а также всех семи принцесс.
     Затем его величество поднялся на ноги и сказал:
- А теперь, мои дорогие, примите подарок от своего государя. Маленький Сэнт, ты первый.
          Сэнтин подошел к Лодерингу. Тот подвел его к сундукам, снял с него камзол и, переходя от сундука к сундуку, наполнил карманы камзола золотом, несколькими украшениями, браслетами, жемчугом и тремя слитками серебра.
     Точно так же, только в несколько меньшей степени был одарен и Дорли.
- Как, однако, всё торжественно, - не выдержал Сэнтин. – Пора бы и пошутить! Хозяин! Я безмерно благодарен тебе за твой щедрый дар, но ты забыл кое-что прибавить к нему. Ты поцеловал руку Дорли, когда он стал императором твоего счастья, а я, император твоего богатства и добрых предсказаний, обойден тобой этой милостью. Скажи, справедливо ли это?
          Не успел он закончить свою речь, как тут же оказался стоящим на одном из сундуков, и Лодеринг с самым почтительным видом поцеловал его руку. Сэнтин, никак не ожидавший, что его шутку примут всерьез, вырвал руку… но было уже поздно.
     Он жестоко смутился и растерялся.
- Государь! – воскликнул он. – Что ты сделал! Я же пошутил!
- А я нет, - Лодеринг обнял его и расцеловал. – Сэнт, я очень тебя люблю, и ты действительно император моего богатства и моих добрых предсказаний. Не думай, что я унижаюсь, когда благодарю тебя таким образом. Великий поступок достоин поцелуя руки, запомните это, друзья мои. Даже будь вы последними рабами, я поцеловал бы вам р`уки за то, что вы сделали. Если уж благодарить, то благодарить по-царски.
              Он вывел своих друзей из комнаты. Запрев заветную дверь на ключ, он велел:
- А теперь ступайте в опочивальню, доставайте вино и кубки и ждите меня: мы будем праздновать открытие Сэнтина Фрера.
            Сэнт и Дорли беспрекословно повиновались.
        Государь явился в опочивальню через полчаса.
- Я поставил охранять дверь и вход в подвал самых верных людей, - сказал он. – А теперь давайте пить. Сэнт, ты уже пришел в себя?
- Да, Сэнтин улыбнулся ему. – Хотя это было нелегко.
- Я дарую тебе дворянство и титул, - молвил Лодеринг и засмеялся:
- Да не пугайся же! Почести и богатство не помешают тебе оставаться моим шутом и самым верным другом.
- Правда? – лицо Сэнтина озарилось сияющей улыбкой.
- Правда! – твердо и решительно подтвердил Лодеринг. – Разливайте вино по кубкам! Кажется, моя жизнь постепенно действительно становится сказкой: и самой волшебной из всех, какие только мне известны…

                25.

     Двадцать пятого января ты стоишь на берегу озера Эрдонна.
     Завтра вы уезжаете: идете громить гихогров до самого Морольфа.
     Воздух мягок и по-весеннему тепел. Скоро февраль, который здесь, в Мальвадии, похож на апрель в Аранде. Говорят, уже в конце марта все деревья начнут зеленеть «Зима кончилась!» – весело говорят друг другу солдаты.
     Солнце ласково озаряет озеро, освободившееся от прежней тонкой корки льда, похожей на оконную слюду, а еще больше на стекло, которым государь хочет заменить слюду в своих дворцах и особняках. Теперь он достаточно богат, чтобы сделать это.
     Как быстро пролетел январь, этот удивительный месяц, отмеченный находкой старинного клада! Ты любишь разглядывать по вечерам свои драгоценности, подаренные тебе его величеством: пятнадцать крупных жемчужин, пять золотых колец: два с изумрудами, два с рубинами и одно с алмазом, бриллиантовое ожерелье, три драгоценных браслета, десять золотых эскудо и серебряный слиток. Сэнтин сказал тебе, что на стоимость твоего подарка можно построить роскошный дворец, не хуже морольфского, но ты, конечно, подаришь половину этого богатства матушке, а другую половину отдашь отцу. Себе ты хочешь оставить только одну золотую монету и одну жемчужину – на память.
