Красные сапожки

Пожарная каланча осталась далеко позади. Свадебная повозка, запряжённая парой умных объезженных жеребцов и увенчанная самодельным белым шатром, выехала за город, на луговой простор.
Недавно прошла гроза. Просыпавшиеся с неба капли серебрили придорожный ковыль. Лёгкий свежий ветерок слабо колыхал нитяные пряди трав. Казалось, вовсе не по полю едет повозка, а плывёт по мелкому сизоватому морю.
Полынная теплота воздуха пьянила возницу, вернее, жениха, который держал в руках кожаный пук вожжей, сидя на месте ямщика. Булат вёз молодую жену из Слободского. В полуденный час в маленькой городской мечети  имам совершил над молодыми никях, объявил их мужем и женой.
Девочка-жена и её мать сидели на пахучей свежей траве, набросанной на дно повозки. Чтобы травинки не налипали на женские наряды, заботливый молодожён укрыл свежий укос новой конской попоной.
На душе Булата было светло и радостно, как и в природе. Сбылась его мечта. Прошлым летом на сабантуе заприметил он голубое платье в толпе молодых татарок. Они держались пёстрой стайкой на краю бегового поля, охраняемые матерями или тётками. Иначе им не дозволялось бывать в людных местах.
Булат участвовал тогда в заезде батыров, неженатых парней. За два дня до сабантуя прискакал он верхом в Слободской. Его горячий, нетерпеливый и сильный Азат пришёл тогда первым. Победителя окружили друзья, знакомые слободские парни и родственники, богатые татары и другие болельщики. Повели его коня  вместе с наездником на «высокий камень».  Так называлось место для награждения сильнейшего. Булат Сулейманов получил необычный приз: большой берестяной короб, доверху наполненный  первосортными слободскими спичками. Это считалось на Вятке дорогим подарком.
Тогда-то и услышал он звонкий девичий смех и увидел девочку-подростка в шёлковом голубом платье, лёгком маркизетовом белом платке. На груди её посверкивали новые монетки монисто. Запомнился живой взгляд больших карих глаз и её полудетская улыбка.
Через год он посватался к дочери спичечного мастера Сабита. Невесте шёл только пятнадцатый год, но Булат получил согласие главы городской семьи, хотя городок-то был совсем небольшим. А жених, деревенский парень-сирота, имел уже в Карино самим срубленную избу да косяк землицы. За двух жеребят-близнецов целый год проработал он без денег у помещика Шайдуллы-Боба, прозванного так за большую тёмную бородавку над бровью. Наёмный работник валил лес и возил в город для продажи. Косил и скирдоваал сено, а по первому снегу сопровождал возы на ярмарку в Слободской, а то и в сам Хлынов.
Через год  жеребята стали стригунками, которых Булат сам объезжал, в меру своих возможностей холил и почитал младшими братьями. Он обучал их парному бегу в одной упряжке обочь свежеоструганной оглобли, иногда брал их в извоз, но всё же старался вырастить беговыми конями. Потом подбил нухратских парней сделать своё, пусть и небольшое, поле для скачек. Там и устраивали они соревнования, доказывая себе, кто каков.

К закату дня показались каринские угоры, обрамляющие низину, где лежит село. Подъехали к избе жениха. Там уже нетерпеливо толклись мужчины в праздничных камзолах и выходных тюбетейках, отдельно молодые от старых. Женщины в доме накрывали свадебный стол. Сыграли свадьбу.
Так городская девочка стала женой смекалистого и работящего крестьянина. А когда почувствовала она внизу упругого молодого живота незнакомые ей толчки, попросила Булата свозить её в Слободской, в родительский дом. Тёща Булата объяснила им причину происходящего, а её дочь раздала свои осиротевшие куклы младшим сестрёнкам. И жизнь молодой семьи покатилась своим чередом.
Когда появился на свет первенец-сын, счастливый Булат подарил жене сапожки. Сшитые из красного сафьяна, они затягивались по бокам красным же шнуром, ладно и красиво обхватывая молодую ножку любимой. Лёгкий стук невысоких каблучков стал для хозяина лучшей музыкой. Сапожки стоили немалую по тем временам сумму, но что деньги, если он перестал быть одиноким и безродным. Теперь в его небольшой избе слышался по утрам намаз, читаемый тоненьким голосом супруги, а стройный её стан, не повреждённый родами, легко и грациозно двигался в молитвенном обряде. Женский шёпот сменялся кряхтением просыпающегося малыша, и начинался день, один из многих счастливых дней в жизни Булата.
