День Победы

Григорию Макаровичу Сможину на дом принесли большой красивый конверт, вместе с пенсией. Тот долго с чуть трясущимися руками, надевал на голову очки на резиночке (одна дужка у очков была сломана), а когда одел, долго и аккуратно расписывался, отдельно в бланке, и отдельно в тетрадочке на том месте, где пальцем показала ему почтальонша. Пригласил ту попить с ним чайку, но почтальонка засмущалась и засобиралась, объяснив деду, что ей ещё человек десять обойти надо. Макарович не стал её задерживать – у каждого своя работа, - и остался один. Он отложил пенсию в сторонку, а вот конверт взял, неторопясь разглядел его, распечатал и вынул большую поздравительную открытку. Открытка была посвящена Дню Победы, а на развороте её был напечатан текст: «Уважаемые Григорий Макарович и Галина Михайловна! От всей души поздравляю Вас и Ваших близких с самым большим и радостным для Вас праздником – Днём Победы!» Макарович перевёл взгляд вниз. Внизу под большим текстом, стояло: Президент Российской Федерации и роспись. Старик немного поразглядывал замысловатую роспись президента и отложил открытку с конвертом в сторону. Стал пересчитывать пенсию. Пенсия была не ахти какая, но на соль и спички хватало. А что ещё человеку надо? Григорий Макарович пересчитал пенсию, и оказалось, что ему на пенсию добавили ещё двести рублей. Почти два килограмма колбасы – подумал дед. Копчённую-то он всё равно давно не ел, дёснами её не прожуёшь, а вот варённую, если её нарезать тонкими кругляшами, жевать было можно. Дед разложил пенсию на три кучки: одну на еду, вторую – чтобы платить за свет, воду, отопление и за дом, а третью, самую маленькую, себе на похороны. Достал из шифоньера парадный китель, надел его, и, шаркая старческими ногами, подошёл к окну.
За окном начинала цвести сирень. Действительно, на улице была Весна и была Победа. Дед присел на табуреточку, стоявшую тут же у окошка, снял очки, сложил целую и поломанную дужки, обмотав их резиночкой, и глядя на улицу, стал вспоминать войну.
А что он помнил о войне? Да почти ничего и не помнил. Разве что, ту польку – Ганьку, которая сделала его мужчиной?
Это было сразу после освобождения Варшавы. Их полку для роздыха, и приведения себя в порядок, выделили целых два дня. Григорий воевал всего полгода, но на его груди уже блестела- сверкала медаль за отвагу. Он был молод, горяч, как все девятнадцатилетние парни, и молодюсенькая полька, как-то по особенному выбрала и бросилась к нему, прижавшись всем телом к его груди, как бы, благодаря за своё спасение. Она почти повисла на нём, обхватив его шею руками, и плакала, и целовала его грудь и его медаль, и лопотала что-то по польски. А её острые упругие бугорки, под рваненькой вязанной кофточкой, больно и нестерпимо жгли всё его тело. Потом она увела его в развалины ратуши. И там, всё это и случилось. В какой-то, чудом уцелевшей комнатушке. Она сама увлекла его за собой навзничь, торопливо раздеваясь и помогая раздеваться ему. По-прежнему что-то лопоча ему и не прекращая целовать. Да, её звали Ганькой. Так, в освобождённой Варшаве, прямо с автоматом за спиной, Григорий впервые увидел молодое и худенькое девичье тельце. У Ганьки заурчало в животе, и он вытащил из кармана галифе два больших чёрных сухаря. Ганька торопливо схватила их, один тут же засунув в рот, и потянула Григория на себя. Так они и полюбили друг друга. Григорий сверху, навалившись всем телом, и торопливо и часто торкаясь во что-то мокрое и горячее, а Ганька снизу, со своими огромными чёрными, будто удивлёнными и испуганными глазами, и не забывающая торопливо жевать свой сухарь. На тоненькой бледной руке девушки, чернел, выколотый татуировкой, пятизначный номер.
- Что это? – спросил он, указывая на татуировку, когда они тяжело дышащие, мокрые от пота, изнемождённые своей любовью, лежали, отдыхая друг от друга.
