Моё языкознание

В семейных преданиях нашего рода не сохранилось первое слово, которое произнесла я чётко и членораздельно. Разумеется, такое слово было, иначе я выросла бы глухонемой. Этого я, слава Аллаху, избежала. И более того, выросла довольно говорливой и общительной, со способностью воспринимать чужие языки. Любовь к русскому слову вылилась в моё позднее литературное творчество.
Я родилась в татарской семье. Дома все говорили на родном, и первое моё слово прошелестело, путаясь в детской слюнке, также на татарском.
У многих народов есть такое поверье: первое дитячье слово определяет судьбу ребёнка. Надо только расшифровать эту загадку, посылаемую свыше. А загадка, действительно, таинственна: почему именно это слово, а не другое? Как именно оно зародилось в слуховом и речевом аппарате малыша?
Но не всё же познавать, анализировать да расчленять. Главное, это произошло.

Родители мои появились на свет в  позапрошлом веке, в самом его конце, в Вятской губернии. Нынче это Кировская область. Уже несколько столетий селились там по своим нухратам татары. Жили бок о бок с вятичами, русскими. Жили дружно, ничего не деля. Хватало всем вятской землицы, чтобы посеять и вырастить овёс и рожь. Пшеницу сеяли реже – коротко лето, чтобы золотом налилось крупное чистое зерно её.
Занимались татары коневодством, держали коров, овец, птицу, пахали огороды, работали в поле. Насколько помню по рассказам родителей, наш Нухрат, или Карино Слободского уезда, был заселён сплошь татарами. Иногородние, то фельдшер, то ветеринар – православные,  очень быстро обучались обиходным словам местного говора. А иначе не заработаешь на житьё-бытьё.
Русским был и уездный урядник, который ежегодно приезжал в село на сабантуи, к празднику Рамазан, на окончание уразы.
Все мои тётки и дядья умели говорить по-русски, так как жили в уездном, а позже в районном городке Слободском, где этот язык был основным.
В этом городке отбывали ссылку Герцен, Салтыков-Щедрин и Александр Грин. Там и поныне существует одна из старейших библиотек России. Вот уже два с половиной столетия хранит она книги на русском, татарском, удмуртском, чувашском и многих других языках.
Случилось в моей жизни так, что я, завершающая ныне наш род, до девяти лет ни слова не знала по-русски. В семье каждые два-три года появлялся ребёнок. Подрастали в помощь отцу сыновья. Они пасли с ранней весны до поздней осени коней, присматривали за жеребятами, ездили с отцом в лес за дровами для избы и бани. Пахали огород, трудились в поле. Старшие сёстры нянчили малышей, ткали пестрорядье на самодельном ткацком станке, а летом помогали маме в заготовке ягод и грибов на зиму. Жили не голодно, со всеми делами справлялись сами, никогда не нанимали работников.
С наступлением тридцатых годов вошло в обиход и приобрело зловещий смысл понятие «кулак». Словом этим малоимущие крестьяне, сельские босяки и лодыри, непутёвые пьяницы и перекати-поле всякого рода клеймили зажиточных крестьян. Страна стала тем разгуляй-полем, где можно было нагреть руки на чужой беде. И чем активнее указуешь на «кулаков»-односельчан, тем большим можешь поживиться на чужом подворье.
В тридцать втором году, не желая вступать в колхоз, отец взял двух своих коней и ушёл из села наниматься, где можно, на ездовые и пахотные работы. Но колхозы создавались всюду. Кто не вступал в них, объявлялись врагами народа, кровососами, кулаками. Отец понял: от коллективизаторов не спрятаться, только семью голодом погубишь. И через полтора года мытарств вернулся в Нухрат. Там, в недосмотренном, ненакормленном колхозном табуне, и сгинули его кони…
Зарплату колхозникам не платили. Мифические палочки учётчиков, которыми отмечались трудодни, давали в иные лета мешок-два зерна. Разве прокормишь этим большую семью?! На одном из сельских сходов отец высказал эту горькую правду, за что и был объявлен врагом Советской власти. Его сослали на десять лет в Забайкалье. За ним последовала семья.
Золотым нетленным запасом стал в Сибири бесценный опыт отца-крестьянина. Мы выжили натуральным хозяйством. Работали все, даже я, маленькая.
Там, в бурятском улусе, ко мне пришло понимание, что не все люди говорят одинаково. Четырёхлетней девочкой оказалась я на берегу Байкала в окружении  местных ребятишек. Они что-то говорили мне – я их не понимала. Бурятята начинали сердиться, и, хотя знакомство закончилось миром, между нами осталась какая-то преграда. Дома мама объяснила мне, что мы – татары, а они – буряты.
– Хорошо это или плохо? –  спросила я.
– Не хорошо и не плохо. У них другой язык.
Я ощутила свой ладно лежащий во рту язычок, и мне захотелось увидеть, какой же язык у моих новых приятелей. Решила эту задачу очень просто и изобретательно. На следующий же день вызвала их на дразнилки. Показала им язык, что-то мыча, они сделали то же.
– Мама, у ребят такой же язык! – доложила я радостно.  –  Я видела, когда мы дразнились!
Мама засмеялась и объяснила, что буряты предметы называют иначе. Она взяла испечённый утром каравай хлеба, погладила его ладонью и сказала:
      – Ипи – по - татарски, а у бурят – хобол.
Она вставила незнакомое слово, которое в моём сознании осело прочно и навсегда. Так началось моё первое лингвистическое путешествие.
Мои товарищи тоже сообразили, что я говорю как-то иначе. И они начали обучать меня.  Взяв в руку камешек или ракушку, повторяли по несколько раз одно и то же слово. Первое моё осознанное лето на Байкале показало, что других людей понимать можно, запоминая произносимые ими слова.
Прищуривая и без того узкие глаза, аборигены добродушно улыбались мне, когда я называла предметы так же, как они. А если не хватало слов, мы переходили на язык жестов.
Помню, однажды, в дождливый день, мама пригласила маленькую бурятку зайти к нам поиграть. Мы просидели в нашем чуланчике часа два, пока не прояснилось небо над становищем. Без умолку говорили, смеялись, менялись игрушками, шарили по углам чулана. Нам было весело. «На каком же языке мы общались?» – думаю я сейчас, щёлкая клавиатурой компьютера. – Или это был язык детства?»
Для меня весь мир в те годы делился на бурят и татар. О русских я ничего не слышала.