Молоды были они, молоды были их кони. Ежегодно по окончании сева собирались жители небольшого селения на праздник, чтобы помериться собственной силой и быстротой своих скакунов. Беговое поле на южной оконечности низины в такие дни расцвечивалось яркими атласными рубашками мужчин, цветастыми платьями и шалями женщин. Грациозно  двигались по полю кони, готовые к скачкам. Гомон и азартные выкрики наполняли окрестное пространство.
Спускался из  своего поместья, расположенног на угоре, и помещик Шайдулла. Его сопровождала красавица-жена, сыновья и дочери. Господская челядь подобострастно и шумно играла свиту «короля».
С маленьким сыном на руках пошла на праздник и жена Булата. Обулась в любимые красные сапожки. Других таких не было в Карино. Накинула на плечи шёлковую плетёную змейками шаль, тоже подарок мужа. Присоединилась к женщинам, толпившимся в стороне от мужчин. С интересом разглядывали помещичье семейство, расположившееся на большом бухарском ковре.
На праздник окончания сева, как и на другие большие праздники, резали вскладчину молодых барашков, готовили бузу, накупали детям сладостей. Женщины оценивали наряды друг друга, отмечали  уже виденные ранее украшения, приглядывались к новым. Потом все вместе шумно и блаженно обедали на краю бегового поля.
Помещица в будни редко спускалась в село из своего верховья. Обычно совмещала приход на скачки с раздачей садахи. Эти небольшие подаяния доставались в основном очень пожилым и набожным селянам. Заодно осведомлялась  барыня о больных, об уехавших и умерших. Напоминала должникам о долгах, давала кому-то наказы.   Словом, была хозяйкой, которой многие боялись.
Медленно и важно подошла она к женщинам. Белое, слегка нарумяненное лицо её улыбалось. Внимательно вглядывалась  шайдуллова жена в женские наряды, выхватывая взглядом дорогие и редкие вещи. Иногда спрашивала, где куплено, сколько стоит.
Жену Булата, горожанку, она знала мало, иногда лишь справлялась у него самого о малыше. Но на этот раз взгляд помещицы упал на красные сапожки. Красивые, выгнутые соболиной дугой, брови  её поднялись в немом вопросе. Она зорко глянула в полудетское лицо и спросила громко, чтобы слышали все:
- Почему ты носишь нашу обувь?
Та не поняла мудрёного вопроса и растерянно улыбалась помещице.
- Я спрашиваю тебя, почему ты надела нашу обувь. Ты крестьянка и не забывай этого!
- Эти сапожки привёз мне мой муж Булат с ярмарки.
- Хочешь меня переплюнуть, - грозно спросила богачка. – Смотри мне!
Она  поднесла близко к  растерянному лицу молодой женщины указательный палец с дутым золотым перстнем и энергично потрясла им. Малыш  заплакал громко и обиженно, словно понял смысл происходящего. А помещица, возмущённо дёрнув плечами, пошла дальше.
Примолкшая стайка татарок сочувственно смотрела на обладательницу злосчастных сапожек. Некоторые из них опустили глаза,  горько вздыхая. Тихие слёзы скатывались по лицу слобожанки, но муж  их не видел…
Долгие годы воспоминания об этом происшествии больно отзывались в памяти и сердце крестьянки и всплывали каждый раз, когда она обувала мужнин подарок.


Прошли годы. Полыхнула над Россией революция. Её раскаты долетели и до тихого поселения татар на вятской земле. Однажды на рассвете маленький нухрат  был разбужен конским топотом, криками всадников, ружейными выстрелами.
«Красные, красные пришли», - с испугом шептались соседи, не понимая, почему так назвали себя эти люди, почему они стреляют в воздух и щёлкают бичами. В Карино установилась новая власть. Вскоре отряд покинул село, оставив своего комиссара и активистов из местной бедноты. С отрядом ускакали на своих конях несколько местных парней, да так и сгинули в красно-белой круговерти.