     Тебе вспоминается, как государь показал Мэйси свои сокровища, и как она восхитилась ими. Часть сокровищ он подарил ей как будущей императрице, и Мэйси превратилась в самую богатую невесту страны.
     Его величество решил не везти с собой клад. Он оставил в Ромагете своих гвардейцев под началом Дирка ван Эдена: охранять клад и пленных, а заодно оберегать беженцев, которые завтра перейдут жить из бараков во дворец. Ключ от двери, вернее, его копия – у ван Эдена. Настоящий ключ у государя.
     Во дворце останутся также дети государя с их матерями, все слуги Осеннего Дома и даже Милош Онруд. С вами, армией государя поедут только две женщины: Майя Розмэр и Мелина Рустер. Мелина будет прислуживать ее светлости, будущей императрице. Государь не пожелал расставаться со своим Тигренком, да и Мэйси горячо воспротивилась разлуке с ним. Она попросила, склеить бюст его величества. Это было исполнено, и теперь Мэйси повезет его с собой в карете.
     Селим и Рашид приняли святое крещение и причастились святых тайн. Теперь они христиане. Ты мягко улыбаешься, вспоминая, как государь поздравил их с этим событием, обнял, поцеловал и сказал им:
- Теперь вы мои братья во Христе!
Вы с Сэнтом, Мэйси и Летти тоже поздравили сыновей Хасида. Селим всё еще на костылях, но намерен ехать с его величеством и драться с гихограми. Братья нашли в себе силы простить своего врага Османа аль Джаса, но всё же глаза Селима радостно и благодарно вспыхнули, когда государь сказал ему:
- Селим! Если я захвачу в плен Османа аль Джахума, я полагаю, будет справедливо, если в назначенный мной день именно ты предашь его казни.
           Теперь у Селима и Рашида другие имена. В крещении они Симон и Роман. Они очень любят свои новые имена, но слишком привыкли к старым, и их называют по-старому.
       Все твои вещи уже собраны Алевтом Крэмпом который тоже остаётся в Ромагете до того времени, как будет объявлено о победе над гихограми. Виолетта Ольмедо грустит, что ты уезжаешь, но не слишком: вы оба знаете, что совсем скоро встретитесь вновь.
- До встречи, Эрдонна, - говоришь ты озеру. – Быть может, мы увидимся с тобой летом.


    И вот вы покидаете Ромагет.
    Ты едешь рядом с его величеством на своем Ирисе, сверкая миланскими доспехами. Лодеринг, также весь в броне, сидит на Бальдре. Слева от государя скачет Сэнтин на Исиде; его охраняет Селим. А Рашид отныне твой оруженосец. Он сам этого захотел, и ты обрадовался его желанию. Он едет немного позади тебя.
      День солнечный, ясный, теплый, совсем не похожий на январский. Ты любуешься прозрачным, словно весенним, лесом, и тебе весело, несмотря на то, что ты не будешь принимать участия в сражениях. Но и на фуражной телеге ты сидеть не будешь. К некоторой твоей радости государь поручил тебе охранять карету Майи Розмэр во время битвы. Это было бы самое почетное поручение, если бы ты не знал, что Мэйси будут охранять кроме тебя еще двадцать воинов. И всё равно сидеть возле кареты лучше, чем на фуражной телеге.
     Вы едете, не торопясь и, миновав лес за несколько часов, выезжаете к Эйфету. Вы захватываете город без особого труда: гихогры в панике покидают его и разбегаются кто куда.
     Не спеша, вы движетесь в сторону Морольфа. Оставшийся день проходит спокойно. Вы ложитесь спать в императорском шатре, на кожаных тюфяках, под мохнатые одеяла из медвежьих шкур. Шатер для государя сшили в Ромагете воины-портные. Рашид уверяет тебя, что это настоящий кочевой шатер богатого ханга, и ты охотно веришь ему.
     На следующее утро происходит настоящая битва с огромным отрядом гихогров. Вне себя от волнения ты сидишь в своих доспехах на коне, рядом с каретой не менее взволнованной Мэйси и жадно наблюдаешь за сражением. Ты плохо видишь его, а доспехи не позволяют тебе влезть на дерево, чтобы оттуда наблюдать за ходом битвы. Ты принимаешь решение снять доспехи, дабы иметь возможность видеть все последующие битвы.
