Каперанг

Его появление в деревне вызвало интерес. Чуть согнутый годами, но      ещё твёрдо ступающий по земле старик  привлёк внимание многих.        Пронёсся слух, что он, долго не торгуясь, задорого купил дом недавно умершего армянина. А вдову покойного, торговку самогоном,  было бессмысленно просить сбросить тысчонку-другую. Старик  избежал ненужного унижения. Его зауважали. Очень скоро он  перезнакомился со многими, так как был    словоохотлив  и улыбчив. Этим  знакомствам  способствовало  местоположение стариковского дома.
       Довольно добротный, хотя и не новый, дом стоял недалеко от сельской церкви на едва заметном возвышении.  Подворье старика раскинулось на самом повороте к продуктовому магазину. Добрая половина жителей села ходила именно в этот магазин, предпочтя его трём другим за постоянную чистоту в торговом зале, неплохой ассортимент и вежливость продавцов. Религиозная хозяйка магазина была не чужда благотворительности, помогала восстанавливающейся церкви, чем и снискала уважение односельчан. Мимо дома старика постоянно кто-нибудь да шёл в ту или другую сторону. Доброжелательный новосёл умел найти тёплые слова и тему если не долгого разговора, то краткой беседы или приветствия.
         Оказалось, что он вовсе не чужак в этих краях,  хорошо знает село и его окрестности, потому что за десять лет до войны родился здесь.
        Стало известно, что он вдовец. Жена его давно умерла. Многих удивляло, почему он выбрал для своего отставного житья деревню, а не город, где проживают его сыновья.
Одинокие селянки и вековухи заволновались: хотя и староват,  но такой ещё крепенький да ладный, улыбчивый и речистый. Однако старик не дал ни малейшего повода ни одной из них для более тесного знакомства.
        Капитан первого ранга в отставке оказался созидателем. Загорбился новой крышей сарай, подправленную изгородь украсили светлые тесовые ворота, а дом зазеленел от новой добротной покраски, заулыбался наличниками окон. Живо закурчавился огород самой разной растительностью. Всего было понемногу, но росло дружно и многообещающе. На месте бывшего пустыря за забором зажило своей жизнью зелёное хозяйство.
       Вскоре прибился к дому  пёс-великан. Старик умело прикормил бродягу, и тот потянулся к доброму человеку. Неизвестно, какое имя носил пёс раньше, но у старика он стал Диком, очень быстро привыкнув к такому обращению. Дик по-собачьи радостно обживал предоставленную ему конуру, согласившись в благодарность за еду и общение на тяжеловатую длинную цепь. Он стал отличным сторожем и удобным собеседником старику, так как никогда не возражал хозяину, всегда первенствующему и в беседах с людьми. Дик не был пустобрехом, лаял только тогда, когда кто-нибудь открывал калитку. Заслышав лай обретённого питомца, старик неизменно появлялся на невысоком крылечке, внимательно вглядываясь в пришедшего.
       Новый домовладелец купил себе «семёрку» и, несмотря на возраст, выказывал довольно быструю и рискованную езду.   Заглядывал на городской рынок в поиске какой-нибудь рыбины, памятной по его прошлой жизни, или другой недеревенской снеди.