Далёким эхом вспоминается мне самое первое русское слово, услышанное мной. Его произносили домашние, когда кто-нибудь из местных стучал в дверь нашей избы. Это было весёлое и раскатистое «да – да». Слово мне нравилось необычайно. Почему именно этим разрешением встречали домашние посетителей? Ведь и буряты не знали его. Оно как-то само по себе однажды вырвалось у отца, не знавшего, как по-бурятски сказать «войдите». Так и повелось в доме отвечать на стук русским «да – да». Для меня  это слово стало ещё и первой считалочкой. Спускаясь бегом с крутого берега к кромке воды, я напевала его, как песенку.
Однажды, ведь всё случается однажды, на поверхности байкальской воды появилось нечто невиданное. Оно тарахтело, вспенивая воду, которую я почитала своей собственностью. Когда чудище приблизилось к берегу, незнакомые люди  перекинули  доску на берег. Отец сказал: «Пришёл катер. Это называется ка-тер». Он поделил слово на два кусочка, видимо, для того, чтобы я его запомнила. Слово мне понравилось. Показалось, что оно имеет даже свой вкус. Высыпавшие на берег буряты также вставляли  в глуховатый поток своей речи это звучное словцо. На берег сошли серьёзные мужчины в тёмно-синей одежде: штаны шарами до колен, голени обтянуты узкими высокими сапогами. Рубахи подпоясаны широким кожаным ремнём с блестящей железкой. На головах незнакомцев поблёскивали чёрные козырьки странных кепок. Мне эти головные уборы напоминали чёрную тарелку. Отец подошёл к сошедшим на берег, снял свою фуражку. От папиного колена пыталась я, задрав голову, понять, о чём они говорят. Но не понимала ничего. «Они – не татары, – сообразила я, – но и не буряты, ведь у них большие глаза». Отец, слушая этих людей, вставлял иногда своё « да – да», хотя двери поблизости не было и в помине.
«С чем-то папа соглашается, – додумалась я, обратив внимание на его кивки. – Наверно, «да – да» надо  говорить, когда тебе что-то нравится». После отхода катера я спросила отца, кто эти люди. «Они русские. Мы говорили по-русски», –  объяснил папа и погладил меня по голове, видимо, отдавая должное моей любознательности.
Я поняла, что родители и старшие дети в семье понимают ещё один какой-то пока неведомый мне язык.
Жизнь нашей семьи продолжалась в привычном ритме. Течение времени я ощущала по смене времён года. Названий месяцев ещё не знала, ограничивалась понятиями зимы, весны, лета и осени.
Через несколько лет в знойный полдень знакомый катер снова причалил к нашему берегу. Мы уезжали с Байкала. Так хотел отец. Нас провожали все жители маленькой Томпы. Долгие годы отрочества для меня катером было всё, что двигалось или держалось  на воде.
Потом много  дней и  ночей ехали мы в доме на колёсах. Все спали на широких полках в два яруса, застеленных соломой. Под полом что-то мерно стучало. Время от времени раздавался пугающий визг под настилом, и мерный стук смолкал, движение прекращалось. Посредине одной стены была громоздкая дверь. Она откатывалась в сторону от усилия взрослых. В этой утомительной поездке услышала я от отца слова: «стансыя», «вакзал», «кипяток», «быстрей». Он произносил их, разговаривая с соседями или сыновьями, обычно перед остановкой поезда на  «стансыях». Кто-нибудь из старших сыновей бежал за кипятком с большим медным чайником.
Отец не курил, но всегда носил с собой кисет. В нём хранилась чайная заварка. Такая привычка осталась у него с тридцатых  годов, со времени извоза. Он заваривал чай, и мы садились чаевать с сухарями и рымчиком. Так по-татарски называется подсушенный в русской печи до оранжевого цвета творог. Эта еда спасала нас от  голода весь трёхнедельный путь до Вятки. Не сомневаюсь, что это одно из древнейших кушаний, ещё со времён Золотой Орды, хотя, наверное, готовился в те времена на каком-нибудь  экзотическом мангале.
    На нижних нарах, почти у пола, ехал с нами мужчина в полосатой рубашке. Много позже я узнала, что она называется тельняшкой – это самая популярная, культовая одежда моряков, знак моряцкой гордости и морского братства. В сумерках  он обычно брал гармонь и начинал играть. Наш сосед напевал всегда одну и ту же песню, к которой я с удовольствием прислушивалась. Слова были сплошь мне не знакомы. Я уловила только одно слово, которое выделял голосом поющий. Это слово было «мелькнёт». Мягкое, даже певучее, но с сильным окончанием, словно молоточек стукнул по шляпке гвоздя. «Мелькнёт, мелькнёт, – шептала я. – Что за мелькнёт? Какой он бывает? Что с ним делают?»
Иногда в нашем доме на колёсах наступала полная тишина. Это бывало ближе к вечеру. Полумрак вагона прорезали розовые световые полосы. Они скользили по лицам пассажиров, зигзагами переламывались на стенах, отбрасывали свои блики на узком окне теплушки, тряслись в такт стучащим колёсам. Мне было интересно играть с этими розовыми зайчиками. Очень скоро я поняла, что эти почти огненные струи текут из щелей вагонных стен.
– Что это, мама? – спросила я, поражённая игрой необычного света.
– Кыяш бата, – ответила она по-татарски.
Я поняла. Дословно в переводе на русский это означает «солнце тонет».
– А куда тонет солнце и зачем?
– Уходит на ночь отдыхать, – так же по-татарски ответила, улыбаясь, она.
–  Но если тонет, значит в воде?
– Может быть и так, – согласилась мама.
Я умолкла, но зрительный ряд о солнце, которое тонет или в воде, или в лесу, или за горой, долго будоражил моё воображение.
Много позже, когда мне было уже лет одиннадцать и мы с мамой жили на Урале, я узнала, как это явление называется по-русски.
Мы сушили во дворе траву, вынесенную из леса. Опасаясь, что она отсыреет за ночь, зять торопил нас:
– Скорее собирайте сено в копёшки, солнце садится. Будет роса.
Я понимала уже почти все русские разговорные слова. Но в моём воображении диск солнышка моментально превратился в рыжую голову какого-то божества. Я представила, как оно садится  на высокий добротный трон. Глагол «садится» в связке с божеством вызвал в моём                воображении человеческий образ светила. И до сих пор в часы заката вспоминается мне картинка, придуманная в отрочестве. Она была вызвана странным сочетанием слов: солнце садится. Позже, учась на филфаке, я поняла, что это может удивить только того, кто изучает русский язык как иностранный. Те же, кому он родной, могут и не обратить на это внимание.