     Гихограм не везет. Очень скоро армия его величества расправляется с ним без всякого труда и, взяв пленных дахадов, которые сдались на милость победителя, идет дальше.
     С каждым днем вы всё ближе к Морольфу. Ты прячешь свои доспехи в ящик под каретой Мэйси, и теперь, когда начинается сражение, забираешься вместе с Сэнтом на высокое дерево. Оттуда вы ведете наблюдение за битвой в подзорную трубу Сэнтина, передавая ее друг другу. Мэйси наблюдает за вами. Время от времени вы машете ей синим платком. Это условный знак, говорящий о том, что его величество Лодеринг жив и здоров.
     Затаив дыхание, вы с Сэнтом следите за тем, как государь реет на поле битвы, словно коршун над долиной, и без всякой жалости разит мечом гихогрийских воинов. Селим, Рашид и все прочие сражаются рядом со своим государем, сносят головы вражеским воинам и, не смотря на всё желание сражаться, ты испытываешь невольно отвращение к войне. Очень жаль, что люди с таким упоением убивают друг друга, думаешь ты. Но при этом всей душой восхищаешься ловкостью, отвагой, боевым искусством умелых воинов, и суровая красота битвы невольно захватывает тебя. Да, ты против войны! но тебе смертельно хочется сражаться рядом с государем, отводить от него удары клинков, драться с гихограми.
- Мах Рин-ханг джаммах! – выкрикивают гихогры свой любимый девиз («смерть безобразному хангу Лодерингу!»). Но этот девиз не помогает им: огромная армия разбивает их, сминает, освобождает, города, поселки, деревни. Щадят только тех, кто сам просит пощады. Пленных, идущих на цепях за обозом, прибавляется к каждым днем.
           Наконец, спустя неделю, вы подходите к Морольфу, разбиваете отряды гихогров, поставленные защищать город и начинаете штурм столицы. Он длится два дня, после чего гихогры-дахады, рабы ханга Джахума, ненавидящие своего господина, тайно вступают с вами в переговоры. Они обещают выдать вам Джахума и всех пришедших с ним знатных хангов, если вы пощадите дахадов, простых воинов, рабов и слуг. Лодеринг очень охотно обещает дахадам свою милость. Этой же ночью вам потихоньку отпирают ворота. Армия без шума входит в город, но всё уже сделано без вас: дахады связали Джахума, его сыновей и семерых хангов, прибывших с ними, и теперь с поклоном передают вам пленных, твердя на ломаном мальвадийском языке:
- Да живет император!
           Его величество отдает приказ милостиво обращаться с простыми гихограми и не считать их пленными.
       Вы входите во дворец. Слава Богу, он почти не пострадал. Немного потрепаны только подвалы, в которых ханг аль Джас, его сыновья и сподвижники искали сокровища. Еще растащено много золотой, серебряной и фарфоровой посуды – уже дахадами, которые очень бедны. Часть этой посуды они возвращают государю. Он любезно одаривает их деньгами. Гихогры в восторге.
     Пленные ханги смотрят на вас с презрением и ненавистью. Ты подходишь к Джагмалю, младшему сыну Джахума, и говоришь ему:
- Так я и не стал твоим рабом, Джагмаль. И уже не стану, потому что твои бывшие рабы теперь мои друзья.
- Мне известно, что рабы дружат с рабами, - холодно отвечает он. – Всякий выбирает себе друга по своему вкусу.
- Ты не знаешь Бога, - говоришь ты ему спокойно и сурово. – Как же ты можешь знать о том, что исходит он Него: о дружбе и о любви? Ты ничего не знаешь об этом, а вот я и твои бывшие рабы знаем. Стало быть, мы богаче тебя.
          Он презрительно глядит на тебя, но ты подмечаешь в его глазах растерянность. И он молчит; он не знает, что ответить тебе.
      Пленных уводят. Его величество заботится о ночлеге для Мэйси и обо всех вас. Воины расквартировываются в пустом городе.
     Утро вы встречаете праздничным салютом из двадцати пяти пушек: Морольф взят вами, вы победили!