В самом конце апреля старик познакомился с женщиной, по виду горожанкой, которая, проходя мимо его дома, неожиданно обратилась к старику:
– Теперь вы хозяин этого дома?
– Да, – широко улыбнулся он, заметив какую-то странность в её лице, особенно во взгляде. Ему показались женские глаза немного безумными или потусторонними.
– А вы не соседка ли моя будете?
– Я живу на этой же улице, и в этом смысле – соседка, – ответила она.
– Дачница или постоянно живёте?
– У меня здесь особняк, не дача в привычном смысле, –
пояснила та.
– Как же вы справляетесь?
– Не справляюсь. За домом смотрел муж, но он умер позавчера.
Она секунду помолчала, словно соображая что-то. Потом уронила  беззащитно и  неожиданно:
– Он ещё не похоронен.
Старик посерьёзнел, улыбка сошла с его добродушного лица. Он  оторопело уставился на странную собеседницу. Видимо, понял, что женщина была в том состоянии, когда не дают себе отчёта.
– Позвольте узнать, чем занимался ваш супруг? – спросил, чтобы не молчать.
– Он был моряк. Ходил в море на промысловых судах. И вот теперь его нет, – глухо уронила собеседница, упершись странноватым взглядом в плечо старика. Тот что-то понял такое, что заставило его подойти вплотную к женщине и обнять её за плечи.
– Разрешите мне проводить  вас до калитки вашего дома.
Женщина почувствовала тепло его мягкой и широкой ладони, как-то быстро сникла, только спросила:
– Вы тоже моряк?
– Да, моряк, капитан первого ранга. Теперь в отставке.
– В отставке… – как эхо, повторила она.
И старик на виду всей улицы повёл её, слегка приобняв за плечи и что-то говоря, слегка наклоняясь над её ухом. Около церкви им встретились две женщины. Одна из них, взглянув на старика, произнесла:
– Ой, спасибо вам. Мы обыскались её. Ушла из дома как-то незаметно. Думали, ещё одна беда случилась.
Она взяла под руку опекаемую, улыбнулась провожатому. Тот посоветовал:
– Напоите её горячим чаем – поможет. Лучше с мёдом и лимоном.
Слегка поклонившись, он простился с женщинами и пошёл обратно. 
Недели три спустя, подметая прошлогоднюю листву  возле калитки, он окликнул свою странную знакомую:
–Здравствуйте, рад встретить вас в полном здравии.
Она безучастно глянула на него, как глядят на совсем незнакомого человека. Даже слегка насторожилась.
– Вы забыли – ведь мы с вами знакомы. Я знаю, где вы живёте.
– Простите, не припомню, – напряглась женщина.
– Тогда давайте познакомимся снова: Григорий Борисович Кузнецов, капитан первого ранга в отставке.
Она как-то замялась, не то смущаясь, не то негодуя:
– Так зачем же нам знакомиться?
– Мы с вами живём в одном селе, нехорошо буками ходить мимо друг друга.
       Она назвала своё имя. С тех пор они стали общаться.  Женщина  отметила, что отставник других слушает заметно нетерпеливее, торопится высказаться сам. Позже она поняла причину этого: старик страдал от одиночества, страдал беспощадно, жёстко, как можно было страдать только от тяжёлого недуга.

       Всё чаще в воспоминаниях возвращалось к старику Кузнецову деревенское детство. Хоть и голодно было в войну, но выручала семью корова. Однажды, в сорок третьем, в разгар не проходящего тылового голода, корову у Кузнецовых украли. Только сутки не было во дворе животины, а двор опустел и затих – жуть! Мать ни о чём не могла думать и говорить, словно помешалась от этой беды. Отец был на фронте.
      В те поры в лесах вокруг Пензы шныряло немало дезертиров. Каждый из них – сплошное отчаянье. Терять им было нечего: отвечать за побег всё равно придётся. Во дворе  глубоко отпечатались раздвоенные коровьи следы. Григорий с братом проследили эту цепочку. Зорька, видимо, сильно упиралась, не желая покидать родной двор: след был неестественно удлинен, с каким-то потягом. Так бывает, когда животное упирается, а его тянут на верёвке. В пойме реки след затерялся.
       Кузнецовской семье помог тогда мужик с соседней улицы, конечно, при условии, что его не выдадут ни братья, ни мать. К счастью, они успели. Корова была ещё жива и спокойно паслась в потаённом месте.

А как прекрасно начиналась юность! На утренней зорьке, когда вовсю горланили золотарёвские петухи, расходились с деревенской улицы ребята, проводив по домам девчат после выпускного вечера. Только день оставался Гришке, чтобы отоспаться, отдохнуть под родительской кровлей. Семерых парней из его класса вызвали в районный военкомат, чтобы определить их дальнейшую судьбу. Шёл  1949 год – суровое послевоенное время – согласия у парней никто не спрашивал.
– Ну, скажи мне, Кузнецов, как ты думаешь, надо восстанавливать морской флот после войны, нужна ему молодая кровь? – испытующе спросил его майор, выделив опытным взглядом самого ладного из парней. Григорий заметил в глазах майора добрую искринку, но подумал: «Что же он у меня спрашивает? И так каждому понятно, что флот должен быть сильным. Знает, а спрашивает». А вслух ответил:
– Конечно, надо, товарищ майор.
– А кем его пополнять?
– Наверно, нами, – не растерялся будущий моряк.
– Флоту нужны грамотные офицеры. Будете учиться.
        Потом, секунду помолчав, добавил:
         – Учиться в Каспийском высшем военно-морском училище,  правда, если комиссию пройдёте. Моряк, как любой воин, должен быть здоровым, чего же в больное нутро науку вбивать?!
Григорий смотрел на разговорчивого майора, с радостью соображая, что у него-то, у Гришки, всё в порядке со здоровьем, ничегошеньки не болит. И он радостно выпалил:
        – Товарищ майор, я очень-очень здоров.
Офицер дружески улыбнулся призывнику:
       – Комиссия решит.
       Так оно и вышло: шестеро молодых золотарёвцев тогда покинули свою деревню, чтобы стать на какое-то время курсантами Каспийского военно-морского училища.


