Так просто не может быть

Такое впечатление, что над моим домом закончилось небо.



***

Сегодня дымом воняло меньше. Но в носу этот запах засел уже надолго. Новое постельное белье еще не принесли. На полу еще сверкают осколки ее любимой зеленой лампы. Подлец Сэд обязательно повторит свою проделку, она это знала на сто процентов. Ведь он не остановится, пока не погрузит всю ее жизнь в огонь.
- Джина, почему ты это сделала?
- Глупый вопрос, я спасла вам жизнь.
- Дорогая, это не так, не было никакого огня.
- Был, конечно, был. И будет снова. Сэд готов на все, он обязательно повторит попытку.
Желтая таблетка была самая вкусная. Джина долго ее проглатывала. Вокруг суетились люди, которые были ей безразличны. Иногда кто-то кричал. Психи, их лечить надо.
Ночью снова горели занавески. Уже третью ночь за неделю. Они горели медленно, сбрасывая с себя раскаленные перышки. Страшно. Джина плакала. Вокруг ведь так темно, вокруг никого нет. А огонь все ближе и ближе. Она плачет. Огонь всюду. Уже третью ночь за неделю. Господи, почему так холодно?
А проснулась снова в шарфе и с большой резиновой кляксой под боком. Ее спасли. Только почему Сэд еще здесь? Почему хихикает из-за бежевого обгорелого угла. Как же болит голова. Руки в ожогах. О, нет! Она теперь не сможет делать себе маникюр… Какой смысл, когда руки похожи на тушеное мясо? Где же мама, когда она придет?

- Позовите ее, пожалуйста, я должна сменить ей подгузники. Знаете, она очень любит резиновых уточек, которых пускают в ванну. Дайте ей ее. Прошу, отвалите, черт возьми со своими таблетками! Хочу видеть свою дочь! Изверги! Ей нужна мать.
Новенькая всегда кричала. Уже три дня. Просто сидела на табуретке, свесив руки вниз. И кричала. Долго и громко. Она сумасшедшая. Дочь ее умерла еще при рождении, а та сразу съехала со всех катушек, когда узнала. Слабонервная. Это когда-нибудь обязательно случилось бы. Ой, кажется, через ожоги в руки попала инфекция. Мамочки, как же больно. Думаю, мне ампутируют руки… Мама, когда же ты меня заберешь?



Болят глаза, этот безмозглый дым не дает покою. Сегодня врач долго рассказывал, что спички в этом здании только у поваров, которым никак не надо поджигать ничего кроме плиты и духовки. Он думает, что я сумасшедшая. Вокруг, в кабинете, как же это меня нервирует лежали глиняные статуэтки зверюшек, в бесконечном кресле можно было утонуть, не успев прокричать о помощи. Подушки сдавливали шею и руки. Ожоги безумно болели, кровили, умираю, кажется. Медленно, медленно.
Кто-то вчера закрылся в туалете. Говорят, бил раковины. Все ходили в туалет директора. Дурдом какой-то.
Сегодня вспомнился прошлый год, когда мама взяла отпуск, чтобы побыть с Джиной. Небо разукрасили гуашью, купили самой розовой сладкой ваты и долго кружили на поднебесном колесе обозрения.
- Дорогая, уже четвертый круг проходит.
- Давай еще хотя бы один кружочек, прошу: там, наверху, в груди чувствуется барабанная дробь, а потом на мгновенье вижу весь мир. Кажется, что могу его потрогать.-
- Ладно, только потом обязательно пойдем домой. Тебе пора пить витамины.

Был тогда замечательный день. Пахло сахаром и молодыми листьями берез. Только вечером мама снова тихо всхлипывала за холодной стеной. Джина прислонилась близко, близко к блеклым обоям.

- Ты думаешь, что у меня не все дома?! Неужели у меня такой безумный вид? Мне просто очень плохо…
Это Лора. Она давно здесь. Она совершенно невменяема. У нее паранойя. Ей кажется, что за ней следят, чтобы вскрыть череп. Никогда не говорила подробнее. К ней лучше не приставать с вопросами. Она сразу начинает беситься. В прошлый раз сломала руку вот тому парню в белом во время группового общения.
Здесь очень серо. Очень глупо. Мне иногда кажется, что я давно умерла, а это мой бесконечный ад. Здесь все против меня, по дому скучаю больше, чем когда лежала в семь лет в больнице с воспалением легких.
- Джина, дорогая, расскажи, когда тебе стало казаться, что кругом постоянно все горит?
- Я в сотый раз повторяю, мне не кажется, вы что, хотите свести меня с ума? У меня с трудом шевелятся руки, вы видите, видите эти уродливые шрамы? Вы хотите мне помочь? Так помогите, черт возьми, умоляю!

Голова раскалывалась. Жгучая ярость превращала кровь в лаву. В этот момент я всех ненавидела, мне так хотелось их уничтожить.
- Я не сумасшедшая… Неправда! Нет!!!
- Что же ты тогда делаешь в психиатрической лечебнице, Джина?
- Я вас ненавижу! Вы разрушили мне жизнь!
И она билась и кричала о своем несчастье. А ей одевали смирительную рубашку и кололи успокоительное. На этот раз сильное. Закончились таблеточки. Ее переводят в корпус c буйными больными. На лице у нее бледные следы слез, на руках санитаров царапины и укусы. Иногда всхлипывает, иногда смеется. Ломается.

Было страшно. Очень страшно.
Вы знаете, что такое депрессия? А я знаю. Когда пульс 60 и только 60. Когда уже хочется ныть, что небо, как на зло, слишком голубое, глядеть в зеркало на кучерявые до безумия от слез волосы и моргать как можно медленнее, тщетно пытаясь остановить время. Когда злишься на себя, что теряешь глупо час за часом, почти себя ненавидишь, но тем ни менее продолжаешь тихо вянуть.