                26.

     Через несколько дней в столицу возвращаются горожане. Отряды Лодеринга истребляют гихогров в течение всего февраля; оставшихся в живых дахадов-пленников увозят в Махангу.
     Из Ромагета возвращаются все, кто жил там. В особых экипажах, под строгим надзором привозят сокровища императора Лодеринга. Благодаря его величеству, сумевшему с помощью верных людей обратить часть этих сокровищ в деньги, Морольф скоро вновь обретает прежний блеск. Дворец отделан заново и стал еще краше, а разоренные жители получают от его величества щедрую помощь.
     Города, сожженные и обобранные гихограми (их всего четыре), Лодеринг распоряжается отстроить заново и выделяет для этого средства. Все беженцы получают помощь в размере тех сумм, каких они лишились. Остальная часть Мальвадии не пострадала, гихогры так и не добрались в глубь страны.
     Лодеринг велит сделать медные копии золотых принцесс. Он поручает работу над этим своему мастеру, и тот отливает из меди семь девушек, которые ничем не отличаются от золотых. Его величество велит поставить медные статуи на крышу морольфского королевского дворца, внутри круглой цветочной клумбы, в центре которой бьет фонтан.
     Теперь, окруженные девушками в восточных одеждах, клумба и фонтан становятся еще чудесней и краше. Морольфский дворец получает название Дворца Золотых Принцесс, хотя всем известно, что принцессы не золотые. Золотые девушки давно стали золотыми слитками и поступили в государственную казну.
     Когда становится известно, что это Сэнтин Фрер нашел великий клад и тем самым облагодетельствовал население нескольких городов, все начинают относиться к нему с величайшим почтением. К тому же, он теперь дворянин и герцог, но, хотя и гордится этим, нисколько не задирает нос и по-прежнему служит шутом государя. Правда, теперь вместо трико он носит красивую пеструю одежду – и нагрудную цепь с золотыми и серебряными бубенцами и колокольчиками.
     Император посылает в Махангу наместником своего верного разведчика-гихогра Мухаммеда аль Дауда, не увеличивает податей населения и вообще никак не наказывает Махангу: ведь теперь Мухаммед аль Дауд будет сам назначать хангов из людей, наиболее уважаемых и почитаемых самими дахадами.
     Селим и Рашид уезжают на родину, чтобы повидать родной Сарабад и своего отца, Хасида ибн Шейха, и, если он пожелает, привезти его в Мальвадию.
     Вскоре они действительно возвращаются все втроем.
     В конце марта император Лодеринг сочетается браком со своей невестой Майей Розмэр, и она получает сан императрицы Мальвадии.
     В этот великий день и всю последующую неделю народ страны ликует и празднует. Дорли, Сэнтин, Летта и все прочие очень довольны. Дядя Мэйси Милош Онруд, который тоже живет во дворце,  дарит молодым большие часы, искусно сделанные им в виде Дворца Золотых Принцесс. Палят пушки, взлетают к небу фейерверки. Народ гуляет, угощается на площади, пьет вино, придворные пляшут в залах и на крыше замка, и везде играет музыка. Счастливое событие заставляет всех забыть событие мрачное, совершившееся две недели назад: казнь ханга Джахума, обоих его сыновей и их хангов-приспешников. Селим со словами: «Умри с миром!» сам отсек голову Осману, сыну Джахума. Но теперь, на свадьбе государя, он беспечно радуется вместе со всеми, как ребенок. Селим всё еще прихрамывает и ходит, опираясь на трость, но на груди его и Рашида сверкают ордена за боевые заслуги перед императором Мальвадии.
     Через два дня после начала свадьбы Лодеринг вызывает к себе Гелидора Эоло и говорит ему:
- Дорогой мой, ты сам понимаешь, что мы с ее величеством, которая для тебя просто Мэйси, не сможем некоторое время видеться с вами, нашими друзьями. Мы так долго ждали друг друга, что только любовь может утолить нашу жажду. Поэтому поезжай на этот месяц домой! Возьми с собой Рашида, который так привязался к тебе, и покажи ему Аранду. Сэнту и Мелине тоже пока что не до нас с тобой, а то бы я посоветовал тебе взять и их. Но ты можешь пригласить Селима. И вот тебе также письмо для князя Артабана. Во имя твоих великих заслуг передо мной, мой Дорли, и во имя бесценной помощи твоего отца я объявляю Аранду суверенным, независимым государством. Отныне ты – наследник монарха!