        Много раз за военную жизнь капитану первого ранга приходилось  слышать марш «Прощание славянки». Но чаще всего эта мелодия прилетала к старику из его крылатой юности, когда всё ещё было впереди. Тогда, в конце лета 49-го, ребят  провожали  всей Золотарёвкой в неведомый Азербайджан, к месту их курсантской жизни. Ребята из сельского клубного оркестра, в котором Григорий играл на первой трубе, в последний раз исполняли этот марш только для него. А он уходил с товарищами вдоль берега, часто оглядываясь. Вот бежит он по шатким мосткам в тальниках и не видно уже друзей-оркестрантов, а звуки «Славянки» настигают и настигают его своей пронзительной мелодией. Она провожала его, прорываясь сквозь прибрежные кусты, где так часто сиживали ребята, отдыхая после купания.

       «Как давно это было, – думал теперь Кузнецов, по-стариковски просыпаясь чуть свет в своём одиноком доме, – Как давно это было…»

       Преддипломную практику проходил он на корабле второго ранга в должности командира боевой части. Это были два незабываемых месяца, когда узнал он по-настоящему, что такое море, моряки, морская дружба и морская служба. Довелось тогда вблизи увидеть Командующего Морским Флотом СССР адмирала Кузнецова.
– Лейтенант Кузнецов? – удивился тезке адмирал. – Желаю успешной службы. Я тоже с этого начинал, был командиром БЧ.
Морская служба Григория  была связана долгие годы с Каспийской флотилией. Несколько лет служил он штурманом на корабле третьего ранга. Это было научно-исследовательское судно для изучения возможностей глубоководной сварки, так необходимой в практике военного флота. Но эти исследования были остановлены распоряжением Никиты Хрущёва.