Они говорят, что могут помочь мне, но они всего лишь накачивают меня день ото дня успокоительными. У меня мутно все перед глазами, я много думаю об этой жизни. В смысле, о том безумии, что сейчас происходит. О этих днях, как кислотный дождь, о этих ночах, словно жарюсь на гриле. Страшно. Я боюсь говорить с этими людьми, потому что они лишь болезнь мою воспринимают. Боюсь плакать, ведь тогда заставят питаться антидепрессантами и в два раза дольше глядеть в глупые глаза врача. Он меня не слышит, он рисует комиксы в своем блокноте. Он улыбается, когда я рассказываю о смерти брата, значит, в комиксе кульминационный момент. Брат не выбрался из горящего дома. Не выбрался…

Тогда было очень холодно. Остро. Снег был похож на маленьких бабочек. Кто-то шутит там, наверху. Глупые снежные петарды. Таяли. Джина сидела у окна. Пыталась угадать ветер. А этот дурачок каждое мгновение дул с разных сторон. Тогда было очень по-семейному. У Лео скоро экзамен в институте, он долго сидел у себя в комнате в подвале и читал. Он сам сделал там себе комнату. Мама делала себе кофе. С новой кофеваркой этот непонятный процесс стал для мамы еще более непонятным. Она ругалась и смеялась. До Рождества всего три недели, уже чувствуется запах уюта такого божественного и мандарин. А потом так банально мир разорвало короткое замыкание. Чертова кофеварка. Было страшно. Очень страшно. Плакали занавески, фортепьяно переливалось огнем. А когда мы с мамой выбежали, проломилась крыша, потом второй этаж, потом первый. За мгновенье. Лео не выбрался их горящего дома. Не выбрался…

Я тогда так хотела плакать, но огонь всюду высушил глаза. Они просто уставшие глядели по сторонам. Мама кричала. Хотела туда, хотела его спасти или не оставлять в одиночестве. Она кричала. А я стояла, укутанная жестким пледом и кожей чувствовала, как уничтожается наша жизнь.
Огонь был очень красивый, очень. Колкий.
Играла музыка. У моей одноклассницы был день рождения недалеко в ночном клубе. Что-то пустое мерзкое играло. Тыц-тыц-тыц. Под эту музыку горел наш дом. Как же невыносимо обидно.
А потом мы с мамой пили таблетки два раза в день, после которых хотелось спать. Было страшно, ели сосиски, а стены в гостинице были пустые.

Я часто плакала по ночам, мама много пила что-то жгуче горькое. От этого у нее мутнели глаза, мысли. Мне снились страшные сны. Очень страшные. Я сгорала с братом каждую ночь. И каждый раз просыпалась в углу комнаты. Мы почти не разговаривали. Мы почти не говорили.
Иногда мама не приходила вечером домой, а приползала под утро, совсем незаметно укрывалась с головой, долго пересматривала по mp4 его дни рождения, а еще тот первый день, когда выдали права, а у входной двери стояла новенькая машина для нашего Львенка.


Мы обе вели себя отчаянноглупобезумн­о. А потом, вы не представляете, как было страшно! Я уже не спала, я чувствовала, как не кончаются ступеньки, как растут ожоги на пятках. Лео зовет меня помочь ему, он там, внизу, в холле гостиницы. И на этот раз я его обязательно спасу. А потом все исчезало, оставались только слезы и холодный пол коридора.

Иногда я рассказывала маме, но она лишь обнимала меня, так крепко, насколько могла и отправляла спать. Она много работала и мало ела. У нее стали худые пальцы и много серых пятен. Особенно серый румянец отличал ее от моей настоящей мамы.

А мне было очень страшно. Очень. Я уже почти никогда не верила тому, что происходило. Потому что так безумно это было, я щипала себя их всех сил, кричала, звала. Только вот огонь, огонь был всюду, и никто не отзывался.
И вот однажды мама посмотрела на меня совсем серьезно. Ресницы медленно, касаясь друг друга, моргали лениво. Она спросила, почему я только что выбросила через окно сковородку с яичницей. Я ответила, что она горела, что снова этот безумный пожар не повторится. Тогда она уже мне точно поверила. Тогда она уже точно оказалась полностью одинока…


Я только сейчас осознаю все горе мамы. Насколько невероятно ей жить сейчас. Ведь она всего лишь секретарь, что у нее всего лишь две пары джинс, что у нее погиб сын, а дочь шизофреник, когда поднимает трубку, только и рассказывает о своих галлюцинациях. Она, наверное, самая несчастная. Здравствуйте, Я- Джина Майерс. У меня параноидная шизофрения. В психиатрической лечебнице пол года. Лишь месяц назад приняла болезнь. Я почти в нее верю. Мне пятнадцать лет. Мама не навещала уже три недели.
***
А когда Зэйла начинала снова и снова шептать: «Как же так?», раз за разом, часами, было страшно. Чаще всего это значило, что она вот-вот сорвется. Все изредка поглядывали на нее. Иногда она умолкала, а иногда…Тогда все запирались у себя в комнатах, а я залезала на подоконник. Я ее, несомненно, тоже боялась безумно, но знала, что Зэйла боится окон.

Она везучая. Ее мать спрыгнула с седьмого этажа, за ней старшая сестра спустя месяц. Только сестра зацепилась за вывешенное на пятом этаже белье, запуталась в нем и висела еще минут сорок. Зэйле было тогда двадцать шесть. Сегодня у нее день рождения. Она тогда орала в громкоговоритель изо всех сил, чтобы сестра разрешила себя снять. Она рвалась? и каждый раз не соглашалась. Она сама распуталась и хотела продолжить свое самоубийство, но ее поймали спасатели. А дальше веселее кульминация, ее не успели увезти в психушку, та выпрыгнула из автомобиля на полном ходу. Спустя двадцать минут после падения на батут. А Зэйла… Она просто сошла с ума. От нее самой остался только страх окон. Остальное всплывало редко, она молчала. А иногда зверела, выла, била мебель.

Вот и сегодня было так. Она плакала. Лицо требовало огромными глазами помощи, но психи прятались за холодными дверьми, а санитары нервно бегали рядом со шприцами в руках. Боялись наброситься, боялись с ней говорить. В какой-то момент это стало походить на пантомиму. В тишине они бродили по комнате. Зэйла тихо теряла весь свой запас слез. В мгновение какой-то неопытный санитар накинулся со спины и всадил шприц в нее. Где же этот идиот взял шприц? Ей этой дозы даже на пару зевков не хватит. Она своей двадцатикилограммов­ой ручкой выбила его о стену, села рядом, прижала колени к груди и прошептала свое стандартное: «Как же так?». Никто больше не решался подходить. Тихо забрали бесчувственного дурака в лазарет, день продолжал течь. Зэйла продолжала уничтожаться. Она не была в порядке, в том обычном сумасшедшем порядке, когда психиатры качественно прописывают высокие дозы «спокойных наркотиков». Она вся тряслась. Глаза бегали от одной стены к другой. Я понимала, что именно сейчас она способна на многое, что именно сейчас потерян последний контроль.
Секунда.
И вот она встала и начала быстро ускорятся. Она целила прямо в стену. В пустую стену, бежала. Глазам пусто. Мозг за рулем без тормозов.
- СТОЙ!
Я не поверила своему голосу. Я кричала ей с подоконника.
- Зэйла. Тебе пора покончить со своим страхом. Сюда! Беги сюда! Ты вечно будешь его избегать? Эта пустота за окном уничтожила твою жизнь! Стекло режет твой разум, Зэйла! Уничтожь его!