          Дорли изумлен и обрадован.
- А Астральда? – спрашивает он.
- Астрельде я также дарую свободу, - отвечает Лодеринг. – И не только за их заслуги передо мной, но еде и потому, что я покупаю их богатейший Серебряный остров с двумя медными и одним серебряным рудником. Полагаю, государь Астральды согласится продать мне остров за часть моих сокровищ. Он давно намекал мне, что готов таким образом обрести независимость для своей родины. Я тоже считаю, что это великолепная сделка: она укрепит богатство и независимость Мальвадии. Тем более, что мне предлагали эту прекрасную землю (я имею в виду остров) даром, но я решил заплатить за нее – и заплатить по совести. Право, это лучше завоеваний.
          Дорли пожимает руку Лодерингу как монарх монарху и горячо благодарит его за великодушие. Император крепко обнимает юного князя, целует и говорит:
- Поезжай, Дорли! И, если сможешь и захочешь, возвращайся поскорее, потому что как дружба не может заменить любви, так и любовь никогда не заменит мне дружбы с тобой и Сэнтом.
            Дорли тоже целует его и повторяет:
- Я обязательно, обязательно вернусь, Рин!


     Ты уезжаешь вместе с Рашидом и Селимом на шхуне «Аранда» в сопровождении нескольких оруженосцев, данных тебе государем для охраны.
     На родине тебя встречают с восторгом, который многократно усиливает письмо, в коем государь прислал свой указ о независимости государства Аранда.
     Отец и мать, выслушав твою историю о Безобразном Лодеринге, о Майе Розмэр и семи золотых принцессах, а также обо всём остальном и обо всех остальных, проникаются глубокой любовью к его величеству. И когда ты объявляешь, что он теперь твой друг, и ты хочешь быть рядом с ним, отец горячо одобряет твое намеренье.
- Быть друзьями великого человека честь для нас, - говорит он.
            Ты обещаешь приезжать домой осенью, на Рождество и на Пасху – и, спустя полтора месяца после приезда домой уезжаешь обратно в Мальвадию.
        Ты возвращаешься туда в конце апреля, когда всё уже зелено, а чистый воздух радостно и благодатно пахнет приближающимся летом.
     Лодеринг, Мэйси, Сэнт встречают тебя и Селима с Рашидом как самых дорогих друзей. Летти очень радуется тебе, а ты ей.
     Ты снова вместе в его величеством. Ты учишься у него сражаться, управлять страной, быть разумны, попечительным, верным, стойким и бесстрашным. Ты снова слушаешь песни Сэнтина, занимаешься уроками с графом Этторе, играешь с Летти и вместе с Сэнтом развлекаешь Мэйси, когда государь занят делами.
     На лето вы уезжаете в Ромагет, совершенно отделанный и обустроенный, настоящий загородный дворец.
     В декабре, незадолго до Рождества, у Сэнтина и Мелины рождаются близнецы, мальчик и девочка, Лодеринг и Мелина, а у императорской четы – сын, крепкий, здоровый мальчик. Согласно завещанию короля Эмброса его нарекают Эмбросом. Мэйси по секрету сообщает тебе: ей приснилось, что у нее родится еще два сына и две дочери, и все ее дети будут крепкими, умными и красивыми.
     Рождение маленького принца празднуется очень пышно. Вся страна гудит от восторга. Но больше всех счастлив его величество Лодеринг. Он обожает своего сына еще и потому, что это дитя его возлюбленной Майи, его единственной вечной любви.
- Знаешь, как я назову остальных своих сыновей? – спрашивает он тебя. И тут же отвечает:
- Гелидор и Сэнтин.
- А дочерей? – весело улыбаясь, осведомляешься ты.
- Первую – непременно Майя, - отвечает он. – А вторую… пока не знаю. Но Бог подскажет мне имя.

                КОНЕЦ

Начало: 18.11. 2010.
Конец: 10. 12. 2010.