        Как-то окликнул капитана-лейтенанта Кузнецова начальник отдела кадров  флотилии и заявил:
– Пора вам, Кузнецов, идти на большой боевой корабль.
        Вскоре получил Григорий назначение на такой корабль на должность помощника командира. На флоте, как и всюду, слухами полнится земля, вернее – море.  Григорию передали, что сам Командующий флотилией сказал  после назначения Кузнецова на этот корабль:
– Командир, к вам пришёл отличный помощник, поздравляю.
– Я очень рад, – ответил тот.
         Уже через два года стал пензяк и самым молодым на флотилии командиром корабля.  Он принял тогда корабль и попросил у командования разрешения встать на рейде. Понимал, что нужна полная автономность, чтобы ввести в строй личный состав. День и ночь, с небольшими перерывами на отдых, занимались моряки боевой подготовкой, приводили в порядок все боевые части. Кузнецов сам составлял план учений, а на третий день  начали заниматься и тактикой, организовав стрельбы по берегу.
        К радости молодого командира, через неделю у служивых появился интерес к делу. Он собрал в своём кубрике всех командиров боевых частей корабля и силой своей власти категорически запретил арестовывать матросов, оставлять их «без берега».
– Вы что – судья, чтобы судить и наказывать ребят?! – вскинул свои кустистые не по возрасту брови Кузнецов, разговаривая с самым ретивым из командиров.
– Но я командир этой боевой части, и матрос Приходько служит под моим началом, – воспротивился ретивый.
– А я командир корабля и приказываю уволить на берег всех, кроме самых необходимых специалистов. 
Потом немного помолчал, успокаиваясь.
– Желаю  хорошего отдыха, – напутствовал строй уволенных на берег  довольный командир, радуясь  первой победе. Наградой ему были добрые слова моряков, которые своими каналами дошли до его ушей.
Именно эту команду особенно чётко, пофамильно помнил старик Кузнецов. Может быть, потому, что это был первый корабль, где он был командиром. Ведь всё первое запоминается надолго, навсегда. Бывали счастливые ночи, когда кто-то из ребят приходил в его неглубокие тревожные сны. Он подолгу потом не мог заснуть. И живым косяком шли воспоминания о долгой и успешной морской службе. Если фамилия какого-нибудь  моряка выпадала из памяти, старик поднимался среди ночи, брал с полки тяжёлый фотоальбом и пытался её вспомнить. Глядя на карточку, он быстрее восстанавливал имярек того или другого сослуживца, потом, кряхтя и довольно улыбаясь, снова забирался под одеяло, пытался уснуть. Иногда ему это удавалось, но чаще он лежал с закрытыми глазами, погрузившись в размышления о быстротекущей жизни.
Долгими зимними ночами нередко снилось старику южное небо. Над Баку его курсантской молодости оно нависало куполом над вечерними улицами, постепенно темнея. Густой бархат небосклона, расцвеченный южными крупными звёздами, радовал старика и во сне. Тревожная дремота слабеющего тела наполнялась теплом далёкого прошлого, счастливого во всех отношениях: успешная морская служба, любимая жена, двое сыновей,  друзья по жизни.
       Жена являлась  к нему  молодой и  стройной, какой увидел он её впервые. Вместе с её приходом в дремлющем сознании старика возобновлялась щемящая, часто повторяющаяся мысль: я был тогда успешным и сильным, а Иринка Багир-заде была лучшей из бакинских девчонок. Так думал он о ней всегда, во сне и наяву, в каждом совместно прожитом дне и в теперешнем томительном одиночестве. Он никогда не сомневался, что Ирина  была его судьбой, единственной, желанной, спущенной свыше.
 «Ведь кому скажи, – думал иногда старик, –  не поверят, что так бывает: встретить – потерять – снова встретить через год».

Курсанты морского училища ждали увольнения, как самой большой радости. Послевоенная обстановка была аскетичной, но молодёжь умела радоваться и тогда. Очень скоро курсанты перезнакомились с бакинками, и не прошло много времени, как составились дружеские компании. Чтобы сменить казарменное жильё хоть на вечер, ребята снимали квартиру, куда шумной гурьбой заваливались, запасшись небольшим запасом спиртного и достаточным количеством еды.  Они помнили, что надо трезвым вернуться к месту постоянной дислокации, то есть в училище. А поесть всегда не мешает. Шумно и весело проходили те вечера. Много танцевали, смеялись и пели. На одной из вечеринок и увидел молодой Кузнецов её тёмно-карие глаза. Они лучились добротой, тёплым весёлым озорством.
– Кто она? – спросил он у своего друга.
– Да Иринка Багир-заде, – ответил тот, не особо заострив на этом внимание. – Славная девчонка, только уж очень  скромная.
Григорий пригласил девушку танцевать на следующий же танец и сразу ощутил, как ладно подошла она его сильным рукам, его росту, как ясен и смешлив её взгляд, какой волнительной лёгкой дрожью отзывается её спина на прикосновение его руки. Они протанцевали весь вечер, и обоим стало ясно, что он пойдёт провожать её. Так оно и было, но Гришке не хватило на большее смелости. Он не целовал её и не посмел даже назначить  свидание. Ждал от неё какого-то намёка. И дорого потом заплатил за свою робость. Ему думалось в тот вечер:  и так ведь ясно, что она вместе с другими девчатами  должна прийти и в следующий раз.
       Но Иринка исчезла, не появилась ни в следующую субботу, ни позже. Подружки недоумённо пожимали плечами, то ли действительно ничего не знали о Багир-заде, то ли ловко покрывали подругу. Григорий ругал себя последним лопухом и олухом, что  их встреча не состоялась. Какого намёка на свидание надо было ждать от этой скромницы, а сам-то был на что?!
Но судьба не оставила их без доброго покровительства. Целый год он не видел Ирину, но ему и в голову не приходило завести себе другую подружку.
Однажды в мае он шёл по тому же проспекту, на котором они расстались, думал о ней. И она ступила ему навстречу из пустого времени. «Не может быть, – оторопело подумал он, – не может быть!». Но её лицо потянулось к нему из уличной толпы, оно светилось радостными глазами. 
– Ирина, ты ли? – предстал он перед ней немыслимым идиотом, как ему показалось позже. – Я о тебе столько передумал всего. Почему ты исчезла?
– Но ты ведь не назначил мне свидания, и я подумала, что…
– И зря подумала, я ждал тебя, спрашивал у девчат. Хоть бы какой намёк сделала в тот вечер.  Нарочно что ли пряталась?
– Не пряталась я, а грустила по тебе.
Он набрался смелости и привлёк её за плечи, успев заметить боковым зрением осуждающий взгляд немолодой апа. И они пошли вместе по проспекту, как оказалось, они уходили в большую совместную жизнь, полную любви и доверия. Григорий понял, что Ирина его судьба, ведь не зря же шла она ему навстречу через тот длинный и пустой год.