За эти несколько минут в моей голове прокрутился в черно-белом мультипликационном варианте замечательный план побега. Как Зэйла проломит окно, ей будет просто свернуть шею этим ржавым прутьям; как второй этаж покажется ей холмиком в детской песочнице; как я следом по винограду, который рос здесь вместе с моей шизофренией; как через забор проще простого, ведь дуб у него недавно срубили довольно неудачно, можно будет перелезть; как потом бежать и бежать, ведь не устану никогда, потому что так давно хочу бежать и бежать.
А потом я прибегу домой, увижу маму и скажу ей, что я больше никогда не уйду, что я больше не сумасшедшая вовсе, просто мне рефлексом никто не верит. В сумасшедшем доме всех считают сумасшедшими.

Искры этого холодного стекла были невероятно прекрасны. Я потратила на них десять секунд свободы. Я просто смотрела. Все равно мой план идеален. Пуф! Она бухнулась в пыль и зафыркала, как старая дворняга. Я не оборачивалась.

Промокли тапки, ветер зажимал в руках последнее тепло, которое уже не знало, как ему можно спастись. Несчастная, сумасшедшая девочка, перешагивала один сугроб за другим, почти лес, где как ни странно много людей.
От них воняет. От них тянет усталостью жизненной. Другая сторона свободы. Их часто можно было видеть из окна лечебницы.
Вокруг горели костры, будто сжигают солнце. Темнело, деревья высушивали листву, ноги болели, грязь и снег смешались, только вот улыбка все еще не сходила с лица ее.
В мыслях лишь замечательная мечта, которая могла спасти от всего.
«Я скоро приду к маме. И мы с ней встретим Рождество»
Так бы шла долго, только кто-то схватил за плечо, Джина увидела на нем чьи-то прогнившие ногти, у той женщины были несчастные, но добрые глаза, она предупредила, что лес не скоро закончится, что у нее есть свой дом, потом просто ушла.
Пришлось идти за ней, становилось жутковато, ноги кровили, по ним ползали жучки, а от голода сводили желудок.
На дом это не было похоже… Скорее на старую палатку, которую строили на денек для рыбалки ли пикника с семьей. Было довольно грязно, пахло старой едой, но хлеб, который принесла эта женщина, был почти не черствый, пах, как настоящий хлеб, хоть и был странного цвета.
- Ты не волнуйся, скоро здесь все заснут, станет тихо, костер у меня хороший, еды, правда, мало, но это не так важно, главное, чтобы ночью не было холодно, а то, помнится, на утро конечности у тетушки Эльзы были совсем черные. Страшно тогда было. Ты ложись спать, вшей у меня нет, слава Богу. Я стираю довольно часто, засыпай, ведь день завтра у тебя сложный, не так ли?..

Утром она принесла какую-то кашу, накинула странную шубу и повела Джину куда-то.. Она много говорила, много рассказывала небылиц и анекдотов, было спокойно. Может, согласится искать дорогу домой…

- Ты хорошая, у тебя все будет хорошо… Ты хорошая… Хорошо себя чувствуешь?
- Нормально, можно вас кое-что спросить?
- Это хорошо, что ничего не болит. Главное в наше время- здоровье.
- Ну, я не, чтобы очень здорова, у меня шизофрения.
- Что ты? Неужели? Это что больное у тебя, детка?
- Психика. У меня бывают галлюцинации.
- Это нестрашно. Я не верю в такое. Главное, чтобы сердечко было здоровое, почти, печень, легкие…

Потом они куда-то пошли. Тетка схватила Джину за руку, вены затрещали. Повела куда-то, приговаривала счастливым голосом, что была бы она здорова, то муж не выгнал из дома, она родила бы ему маленького ребенка, который бы гадил мужу на радость, тогда бы муж ее не бросил, он купил бы ей шубу и не забывал о их годовщине. Но она не могла иметь детей, ей врачи не помогли, поэтому она больше не живет в большой квартире с двумя ванными комнатами и балконами.
Наивности Джине хватало, чтобы идти за ней. Сейчас трещали уши, было непонятно, что она делает, сможет ли она выжить? Но было тепло. Не подкашивались ноги от холода и страха. Да, именно от холода больше, чем от страха.
Вспоминала туман в лесу. Настолько густой, что, попав в глаза, причинял такую боль, будто он щепка или мошка. Страшнее всего идти в туман, чем в темноту. Когда черно, ты даже не догадываешься, что там тебя ждет, от этого дышать становится так радостно, только в такие моменты ценишь, что еще можешь дышать. А когда идешь в туман, видишь очертания каких-то предметов, от страха, ты начинаешь видеть в них пределы всех своих кошмаров, мурашки бесконечной дробью рвут кожу, слезы не контролируя, спотыкаешься о собственные мысли.

- Вот и пришли, деточка.

Перед глазами разваливалось здание, похожее на черепаху. Но скорее всего раньше оно походило на жирафа или жар-птицу, но это было очень и очень давно, а в старости бедняга жар-птица становится черепахой, у которой болят все суставы.

- Нет, нет… Подождите, здесь пахнет так же, как и в психбольнице.. Я не хочу туда, что за место? Простите, давайте вернемся домой, верните меня домой, прошу! Мне домой безумно надо, я маму уже сто лет не видела! Пустите, я вас умоляю!
- Да что ты кричишь, ничего с тобой не будет, здесь все хорошо, здесь спокойно, никто не будет кричать. Идем.

Затащила внутрь. Было очень неуютно. Полупустое помещение, белое-белое, не было занавесок, ковров, обоев. Все было просто белое, а за дверьми мелькало железо. Мертвые железные стулья и столы, люди без лиц будто, равномерно бродили, аккуратно обходя гостей.