На стылой сибирской равнине сиротливо дремал Усть-Баргузин. Небольшое село не первое столетие леденело под холодной луной на берегу Байкала. Вокруг дремали кедры, потрескивая от крутых сибирских морозов.  Только весна да лето давали немного тепла этому суровому краю.
Здесь, в Усть-Баргузине, и других поселениях на берегах знаменитого озера в давние годы отбывали свои мучительные каторжные ссылки декабристы.
Через два десятилетия после революции и для семьи Сулеймановых усть-баргузинские просторы стали местом изгнания. Им определено было  десять лет отбывать в бурятском становище Томпа. Ссыльным разрешалось только раз в год покидать место жительства, когда проводилась в Усть-Баргузине осенняя ярмарка.
Семейный поднадзорный имел право брать с собой жену и совершеннолетних детей. Желающие попасть на торжище отправлялись туда катером. Каждый ссыльный давал работнику НКВД расписку о своём отъезде на один день.
Для ссыльных ярмарка всегда была праздником. Если и не удавалось по безденежью купить ничего существенного, всегда оставалась надежда встретить кого-нибудь с малой родины. Вдалеке от неё земляки становились родными людьми.

В тёплый день бабьего лета потянулись возки и телеги на усть-баргузинскую ярмарку. Охотники везли туда пушнину, солёную медвежатину, битую таёжную птицу, сохранённую в ледниках из чистейшего байкальского льда. Рыбаки доставляли усть-баргузинцам и гостям рыбу самого разного приготовления: и солёного омуля, и копчёного хариуса, и свежезамороженного тайменя. Бурятки спешили с самошитыми унтами из нерпы, кухлянками из оленя и медведя, уникальными бурятскими кальянами. Ягодники нагружали телеги коробами с брусникой и черникой.
Богатой бывала эта ярмарка. Всю ночь с пятницы на субботу прибайкальский тракт покорно подставлял свою изъезженную спину торговцам и их вероятным покупателям.
Булат вёз добытые сыновьями в кедрачах орехи, нерпячьи шкуры прошлой зимы, свежую рыбу и работы бисером старших дочерей. С женой и двумя сыновьями он поднялся на катер, который объезжал всю ночь байкальское побережье, собирая ссыльных.
Причалили к ярмарочному селу на рассвете. Площадь уже кипела торговым и промышляющим людом. Поднималось солнце. Там и сям раздували самовары торговцы горячим чаем. И к ним-то в первую очередь потянулся народ. Двух- и трехведёрные самовары пыхтели, готовые взорваться весёлым паром.
Базарный староста определял торговцам места, записывая ослюнявленным химическим карандашом в амбарную книгу предметы торговли. Брал мзду за место. Словно каланча, возвышался оперуполномоченный, коему полагалось следить за порядком: не допускать пьянства и драк, пресекать попытки воровства. Да мало ли работы с гуляющим людом на ярмарке! Милиционер был очень горд своим назначением: знал, что стоит он здесь не даром. Быть ему вечером богатеньким подношениями.
Староста, уже знакомый Булату по прошлым ярмаркам, приветил ссыльного, быстро определил ему место. Молодые Булатовичи отправились поглазеть на товары и людей, узнать цены на схожий товар.
Всё выше поднималось яркое сибирское солнце, всё громче становился гомон толпы. К полудню, продав орехи и свежих тайменей, мужчины отправились купить овса для своего коня. За прилавком осталась жена Булата, теперь уже мать многодетного семейства. Она не менялась в глазах Булата и была для него единственной женщиной, самой близкой ему. Он благоговел перед ней за понимание его отчаянного поступка, приведшего семью к ссылке.
Женщина вглядывалась в лица прибайкальцев, пытаясь понять, кто они, что могли бы купить с их небогатого прилавка. В душе её теплилась надежда на возможную встречу с кем-нибудь из земляков, ведь именно в эти края было сослано с Вятки немало семей противников коллективизации. Именно на ярмарке Булат встретил в прошлом году их каринского соседа, уже пятый год мыкающего ссыльное житье. Радостно рассказывал муж об этой встрече.
А покупающий люд всё тянулся и тянулся вдоль прилавков, переходя от одного лотка к другому.