Старик ворочался в постели, пытаясь удобнее лечь и снова заснуть, но сон не приходил к нему до самого утра. Начинало ныть сердце то ли от воспоминаний, то ли от боли, ставшей уже привычной. Он не любил предутрие, эти ранние сероватые часы, которые тревожили его неизбывной тоской по прошлому. Когда совсем светало, старик думал: «Ну вот, опять наступает день. Его ведь надо чем-то заполнить, как-то прожить…»
        Совсем другое дело вечер. Сумерки помогала скоротать и усталость от бестолковых порой работ по дому. Отвлекали телебезделушки, которые старик сам себе избирал, машинально щёлкая  кнопками пульта.
Иногда его прошедшая жизнь начинала казаться ему увлекательным кинофильмом, где он был главным героем, красивым и сильным. Со временем он отделил себя, почти немощного и одинокого, от того морского офицера, который являлся ему в снах и воспоминаниях и который был когда-то им самим.
 «Это было совсем в другой жизни, – с горечью констатировал старик, – но ведь это было! Куда же всё подевалось?!»


       Выросли сыновья, дослужились до отцовского звания. И стало их на одну семью три каперанга - капитанов первого ранга! «Целый морской штаб, – улыбался  довольный  Кузнецов, не тая сам от себя гордости. – Хватило же и сил, и ума вывести парней на большие звёзды». Потом сыновья женились, появились у Григория Борисовича внучата.  Но одно беспокоило родителя: ему казалось, что невестки подавляют сыновей.
Жизнь его трагически переломилась в 93-м.  Он был уже в отставке. Они жили с Ириной в Орле, где им удалось построить кооперативную квартиру. Это было большой удачей по  перестроечным временам, когда Азербайджан обретал  независимость, ломая судьбы своих русскоязычных граждан.
Старшие Кузнецовы были рады, что удалось устроиться в центральной России, где и климат, и природа располагали к спокойной отставной жизни. И до Санкт-Петербурга, где обустроился их старший,  рукой подать. Предполагали мирно и счастливо, как и прежде, жить да поживать. Но внезапная, как всякое горе, смерть Ирины на многие годы вышибла Григория Борисовича из седла.  Ему пришлось учиться жить заново. Без Ирины не получалось. Он отчаянно затосковал, как может тосковать сильный человек. Он, тогда ещё не такой уж старый, почувствовал жуткое одиночество. Не прошло и года после ириной кончины, одна за другой стали подбиваться к нему орловские вдовушки. Это ещё больше напоминало ему о невосполнимой утрате.
На годовщину со дня смерти матери приехали оба сына. привезли с собой внуков. Обстановка на время ожившей квартиры только подчеркнула предстоящее одиночество. Это понял и старший сын. Как-то вечером, отправив внуков погулять, остались мужчины одни.
И сын сказал:
– Папа, тебе, наверное, трудно одному. Скучаешь по маме?
– Весёлого мало, сын. А что ты предлагаешь?
– Может быть, подумаем о твоём переезде в Питер?
– Как это ты себе представляешь? – оживился отец.
– Надо подумать, – неопределённо и раздумчиво протянул старший.
        Вскоре сыновья уехали, а решение проблемы наступившего одиночества как-то само собой остановилось, не начавшись. Всё чаще Григорию Борисовичу приходили на ум родные места, где ему было  хорошо  даже в трудные военные  годы.
       Солнечные поляны золотарёвских лесов стали преследовать его в снах: он видел там себя или мальчишкой, или с Ириной вдвоём, приехавшими на побывку. Слышал, как аукались в лесу их сыновья-подростки, прячась от родителей в зелёных кущах. И как-то само собой случилось, что мысли о родной деревне стали согревать его сердце, становясь  любимой мечтой, к которой он охотно прислушивался. С некоторого времени он стал смотреть на эту деревню как на единственно возможное место для дальнейшего проживания, не стал обсуждать эту проблему с сыновьями, так как понимал, что ничего другого они предложить не могут. Привыкший к чётким и самостоятельным решениям, не стал откладывать в долгий ящик исполнение так ярко и требовательно явившегося желания: продал свою удобную квартиру в Орле и уехал в родную деревню. 