- Господи, Даяна, ты опять за свое? Что ты снова притащила сюда? Я же в прошлый раз чуть не выбросил тебя за дверь. Прошу, уйди, больше не куплю у тебя ничего, слышишь? У меня полно дел, хватит мелькать тут своей обвисшей рожей, прошу…
Мужик в грязном больничном халате, размахивая скальпелем, говорил и говорил, глаза бегали, бегали, не останавливаясь ни на одном предмете, у него были потные руки, заметно…
- Эдд, не кипятись. Она здоровая, честно тебе говорю, я тщательно проверила. Много не прошу. А на счет прошлого раза- так ведь каждый может о стену брякнуться хоть за всю жизнь. Посмотри ее, не будь идиотом! Она отличная.
Заметила Джина, голодный взгляд этого Эдда. Подошел, улыбнулся, достал из кармана шприц…

Во сне слышалось едва.:
- Осмотрю ее снова, приходи через несколько часов.

А когда Джина проснулась, то была счастлива. Она помнит это коварное чувство еще с сумасшедшего дома. Ноги были ватные, а мысли пустые и банальные. Хотелось есть. Очень сильно хотелось есть. В комнате было душно, пахло перегаром. В окне была ночь, а всего мгновение назад- утро… На соседней кровати был накрыт стол: водка, огурцы, несколько шприцов, за ним сидели два человека. Они радовались, тосты были только о Джине и о том, что денег у них будет безумно много. Обнимались, целовались и пили… Все пили и пили. Джина чувствовала, что под кайфом уже давно, левая рука сильно затекла, ведь уже часа три она лежит только на ней. Хотелось уйти. В тех людях он узнала тетку, которая привела ее сюда и мужчину, что сделал этот адский укол.
- Тебе пятьдесят процентов на всю твою жизнь хватит, если не больше. Эта девица прям нам в ладони с небес упала. Да каждый ее орган- навес золота!
- Зик, мы миллионеры!
С этими словами тетка упала на кровать и разбила почти полную бутылку водки. Зик ругался и не знал, что делать. Это его так взбесило, что он расплакался, пнул ее и сел на кровать, шепча о своей несчастной жизни. Джина еле смогла встать, мир вокруг дрожал, или это ноги подкашивались. Она оперлась о плечо рыдающего человека, попрощалась со всеми и вышла через главную дверь
Бродила, бродила, щипая себя за запястье, но мир не приходил в равновесие. Счастье переросло в равнодушие. Снег таял на щеках, кеды промокали, руки медленно краснели.
По улице шла серая девочка в грязной большой шерстяной кофте, ее изнеможенные руки казались длиннее, чем были на самом деле, волосы мокрые от снега, глаза сумасшедшие.
В какой-то момент стало совсем темно. Космос закончился, этот дурак думал, что он бесконечный. Джина почти упала. Колени согнулись, но кто-то подхватил. Легонько обнял и повел, гладя лоб и плечи.
- Зая моя, как я тебя люблю, моя дорогая. Ты так устала, у тебя ноги грязные были. Я тебе их попарила хорошенько… Хочешь шоколадки? Хочешь? Какая ты у меня красивая…
Большая толстая бабка обнимала ее, называла дочкой, Джина плакала, не верила. Вокруг все еще было мутное, но именно при слове «дочка» хотелось выть, ведь мама вспоминалась. Мама. Она же где-то в этом городе, спит сейчас в своей кровати и не знает, что ее дочурка ищет ее, что она больше никогда не будет чокнутой. А старуха все приговаривала: «Дочка, дочка.»
Джина стояла посреди большой розовой комнаты, пахло ванилью, бабка заправляла постель.
- Ты здесь теперь будешь жить, моя дорогая. Я тебя так люблю, так люблю…
Ее глаза сверкали великим счастьем и безумием. Она глядела прямо Джине в душу, выключая свет.
- Зачем мне здесь спать? У меня дом есть..
- Нет, что ты! Нету у тебя дома. Здесь он, рядом со мной. Я так долго тебя ждала, родная, ты себе представить не моешь, как я тебя люблю!
- Ты что ли моя мама?
- Конечно, мое солнышко, конечно я. Я. Мама. Твоя мама…
Этого просто никак не могло быть, но слезы налились в глазах, было страшно, очень.
- Нет… Ты не можешь быть моей мамой..
- Могу, это я. Посмотри, это же я. Твоя мама!
Старуха говорила это так искренне, тянула к Джине свои толстые полные заботы руки, и Джина кинулась в их объятия. Мама… Она не верила, что ее обнимает ее мама. Но обмануть себя на мгновение- непревзойденное наслаждение.
- Мама!
Рыдала, забывая все горести, унося их с потоками соленых вод.
- Мама…
Объятия старой, выжившей из ума старухи были очень заботливы. Не хотелось уходить, лицо у нее было мамино, только немного морщинистое и грустное. Мама ведь всегда слегка улыбалась, чтобы разрядить любую несчастную обстановку. Очень Джина любит свою маму, кажется, что это она стоит прямо напротив, аж не верится, от этого становится еще радостнее. Нашла. Нашла.

Этот обман продолжался несколько минут, может даже пять. Ну все туманы рассеиваются, и этот был не исключение. Мамино лицо исчезло, а счастье осталось, его нельзя было отпускать. Джина схватила его за подол платья и спрятала в карман. «Ну, пускай, прошу, пускай она немного будет моей мамой.»

Чувствовала себя Гердой в гостях у сумасшедшей волшебницы. Эта безумная тетка смотрела на Джину, будто она действительно ее дочь, которую любить сплошное счастье, которую ждала всю жизнь и наконец дождалась. И понимала, что мама настоящая где-то ждет ее, но оставалась и любила свою новую маму, хоть и иллюзионную, зато несравненно любящую. Так Джину еще никто не любил. И было все счастливо, было много света и шоколадных конфет. Сон был реален, от этого наслаждение от него становилось жизненно-необходимы­м.

Пошло несколько дней. Джина была счастлива. За эти несколько дней не было ни одной галлюцинации. Что же может быть лучше?
За завтраком мама расчесывала волосы. На столе лежали свежие блинчики, варенье. На плите кипел чайник. И вы, наверное, не поймете, а только щелкнуло что-то в голове. Может, это из-за того ,что Джина была сумасшедшая. Она посмотрела на мать и увидела то самое безумие, которое было всегда, но за пеленой лжесчастья невозможно было разобрать, что же это. Просто раньше это было не так важно. И вот сейчас Джина смотрела в эти безумные глаза и плакала. Господи, она же не моя мама. Она просто свихнувшаяся тетка, которой очень одиноко.
- Я пойду домой.
- Куда, дорогая? Ты же уже дома…
- Нет, неправда. Это не мой дом ,а ты не моя мама. Прости.
- Как же так, что ты такое говоришь? Я мама, твоя мама! Мама!