   По  приезде на Вятку мама устроилась  на деревообрабатывающий комбинат, и мы получили в общежитии  комнатку. Помню усталую улыбку на истощённом лице мамы. Однажды она пришла с работы с коробкой в руках: её наградили радиоприёмником к октябрьским праздникам. Работа матери состояла в сколачивании продуктовых ящиков из сосновых дощечек. Иногда, если она долго не возвращалась с комбината, я прибегала в цех, ложилась на свободный верстак и засыпала, несмотря на стук молотков. Когда работа заканчивалась, мы шли по тёмным улицам Слободского домой.
Дома меня теперь ждало настоящее чудо: стоило мне повернуть шайбочку в центре черного картонного диска, как наша комната наполнялась русской речью: раздавался голос  диктора, сообщающий новости, незнакомые люди как будто общались со мной. Я мысленно беседовала с ними, собирая весь словарный запас языка, который становился мне таким же родным, как и татарский. Нередко лились в убогое наше жилище мелодии песен, музыка, кто-то читал для меня сказки. Я запоздало закончила первый класс обычной русскоязычной школы, стала понимать разговорную русскую речь. Она  началась для меня с «мамы», которая «мыла рамы». И вот однажды радио подарило мне радость встречи с той песней, которую пел в теплушке моряк:

                Прощай, любимый город,
                Уходим завтра в море.
                И ранней порой
                Мелькнёт за кормой
                Знакомый платок голубой.