       Наступила ещё одна, уже вторая для старика золотарёвская весна.  Снова пали на его плечи огородные заботы: вспахать землю,  засеять грядки,  ежевечерне поливать всходы, пропалывать дружно выскакивающую сорную траву.
Апрельским вечером столкнулся он на аптечном крыльце со своей знакомой.
       –  Ну, как дела, как здоровье, Григорий Борисович?  –  привычно спросила она, вглядываясь в слегка осунувшееся лицо старика.
       –  Да что спрашивать, милая, если в аптеке встречаемся,  – попытался отшутиться отставник, удивив её каким-то сломленным голосом.  – Ищу мужиков сотки две-три земли вскопать да пяток грядок сделать.
       –  А сами-то никак?
       –  Стыдно признаться, но, кажется, никак.
       Он спустился по ступенькам крыльца и направился, не оглядываясь, по серой ленте деревенского шоссе. Она видела его согнутую спину, заметила, как медленно он удаляется. «А ведь совсем недавно шагал энергично, по-военному»,  –  грустно подумалось ей.
       Потом они  долго не встречались: она уехала в город и занялась ремонтом своей квартиры.  Но лето всё же  манило её в березовые и дубовые рощи Золотарёвки, звало на малахитовый берег пруда, поросший свежей травой. В начале августа она решила навестить старика. 
         – Заходите, заходите, – обрадованно закивал хозяин, видимо, не избалованный визитами. – А я думал, что совсем потерял вас.
Он пригласил пришедшую в дом, засуетился у самовара. И было видно, как рад старик этой встрече.
      У него  была радостная новость: его навестил старший сын.
     –   Временами здоровье меня подводит, – доверительно начал он своё  нелёгкое  признание. – Вряд ли один сумею выжить. Сынок обещает помочь, хочет вытащить поближе к себе.
Григорий Борисович загадочно помолчал, видимо, давая слушательнице возможность порадоваться за него. – Ну, в Питере-то жильё  купить не сможем: не те у меня теперь деньги. Но он поищет что-нибудь недалеко от города, чтобы ездить туда электричкой. Всё-таки  это будет ближе, чем сюда мотаться.

       Он глянул на женщину как-то задиристо, с чуть простоватой гордецой, мол, вот так-то, не забыт я сыном. И с тем же выражением лица продолжил:
        – Я строго ему наказал, чтобы к будущему дому был хороший подъезд, я ведь машину хочу туда перегнать. Машина для меня  теперь всё.
       Он помолчал несколько секунд, видимо, пытался прочитать на её лице впечатление, произведённое  новостью, потом продолжил излагать свои мечты:
        –    И чтобы газ был и природа не хуже золотарёвской: ну, лес, речка или озеро. Вы ведь ещё не знаете, что я заядлый рыбак. И сын обещал через месяц-другой решить мои житейские дела. Вот так-то, милая,  – возбуждённо проговорил Григорий Борисович,  обнажая в широкой улыбке красивые металлокерамические зубы.
       А лето между тем катилось  утренними и вечерними зорями: день за днём, неделя за неделей. А потом всё чаще стали собираться дожди, и иней по утрам трогал траву, оставляя на ней белёсую пыльцу. Старик и женщина по-прежнему продолжали изредка видеться. Задавали друг другу извечный вопрос: «Ну, как дела, как здоровье?»  Но чаще она забегала к нему.
       Как-то гуляли они по облетевшей осенней роще. Старику заметно не здоровилось. Он то и дело останавливался, глубоко дышал, как-то виновато взглядывая на неё, когда та поджидала своего попутчика. Не подумав, она сказала:
         –  Григорий Борисович, не нравитесь вы мне сегодня.
         –  И сыновьям, видать, я, дряхлый, тоже не нравлюсь.
         – Да я  к тому это говорю, что вы должны их поторопить. 
         