Начала кричать, от злости фыркать. Лицо покрыло пятнами красными, а руки больно схватили за запястья. В его громком и низком голосе было столько отчаянной любви и безумия. Джина плакала, тихо понимая еще миллионы раз, что нехватка материнских объятий в ее сумасшедшем подсознании привело к самой реальной галлюцинации за всю ее жизнь. Именно. Еще и самая прекрасная галлюцинация. Мама гладила ее волосы все это время, мама! У нее волосы такие рыжеватые, а талия узкая, узкая, что всей любви Джины было слишком много. Мама ее улыбалась и смеялась очень тихо, почти незаметно. И только дочь могла увидеть блеск. И мама была рядом, яичницу с утра без белка, а хлеб так осторожно и аккуратно намазан маслом. Нож для масла был с колючками мягкими, которые оставляли на глади хлеба сливочные волны. Просто было туманно. Слегка. А сейчас мама исчезла. Было очень и очень больно. И никто, никогда, даже самый сумасшедший параноик, не сможет понять всю эту боль.
- Уйди, прошу, отойди от меня!..
- Что ты, доченька, не плачь, милая, не плачь!..

Тетка сильно вспотела, поэтому получилось вырваться из ее скользких рук. На кухне было очень светло. Большая туша тетки налетала на Джину, забивая в углы. Ноги подкашивались. Страшно. Джина схватила кухонный нож и стала размахивать им перед собой. Только это ничего не изменило.

- Я тебя ненавижу! Кто ты? Кто ты?
И тогда Джина сильно пошатнулась вперед, искра ножа задела щеку «матери». Та упала на табуретку. Секунд десять слышалось хрипящее ее дыхание и свист чайника. Страшно. По щеке Джины- слеза, по щеке тетки- кровь. И все соленое. Горячее.

Джина бежала долго-долго и очень медленно. Вот вам, люди, снятся кошмары, после которых глаза красные и испуганные. Вы там кричать не можете, за вами страх бежит с подопечными, а ноги ваши подобны стальным трубам, по которым нефть течет. Вы бежите медленно, вы орете на этот дурацкий сон, но он не заканчивается. Джина тоже орала. Громко и яростно. И сон так же не хотел кончаться.
А была зима, помните? Вы просто плохо включаете воображение, раз еще не включили Джину в список самых несчастных людей мира. В десятку. Зима была. Почти Новый год. Снег падал очень быстро и непразднично, будто торопился куда-то. Его было много, ему не было жалко топить радостных детей в сугробах, наваливая метр белой мяты на свежепостроенный снеговик. Он думал, что ему все рады. Как младенец, приходя в этот мир. День забыл приходить на службу, поэтому всегда было чуточку темно, только радостные этого не замечали, а Джина замечала, потому что становилось холодно. Очень холодно. На ногах теплые кроссовки, а одежда осталась за десятью кварталами назад, тремя влево и еще тремя вправо.
Почему-то слезы не переставали катиться по уже хрустальному лицу, а все люди вокруг были рыжеволосые… Странно, как мама…


***

Кайра была счастлива. Уже пол года она счастлива. Муж не перестает готовить завтраки по утрам, это так странно. Он еще чувствует страх, когда она уходит на работу, целует на прощанье очень долго. Он уходит на работу на час позже, но часто, очень часто подвозит ее, а потом еще час кружит по огромному городу, будто заблудился. Новый город славно вливается в ее счастье. Он искрится по ночам, когда очень приятно поглядеть в окно за чашкой какао. Они живут, как отшельники современности. Их многоэтажка самая низкая в районе, а рестораны они променяли на пиццу на дом.
Будто им по восемнадцать. Мир за них, играет в защите, а любовь подает отличные пасы.
Улыбки, какао, прикосновения. Уже пол года. С тех пор, как надежда на спасение единственной дочери утопилась в собственной ванной. Да, встречаются и слабохарактерные надежды. Это еще грызет память, но только по средам. В среду она последний раз увидела Джину. Не помнится, что это за число было. Просто траур должен быть не каждый год или даже месяц, а каждую средуНо представляете, счастье все равно не отступало, муж обнимал за плечи и твердил о стойкости и о «все время рядом».

Джина стала странной после двенадцати. Она не знакомила со своими друзьями до тех пор, пока они не стали поджигать ее игрушки. Одну за другой. Ребенок был в ужасе, по ночам кричал, сложно было успокоить словами, приходилось таблетками. И ничего невозможно было сделать, потому что друзья ее редко выходили во двор гулять, их сложно было отыскать. А потом, но не сразу, стало ясно, что их нет.
- Мама, вот он! Сэд, боже, мама, я боюсь, вот он!
И во все стороны головой верти, а не найдешь этого ребенка посреди пустой улицы. А ребенок твой стоит рядом, смотрит недалеко и кричит не своим голосом, рвет воздух до крови и рыдает, рыдает. Жмется к тебе каждой клеткой и катится вниз. Страшно.
Врач был седой и говорил мало. Для кого-то спокойнее, но только не для матери, которая боится своей дочери маленькой. Иногда Джина закатывала глаза или делала их почти прозрачными и рассказывала о небритых людях, которые иногда заходят с канистрами к ней в комнату. Что огонь, плывущий по матрасу, великолепен, но когда кусает вены, становится темно и очень больно. Врач не удивился. Он был почти мертвый. Он сказал: «Шизофрения». И вот тогда небо остановилось. Прямо над их домом. За небом была бесконечность.

Катастрофа всей жизни. Одна, а дочка все меньше с миром. И никто не хочет вытащить. Потянуть за волосы, порвать связки на руках, но вытянуть из этой ямы! Никто. А когда Джину забрали, пыль стала накапливаться в квартире сама собой, даже если ты ее смахиваешь с ресниц каждый день. Или, может, просто счет дней остановился. Сложно было понять, который час. Ночь или день? Всегда туман, серо. Серо.

И это уничтожает последние мысли о предстоящем. Уничтожает предстоящее. Просто не ждешь его, забываешь, что именно к нему стремилась - к лучшему впереди. А сейчас то, что было позади, растоптала следы, заблудилась. Заблудилась!
Когда собиралась в гости к дочери, накануне покупала новый тональный крем на тон выше, чтобы скрыть седеющее лицо. Так рано под глазами набухли мешки со слезами. И долго перед зеркалом мучила губы, тренируя улыбку. Только дочь даже в лицо ей не смотрела, он приживалась к груди матери и долго плакала, шептала, чтобы та забрала ее, забрала из этого сумасшествия. А потом только цеплялась последними взглядами в мамины глаза, которые давно упали куда-то вовнутрь. Джина всегда была единственной целью. Счастьем, которое оказалось настоящим хаосом. И что делать дальше?