Но Ганьку, казалось, перепугал этот вопрос.
- Нет, нет, нет, - закричала она в страхе – не надо, не надо, это всё они! Они убили семью, матку, тату, братьев, всех, всех, всех. Они хотели убить меня…                Глаза девушки расширились в ужасе и вдруг, будто остекленели. Она резко прикусила губы, прижалась с силой к Григорию… Но было уже поздно. Всё её тело стало трясти, ломать и крутить. Голова Ганьки болталась с обезумевшим потусторонним взглядом, а руки дёргались и скребли пальцами по грязному и заваленному штукатуркой полу. Григорий не на шутку испугался. Такое он видел впервые, и, крепко обхватив девушку старался держать её руки и голову, которые всё вырывались и вырывались из-под его власти, а он всё не  мог и не мог их удержать. Это был эпилептический удар.
Только минут через десять девушка стала приходить в себя. Григорий не стал её ни о чём расспрашивать, вытащил из кармана ещё один последний, остававшийся у него сухарь, отдал Ганьке, а она сидела, тихо и будто виновато, прижавшись к нему всем телом, будто спала, и на большой сухарь, который она держала в руке, вдруг стали капать крупные слёзы. Гриша стал целовать ей глаза, руки, бессмысленно и жадно, не зная как утешить и чем приласкать девушку. Он сам, казалось, ещё не до конца отошёл, от своего испуга и потрясения.                И так, вместе со своим испугом, потрясением и страхом, но и со своими рвущимися через край силами, в освобождённой Варшаве, Григорий Макарович познал свою неожиданную и первую любовь.
Два дня роздыха пролетели, как два часа. Надо было прощаться, а у Ганьки не было ни документов, ни адреса, ни родных. У Ганьки не было ничего, кроме своего худенького, как у подростка, девичьего тельца, и двух огромных благодарных глаз, которые врезались Григорию в память, как осколок под сердце.
А потом снова были бои. И он снова, в своей длиннополой шинели бегал вслед за своим комиссаром, который был для него, почти отцом и Оберегом. В первом своём бою, честно сказать, Григорий «струхнул» и не миновать бы ему штрафбата, если бы не комисcар. Он не только спас молодого бойца, но ободрил его, вселил надежду в неуязвимость смелого воина, и, даже взял к себе под опеку, строго настрого приказав, чтобы в любом бою, Григорий не отставал от него ни на шаг, и действовал точно так же, как поступает он – его комисcар.
- Ну, что Сможин, сможем, вон из-за того бугорка по фрицам вдарить? – спрашивал обычно он.
- Сможем – окидывая взором местность, отвечал Гриша.                А что ещё он мог ответить комисcару?
- Тогда за мной.
И комиссар с криком: «В атаку! Ура!», первым выбрасывал своё тело из укрытия навстречу врагу. Сможина будто стегал этот возглас, и он, вслед за командиром, выпрыгивал во весь рост, и, также остервенело кричал «Ура!», и стрелял, и бежал вперёд, как самого страшного боясь, потерять из вида своего наставника. А рядом неслось нарастающее, вместе со свистом пуль и разрывами фугасов, многоголосое и страшное «Ура» других его товарищей.
- Залечь! – кричал командир и, странным образом и он и Сможин падали почти одновременно, именно за тем бугорком, из-за которого их не могли достать немцы. Бойцы тоже залегали не на открытом пространстве: кто падал, кто запрыгивал в огромные воронки от снарядов, кто за разбитыми и искорёженными войной пушками и танками, кто за серыми редкими и, наверное, уже погибшими берёзками.
Как привязанный, из боя в бой, бегал за своим командиром Григорий Сможин. Впереди их летели только пули, и швыряемые ими в фашистов гранаты. Уже и медаль за отвагу висела на груди, а ни одна пуля, ни один осколочек, и ни одна царапинка, даже не дотронулись до молодого и горячего тела Гришы. Он с комисcаром были как заговорённые. Даже в разрушенной Варшаве, где не только царапину, но и смерть можно было встретить в любом подвале, на любом этаже и за любым углом, война не оставила им отметин.