Я поняла все слова песни, кроме «за кормой», которое восприняла как одно слово. Да «мелькнёт» по-прежнему оставалось жгучей тайной. Я решилась спросить об этом слове у учительницы. Она удивлённо посмотрела на меня и сказала: «Мелькнёт» – значит бегает туда-сюда». Я остолбенела в своём недоумении: «Знакомый платок голубой бегает туда-сюда?! Как же это?» И опять осталось это слово во мне, как  бесконечная загадка.
Смысл  злополучного и столь дорогого мне слова «мелькнёт» я осознала, когда училась уже в шестом классе. Это было опять в Забайкалье, в Читкане. Я жила в семье брата Габдуллы. Он преподавал историю в тамошней школе, его жена – русский язык и литературу. В их книжном шкафу стояли словари всякого рода. Среди них я увидела «Толковый словарь». Название тоже удивило меня: раньше  слово «толковый» было для меня синонимом слов «умелый» и «умный».
С тех пор словари  стали моими постоянными спутниками и учителями.
       Интересна история приобретения мной первого орфографического словаря русского языка.  Произошло это на Урале, куда вернулась я снова и училась с седьмого класса по выпускной. Скажу мимоходом, что мои переезды были связаны с экономической проблемой, кто будет содержать меня. Сестра и брат поделили между собой эту тяготу, за что я им благодарна.
     В одну из суббот меня отпустили в кино в шахтёрский старенький клуб. На моё счастье, как поняла я позже, киноленту  не доставили вовремя  на шахту. На обратном пути, сунув руку в карман фуфайки, я ощутила прохладу новенького атласного рубля, на который можно было купить два-три пирожка или несколько цветных петушков на палочке. Совсем неожиданно, как-то само собой, бросилась мне в глаза написанная плакатным пером и чёрной тушью вывеска в одном из окон барака.  «Книжный магазин» прочитала я, удивившись такому открытию. Неведомая сила приподняла меня и опустила на дощатое крыльцо. Я пробежала длинным коридором и открыла последнюю дверь с такой же вывеской. Робко  заглянула в помещение, где на полках было множество книг. Продавщица не обратила на меня особого внимания и, успокоенная этим фактом, я принялась рассматривать книги. И неожиданно для себя увидела знакомую корочку орфографического словаря из читканского книжного шкафа брата. Словарь смотрел на меня, как дружок из сибирского детства. Набравшись смелости и указывая на книгу, сказала продавшице:
       – Тётя, можете мне показать эту книжку?
       – Там нет картинок, – не глядя ответила она.
Но я решила не отступать:
      – А мне картинки не нужны, я уже большая.
      – Господи! – обронила «тётя» и, небрежно крутанув кистью руки, бросила словарь на прилавок. Книга, проскользив по инерции на доске прилавка, смиренно остановилась у моих пальцев, чтобы стать моим другом и помощником на долгие годы.
         А тогда я впервые покупала собственную книгу.
Столбец за столбцом пробегала я глазами слова, с удовольствием отмечая уже знакомые мне  и удивляясь множеству  слов непонятных. Очень скоро я увидела  их «гнёзда»,  объединённые  общим частью, то есть корнем. Помню словесный ряд, куда входили и девица, и девка, и девишник, и девочка. Даже непонятный «девственник» соседствовал с девчатами и девушкой. Далее шли девственный и девчачий. Поняв в основном все слова, я задержала своё внимание на двух: девишник, долгое время думала я, это парень, который любит общаться с девушками. О девственнике пока мне не приходилось слышать. Его не знали ни мои немногочисленные подружки, ни домашние. Не доводилось слышать его и на уроках русского языка. Каким-то смутным вопросом повисло это слово в моём сознании, требуя прояснения. Пришло же оно, это прояснение, только в университете, где учились бойкие москвички, знавшие всё на свете и охотно просвещавшие нас, провинциалок из татарских семей.
      Словарь помог мне познать неохватное богатство слов русского языка. Я перестала выбегать вечерами в коридор барака, где обычно встречались мы, подростки. Стала проводить время, сидя   со словарём. Из него  выяснила для себя жалкий объём собственных знаний по русскому. Значение многих слов я только угадывала, не умея объяснить себе разницу синонимов. Очень скоро, словно прослышав о моей нужде, учительница русского языка провела с нами интереснейшую практическую работу по использованию разных словарей.
             Тогда ещё не было кабинетной системы в школах. Мы входили в один из классов на первый урок, уходили с последним, отсидев пять-шесть часов за чёрными партами с наклонной плоскостью и откидной крышкой. Учительница отослала наших парней-семиклассников в школьную библиотеку, наказав принести отложенные ею книги. Те возвратились с горой разноформатных словарей, которые были разложены по одному на наши парты. Я сидела  с Валей Эльберт, немкой, семья которой с началом войны была репрессирована и выслана на Северный Урал. Нам достался словарь синонимов русского языка. Термин «синоним» мы знали по прошлым урокам. Задание было, на первый взгляд, не очень сложное: составить предложения со словами одного синонимического ряда, но не менее пяти. Я облюбовала слово «смелость», выписав к нему длинный хвост  из пятнадцати  синонимов. И тут же с грустью поняла, что только «храбрость» да  «героизм» разве что понятны мне, только с ними, может быть, составлю предложения. Совсем приблизительным, даже смутным, было моё понимание слов: «дерзание», «дерзновенность», «дерзновение» и других. Но с этого урока я вынесла бесценное понимание того, что многое, неизвестное мне, можно узнать из книг, написанных на русском. Такого лексического богатства  не находила  я  в родном языке, используя его  только для бытового общения.
 Захотелось читать. Эта тяга к книгам стала сильнее меня. Я читала всё, что можно было найти в бедной библиотеке дневной, а позже и вечерней школы. И хотя времени суток почти не оставалось после «вечёрки» и рабочей смены, чтение книг на русском стало для меня любимым досугом.
   Много смешного случалось на этом долгом пути к другому языку. Так, я была буквально поражена, прознав историю слов «супруг» и «супружество». Они оказались однокоренными со словом упряжь! Вот это да! Моё довольно живое воображение быстро нарисовало рядом со мной  высокого и сильного красавца, почти кентавра, облачённого, как и я, в широкие ремни общей упряжки. Мы бежали с ним, время от времени поправляя спадающую упряжь. Позже этот сон несколько раз снился мне.
 Своя история познания у меня была со словом «соратник». Ещё долгое время после смерти вождя, вплоть до выступления Хрущёва на двадцатом съезде партии, всюду висели плакаты об усопшем как о «соратнике великого Ленина». Машинально читая эти постепенно выцветающие  полотнища, я недоумевала, что бы это значило. Случилось так, что само слово «рать» не вписалось в круг понимаемых мною слов. Позже, когда я обратила внимание на его лексическое значение, прозрачный состав слова «соратник» стал для меня  упрёком себе: как недогадлива я была! Зато эта маленькая история подарила мне навык «разборок» многих слов, подобных соратнику. Сокурсник, сотоварищ, соавтор, собеседник, собрат, современник стали ясными для меня, как утреннее летнее солнышко. Кому-то эта байка покажется смешной, скорее всего – русскоязычному читателю. Но собрат мой, пришедший трудными дорогами к пониманию русского языка, поймёт меня.
