Книга Рассказки цикл Хармс

РАВНОВЕСИЕ.

Хармс заметил, что его литературный и поэтический талант с каждым
днём возрастает. Он принялся тогда курить трубочку и погрустнел.
«Во дела — думал литератор — так и до Александра Сергеевича Пушкина не далеко.
А потом что»?
Он поднялся и принялся расхаживать по комнате.
— А потом, ничего нету — бормотал он, сжимая зубами горький мундштук —
Потом, гигантский провал до самого Господа бога — литератор потонул в облаке
ароматного дыму. Разогнав его рукою, продолжил — До Господа Бога дотянуться,
такого и затевать не стоит. А Александра Сергеевича превзойти — крайне уже глупо.
Он улыбнулся и пошёл выбивать свою трубочку.
— Сегодня же начну писать хуже — твёрдо решил он — Ежели дар мой усиливается,
то и мои усилия должны этому соответствовать. Сегодня пишу хуже.
Завтра — ещё хуже. Послезавтра — совсем плохо. А в четверг с утра —
и вовсе отвратительно.
И тогда, Бог даст, останусь на прежнем своём уровне.
Аминь.
                               

ДВЕРНАЯ СИМФОНИЯ.

— Про дверные петли симфонию возможно написать — полагал Хармс, слушая их
не повторяющееся пение, при каждом открывании-закрывании. Сколь музыкальна,
оказывается, не смазанная петельная конструкция. Сколь певуча и талантлива
она во всём против обывателя, без музыкального на то слуха. Чудны и велики
дела твои, Господи! — думал он — Коль простая железка превосходит обывателя,
в творческих своих возможностях! Ежели не смазана она давно, машинным
для такого случая маслом.

               
КРИВЫЕ ВЕНИКИ.

Веники продавались кривые, но пахли они замечательно.
Хармс вздохнул и купил, на последние, самый маленький.
Вернувшись домой, он поставил его в самую пустую вазу на кухне.
А на утро, Зина им подмела.
— Я же не знала — говорила она — Думала, так стоит.
Хармс молча тогда, вышел с кухни.                               


КРАЙНЕ НАУЧНО.

— Ветер выл, мела метель, ночь гудела как орган.
Шёл я лесом, тот мне пел — страхом обуян...
Хармс не стал продолжать написание и отложил в сторону перо.
— Необходимо, сейчас же опохмелиться — решил он, доставая из-под стола
тёплую бутылочку и отпивая оттуда. Вначале из неё. А затем уже, булькая
из носика чайника. Походив и покурив, для ожидания, он присел к столу и,
поскрипывая, вывел:

— Ветер стих. Снежок пушистый падает, кружа.
Солнце зимнее не слепит. Сырник ем с ножа.

Он отпил ещё пару глотков, того и другого, и продолжил:
— Снегирь в морозной белизне клюёт рябины завязь — зачеркнул.

— В груди моей горит очаг.
Потрескивая угольками, там — огонь танцует.

Хармс остановился на достигнутом и улыбнулся:
— Необходимо это, в какой-нибудь научный журнал отнести — сказал он —
Который специализируется на химических превращениях — одного из другого.
Думаю, им такое понравится. И главное, крайне научно все у меня.
Крайне научно.
               

ОБ БОРДЮР.

Хармс сидел себе на лавочке в сквере и разглядывал, сквозь большую
увеличительную лупу всё, что попадалось ему на глаз.
Проходящие мимо него граждане сильно шарахались на сторону, увидев
огромный в его лупе — глаз.
Тогда, Хармс кричал им: "Осторожно, попрошу вас, об бордюр"!
Своими криками, он спас многих советских граждан и гражданок от покалеченья,
с вывихами голеностопных суставов ниже коленок. Всего же их набралось,
порядка 100 человек. А по "Советской Конституции", такое массовое спасение
мирного населения, расценивалось уже как — подвиг. И вознаграждалось медалью —
«За заслуги перед Отечеством». Второй правда, степени.
Но Хармс об этом и вовсе не знал.
— Осторожно, попрошу вас об бордюр!
               

НЕДОТЁПА.

Хармс сидел на лавочке в сквере и сочинял, глядя перед собою в даль.
Он полагал, что даль — светла и прекрасна.
А кошка наблюдала, притаившись возле ног литератора, за голубем.
Выждав, она сцапала его и свернула хлипкую шею. Поурчав немного для
удовольствия, она перетащила добычу на колени сидящего на лавочке Хармса.
И принялась с аппетитом его пожирать.

Вернувшись через время из светлых далей. литератор обнаружил на своих коленях
растерзанного голубя и двух милиционеров вокруг.
— Пройдёмте с нами, товарищ — бросил один и коротко козырнул — За убиенную
птицу штраф будем платить.
Второй покачал головой и добавил:
— Ладно бы, пришёл домой, ощипал его и зажарил. Так нет же — сырого умял!
— А может жена от него ушла, а он недотёпа — приготовить себе не может? —
предположил первый милиционер.
— Вполне может быть и такое — согласился второй — Теперь вот, сырыми голубями
питается — они взглянули на Хармса.
— Товарищ, вы паспорт нам свой предъявите — вежливо обратился один милиционер.
Порывшись по карманам, Хармс достал оттуда его. Милиция быстренько пролистала
и один другому сказал:
— Погляди — разведённый этот товарищ. С год уже.
— Разрешите принести вам искренние извинения за причинённые неудобства —
возвращая паспорт, сказал советский милиционер.
Второй достал кошелёк и сунул оттуда в карман литератора мятый рубль.
— Вам товарищ, необходимо книжку по готовке возле кухонной плиты купить —
пояснил он — Питание для человека должно быть красиво сервировано и полезным.
— Да, уж! — согласился другой — А не как вы тут — не прожаренное совершенно.
Да ещё на коленках!