Иногда хваталась руками почти плоскими за бутылку водки, которая прозрачная такая, что сквозь нее мир виден, только немного ярче он за ней. Так интересно, правда? С лицемерной жадность. Хватала самую большую чашку, из которой только кофе пили по понедельникам, когда сложно было расклеить глаза. Наливала полную, начинала глотать, а потом спала в туалете. Много курила, только это способно было ее убивать, хоть и медленно. А кончать с собой не поднималась трусливая рука…

И вскоре вся одежда ее стала серая, а пальцы были созданы только для того, чтобы держать сигарету. Она ездила на метро, станция за станцией мелькали перед пустыми углублениями вместо глаз. И так странно, люди не замечали этих дыр! Никто. И было это так больно, странно больно. Жалости очень хотелось, хоть и знала, что именно это последнее, что хочется. И была рада, что уйдет. Дочь совсем далеко уже. Уже давно. Мир закончился.
Как-то в метро, в самый час пик, голова упала на чье-то плечо, которое читало свежие новости по лэптопу. Это плечо потом почему-то проводило ее к ней домой, смотрело так заботливо, смотрело, как она ела, а потом, тихо закрыло за собой дверь, когда она заснула.

Это плечо больше никогда не исчезало. Оно приходило каждый день, чтобы помочь нарисовать румяна на лице ее. Плечо звали Сэм, и он очень полюбил Кайру. Очень. Он был младше немного и сильно наивнее. Он почти плакал, когда Кайра рассказывала о себе, а когда после этого она плакала ночью, обнимал плечи сильно-сильно и шептал, что он заберет все зло из ее души и спрячет так далеко, что никто не найдет никогда-никогда. Кайра смеялась, не верила, глупая. Боялась верить уже во что-либо. А потом как-то утром, когда солнце вспомнило, что обязано светить, посмотрело на календарь, испугалось: «Ах, уже весна!» И включила на полную катушку, чтобы было ярко, очень ярко – радостно, пришел Сэм с великим счастьем в конверте.
Они переехали, да, переехали. Она обнимала его всю дорогу, а он довольно глядел в окно, перечисляя каждый цветок и ступень, которые будут в их новом большом доме. Что там есть две дополнительные комнаты для будущих детей, три ванные и большой, просто огромнейший сад! И Кайра почти не вспомнила Джину, когда услышала слово «дети». Так ей хотелось больше не страдать. Очень хотелось.
- Милая моя, знаешь, рядом открылась новенькая школа, сейчас там пустовато и пахнет краской, но зато лет через пять там будет просто идеально, а к тому времени мы могли бы водить мимо нашу дочь и рассказывать ей о том, что такое школа. У нее будут твои глаза и мои губы…
- Сэм…
- Прошу, ведь именно этого не достает в нашем великом счастье!
- Да, именно ребенка, которого я уже успела похоронить. Мне хватает одного неудачного раза, отданного в утиль.
- Что ты говоришь? Ты не понимаешь. Это уже другая жизнь твоя, где есть я, где можно все устроить снова, веришь мне? Веришь?
Он умел в такие моменты казаться целым миром, который обнимает ее, миром, которому хочется верить. И она обнимала его в ответ. Целовала губы и глаза, грея обветренные руки в его руках. Она очень хотела верить, что он ее фей. Самый настоящий фей. И верила. Ведь он сбывал ее мечты. Каждую, вовремя.


У врача явно не было никаких проблем в жизни. Возможно, он просто их не замечал, но ведь это не делает его глупцом, просто он наслаждался жизнью. Именно из-за этого он не был лучшим врачом это больницы, он был вполне посредственным врачом. Но ведь это неважно, любой неудачник может, смотря в монитор сказать, что Кайра беременна. Наконец.
Но у него глаза были печальные, он глядел глупо в синие недра монитора и что-то мычал себе под нос. Потом поглядел немного разочарованно на нее и пробурчал:
- Вы не беременны.
А потом этим дурацким врачебным безразличным тоном:
- Мне очень жаль.
Плакать не хотелось, хотелось укутаться в плед и пить через трубочку сок, глаза были самые пустые на свете. Ведь после того наисчастливейшего разговора прошло почти полтора года. А она все еще никого не ждет. Это так страшно, вспоминалось детство, как порхали там бабочки, как шелестели листья опавшие и катились по тропинки в такт музыки, что переливалась в сердце. Тогда было счастливо. Сэм почти не разговаривал, только долго провожал ее на очередное УЗИ. И было так тоскливо ей возвращаться. Поэтому долго еще бродила в парках, в одном, в другом, ела противное мороженное и с досадной улыбкой, такой немного натянутой, смотрела на небо. А в голове в такие моменты только:
- За что?
Жизнь ведь будто началась всего пару лет назад, всего недавно жизни совсем не было. Был больной ребенок, вот, снова вспомнилось. Сразу чувство, что ты сволочь, овладевает. Ведь ты, мать, бросила родное дитя, оставив его один на один с ожесточенной болезнью, уколами и серым больничным потолком.
Сейчас тоже серый потолок. Видимо, во всех больницах он серый. Кайра смотрела на него, и глаза разъедали слезы, горячие. Сколько времени прошло, сколько? Сколько она пережила боли и страха, сколько раз с испугом просыпалась ночью, осознавая, что очередной малыш больше никогда не вздохнет, сколько раз засыпала на этом столе. Три, три выкидыша, три мертвых солнышка. Сэм тогда сжимал ее руки, что становилось еще больнее, но так не хотелось, чтобы он отпускал последнюю счастливую ниточку в ее жизни. Как же хочется жалеть себя часами, когда надежды на оглушительный крик младенца новорожденного почти нет, когда сидишь, и будто по приказу настырной веры вяжешь эту чертову пижаму для новой доченьки или сыночка. Ты не плачешь, ты улыбаешься, поешь колыбельную, которую, может быть, когда-нибудь споешь маленькому комочку, который приносит эйфорию. Кажешься потерянной, немного суетливой психопаткой, но ведь ты просто устала.
И вот этот серый потолок, он знаком и ненавистен, потому что ты не веришь больше ему, ты почти точно знаешь, что встретишься с ним снова, а он будет все так же невозмутим …Он будет продолжать проплывать без каких-либо признаков жалости. А ты будешь истекать кровью и благодарить эту жизнь за это, перебирая слова, ведь от боли и криков… из-за них меняется все. Ведь когда больно, а особенно, когда при этом досадно, ногти на руках вонзаются в кожу. Боль эта не проходит, она остается в голове, она там бьет посуду, кричит, радуется, что с ней ничего невозможно поделать.