   «Да здравствуют словари русского языка!» –  хочется дурашливо воскликнуть мне, заканчивая эту часть моего повествования.
   В 1956 году купила я на скопленные деньги книгу Льва Успенского «Слово о словах». Она только что была выпущена Государственным издательством детской литературы в Ленинграде. Надо ли говорить о радости, которую я испытала сразу в тот момент, когда ещё не читая книгу, а только просматривая её, увидела шаловливые рисунки на полях  страниц. Надо ли говорить, сколько открытий сделала я в этой книге?! Чего стоит только одна история слова «самолёт»! Но меня поразила серьёзная мысль, не приходившая в голову раньше, но высказанная автором: «Разве можно думать без слов?»  И с этим открытием пришло ко мне понимание, что я перестаю думать по-татарски. Мышление на русском стало для меня подарком, который сам собою сформировался  к моему совершеннолетию. С этих пор я думаю по-русски. Успенский подарил мне два афоризма, которые на тот момент моего образования выражали полно и образно мои, пусть и не сформулированные пока мысли о русском языке.  «Язык как река», – сказал писатель, имея ввиду живую жизнь языка, всегда обновляющегося, питающегося множеством народных слов и словечек. Это поняла уже в студенчестве.
   «Язык как море». Думается, это сказано о лексическом богатстве русского языка, его стилях, фразеологическом многоцветии.  С этой книгой Л. Успенского связан мой жизненный выбор. Мысль о будущей профессии всё чаще являлась мне. Постепенно я осознала, что она должна быть каким-то образом связана со словом, с языком. Я не ведала тогда того множества профессий этого порядка, о котором прознала позже. Стать преподавателем русского языка и литературы было наиболее вероятным решением. В книге «Слово о словах» прочитала я следующее: «Сочту свою цель достигнутой, если из десяти читателей этой книги хоть один потянется за другой, более ответственной и глубокой научной работой». Я тотчас причислила себя к тому одному читателю, на которого так  надеялся Успенский.
К концу десятого класса, в те времена выпускного,  я решила поступать  в  Казанский  университет, на филологический. Всё произошло, как было задумано.
      Университет стал для меня вторым домом на целые пять лет, которые, впрочем, быстро пролетели. Но домом особого рода, где я энергично познавала мир, людей, науки, искусство. Но главное – познавала самую себя, чувствуя, как крепнет  ум и добреет душа от переполняющих её эмоций, от радости познания нового. Каким наслаждением было ждать начала лекции, когда под привычную трель  звонка в аудиторию заходит  преподаватель. Я испытывала радость, подобную моей детской радости  от многоцветья  солнечных лучей в чистой воде Байкала. А тут я с головой погружалась в музыку русских слов, ждала уже взрослых чудес: открытия преследовали меня на каждой лекции или семинаре.
     Училась легко, с удовольствием первооткрывателя или наивного дикаря. Шло параллельное усвоение двух языков сразу. Это получалось само  собой. На переменах мы  общались на татарском, так было проще. В общежитии  – тоже.  Девушки из татарских деревень почти не говорили по-русски. Они просили меня  растолковывать им смысл русскоязычных лекций на родном языке. В Казани было множество радиопрограмм на татарском. Нередко устраивались вечера татарской поэзии.  Никогда позже не говорила я  так хорошо  на родном  языке, как в студенческие годы.
      Но русский язык стал для меня в эту  пору  основной эмоциональной средой моего обитания. Заразившись от своих первых словарей бациллой искательства, я обожала уроки языкознания. В них был простор для  пытливого ума. Становились прозрачными многие неясные пятна лингвистического небосвода. А если появлялись там «туманности Андромеды», я знала: надо искать прояснения в умных книгах. Поэтому и читальный зал в некоторые дни наполовину  становился моим жилищем.
 В университете я уяснила значение личности педагога для формирования духовной сути студента. Ум, обаяние и интеллигентность преподавателей заставляли нас безоглядно влюбляться в ту или иную науку.
     Такой была Лидия Алексеевна Беляева. Она читала лекции по литературе Х1Х века. На курсе не было студентов, не подпавших под её доброе влияние. На первой же встрече с ней я стала  вспоминать, на кого она похожа. Всю лекционную пару перебирала в памяти актрис, увиденных в кино. И, наконец, вспомнила: раннее утро или  даже поздний  рассвет над Петербургом, в воздухе ощущается неуютная влажность. В открытой пролётке прекрасная женщина, никем не провожаемая, гордая и одинокая. Она  вся – в себе самой, в отверженности светом и желании быть любимой. Это была женщина с картины Крамского «Неизвестная».  Удивительное сходство! Лидия Алексеевна была овеяна какой-то романтической дымкой. Особо остро почувствовали мы это после изучения творчества Льва Толстого: мы в ней увидели Анну Каренину! И этому были свои основания. Мужем Беляевой был хромой профессор математики, сухой, с холодным взглядом умных глаз. Он был австриец, оставшийся после плена в России. Мы сами, жаждавшие любви и романтики, дружно решили, что она его не любит. Он воплощал  в нашем понимании Каренина. А грусть в великолепных глазах Лидии Алексеевны объясняли отсутствием Вронского…
      Она сумела влюбить нас в творчество многих писателей, без которых Россия немыслима. От неё пришёл к нам солнечный Пушкин – у нас родилась и надолго воцарилась  его эпоха. Мы влюблялись,    и     с нами был он, мы грустили светлой пушкинской печалью,  радовались хрущёвской оттепели со строкой: «…взойдёт она, звезда пленительного счастья». Девчата воспринимали декабристов, прежде всего,  лучшими мужчинами, а уж потом  –  деятелями освободительного движения.
         Зная, что поэзию труднее воспринимать тем, кто пока не владеет свободно русским, Л.А. Беляева  познакомила нас вначале с пушкинскими «Повестями Белкина». Их увлекательные сюжеты покорили нас.
 «Владимир с ужасом увидел, что он заехал в незнакомый лес. Отчаяние овладело им», – холодея, прочитала я в «Метели». Могла ли я на этом прервать чтение?!  Из какого-то ложного чувства мы  боялись тогда казаться сентиментальными, но Пушкин и здесь умело управлял нашими эмоциями. При чтении «Станционного смотрителя» слёзы не единожды наворачивались на глаза. Они чередовались с сочувствием к  «маленькому» человеку Самсону Вырину и реальной, даже житейской радостью за Дуняшу с её красивыми детишками и безбедным существованием в столице. А как хотелось вдруг оказаться барышней-крестьянкой, чтобы влюбился в тебя молодой и красивый барин…Так на каком-то сердечном, а порой и  бытовом уровне (в хорошем смысле этого понятия) учились мы не просто русскому языку, а языку Пушкина.   Беляева утвердила нас во мнении, что без  Пушкина не было бы Тургенева, Толстого, Бунина. Это нас тоже заинтриговало – мы шли беляевской тропой!
          После такой душевной работы с прозой Александра Сергеевича стихи поэта мы воспринимали, как праздник. Сама собою родилась мысль провести сначала в  своей группе, а позже и на факультете конкурс чтецов по   пушкинской поэзии. Не сильно ошибусь, если  скажу, что Пушкин для многих наших остался на всю жизнь любимейшим поэтом. На всякое сердечное движение можно найти отклик в его поэзии. Удивительное свойство её: она не стареет уже два века! Поэт стал нашим современником и прошёл с нами по жизни, находясь где-то совсем рядом.