Милиционеры козырнули и покинули место недавнего своего происшествия.
А литератор домой направился — чистить от перьев штаны.
               

ШКАП.

— Ты Хармс, ужасный лентяй! — говорили ему окружающие, и делали при этом
кислое как простокваша лицо.
— Ты только тем и занят, что пишешь какую-то непонятную ерунду и после
в комод к себе складываешь. У тебя, уже целый комод с листочками, и сейчас
рухнет от тяжести. И ножки его с треском подломятся.
— А в нём — говорили ему — Должны, висеть легкие как облака платья и подтяжки
для носков. Потому Хармс, что он для этого целиком предназначен.
— А для того, чтобы складывать в нем — до самого потолка исписанные ерундой
листочки, от этого он только на пол шлепнется и к нижним соседям в гости въедет,
когда они чай с вареньем запивают. А оттуда, он ниже пойдет — по этажам
сокрушаться, пока в подвале в нашу планету деревянной тяжестью не упрётся.
— Лентяй ты, Хармс — говорили ему и качали, по сторонам головами — Занялся
бы делом. Улицы от грязных бумажек подметал. Это, гораздо безопасное для всех
нас занятие в округе.

Но Хармс лишь улыбался в ответ, попыхивая своей трубочкой.
И подпирал, всё более покосившийся комод досками со всех сторон.
Которые таскал по ночам с ближайшей от дома стройплощадки.
Где на воротах висела плаката:
«Здеся будет сооружена совецкая учреждения! В принципе».

"Дураки они какие-то — думал Хармс, волоча за собой сучковатую доску —
Заняться им нечем. Это всё, от беспробудной их лени".
И попыхивал своей не зажженной трубочкой, чтоб — незамеченным пройти
и бытьв июльской темноте.

               
ЗЮСКИНДТ.

Зюскиндт был человек. Но Зюскиндт был — фамилия, или же — имя, это не важно.
Важно, он был человек. В советской стране. И всё это, вместе взятое,
легко перекрывало все его предыдущие заслуги.

               
КРОССВОРДЫ.

Хармс обычно занимался тем, что любил разгадывать кроссворды.
Для поэта, не имело никакого значения, чтобы вписывать туда правильные слова.
Подглядывая, при этом, в ответы на последней странице. Для него главное было,
чтобы буквы на перекрестьях полностью совпадали. Например — «Советский писатель
на букву "Эл", по — горизонтали». Он тогда, быстренько вписывал в клеточки свое
личное мнение — «чешуйчатокрылый». И смотрел, что там загадано по — вертикали.

По вертикали же, задавалось следующее — «синтаксический оборот».
Хармс тогда вписывал туда — «памидор», с большой даже ошибкой.
Зато две буквы «о», в перекрестных словах, вполне между собой совпадали.
— То-то! — закуривая трубочку улыбался Хармс — А что «памидор», с большой даже
ошибкой, так это ничего! — успокаивал он — Не есть же я его целиком немытым
собрался! И моя теперь задача — быстренько разгадать этот сложный кроссворд
и отправиться в парк на лавочку. Где много воздухов, среди каштанов в траве.
Где, свернув разгаданную газету в трубочку, возможно разглядывать сквозь неё,
снующих под ногами голубей. А хлебушек для них я уже в кармане припрятал.

— Так что там следующее? — говорил он, сжимая зубами трубочный мундштук —
Самая крупная и не летающая на земле птица, по — горизонтали. Ну, это просто! —
говорил он себе — Это «бухгалтер».
                  

ОЧЕРЕДЬ.

— За селёдочкой стоим? — подходя, уточнил Хармс у хвостатой очереди.
Та, оглянувшись на него, в ответ зашелестела. Какая-то сердобольная старушка
решила помочь непутёвому поэту и поманила его поближе к себе пальцем.
— Жа шишушимами мы вше ждешь штаим — поясняя прошамкала она, ловя
выпадающую челюсть.
— Спасибо тебе, добрая женщина! — обрадовался Хармс и быстро направился
в сторону дома.
Он двигался в клубах заплечного трубочного дыма и повторял:
«Жа ши-шу-ши-ма-ми мне, как раз-то и без надобности! Вполне даже без них проживу.
А вот «зельтцера» на ужин прикупить — стало необходимо».

               
ДЕ ЖАВЮ.

— Отчего же говорите вы, будто — дрянь я пишу? — удивлялся Хармс у редактора
заводской газеты: «Вперёд, там — хорошо!» — Как вы себе это решили?
На каких таких основаниях?
— На основаниях моего взгляда на литературу — отвечал тот, отмахиваясь
газетой «Вперёд, там — хорошо!» от кружащих по редакции мух.
— Отчего же липкую ленту вы у себя на потолке, от мух не повесите? —
интересовался у него Хармс.
— На основаниях моего беззлобного нрава и не кровожадности к мухам — отвечал
ему редактор — На крепких основаниях веры моей в загробное существование.
— Отчего же — начал было Хармс. Да сбился с мысли — Так вы значит, духовно
развитый редактор «Вперёд»? — удивлялся ему Хармс — Отчего же тогда полагаете,
будто — дрянь я пишу?
— На основаниях моего взгляда на литературу — отвечал, отмахиваясь от кружащих
по комнате мух, редактор — На основаниях того, что пишете вы просто замечательно.
Но дожить хочу, среди мух, до своей глубокой старости.
Давайте же теперь, обнимемся с вами — гений.