На этот раз Хлоя хочет родиться на шестой месяц, так долго она там пробыла, не верится. Возможно, это глупо, но Кайра и Сэм давали имена каждому своему ребенку, думали, что так он станет немного живее. Но они умирали, один за другим, и их имена навсегда становились черными. Хлоя была четвертой, и вот она рождаться должна, а у нее недоразвиты легкие, возможно, она не сможет дышать сама. «Она еще совсем маленькая, совсем, ей бы еще чуточку, еще совсем немного. Кайра орет, А я, ее муж, стою рядом и кусаю свой кулак, чтобы не разрыдаться. Я хотел сказать, что все будет хорошо, чтобы она держалась, сказать хоть что-то, а она только очередной раз закричала оглушительно, сказала, что и так больно, а еще я тут ерунду болтаю, так сразу стало жаль ее. Себя жаль, глупца, заставляющего собственную жену страдать, оставаясь в стороне, обходясь одной чашкой кофе в день. Может, я не прав, может, не стоит, может, мы могли бы жить счастливо и без ребенка.»
Такие мысли посещали Сэма во время каждых родов, он уходил в коридор и долго глядел в прозрачнейшие окна больницы, копаясь в себе, изучая эгоизм.
А Кайра плакала и плакала, потому что кричать уже не хватало сил, было слишком больно, слишком, так не должно быть. Потом уснула она, ей привиделось, как Хлоя ее такая крохотная, идет за руку еще с кем-то. Они улыбаются друг другу, машут ей и удаляются все дальше и дальше. Они не знают, что впереди пропасть, их туда затягивает, они поскальзываются и начинают падать,
Кайра бежит к обрыву и видит, что Хлоя зацепилась за одну ветку, а на другой висит Джина. Они обе плачут и просят помочь, а у Кайры руки трясутся. Джина шепчет:
- Мама, я почти не злюсь на тебя, только прошу, умоляю, спаси, я буду любить тебя больше всех, мы с тобой жить будем вместе, я не буду тебя разочаровывать.

В этом страшном сне Кайра ничуть не сомневается, она хватает Хлою за тоненькую ручонку и вытягивает из пропасти, а Джина медленно и красиво падает вниз, ее взгляд убивает безразличием, она будто знала, что мама больше не будет ее спасать. Никогда.

Что-то капало рядом, очень тихо, тем самым бесило безумно, капельница всегда заставляет проснуться, сон только-только улетучился, оставил на ресницах капли свои. Глаза не хотели открываться, но вошла сестра со свертком и заинтересовала их.

- Принимайте дочку, мамаша.

Она протянула сверток прямо в руки Кайры, которые дрожали сильно. В свертке был ребенок, он морщился солнцу и издавал здоровый младенческий звук типа чавканья, но для мам это больше напоминает мурлыканье котенка. Хлоя… Маленькая живая Хлоя. Она была прекрасна. Потом вбежал Сэм, показалось, что мира вообще никогда не существовало, он начался только сейчас, когда отец увидел свое дитя, обнял жену, сел рядом, начал говорить всякие мелочи о замечательной погоде, которая как раз кстати и о большой кровати, которую срочно надо купить для милой Хлои.

Ведь бывают замечательные концовки у не сказок, они вполне могут быть почти невероятными, но если помозговать немного, то можно поверить в то, что это и есть самое настоящее материальное чудо, объяснение для которого никто не может придумать. Оно просто произошло, на пустом месте, для первого попавшегося человека, чуду ведь неважно, кого осчастливливать. Ему главное быть- в этом и есть его суть, ведь больше ничего не дано. Вот и сейчас чудо пришло, нарисовало самое синее небо над домом и сделало счастливой Кайру, а заодно ее мужа, а еще подарила миру еще одного человечка. Ему спасибо говорить не надо, это его работа.

После таких мгновений счастья наступают раздумья насчет будущего. Ведь вы не знаете, как жить дальше, даже если в мечтах миллионы раз прокручивали его. И знаете, почему вы не знаете, что делать, а потому что мечты никогда не заменят действительный блеск глаз или крови. Вы никогда не поймете, что вы чувствуете, если вы лишь представляете это себе. Вам нужно стать психом, чтобы осознать, что значит истинные мечты, которые сидят рядом. К тому же, когда вы мечтаете, вы все равно до конца не верите, что это произойдет, поэтому не боитесь напускать на себя горе, потому что вскоре по вашему же велению слезы горя перевоплотятся в слезы радости. А когда судьба решает заниматься плагиатом, ты никак не сможешь справиться, ведь теперь не все в твоих руках.
И Сэм почему-то очень испугался этого момента. Очень. Вот его любимая целует здорового ребенка и улыбается ему, их еще оставят в больнице на пару дней, а потом они поедут домой. И теперь уже в детскую комнату они будут заходит не на тиканье часов, а на крик маленькой Хлои. Неужели это и есть конец всех мучений? Неужели все и есть так, неужели бывает радостный конец большой боли?
Но все так и оставалось хорошо, а потом прошло еще четыре минуты и все продолжало быть прекрасной мечтой. А дома было уже все готово к счастью, пахло цветами и чистотой, не было ни крохи пыли. Сэм сел на диван, включил запись со свадьбы и начал теперь только понимать, что он- самый счастливый человек в мире. Он смотрел видео и пил несладкий чай, а потом зазвонил телефон. Он звонил как-то отвратительно громко, Сэм не хотел брать трубку, ему это было ненужно,.. За этот день уже человек десять позвонило поздравить с рождением Хлои, только ни один из них не вслушивался в свои собственные слова.
Сработал автоответчик, в нем долго кто-то говорил с посторонними людьми, кричал и ругался, поэтому Сэм уже хотел выключить телефон ко всем чертям, но как только он подошел к телефону, голос траурно протарахтел:
- Сэр, вашей жене стало плохо, маточное кровотечение, состояние тяжелое, я подумал, что вам стоит знать.
Трубку положили, убежали, по-видимому, спасать Кайру. Несладкий чай растекался по бежевому ковру, он уже приютился под его ворсом, когда чья-то тяжелая рука решила выгнать его оттуда половой тряпкой. Сэм не понимал, зачем он это делает, он дочиста вытер пол, а потом тщательно помыл тряпку. Руки слегка подрагивали, когда он одевал пальто, но он не придал этому никакого внимания, пустые глаза слегка следили за происходящем. Машина с хрипом завелась, деревья мелькали, слезы тихо катились по щекам..
Пробки на дорогах. Во время них может произойти что угодно в мире, и сотни человек это пропустят. И потом надо будет догонять радость или горе. Сэм не торопился, он не нервничал, он слушал симфонию моторов и автомобильных гудков, переключал магнитолу, и думал о том, что он все равно опоздает. Его лимит чудес исчерпан, а в этой области кредит не дают, даже если у тебя отличная работа. Руки медленно скатились с руля на колени, голова стала жутко тяжелой. Мир остановился.