     По велению наших судеб мы разлетелись по России. Встречались не часто, изредка доверяли телефону   накапливаемую годами грусть по прежней дружбе. К юбилеям писали письма. Совсем недавно перебирала я эпистолярное наследие целой жизни моей, так быстро пролетающей. Пожелтевшие уже конверты с символами страны, которая худо-бедно нас вырастила и выучила. В них – такого же оттенка листки, написанные разными почерками моих подруг.   Впервые обратила внимание  на одну интересную деталь: письма все, как одно, написаны по-русски. Но авторы их – татарки. Читала эти дружеские послания и размышляла: как это стало возможным, почему? Мне пришла поразительная мысль: в письмах мы говорили языком приязни и дружества, которому в юности научились у Пушкина. Нет, мы не забыли наш родной язык, из которого, как ростки из чернозёмной благодатной почвы, тянулись к небу, к солнцу, к Пушкину. Наш татарский – в нашей памяти о детстве, о семье, о первой любви и юности в стенах родной  Альма-матер. А русский, как могучее крыло сильной птицы, унёс нас в иную культуру, многонациональную и могучую. Благодаря ему стали вхожи мы в духовный мир других народов, объединённых тогда большой державой.
     Шестидесятые – семидесятые годы в смысле поэзии были по-хорошему запойными. Послушать поэтов собирались люди на огромных стадионах. Не боясь быть уличённой в высокопарности, могу сказать, что поэты того времени были настоящими глашатаями своего народа. И это несмотря на идеологическое всесилие единственной тогда правящей партии.
Мы, молодые учителя, ещё не остывшие    от жарких споров в  студенческих аудиториях, приносили на уроки нашим первым ученикам «Высокие звёзды» и «Письмена» Расула Гамзатова. А он был аварцем. Зачитывались сами и давали старшеклассникам сборник стихотворений Давида Кугультинова «Я твой ровесник».  А он – калмык.  «Книга земли» Кайсына Кулиева сближала нас душевно с маленьким по численности балкарским народом. Всё это и многое другое, духовное, стало нашим достоянием благодаря  мастерству перевода русскоговорящих поэтов. И сами национальные авторы приобрели всемирную  славу только благодаря русскому языку.
     Поздно, но именно сейчас осмысливаю этот феномен, а тогда просто покупали книги поэтов, всех их  почитая «нашими».
     То же самое было и с прозой. Рамки эссе не позволяют мне составить полный список тех писателей, кто обогатил нас прозой. Скажу лишь о двоих из них. Вспомним только тугой и романтический взлёт киргиза Чингиза  Айтматова и драматические, полные глубочайшей психологии повести белоруса Василя Быкова!
     Где они и их сотоварищи по перу сейчас? Впрочем, это – тема уже другого исследования…
     Через русскую речь обретали мы нашу большую Родину. «Малая»  с раннего детства жила в нас. Это был невеликий клочок земли, на котором стоял отчий дом, окружённый ближайшим пространством нашего обитания. С годами чем шире становился наш кругозор, особенно в студенческие годы, тем больше появлялось на карте наших желаний тех мест, где хотелось побывать. Началось это на том же беляевском курсе, когда мы путешествовали вместе с Лидией Алексеевной и сразу всей группой, не выходя из аудитории. Это были её рассказы в сопровождении цветных слайдов о поездках по литературно-историческим местам. Сидя за столами с облупленной краской, мы оказывались то в Эрмитаже, то в Русском музее, то в Третьяковке. Вот мы уже в Михайловском, в его рощах. Едем в Святогорский монастырь, где покоится Пушкин. А через день-другой входим в обозначенный двумя белокирпичными столбцами въезд в Ясную Поляну. По липовой аллее проходим к белой веранде графского дома. Стоим в молчании у странной могилы без креста и без других символов веры. Здесь место упокоения русского гения, который верил только  в народ. Заканчиваются аллеи, и нам открывается бескрайний простор то ли Тульской губернии, то ли всей России. Очарованные, мы появлялись то в лермонтовских Тарханах, то в Спасском – Лутовинове у Тургенева, то в некрасовской Карабихе.
Цветная палитра дешёвеньких слайдов оседала манящей мечтой на молодые  души и требовала воплощения. Оно наступило позже, когда мы работали учителями. Отправляясь в дни отпуска по  маршрутам своей мечты, мы открывали Россию как нашу большую Отчизну, где всюду нас понимали: мы говорили на русском языке.
Удивительны слуховые ощущения русских и русскоговорящих людей за границей, вдали от родины. В России русский язык – это воздух, которого не замечаешь, пьёшь его на потребу своему уму и сердцу. Он универсален и для будничной свары, и для высокого творчества. Успевай только черпать пригоршнями его звенящие выразительные слова любого стиля. Он всюду: от обычной кухни затерянной в «каменных джунглях» многоэтажки до бесчисленных каналов ТВ, радио, театральных подмостков, серьёзных и бульварных газет.
     Совсем иное дело, когда ты за границей. В уличном потоке, в вагонах тусклых европейских подземок, в пригородных электричках – всюду незнакомая речь. И если ты не полиглот, а «читаешь и пишешь со словарём», как подсказывают порой анкеты, ты уподобляешься немому. Да, слышишь, что люди разговаривают, видишь их эмоции на лице, но сами они закрыты для тебя. Живёшь и день, и другой, познавая страну с помощью переводчика, если ты в групповой поездке. Но толмач он ведь как речевой робот: отбарабанил своё и гуд бай. Часто ты предоставлен там самому себе.
Случилось мне ощутить пронзительное одиночество в одной из столиц мира, куда я махнула в одиночку. По оживлённой улице долго шла молча: не будешь ведь беседовать сама с собой вслух. Озирала архитектурные красоты, всматривалась в моду обычного дня. Решила запечатлеть видимое на фото. Простым жестом попросила встречного мужчину вписать меня в фотокадр моего «Полароида». Через минуту, держа в руке поблёскивающий квадратик снимка, поразилась моему запечатлённому одиночеству в большой толпе людей. Поняла, откуда оно: между нами не было связи. Я не понимала их речь, хотя и слышала её обрывки. У нас не было общего языка: они не говорили по-русски, я не знала «…ского». Скоро я нашла довольно оригинальный выход из этой немоты. Отыскала сквер с безлюдной тенистой аллеей и начала вслух читать стихи для себя самой. Было достаточно поговорить таким образом по-русски – наступило душевное равновесие. Вышла из сквера с затаённой радостью: «Вы, идущие мне навстречу, знайте: я читала стихи русских поэтов!».
Но иногда везло: шли  навстречу или  обгоняли меня  люди, говорящие по-русски. Это вызывало всегда удивление и радость: ты чувствуешь родство особого рода – родство речи. В гостиничных сумерках иногда певали русские народные песни. Это при групповых поездках. Под протяжный мотив с радостью осознаёшь: у тебя   в России есть дом, есть свой язык общения. Там ждут тебя.
     Случилось обитать в одной из западных райских стран. Я овладела её языком. Прошло какое-то время. Не веря себе, почувствовала непонятное мне отторжение от окружающего. Позже поняла: устала от чужого языка. Хотя русский был для меня вторым языком, я почитала его родным. Однажды там произошло следующее. Я заскочила в супермаркет купить что-нибудь на ужин. Впереди меня двигались вдоль витрин, блещущих чистотой и довольством, двое молодых людей. Сначала я не обратила особого внимания на них, пока не услышала роскошную многоярусную фразу на русском, которую не могу полностью или частично привести здесь из этических соображений. Ею мои соотечественники отреагировали на значимость товарного ценника.
И, подчинившись странному чувству, я поплелась вслед за ними, видимо, моряками. В городе был порт, куда заходили иногда российские корабли. Молодые люди говорили по-русски, не заподозрив соотечественницы в блондинке средних лет. Они продолжали осмотр товаров, щедро и своеобразно комментируя цены. Я, стараясь быть позади них, слушала  прорывающиеся в речи непечатные слова на русском. Здесь они звучали для меня музыкой особого рода. Она влекла меня за собой. После этого пассажа неудержимо захотелось домой. Такова эмоциональная сила русского слова в далёком  далеке…