И они обнимались. Гений, с духовно развитым редактором «Вперёд!».
А на следующий день всё повторялось — вновь.

               
ПОЛНОСТЬЮ ВООРУЖЁННЫЙ.

«Привычка ежедневного написания строк, настолько же сильна в литераторе,
как например — курение табаку — думал Хармс, набивая на ходу свою трубочку —
Она подобна — дыханию. Или же — пульсу в висках, когда думаешь о Высоком.
Ежели думать о низком, привычка к написанию становится пустой тратой.
Она тогда, как влажный барабан, который издаёт лишь невнятные отзвуки.
Сочности в них тогда нету и сухой, звонковатой правды. И место ему на свалке.
Где червяки копошатся в отбросах, шелестя по его поверхности со звуком
картофельной шелухи».

Хармс подобрал на дороге оброненную кем-то длинную палку и шёл, трыкая ею
по штакетнику редкого забора. Иногда, гулко ударяя по водосточной трубе.
И, с отскока ещё, по асфальту. Тогда она сухо гудела в его руке.
Пока не засвистел на него постовой.
— Я дворником быть мечтаю. Палку испытываю на служебное её соответствие
дворницкой метле — пояснил ему, присмиревший Хармс.
— Идите товарищ отсюдова и более не озоруйте! — строго наказал ему постовой.
И, отдав честь, принялся ловко вертеться по сторонам, на предмет
новых беспорядков. А Хармс, взяв палку на плечо словно винтовку,
направился маршировать к себе домой. Полностью уже вооружённый.
                               

ПРО — ВЕТОЧКИ.

Про веточки, тоже можно — решил Хармс — У них есть тонкие такие пальчики
с листиками, чтоб трепетать. И цветочки, ещё бывают, чтоб — сакуру любоваться.
А потом, сразу — вишни. Вот и всё пожалуй, про веточки — и Хармс, отложил
в сторону перо.

               
СУРЬЁЗНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ.

— Что вы можете предложить тогда, Советскому народу,
Кроме вашей вонючей трубочки и постоянного безделья,
в виде — написания на бумаге бесполезных никому строк? —
спрашивал у Хармса сурьёзный человек, сидящий
за массивным столом в душном кабинете.
— Я? — растерялся Хармс, вертя в руках трубочку.
— Да, вы! И именно вы, товарищ! Кем вы себя там считаете?
Вонючий с трубочкой поэт?

Хармс тогда убрал трубочку в карман штанов и сказал:
— Я вполне даже могу, какое-то время, и без трубочки.
— Что вы можете вообще, без трубочки, какое-то время? —
уточнил у него массивный человек в душном кабинете —
Поподробнее мне изложите свои возможности,
без вонючей трубочки.
— Я всё могу! — твёрдо глядя в глаза ответил Хармс —
Любые даже вещи делать для Советского народа. Кроме,
смертоубийства старушек в подворотнях и кражи
кошельков по трамваям. Этому я пока не обучен.
А так я по-крупному привык даже работать.
И в полном уже распоряжении Советского народа,
кроме пятницы. У меня в неё банный день в «Сандунах».
— Хорошо — устало сказал душный человек в сурьёзном кабинете,
и принялся пить тяжёлую воду из массивного графина.
Булькая сначала ею в стакан, а затем уже, прямо себе в рот.
— Приятного вам аппетита, товарищ! — пожелал ему Хармс,
доставая трубочку из кармана — Надеюсь, я вполне пригожусь
в этом деле советскому народу!
И он покинул помещение, прикрыв за собой Советскую дверь.

На улице радовалась повсюду весна. До того, по-детски,
и безмятежно, что казалось, будто планета наша даже
не подозревала о существовании Советского народа на лице своём.
Которое — исчертили ручейки с бумажными корабликами.
И стайка белых голубей кружила в небесных глазах.
Хармс тогда закурил ароматную трубочку и направился,
по тёплому её животу, в сторону дома.
Где заждалось его, перепачканное чернилами перо.

               
КУЛЕБЯКА.

Хармс сидел за столом возле яркого окна и ел, на разложенной газете, кулебяку.
А заодно, склонял её по-всякому.
А потом даже — спрягал. И читал выборочно из газеты то, что не закрывала
собой раскрошенная кулебяка, и облизывал пальцы. Облизывал он их, по строгой
очерёдности — начиная с левого своего мизинца, пока не добирался в конце
до правого.
— Кулебяка — ляка — бяка! — невнятно бормотал он с набитым ртом, запивая
всё сладким чаем — Кула — лебя — куба — ляк! — и чаем её, чтоб внутри него,
ей потеплее показалось.
"Наша советская плотина, взметнулась тогда до небес" — читал он заметку
в газете о нашей Советской плотине. И чаем её! Плотину.
— Кая — кабул — бука — бак! — от одного мизинца, до другого.
"В стратосфере сейчас нет совершенно воздуха. Зато советский человек дышал
там из баллона в гондоле".
— Кука — кабель — лук — беляк! — чай у него закончился.
От кулебяки остались лишь крошки на газете.
«Советский человек может всё когда он сильно.." — дальше всё было оторвано,
оттого что газету он подобрал на лавочке возле дома.
— Каку — лаку — белку — бяк! — Хармс подобрал все крошки, ссыпав их со сложенной
напополам газеты на ладонь и слизнул потом оттуда. Заглянув, для верности,
в пустую от чая чашку он сказал кому то — Большое Тебе спасибо, за еду. 
Скомкав газету в урну под столом, отправился сполоснуть пальцы,
от мизинца до мизинца.
Вернувшись, решил для себя так — Сейчас трубочку закурю, и напишу что-нибудь —
человеческое. Спасибо Тебе, за всё — негромко сказал он вновь кому то.