- Ну, что Сможин, сможем? – хитро улыбался ему комисcар, видя, как на парне повисла, только что освобождённая ими из фашистского плена, полячка. Та самая Ганька.
Но, что Григорий мог ответить своему командиру?
А потом, вскоре, сразу после Варшавы, прилетела к комисcару пуля. И не одна, а целых две.                И не стало у Григория Оберега.
А ещё через неделю, полоснуло и Григория осколочно-фугасным. Двумя осколками раздробило кисть и предплечье, а третий вошёл прямо под сердце, как медаль за его удаль и молодость. И впервые почувствовал Григорий Макарович запах Смерти. И стало ему по- настоящему страшно.
- Ганька, Ганька! – исступлённо стал кричать Гриша, когда Смерть стала трясти его тело, а руки искорёженными пальцами продолжали скрести и скрести землю, пытаясь зацепиться за жизнь. И стояло над Гришой одно гулкое и прорванное небо, а Гриша всё кричал и кричал, из последних сил, пытаясь охватить взглядом всю безбрежность падающего на него и начинающего пропадать Мира, и боясь, что и его взгляд может стать потусторонним.
- Тише, тише, я здесь рядом, милый…
Так закончилась, для Григория Макаровича Сможина, война.
В госпитале он провалялся прилично, но молодое тело выдюжило, раны заживали, и он пошёл на поправку. В госпитале же он встретил не только День Победы, но и свою вторую любовь, и единственную жену – Галину.
- Галина, Галина, давай беги скорее – слышал он отстранённо, почти в бреду, борясь со всепожирающим огнём в сердце – там опять солдатик из новоприбывших тобой бредит.
- Да, ну вас, девчата, я и так вся забегалась – звенело в ответ подругам.
- Как же забегалась? Только он уже третьи сутки, только тебя и зовёт: «Галька! Галька!»
«Как третьи сутки?» - ворочалось в голове у Сможина. Но над ним уже склонялось молодое девичье лицо с непослушными локонами волос. Тонкие нежные руки начинали поправлять подушки, вытирать пот со лба, смачивать водой пересохшие губы.
- Мама?-  силился всмотреться в лицо Гриша.
- Нет – тихо улыбалось ему лицо девушки.
- Ганя? – с трудом шептали губы Григория – это ты, Ганя?
- Я не Ганя, я – Галя – улыбалась ему девушка – потерпите немного, скоро будем менять повязки.
Гриша лежал, уставясь глазами в известковый, видно давно белённый, потолок и вспоминал, чуть не закрывшееся  для него небо.
- Как же так – думал он – больше полгода Смерть огрызалась, но бегала от него, как трусливый заяц, забиваясь в щели и овраги, а он настигал её и поливал градом пуль из автомата. Он давал ей прикурить, и забрасывая гранатами. И вот, теперь, когда он почувствовал свою силу над Смертью, когда у него появилась Ганька, и когда уже перед ним стояла и долгая Жизнь, и большая Любовь, и сверкающая Победа, он вдруг оказался в госпитале, чуть-чуть не убитый, с искорёженной рукой, без Ганьки, без коммисара, без победного салюта над логовом врага? Есть ли бог на свете? А ведь он любил небо. Как же так, что у него, ни в чём не виноватого, чуть не отобрали это небо.
Сможин вспомнил, как целых два года, он обивал пороги Военкомата, и просил, чтобы с него сняли «бронь». Он мечтал быть лётчиком, и мечтал быть победителем. Он занимался в АСОАВИАХИМЕ, и когда, наконец-то, «бронь» была снята, его направили на курсы подготовки десантников.