        Он как-то пристально глянул на неё, словно раздумывая, говорить ли, что про себя думал. Немного напрягшись, но спокойно и так неожиданно для спутницы сказал:
        – Дорогая, не забывайте: я капитан первого ранга. У меня, как у каждого морского офицера, есть кортик. 
      Эта фраза застряла у неё в мозгу, часто тревожила её.
 
     В его дворе она всякий раз подходила сначала к Дику, который при виде её радостно прыгал, пытался положить свои когтистые лапы ей на плечо или лизнуть  лицо длинным шершавым языком. В такие минуты хозяин стоял на крыльце, любуясь то ли собакой, то ли женщиной. Потом строгим окриком шугал пса в конуру.
      Однажды сказал:
      – Куда Дика девать, если буду уезжать, не знаю. Вы так его любите, может быть, возьмёте себе. Я авансом оплачу его содержание.
        –  Как вы можете о деньгах говорить,  – искренне возмутилась она.   –  Я Дика очень люблю, но не живу в деревне постоянно, тем более зимой.
      
       Старик погрустнел от своей нерешаемой проблемы, как-то сник.
       Чтобы поддержать его, она посоветовала:
        – Будете дом продавать, предложите Дика как хорошего охранника.
        – И верно,  – обрадовался хозяин. – Я как-то не подумал об этом варианте. Вот спасибо!

       Поздней осенью, когда  выпал и снова растаял первый снег,  приезжал питерский сын. Старик неохотно поведал ей об этом уже после его отъезда. На  её настойчивые вопросы, не глядя на собеседницу, сказал растеряно:
       – Снова просил денег, дал ему пятьдесят тысяч.
       – Почему снова? Разве он просил их в прошлый раз?
       – Тогда я сам предложил, подумал, что надо деньги иметь на руках, если дом найдётся. Для верности дела задаток дать необходимо.

      Недели через три опустилась на деревню снежная зима, побелила деревенские улицы и крыши домов. Поляны в лесу, куда часто «за свежим воздухом» отправлялась женщина, искрились на полуденном, хотя и не жарком солнце. Она ходила всегда одним маршрутом: от своего дома сворачивала в ближний переулок, который приводил к сосновому питомнику. Зелёная поросль будущих деревьев притягивала взгляд, заставляла постоять у прясел изгороди. Смотрела она на фанерные таблички с указанием года посадки древесных сеянцев, любовалась прямизной и ажурностью длинных зелёных рядков. Глубоко, как советовали врачи, дышала, потом  по задворкам деревенских усадеб выходила на тот конец деревни, где подрёмывал под заснеженной кровлей дом старика.
        Иногда они вместе отправлялись в соседнюю бесшоссейную деревушку Боголюбовку, в которой, тем не менее, как грибы по теплу, вырастали коттеджи «крутых» пензяков. Но чаще ходили по сосновым лесам, где радовала глаз единственно доступная зимой малахитовая хвойная зелень. И старик пересказывал ей свою жизнь, вовсе не интересуясь, хочет ли она его слушать, просто говорил и говорил. В такие минуты ей было жаль  его. И хотя слушательница сама недавно овдовела и испытывала чувство одиночества,  ей было легче, чем старику: в городе были  друзья и подруги. Она шагала рядом с попутчиком, чувствуя, как оживлялся рассказчик, ныряя в своё прошлое. Некоторые истории слушала  повторно и понимала, что это именно те события, которые особенно дороги Григорию  Борисовичу.  Просто шагала, вдыхая чистый и ядрёный зимний воздух, не боясь ненужной встречи с каким-нибудь пьяницей. Ловила себя на том, что она и сама кое-что вспоминает под стариковскую сурдинку.   
         К весне их совместные прогулки становились всё реже и реже.      Старику совсем «поплохело», как говорили в деревне. Его мучили сильные головные боли, происхожение которых врачи объясняли непроходящей гипертонией. И чего только ни предпринимал он, чтобы снизить своё давление! И дышал с помощью особого аппарата, и ставил горчичники на икроножные мышцы, и нанимал медсестру, которая делала капельницы, но по-настоящему ничего не помогало. Всё мрачнее бывал старик, когда  навещала его знакомая, чаще стал говорить  о том, что жить ему надоело.
В стариковской избе появилось пианино, что удивило тогда его постоянную собеседницу.       
        – Зачем вам пианино? – удивилась та,  увидев громоздкую покупку, даже неуместную, как показалось ей.
       –  Как зачем?  – почти гневно вскинул седые  брови старик. – Я музыкант был и остаюсь им. А ноты – они для всех инструментов одинаковы.
       Потом, чуть поостыв, откинул крышку инструмента и начал подбирать мелодии, знакомые и ей. Она решилась было подпевать, но не смогла, потому что пальцы старика были уже малоподвижными, он то и дело ошибался нотой, пытался исправиться, а ей стало смешно стоять с открытым ртом, ожидая нужной   мелодии. Так у них и не получилось дуэта. И снова она почувствовала в сердце укус жалости к старику, поняла, что эта ненужная покупку была сделана   им в наступившем отчаянии, когда ему хотелось ещё что-то изменить в своём деревенском безлюдье и в бездействии сыновей.
       В конце второй зимы старик продал не только пианино, но и свою любимую «семёрку», совсем новенькие «Жигули». Нерасторопность сыновей убивала в нём надежду не остаться одному в  последние годы своей жизни.