Но тут в комнату безо всякого стука, вошла Зина соседка.
— Ты свежую «Правду» читал? — спросила она, тыча пальцем под заголовком.
— Нет — развернулся к ней Хармс — Я пока, только не свежую правду знаю.
— Вот тут правду читай! — она сунула ему газету в руки — «Челюскинцев»
притёрло сильно во льдах, а потом и вовсе как орех раздавило!» — по памяти
пояснила Зинаида, грузно опускаясь к нему на кровать. Та хрустнула, но устояла.
Хармс пробежал глазами передовицу и отложил шурша в сторону.
— Теперь, я полон уже свежей правды — сообщил он, набивая трубочку.
— Новенького, чего написал? — поинтересовалась она, заслоняясь рукой
от бьющего из распахнутого настежь окна летнего солнца.
— В основном, про кулебяку — признался ей Хармс — Там видишь ли,
дело в следующем — начал он...

Зинаида Петровна покачала своей головой.
— Про раздавленных «Челюскинцев» надо сейчас писать. Про то, как их самолётами
сверху искали, а когда обнаружили, то принялись продовольствие с неба сбрасывать.
Но аккуратно, чтоб их там окончательно консервами не поубивало.
Вот про что надо писать, Хармс. Про советское заполярное величие.
А ты, про кулебяки всё пишешь — Зинаида поднялась — Газету я тебе оставляю,
можешь не возвращать — и она направилась по пищащему паркету из комнаты.
— Ты Хармс — гений — в дверях обернулась она — Так пусть, весь Советский народ
об этом узнает. А не только я да редактор газеты — «Вперёд!»
И дверь за ней щёлкнула.

Хармс закурил и прикрыл глаза.
Он наблюдал, как под смеженными веками, тени, вперемешку с волнами света,
от гуляющей на окне шторы, качали его душу, словно лодочку в океане.
И шелест улицы был, как прибой.
— Отлично! — улыбнулся он — Будет теперь у меня чистая газета.
Завтра на ней, можно кулебяку про «Папанинцев» кушать.
"Так что я там собирался написать — человеческое?» — вспоминал он.
И, под его прикрытыми веками, возник дивный город на далёком холме.
И он шёл к нему и шёл. И вокруг цвела Земля.
«А коммунизма не будет — вдруг ясно понял он — Будет другое.
Что-то — человеческое».

               
ДВА РУБЛЯ ДО ПОЛУЧКИ.

— Зинаида, одолжи мне пожалуйста два рубля до получки! — бодро заявил Хармс,
заходя к ней в комнату.
Пионер Петя кушал в это время тушёную капусту и поздоровался.
Зина подложила сыну, следующую по счёту котлету, и взглянула на Хармса.
— Так ведь, не отдашь — сказала она — Нет у тебя никаких получек.
Одни только писчие расходы наблюдаются.
— Я же писатель, Зинаида! — согласился с нею Хармс — Мне необходимы писчие
расходы, чтоб писательством заниматься. Не могу же я это в голове у себя держать,
там и без того тесно. Мне просто необходимо постоянно изливать оттуда на бумагу,
чтобы голова не разлетелась от тесноты в ней.
— Напиши тогда про пионеров и в газету «Вперёд» отнеси — посоветовала ему Зина —
Напиши, как наши дети маршируют и поют, дуя в горн. Вот тебе твои два рубля на
писчие расходы и получаться.
Хармс потоптался возле стола, в нерешительности. Затем, глаза поэта вспыхнули
не здешним огнём. И он, встав в творческую позу, заявил:
— Ты, не понимаешь Зинаида! — горячо заявил он — Нельзя мне, про — пионеров!
Ну никак нельзя! Муза моя к другому писателю тогда улетит, туда, где они не
маршируют, трубя в горн. Тишина ей необходима и облака вокруг. Пойми это
всей своею душою, Зинаида. Без Музы я, как редактор «Вперёд!» сделаюсь.
Буду мух тогда газетой от писательского стола отгонять, пока не начнётся
моё загробное существование.
Пионер Петя доел уже, и теперь вылизывал тарелку.
— Загробного существования нету! — звонко сказал пионер — Его попы себе
придумали, чтобы люди им денег побольше на золотые кресты давали —
он отставил тарелку, сказал спасибо, и убежал гулять во двор.

Зина глядела на поэта, и глаза её были печальны.
— Я Хармс, тоже вот — она не знала, как о таком сказать — Я Хармс, девочкой
когда-то была — улыбнулась Зинаида, и принялась складывать тарелки для помывки —
Я любила в небо синее смотреть и летать там, среди ласточек — она, со звоном
бросила вилку на грязную тарелку и присела к столу.
И сидела там, глядя перед собой, а потом, тихонько заплакала.