Мечта была совсем близкой. Он уже заканчивал курсы, и оставалось сдать только прыжки с парашютом. Он помнил, каким восторгом  и радостью наполнилось его сердце, когда его и ещё двух курсантов, в полном облачении, и с парашютами за спиной, поднимали на большом аэростате в голубую высь. Все навыки, уже досконально были отработаны на парашютной вышке. Оставались только самостоятельные прыжки, после сдачи которых, их ждали красивые военные билеты РККА, новёхонькое, с иголочки, обмундирование, и долгожданный фронт. А фронт их ждал, и ждал, даже не на линии фронта, а в тылу врага. Ведь они были десантники. Счастье распирало  грудь Сможина, и только инструктор – молодой лейтенант, прервал его радужные мечтания. Аэростат уже был поднят. Далеко вниз и в сторону уходил привязной трос. Возле подъёмной лебёдки, превратившейся в точку, шевелилось ещё две или три точки. Эти точки были техники обеспечивающие подъём и спуск аэростата. Инструктор выдавал последние наставления и проверял надёжность крепления парашютов. И, наконец, получив «добро» один за другим, с интервалом в пять секунд, курсанты, с лёгким шлепком по спине, стали шагать в небо, в свой первый самостоятельный прыжок. Почти тут же, как на вышке, с резким дёрганьем и хлопком, над Сможином распустился белый купол. Григорий даже запел, от переполнявших его чувств. Но песня песней, а надо было думать уже и о приземлении. Гриша осмотрелся. Далеко внизу и чуть в стороне белел второй белый купол его сокурсника. Но где на парашюте опускался третий курсант, он так и не заметил. Григорий долго вертел головой, пытаясь найти этот третий купол, и бросив взгляд на землю, вдруг заметил, что недалеко от «точки», которая была подъёмной лебёдкой на земле лежит ещё одна неподвижная точка, и к ней уже бегут – перемещаются другие «живые точки» - техники обеспечивающего персонала. Григория поразили и та «неподвижная», и другие «движущиеся точки», что он еле успел сгруппироваться, для приземления. Оказалось, это разбился их курсант, с которым он несколько минут назад ещё стоял в корзине аэростата и улыбался, ожидая своего первого прыжка. У того не раскрылся парашют.
«Как же звали, того курсанта?» - силился вспомнить Григорий Макарович, глядя в окошко на расцветающую сирень. Но так и не смог вспомнить.
Лейтенанта-инструктора отдали под трибунал, и вскоре он был отправлен на фронт. А ещё через неделю, их группу курсантов-десантников расформировали.Война под напором Красной Армии стремительно катилась вспять, к своему месту зарождения и к своей гибели. Надобность в десантниках отпадала, и всю их группу отправили в строевые пехотные части.
Так Григорий Макарович попал на фронт.
Пролетели годы, как вода протекла сквозь пальцы. И было это шестьдесят пять лет назад.
Была и Победа. И свадьба со своей спасительницей, Галинкой – осинкой. Был и этот дом, что и сейчас ещё стоит крепко, и который он с Галинкой поставил в далёком 1947 году. Было и два молодца сына – Андрей да Борис. Напишут ли они ему сейчас весточку?
Поздравят ли с Днём Победы?
Андрей вот уже как пятнадцать лет, вместе с семьёй и с его внуками, живёт в Германии. Борис и вовсе, бросил шахтёрский труд, сколотил какую - то «Рок-банду», да и осел Америке. Играет теперь где-то там, по ночным клубам. И детишек своих, его внуков, тому же учит.
Григорий Макарович ещё раз поглядел на улицу, на всё побеждающую Весну. Погладил кошку, заскочившую ему на колени, и стал собираться. Напротив его дома, стоял двухэтажный особняк куркуля – Мухина, которого дед помнил ещё сопляком. Мухин никогда не работал, но когда вырос, просто стал скупать, у стариков их посёлка всякую живность: кур, гусей, свинину, да говядину. Скупал, конечно, за «полцены», а перепродавал, как он сам смеялся по «рыночным ценам». Сопляк, прожил уже полвека, а как был сопляком, так сопляком и остался. Он и над Григорием подсмеивался: «Ну, что победитель, пьёшь Баварское пиво?». Больше всего задевало Сможина, что и его,  сыновья дружили когда-то с этим ушловатым Мухиным.
Но, сегодня был его, Сможина, а не Мухиных, день. Его День Победы. И Григорий Макарович решил, как бы не было трудно, но, как всегда он в этот день делал, вывесить над своим домом Красный Флаг. Пусть немного покорёжит Мухина, пусть не зазнаётся своим краденным богатством.