Морфин, морфин, капельки так и хотели свести с ума, они бесили больше, чем боль и крик младенца, который чувствует, что родился для того, что узнать горечь смерти с рождения. Он все понимал, его крик был настолько мудрым, он будто рассказывал, насколько бесполезна была жизнь Кайры, насколько зря, пусто и скверно состояние ее жизни до этой самой секунды. Он будто орал изо всех сил, чтобы она наконец умерла и оставила в покое его и его новую жизнь, где он будет сильнее своей матери.
Он плакал не от горя, а от ненависти. Так казалось, просто было очень больно. Очень. Врачи вертелись, что-то говорили. Ребенка почти сразу унесли, но его крик еще долго расплавлял нервы.

Вы, наверное, не знаете, что эта за боль. Даже если переживали когда-то подобную. Вы не хотите вспоминать эти секунды ада. Поэтому вы не можете сейчас мне с уверенностью сказать, каково это. Вы вычеркнули боль из жизни, чтобы продолжать во что-то верить. Мало кто помнит боль истинно. Зачем же ее помнить?..

Жизнь не мелькала перед глазами, чувств почти не было, она лишь хотела поскорее закончить все. Закончиться. Наверное, она совершила лишь одну ошибку в жизни, эта ошибка сейчас пытается оправдать Кайру, доказывает с пеной у рта жизни, что МАМА ее самая заботливая мама на всем свете. Эта ошибка сейчас выглядит довольно глупо. Ей уже достаточно лет, чтобы понять, что мать до этого самого дня ни разу не упрекнула себя в горе своей дочери. Ни разу. Она материла судьбу, проклинала мужа, который оставил ее одну, родителей, которые присылали лишь открытки на Рождество, но о мусоре своей души не вспоминала. Она корчилась в последних муках в центральной больнице огромного города и первый раз за долгое время прокляла себя, прошептала тихо, что плохая мать. Ей даже стало немного спокойнее, что вот она умрет, и Хлоя не узнает никогда о ней, будет помнить только идеальное из рассказов отца, но никогда, никогда ей никто не скажет о высохшем сердце, которое бы не смогло любить ее.

***


« Мама, милая моя мамочка. Как ты не можешь понять, что я не могу шевелить сердцем, если не знаю, где ты, если не помню твоей улыбки. Я, конечно, никогда-никогда ее не забуду, но с каждым днем она становится все туманнее, будто уплывает на маленькой лодочке в дальнее плаванье. Ты можешь быть какой угодно, тебе не нужно ни о чем думать, я никогда не смогу разглядеть твои недостатки. Мамочка, моя светлая, я не сумею тебя ненавидеть, даже зная, что ты меня оставила, даже зная, что ты больше в меня не веришь, ты можешь похоронить меня в своей памяти. Я могу быть для тебя никем, но ты для меня всегда будешь целым миром. Мама. МАМА!!!»
- Джина!- это был не крик, Кайра хотела бы прокричать это имя, но не вышло, голова приподнялась и устала, бухнулась на жесткую подушку, волосы, шелестя, скользили все ниже и ниже, пока не приземлились на простыню.

Джина стояла на небольшом пригорке, в парке, последние лучи солнца скрывались за ним, худые ноги были укутаны в грязь. Так даже немного теплее. Промокшая одежда в складках уставшее лежала на тощем тельце. Давненько не ела свежей еды, только вот уже привыкла. Сзади бегут люди, кажется, это к ней. Они настоящие. Для Джины уже давно все настоящее. Кажется, болезнь решила оставить ее несчастный мозг. С нее хватит. В голове мелькало мамино лицо, оно тонуло в грязной воде, улыбалось и исчезало. Джина всегда будет любить свою маму, будет знать, что она замечательная, только вот голоса помнить не будет. Люди сзади обняли ее почти заботливо, они отвезут ее обратно в психбольницу, долго же они ее искали, если учесть, что Джина не пряталась. Только сейчас в голове прояснилось все, искать никого не надо, жить ни для кого не надо. Жизнь только для самого себя. Будет слово мама, будет любовь в этом слове, только не будет мамы.
Джина стояла уверенно, а потом пошла за врачами, ее укутали в одеяло и дали апельсинового сока с таблеткой, сое она выпила, а таблетку вручила обратно, с улыбкой.
- Я сначала пройду несколько тестов, чтобы узнать, в своем ли я уме или все еще нет.
Странно, но ее послушали, не впихнули таблетку прямо в глотку, не потянулись за шприцем без долгих раздумий, они слегка вздрогнули из-за ее странного взгляда, но ничего не сделали.
Мелькали деревья.


Громкое, немного нездоровое дыхание слышалось в палате Кайры. Да, врачи устали, отлично выполняли свою работу, кто-то бы даже сказал, что они почти ее вытащили, но… Больше всех устал один из стажеров, его дыхание немного раздражало остальных, но человека с астмой нельзя упрекать в этом.
Когда пришел Сэм, окровавленное одеяло уже убрали, глаза закрыли, Кайра выглядела умиротворенной, будто давно этого ждала. Глупости, какие глупости, просто самые глупые мысли лезут в голову… Было страшно, очень. Видеть любимого человека в последний раз, осознавать его отсутствие, пустоту предстоящей жизни.
Потом он вышел из морга, его повели к дочери. Она была такая красная, живая, дергала ручками и моргала. Что лучше еще можно увидеть в жизни? Сэм обнял дочку, ее маленькая головка уютно расположилась в его ладони.
«Эх, милая Хлоя. Как же я тебя люблю.»