Хармс подошёл к ней сзади и обнял за плечи.
— Потерпи — негромко сказал он — Мы тут все недолго бываем — она всё плакала,
беззвучно кривя рот, и крупно катя по пухлым щекам своим слёзы — У тебя хорошее
сердце — шептал ей Хармс — Оно помнит ласточек. Оно вскоре вернётся к ним.
Потерпи.
Зина вытерла заплаканное лицо передником и шмыгнула заложенным носом.
— Петю жалко — негромко сказала она — Сыночка моего. Война скоро будет, Хармс.
Убьют его на этой войне. Я знаю...
Хармс убрал руки с её плеч, и стоял, глядя прямо перед собой остановившимися глазами.
— Его быстро убьют. Даже, не успеет почувствовать — сказал он.
Потом, перевёл взгляд на Зинаиду — Съезди в деревню, окрести его там,
подальше от людских глаз. Мальчику это поможет.
— Знаю — ответила она глядя на тарелки — Ладно... иди, вымой их — сказала
Зинаида — Я тебе за работу заплачу.

Хармс схватил стопку тарелок со стола, чмокнул Зину в пухлую щёку и убежал
с ними на кухню.
— Горчицей их, не забудь! — крикнула вслед ему Зина — И сполосни потом,
как следует! — тот, что-то прокричал в ответ. Но за шумом воды, Зинаида
не разобрала что именно — Беда мне с тобою, Хармс — негромко добавила она,
и пошла к большому комоду. Где, в маленьком ящичке, хранились все её
нехитрые сбережения, в размере четырёх рублей.
И Зинаида Петровна Заславская — Гольц, взяла оттуда —
его половину.
               

ОПИЛКИ.

Бумага, на которой писал свои произведения Хармс,
была дрянная. Как в дурно струганных досках, попадаются
занозы и сучки, так и в бумаге, на которой он писал,
попадались древесные опилки. Сама он была непонятного
серовато-голубоватого оттенка, с бежевым тоном в конце.
Вначале, она предназначалась для обёртывания, а не для письма,
но была дешёвой, и это определило её дальнейшую судьбу
в квартире литератора. Чернильное перо скользя по ней,
и натыкаясь на очередную опилку, летело вкось, карябая её.
– Извините! – говорило перо опилке.
– Да ничего – отвечала та, торча уже вертикально из бумаги
и, с интересом оглядываясь по сторонам.

Раньше опилки жили на поверхности, в мире двух всего измерений.
И осознавали своё бытие, исключительно в плоскости бумажного
листа. Зато теперь они торчали из него, вполне уже трёх-мерно.
И были всецело поражены, увиденным!

Все торчащие над поверхностью, просто обожали теперь
чернильное перо. И звали его между собой:
«Стальное, пришедшее к нам – Сверху».
Что конкретно оно делало в их листовом мире, опилкам
было не ясно. Но то, что «Пришедшее  – Сверху», было занято
крайне важным делом, не вызывало даже малейших сомнений!

Одна из опилок, оказалась на удивление крупной с виду 
и любознательной изнутри. Она заявила остальным, что
теперь она здесь главная, среди опилок «торчащих вверх».
И остальные, должны её слушаться.
Оттого, что прозревает уже, смысл происходящего на листе,
и важность миссии «Пришедшего к ним – Сверху».
И в знак доказательства своих полномочий и избранности,
демонстрировала кляксу наверху себя, в виде чёткой короны.
– Придёт день – говорила им большая опилка – Когда осознаю я
предназначение «Стального». И сакральные символы,
оставленные им. Которыми полон уже до краёв, наш мир.

Остальные опилки, благоговейно молчали.

Хармс вычитывал и правил черновик, водя перепачканным
пером по строкам. Пару раз, он отметил торчащую из листа
крупную опилку с кляксой, но взгляд его пробегал дальше,
не задерживаясь на подобной ерунде. На следующий день,
он решил закончить редактирование и переписать черновик
набело. На писчую уже и белую бумагу для письма.

Духовный лидер собрал вокруг себя опилки
и произнёс им вдохновенную речь:
– Братья и сёстры, к вам обращаюсь я!
Приходит час, когда не смогу более оставаться с вами.
Приходит время, осознания мною действительности
нашего Листа, опилок, и «Пришедшего к нам – Сверху».

Он помолчал, собираясь с духом.
– Было у меня видение – продолжил он –
Будто, над «Пришедшим – Сверху», находился Некто,
подобный Абсолютному бытию. И сияющая длань Его,
водила «Стальным» по поверхности нашего мира,
словно последний был ему, как…

Но тут, произошло нечто, не укладывающееся в обычное
миропонимание опилок. Их духовный лидер внезапно исчез!
Да-да – исчез! Растаял в воздухе!
Толпа опилок, рухнула на сучковатые коленки и принялась
горячо молиться ;Абсолютному началу своему. Которое,
как поняли они из наставлений духовного лидера:
«Водило сияющей Дланью стальное перо, по лицу их грешного
и полного ещё двухмерности, мира...»

Хармс держал перед собой наколотую на перо опилку
с короной, и разглядывал со всех сторон.
– Извини дружище, ты работать мне мешаешь – сказал он
опилке и, сняв её с пера, выкинул в окошко.
Где ветерок подхватил её, и унёс в поднебесье.

Оставленные на произвол листа опилки, услышали тогда голос,
подобный грому, исполненный восторженного благоговения:

– С вами говорю я – ваш духовный наставник!
Внимайте мне, ибо видел я лице Господа, скрытое за завесою!
И по милости Его и превеликой Мудрости, был вознесён я в Мир.
Мир – полный широты и воздуха и сияния повсюду.
Мир этот – огромен и все Славен! И я парю в нём, подобно
альбатросу, наблюдая величественные картины вокруг.
И созерцаю, стоящих мощными корнями на земле – 
Великих предков нашего древесного Рода.
Они –  велики до небес! И колышутся кронами...

Притихшие опилки слушали – не смея дохнуть.

– Взываю к вам, с высоты моего понимания Действительности –
продолжил голос – Любите друг друга, и весь Лист ваш!
И этого, довольно с вас будет.