Дед встал и, шлёпая ещё босыми ногами, побрёл в чуланку, где кроме всякой старой всячины, хранилось завёрнутое в чехол знамя.
- Мы ещё сможем – мурлыкал себе под нос дед. Следом за ним, бежала и тёрлась о его ноги кошка.
- Мы ещё сможем! – повторил он себе уже громче, остановившись на кухне и делая передышку.
Ведь сегодня был его день. Его День Победы. А болячки и годы не в счёт. Жаль, что уже не с кем отмечать этот праздник дома. Заглядывал к ним обычно Клим Фролов, тоже фронтовик с их улицы, да только убили Фролова, вот уже как три года назад. Убили и ограбили. Да сколько как верёвочке не виться, а конец будет. Через год, но нашли убийц и преступников. И оказался убийцей деда собственный внук, которого и задержали, когда он обменивал военные награды собственного деда на наркотики. В судебных же разбирательствах, выяснилось, что был ещё внук Фролова, и проходил по другим делам, как участник какой-то фашистской банды. Слава Богу, какие-никакие, а у Сможина и дети и внуки исправные. Дай Бог всякому. У Григория Макаровича был уже заготовлен и план, как он проведёт этот праздник. И план этот был почти такой же, как тогда, в войну, когда комиссар его спрашивал: «А что, Гриша, сможем мы добежать вон до того бугорка? А Григорий отвечал ему: «Сможем!»
Что ещё он мог ответить комиссару?
А флаг укрепить, дело недолгое. Всего-то подняться по приставной лестнице на три ступеньки вверх, да и вставить древко знамени в специально приколоченные для этого на фасадной стороне дома, петли. Выше, почти под карнизом, висела выцветшая и покоробившаяся от времени, фанерная звёздочка. Когда-то её к дому приколотили пионеры. Вот до звёздочки, чтобы, хотя бы покрасить её, надо было подниматься на целых пять, или шесть ступенек, но на это, сил уже не было
Из шифоньера дед достал галифе, сапоги, рубашку. Почистил их, отдельными для каждой вещицы щётками. Уселся на железную, никелированную с шариками кровать и стал неторопливо одеваться. На кителе, он суконной тряпочкой с «Асидолью» старательно начистил пуговицы и свои награды: медаль «За Отвагу», «За освобождение Варшавы», медаль «За Победу над Германией» и другие памятные награды.
                Во-первых, - наметил себе в плане Григорий Макарович – он вывесит на доме красный флаг. Во-вторых, купит себе в магазине бутылочку водки, немного колбасы, чего-нибудь к чаю, и посмотрит по телевизору парад на Московской Красной площади. Ну, а в-третьих: при полном параде и со своей бутылочкой и с нехитрой закуской, пойдёт он на кладбище. Пойдёт он на могилку, к своей дорогой и незабываемой Галине Михайловне. Умерла ведь его Галиночка, подружка его вековечная, прошлой осенью. Даже дети не похоронили. Бизнес там какой-то срывался. Прилетел только Андрей, на три дня, да и то запоздал, помог только с благоустройством могилки, да оградку с памятником заказал. Но и на том спасибо.
А ведь в поздравительной открытке прямо так и было написано - сказано: «Уважаемые Григорий Макарович и Галина Михайловна!»
Откуда мог знать президент о смерти его Галиночки? У него своих дел много – невпроворот. А вот он сходит на кладбище и поздравит! Поздравит всех, кто помог ему одержать эту Победу. Поздравит и комиссара, своего замполита, поздравит и Ганьку, поздравит и курсанта не увидевшего над собой белого купола парашюта, поздравит и ни в чём не виновного лейтенанта-инструктора, поздравит и Климку Фролова, поздравит и свою любимейшую и не давшую ему умереть Галинку.
Поздравит всех, всех, кто был с ним бок о бок, и кого он ещё помнит, и кого он уже стал забывать! Ведь это не только его праздник. Это праздник всех победителей, а значит и их тоже. Это их праздник. И называется он – День Победы!                5.11. 2009 г.