      И третий приезд сына  не решил отцовскую проблему. Вроде бы и жилищный сертификат получил, уходя в отставку, и выказывал понимание отцовской печали, но дело с места не сдвигалось. Старик, смущаясь, объяснял своей приятельнице, что по сертификату в Санкт-Петербурге квартиры сыну не получить, потому что проживал тот на жениной жилплощади. Из областных центров ближе всех к Питеру был Великий Новгород. Но и  там возникли какие-то свои неурядицы, проволочки.
         Постепенно в сознание старика прокралась мысль, что тот сертификатный миллион давно уже растрачен на жильё или другие надобности двадцатилетней, на выданье, внучки старика.
       Прошло ещё несколько месяцев, томительных  и бесплодных. Заглядывая в дом отставника, его знакомая понимала, как быстро ухудшается его здоровье, как в нём нарастает отчаянье и безразличие к происходящему.  Пугало, что  даже во время её визитов каперанг  молчал, глядя в потолок, тяжело вздыхал. Она приносила иногда   что-нибудь к чаю, но он чаще всего отказывался от совместных, как бывало, чаепитий.
       Потом она вынуждена  была уехать в  город, где застряла надолго и тоже по болезни. Вернулась только через месяц.


      Она шла с рейсового городского автобуса с мыслью заскочить на минутку к своему знакомому. Купила пакетик овсяного печенья, конфет. Тропинка бежала от магазина,  прилегая вплотную к забору стариковского огорода. Женщина  завернула за угол и направилась, было, к калитке. Но в этот момент полоснуло в глаза чем-то белым, заснеженным. Это были затянутые льдом, закуржавелые  от снега стёкла в окнах знакомого домика. 
       Оторопело глянула она ещё раз на непривычно белые квадратики стёкол, сначала машинально, потом уже пытаясь  осознать увиденное. И вдруг холод пробежал по её сутуловатой спине,  непрошенная слабость утяжелила ноги. Она поставила пакет с провизией у калитки и интуитивно, по давней привычке, через дрожь в голосе позвала: «Дик, Дикуля!» В безответной тишине стало страшно, как если бы она точно узнала печальную весть.
       Не оглядываясь,  ринулась к шоссе, направляясь к своему дому. Пробегала мимо церкви, когда ей пришла в голову спасительная мысль, что старик, может быть, в больнице. И тут же, оттесняя её,  поняла: нет собаки  –  нет старика.
       Так оно и оказалось. Соседка рассказывала, что рана старика была почти бескровной, удар был точным и глубоким. Место удара обозначила красно-оранжевым полукружьем  спёкшаяся на форменной рубашке сукровица. У кровати стоял стул, на котором была положена морская форменная фуражка и ножны от кортика. Тут же белел квадратик записки: «Сыновья мои, ваш отец всегда любил определённость и правду, пусть даже в форме смерти. Никого не виню. Будьте счастливы».