И громовой голос затих вдали.
Многие опилки тогда, плакали...

Обычно, закончив редактировать и переписав черновик набело,
Хармс комкал исчерканные листочки и выкидывал их
в мусорное ведро под столом. Но этот, решил оставить.
И приколол его булавкой к обоям, поближе к окну,
где волнами ходила прозрачная штора.
«Какую-то тему я сейчас нащупал – думал он, глядя
на приколотый к стене листок – Не знаю, в чём дело,
Но что-то подсказывает мне…»

Он поднялся из-за стола и решил немного прогуляться
под прохладно шумящими деревьями в парке. И уже выходя из комнаты,
бросил взгляд на письменный стол, где стояла иконка Богородицы.
И волны шторных теней ходили по столу.
А лик Её – был ярко освещён. И не колебался.

За Хармсом, тихонько щёлкнула дверь.


 
"ГОЭЛРО".

— «Гоэлро» идёт, шагает! Свет людям он предлагает — с чётким ударением
на букву «я», в слове «людям», написал и зачеркнул быстро, Хармс.
— «Гоэлро» — везде уже, от него не спрятаться на этаже уже — зачеркнул.
— «Гоэлро — Гоэлро» не пошли бы мы в.. — зачеркнул.
— Пишется, через "элро"? — зачеркнул — Слышится, как — "гоэл — ро"?
Хармс зачеркнул и, откинувшись, посидел немного, глядя в окно.
Затем, решительно уже продолжил:
— «Польза всем от «Гоэлро» очевидная, светит ярко «Гоэлро» нитевидная!»
— Ну, наконец-то! — обрадовался Хармс и, с удовольствием тогда закурил.
Только что он честно заработал свой рубль.

— Завтра же, отнесу эту — он подбирал слова, не зная совершенно, как ему назвать
«эту», которую он только что написал — Завтра же, отнесу «эту» в газету «Вперёд!»
— твёрдо решил он — На рубль сейчас, еды прикупить можно.


ДЕЛЬФИНАМ — ПРИВЕТ!

 — Здравствуйте, товарищ редактор! — бодро сообщил Хармс, заходя
в кружащий мухами кабинет, с очередными рассказами под мышкой —
Вот, новые вехи «Про — достижения» написал!
— Новые вехи, это хорошо забытые старые вехи — ответил ему полноватый редактор,
сидя за столом возле гудящего вентилятора. Пробежав глазами написанное,
он отложил пару листочков себе на стол. А остальные вернул со словами
— Этими Хармс, потомков наших побалуешь. А вот за эти — он прихлопнул ладонью
по листочкам на столе — Рупь пятьдесят.
— Маловато — согласился с ним Хармс.
— Маловато — согласился редактор.
— А давай, будет два рубля? — предложил Хармс — А вот в этих — он достал
из-под мышки то, что вернул ему редактор — Я, кое-что местами поменяю.
Вместо: «Блаженны верующие, ибо их Царствие небесное», будет так:
«Да любите, друг друга, и этого довольно с вас будет».
Хармс смотрел на него с надеждой.

Редактор открыл ящик стола маленьким ключиком, и достал оттуда длинный
сейфовый ключ. Литератор сглотнул слюну. Покопавшись в сейфе, ответственный
товарищ из газеты «Вперёд!» положил на стол бумажный рубль.
И сверху на него, поставил башенку из мелочи.
— Сколько там? — спросил Хармс.
Редактор загадочно улыбнулся запирая сейф на все обороты и убирая длинный ключ
в ящик стола, вместе с парой листочков Хармса. И защёлкивая его маленьким
ключиком, который носил на шейном шнурке.
— Иди, тебе хватит — сказал он Хармсу.
— Спасибо — улыбнулся тот, сгребая со стола мелочь — Сын твой, как?
— Болеет всё.. болеет — ответил полноватый человек — На море его скоро повезу,
в Анапу.
— Дельфинам — привет! — Хармс достал трубочку и махнув на прощание,
кружащим по кабинету мухам, собрался уходить.
— Постой — услышал он.

Человек встал из-за стола и подошёл к поэту ближе.
— Оставь мне свои вехи почитать — попросил он — А то я, поверхностно пробежался.
Хармс, вынув из-под мышки, протянул ему скрученные в тугую трубочку листки.
— С запятыми у меня беда — негромко признался он.
— Поправим это дело — ответил редактор — Работа у меня такая. Иди.
И Хармс вышел.

               
ТВОРЧЕСКОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ.

Хармс тогда, встретил восемь человек рабочего класса на улице.
Те, засалено шагали по делам с лопатами, неся у себя на рабочем плече длинную
и железную трубу. Хармс пристроился к ним сзади и принялся разглядывать,
что там происходит в нашем мире? Через эту железную трубу.
«На глаз труба похожа — думал он — Только, неповоротливый он крайне и обзор
из него маленький. Зато, хорошая фокусировка, не рассеянная.
Всё чётко видно, когда идёшь к какой-нибудь цели.
Но узковато коречно, для меня».

Хармс закурил трубочку и принялся издавать в конец трубы разнообразные звуки.
Потом, тихонько напевал туда лёгкие мелодии. А когда наконец там освоился,
то произнёс хорошо поставленным голосом:
— Правильным курсом идёте, товарищи!
Рабочий класс, припнувшись от неожиданности, расширил глаза, продолжая движение.
Хармс обалдел тогда, от произведённого на рабочий класс эффекта, и решил
продолжить:
— Всем товарищам, повернуть не медля назад! — громогласно заявила труба.
И рабочий класс послушно повернул весь назад. Вместе с автомобилями.
Многие автомобили, ехавшие оказывается — совсем не туда, загудели и принялись
разворачиваться как попало, не обращая внимания на лязгающие трамваи.
Поток утренних граждан, шедший к себе на работу, плавно развернуло в
противоположном от утренней работы направлении. В городе пошёл по улицам
неразборчивый водоворот.