Вдруг внимание булатовой супруги привлекла старенькая татарская тюбетейка на безволосой голове согбенного старика. Он шёл с трудом, явно скрученный каким-то поясничным недугом. Маленькая фигурка его то ныряла вниз, то снова выпрямлялась.
Сердце женщины замерло: она увидела над густой седой бровью старика большую, как боб, коричневую бородавку. Молнией пронеслось воспоминание, чьё надбровье украшал такой же нарост в той, далёкой уже жизни. Сами собой губы прошептали: «Шайдулла! Это Шайдулла-Боб, хозяин нухрата. Почему он здесь?» Все эти вопросы вихрем пронеслись в голове женщины.
Старик приближался к её прилавку. Серые выцветшие глаза бесстрастно скользили по товарам. Он доковылял до булатова прилавка и остановился передохнуть, не обращая на неё внимания. Повернулся назад и зовуще махнул кому-то рукой. Подошла высокая, как жердь, худая, костлявая старуха с суковатой палкой в руке. Заношенная, неопределённого цвета шаль покрывала её плечи. Седые космы выбивались из-под ситцевого платка. Но брови, ещё чёрные, той же скобой обозначили красивые глаза. Они единственно и были узнаваемы на лице прежней помещицы.
- Шайдулла-абы! Шайдулла-абы! – не помня себя, крикнула торговка. Старик резко поднял голову, оставаясь в пояснице по-прежнему согбенным. Он понял по лицу, кто его окликнул. Это женское лицо было обращено к нему. Здесь, в Сибири, он впервые за многие годы услышал обращение к нему, произнесённое  незнакомой женщиной и по-татарски.
- Кто ты? – бросил он ей довольно резко, то ли испугавшись, то ли припомнив былую свою интонацию.
- Я из Карино. Жена Булата Аулбека!            
Она проворно выбежала из-за прилавка, вытирая фартуком руки. В это время вплотную к ней приблизилась бывшая каринская помещица.
- Ты из Карино? Жена Аулбека? – старуха подошла настолько близко, насколько подходит человек, желающий обнять другого. Но вместо этого полезла в карман своего потрёпанного казакина, извлекла из его недр мятую тряпку, служившую носовым платком, и поднесла её к не увядшим, но посыпанным неизбывным горем глазам.
- Напомни мне твоё имя, - попросила она. –Я помню тебя.
Женщина из-за прилавка назвала себя.
- А знаешь, почему тебя помню? Из-за красных сапожек твоих. Обидела я тебя тогда ни за что.
Она протянула к женщине худую руку, порывисто обняла её:
- Прости ради Аллаха. Каюсь. Скоро уходить мне и ответ держать, как жила на земле.
Присутствующий при этом старик подслеповато закивал, заулыбался, обнажая беззубую десну:
- Жизнь разборонила, сравняла нас всех, как хотели того большевики, - неожиданно прошамкал Боб. – Теперь мы все равны – кто в тюрьмах, кто на каторге.
 Он горько усмехнулся, покачал тюбетейчатой головой.
- А где твой Аулбек? Здесь он?
-Посмотрите за моим прилавком, сбегаю кликнуть его. И сыновья мои здесь. Да вы ведь ничего не знаете! – махнула рукой жена Булата и побежала к овёсному крытому ларю. Вскоре они вернулись вчетвером. Парни несли на спинах мешки с овсом. Впереди шёл Булат, тяжело дыша от своей астмы и от видимого волнения. Шайдулла-Боб и его старуха стояли за прилавком. Завидев семейство Сулеймановых, старик  смущенно произнёс:
- Вот, пробуем торговать…
- Иди ко мне, Булат. Здравствуй, милый. Рада я, что вы живы.
Старуха неожиданно для всех  по старому татарскому обычаю наклонилась и поцеловала руку мужчине.
- Что вы, Нурия-апа!
Та резко выпрямилась и произнесла гордо, как в былые годы:
- Знаю, что делаю.
Несколько минут спустя, оставив сыновей за прилавком, Булат, его жена и пара стариков отправились в чайную. Мужчины шли впереди. За ними спешили женщины. Обе были обуты в одинаковые самодельные чувяки из нерпячьей шкуры.
Заканчивался длинный сибирский день.