У мужчин этот возраст называется порой возмужания: до старости ещё далеко, а глупая юность давно миновала. У женщин назовём его временем расцвета. Именно в такие годы встретилась мне статья лингвиста, фамилия которого унесена теперь временем. В ней содержалось утверждение, что лучшие синхронные переводчики – мусульмане. Приводился поимённый список самых знаменитых из них. Якобы в слуховом и речевом аппарате моих соплеменников есть некие особенности. Они помогают  органичнее проникать в фонетику других языков, способствуют необычайному переводческому успеху. Это утверждение вызвало во мне желание проверить его истинность. С языками у меня с детства были особые отношения.
По времени это совпало с моими внезапно открывшимися возможностями быть ежегодно и не однажды в ГДР. Всколыхнулось незабывшееся увлечение немецким на первых курсах университета, когда Отто Вильгельмович преподавал нам язык своего отвергнутого  им фатерланда.
На потребу этой лингвистической прихоти я поставила всё: расходы на ежегодные поездки в располовиненную Германию и длительное проживание там.  Иногда по три месяца и так несколько лет подряд. Ежегодные приёмы немцем в Мурманске на праздники Севера.  И это в те времена, когда каталку копчёной колбасы приходилось доставать через райком партии. Странно вспоминать это из сегодняшнего пусть и дорогого, но реального  изобилия. В Берлине покупала  дорогие учебники и аудиосредства. Дело пошло на лад, вскоре я выслушивала комплементы по поводу разговорного немецкого. Даже испытывала какое-то удовольствие от холодноватого и дробно-звонкого произношения. Как и в русском,  научилась по-рентгеновски ясно видеть слово насквозь, поддавшись захватывающей магии этимологии.
Но странно: внезапно всё оборвалось, словно и не бывало.
А произошло  это так: однажды в Веймаре ночью я заблудилась. Почти не освещённая из экономии родина Шиллера и Гёте кинула меня на произвол судьбы. Нескончаемо долгую и  холодную  ноябрьскую ночь я плутала в поисках кемпинга, где остановилась на ночлег. В эту ночь как никогда захотелось мне безотлагательно оказаться на Родине. Хотя  она переживала тогда худшие годы из времён застоя – уходили один за другим одряхлевшие вожди.
После веймарской ночи я ни разу не была в Германии – не хотелось. Не забыть мне встречу с молоденьким российским пограничником, который попросил у меня паспорт и визу при последнем возвращении из Берлина. Он обратился ко мне, конечно ж на русском, и мне захотелось немедленного его обнять.
         Чуть выше  я писала уже об отторжении, посетившем меня в другой благополучной стране,  попасть в которую долгое время было самой желанной мечтой. Внезапно всё это отвалилось от души моей, как насохшие куски глины от уставших подошв пилигрима…
    