Хармс тогда перепугался и, подбежав к трубе, заорал изо всех своих
творческих сил. Набрав предварительно в лёгкие побольше летнего воздуху:
— Всем товарищам необъятной нашей Родины и гражданкам — немедленно восстановить
прежний курс, который теперь верный!
— Ур-р-ра! — закричали вокруг и загудели автомобили, разворачиваясь как попало,
в обратную наверное теперь уже сторону. Что вызвало полный хаос и, последовавший
за этим в городе, магистральный коллапс.
Хармс тогда побежал домой, пыхая трубочкой, словно небольшой паровозик.

 
В небе над городом появились аэропланы. В него уже входили войска из ближайших
расквартированных за городом частей. Хармс обогнул выезжающий из-за угла
броневик и, пыхтя, прибавил оборотов.
Кругом протяжно выли сирены и ездили автомобили с чёрными рупорами на
крышах,которые вертелись во все стороны и хрипло призывали население:
— Немедленно прекратить всякую панику и беспорядки и вернуться по домам.
И не выходить, в связи с комендантским часом, до особого на то распоряжения".
Хармс нырнул в свой подъезд и, стремглав взбежав по ступенькам, еле попал
латунным ключом в дверь. Он захлопнул её и стоял прислонившись потной спиной
к косяку, тяжело дыша с бешено колотящимся в нём сердцем.

Из своей комнаты вышла Зина соседка с кошкой под мышкой и, выпучив на поэта
глаза, тихо спросила:
— Что случилось, Хармс? Это — война?
Хармс вытащил погасшую трубочку изо рта и спрятал к себе в карман.
— Не волнуйся, Зинаида — отдышавшись, произнёс он — В городе произошло
творческое недоразумение.
— Ты, по-русски мне объясни — попросила она, нервно перебирая кошку.
— По-русски, сложно объяснить — честно признался ей Хармс — Я тебе лучше,
по-иностранному опишу. Случился у нас в городе Зина, "форс-мажор"!
— Значит, война — печально сказала она и пошла собирать чемоданы.

Хармс умылся и стоял теперь над раковиной, глядя на себя в мутное зеркало.
— Нехорошо получилось — сказал он — Кто ж знал, такое?
Второй Хармс в зеркале покивал ему, обтирая ладонью мокрое лицо и ероша
всклокоченные волосы.
— Придётся тебя примерно наказать, Хармс — сказал он — Иди в свою комнату
и сиди там трое суток. Пока комендантский час не отменят, и всё само собой
не рассосётся. Лишаю тебя, за твой "форс-мажор", прогулок в скверике и
вафельного мороженого. Ступай.
Хармс согласно покивал ему, глядя в глаза.
— Ты только, это.. никому не рассказывай, ладно? — тот, презрительно
ему улыбнулся.
— Трус ты, Хармс! А ещё — поэт! — и он повернулся к нему спиной, удаляясь
вглубь мутного зеркала, когда Хармс выходил из уборной на белый свет.
— Нехорошо получилось — повторил Хармс, подходя к окну и, с опаской,
выглядывая из-за шторы на улицу. Там, полным ходом шла эвакуация горкома партии.
И стайка вольных голубей кружила тогда, в синем небе.


МАГАЗИНЧИК НА УГЛУ.

В местном магазинчике на углу, когда повернуть там налево, Хармс накупил
много себе всего. Он накупил там — осьмушку сыру, ещё четыре сосиски в кишках,
потом свежую булку, и собирался было накупить ещё сахару, с полкило, да вдруг
закончились в его руке все деньги. Тогда он не стал здесь мелочиться и оставил
весь сахар продавцу, со словами:
— От него, у меня пальцы липкие бывают, а потом их водою необходимо споласкивать.
— Проходи, не задерживай! — гудела очередь, шаря глазами по полкам и на леднике
под стеклом, возле своего рабочего живота. На предмет — с аппетитом поужинать,
на честно заработанные до рубля с копейкой.
Хармс тогда, подобрав с прилавка руками скрученный продавцом бумажный кулёк,
полный — осьмушкой сыру, и сосисками там, в кишках...
— Проходи, не задерживай! — гудела очередь.
Хармс, сунув под мышку свежеиспеченную булку, не стал более препятствовать
очереди. В её даже понятном сейчас стремлении — прекратить вскоре грозное
бурчание в животах, за приятным ужином.
— Люди не понимают — размышлял вслух себе Хармс, бодро направляясь в сторону
дома — Что еда, не является для них роскошью. А лишь, средством для передвижения
их голодного тела по этой Земле. Без еды, тела их вымрут, как мамонты на июльской жаре.

Он шёл, держа кулёк обеими руками перед собой в развёрнутом сверху виде, а булку под мышкой.
Кулёк он так нёс, чтоб созерцать и потом обонять. А булку, только лишь, для обоняния.
Хотя нет, какое там! И осязания тоже! Своим телом — изгибы её твёрдой и неровной
корочки, под мышкою у себя.

Так и жил он, на этой Земле. Поэт и философ. В хлипком тельце своём.
В котором, прочно засело Сознание полное Смысла и обитала Душа преисполненная
чуткого Вдохновенья. И пыльный ветра порыв, принёс запах — идущей на город
с северо-запада, близкой и шумной грозы.