От всего пережитого остались незабываемые и не  менее яркие впечатления.   Явилось время именно в них находить волнующее, очень для меня дорогое. С душевной дрожью поняла: меня с новой силой  влечёт в стихию русского языка.
Я начала писать! Как всякий неофит, решила осчастливить мир своими стихами. Правда, природный ум, самоирония и умение смотреть на себя со стороны помогли понять, что есть поэты истинные, много лучше меня. И хотя получила определённую долю похвал от коллег по поэтическому цеху и с татарским темпераментом издала первый сборничек стихов под значащим названием «Встреча», я ушла в прозу. И в ней, не оглядываясь на необходимость рифмы, поиск которой тормозил  мою пылкую натуру, я нашла, наконец, ту стихию, которая стала моим духовным прибежищем, главным делом быстро тающей жизни. Опять вспомнились слова Успенского: «Язык как море»…
Ранним осенним утром накануне своего шестидесятипятилетия, не веря ещё себе, но подчинившись сердечному толчку, записала первые страницы своей «Повести о детстве».
Позже явилось эссе «Чай с яблоками», написались мемуары «Парижские эпизоды».  Всё  это, исключая повесть без названия, к моей радости, появилось в литературном журнале «Сура», за что я бесконечно благодарна редакции.
Творческим счастьем, длившимся изо дня в день, был 2006 год, когда мы вдвоём с Лидией Терёхиной создавали  роман «Дороги для двоих».
Обращение к литературному творчеству на русском языке  стало для меня абсолютно точным попаданием судьбы, когда счастливо  совместились два обстоятельства: безграничная любовь к языку и ярко прожитая, насыщенная событиями жизнь, позволившая мне  взяться за перо.
В   весенние дни   две тысячи пятого года, когда я только начала посещать  литобъединение «Поиск»,  написалось стихотворение, в котором  поведала я о радости  владения русским  языком, о моём единении через его посредство со  всеми говорящими по-русски. Тогда  никто из нас не знал ещё, что год две тысячи седьмой станет Годом русского языка. В  этих строфах нет, на мой взгляд, календарной заданности. Я должна была его когда-то написать.

Не исключенье я: моё первый крик «Уа»
Куда как был интернационален,
Понятен каждому и не буквален –
Он значил всё – вселенское «Уа».

Но слово первое, что немоту прорвало,
Единственное слово, на каком?
Конечно, на татарском, на родном,
В чужой избе, в изгнанье прозвучало.

Там на краю шаманского селенья
Меня порою бубен пробуждал.
И рокотом своим подбадривал Байкал,
Желая мне скорейшего взросленья.

Я на бурятском лет до девяти
Вставляла в игры сурдопереводы.
Пёстроязычья моего тянулись годы,
Пока до русского мне удалось дойти.

Он стал водой из чистого ручья.
Мне предстояло пить его усладу.
И пушкинских стихов внимая ладу,
Пугалась я: ужель теперь ничья?!

Меня влекла неведомая сила
В водовороты  незнакомых слов,
Покуда сердцем я не ощутила,
Что было Слово прежде всех основ.

Забыть исток свой – Боже упаси!   
Но не познаешь мир наречьем узким.
Пишу, и думаю, и говорю по-русски,
А значит, всем сестра я на Руси.
               
                Март 2007, г. Пенза.