               
"ТИМУРОВЦЫ".

— Хармс! Открывай нам немедленно! — раздались голоса в коридоре, и последовал
резкий стук в дверь. Она покачнулась на сломанной петле и её перекосило.
А потом, дверь рухнула плашмя в комнату. Подняв там тучу пыли, которая заиграла,
переливаясь и искрясь, в утреннем свете.

На пороге стояли — соседка его Зина, с ведром и шваброй наперевес, и пионер
Петя, её сын. Петя был с галстуком на шее, барабаном на пузе и пионерским горном
за спиной. Неумело барабаня, он вышел на середину комнаты и, выхватив свой горн
из-за спины, громко в него протрубил. А потом, отдал Хармсу пионерский салют.
Следом, похрустывая по упавшей в комнату двери, грузно прошла Зина.
Звякнув полным ведром, поставила его, расплескав сильно на пол.
— Помочь мы тебе решили, Хармс — сказала она, выкручивая тряпку —
Пойди погуляй пока, на скамеечке в сквере. Мы тебя в окошко позовём.

Хармс сидел, возвращаясь с далёких Небес на грешную Землю.
Очутившись в конце, возле своего писательского стола на табуретке.
Ноги его, при этом, были подтянуты коленками к подбородку.
В одной руке у него — недописанный листок, в другой перо, с которого сейчас —
чёрно капнуло на пол. И растеклось там.
— Не свинячь уже, Хармс! — строго сказала ему Зина, наматывая тряпку на лысую
швабру — Иди своими ногами отсюда в сквер — и она, принялась влажно возить
тряпкой по полу.
Пионер Петя тогда, переметнул начищенный горн за спину, сдвинул туда же барабан
и сунул от него палочки себе за ремень. И начал закатывать на рубахе драные
рукава, оглядываясь по сторонам.
— Сейчас, ещё отличники придут. Человек пять! — пообещал он литератору,
и радостно ему подмигнул.

Хармс, быстренько побросал все свои писчие принадлежности в ящик стола,
защёлкнул его и сильно тогда подёргал за ручку. Ящик сидел там крепко.
Поэт поднялся со своей табуретки и прошмыгнул в коридор. Там он переобулся
и открыл входную дверь. Стайка пионеров дружно приветствовала его на лестничной
площадке салютом и маршировала при этом, выкрикивая хором следующее:
— Ты, наверно позабыл мыло и мочалку! Ты похоже, «Мойдодыра» вспомнишь скоро
палку! — они, повторно отдали салют и убежали в квартиру, хлопнув дверью.
И, со словами: «Здрасте, очень приятно, я Хармс литератор» — Хармс сбегал вниз
по стёртым и пыльным ступеням подъезда, направляясь к лавочке в сквере,
возле своего.

Присев, он достал набитую трубочку и чиркая, ломающейся всё ближе к своей головке
спичкой, по коробку, потрескивая прикурил. Выпустив затем, большой клуб сизого
дыму по округе.
Постепенно, клуб начал развеиваться и, из него, показалось испуганное личико
миловидной дамы.
— Муза моя! Ты вернулась? — обрадовался Хармс, доставая из кармана штанов
чернильный карандаш и сложенные напополам листочки — Так на чём мы с тобой
остановились?
— Кто это был? — с опаской оглядываясь по сторонам, пропела она.
— Пионеры с Зиной, это был — загадочно ответил Хармс, слюнявя чернильный
карандаш и разглаживая на коленке мятые листочки — Сейчас они, у меня там,
мокро протрут и уйдут восвояси.
Слегка успокоившись, муза подлетела поближе и пристроилась возле него,
заглядывая через плечо.
— После словосочетания — сияющая чистотой Беспредельность, запятая нужна —
пропела она.

Зинаида, елозя тряпкой по покосившемуся паркету, смотрела заодно в окно,
на сидящего на аллейке Хармса. «Ничего кралю он себе отхватил — думала она,
оценивающе разглядывая порхающую вокруг него Музу — Только вот, по хозяйству
она не годиться. Ручки уж больно белы да ухожены. Зато — чиста барышня.
Такое, сразу заметно».

Зина пошла от окна выкручивать тряпку и прикрикнула на пионеров,
поднимающих выпавшую в комнату, дверь:
— Ровнее тяните, ребятня пионерская! Компот холодный скоро будем кушать —
пообещала она, распрямляясь над ведром с отжатой тряпкою в руках.
В лёгком головокружении.
               

ЦАПЛЯ.

«Цапля ходит, как цыган, глаз её — коричнев..»
— Нет — решил для себя, Хармс — Всё же, Пастернаковское:
«Забором крался конокрад, загаром крылся виноград» — гораздо мне поэтичнее".
И он решительно вычеркнул тогда цыганскую цаплю, из нашего Мироздания.
                               

ЖАРА.

За окном плыла жара..
вяло небо в сини..
отчего такое нам выпало в России? —
продекламировал Хармс, откладывая в сторону перо.
«На таком писательстве, я ни копейки себе не заработаю — думал он —
Надо написать, про — что? Пока даже сам не знаю, про что».

Он сидел в одних трусах, с носками в шлёпанцах, на писательской табуретке возле
поэтического стола, приткнутого вплотную к июльскому разгорячённому настежь окну.
И тюлевая штора на нём, вяло шевелила своим расслабленным телом.
В комнате Хармса стоял тазик с холодной водой в котором плавало вафельное
полотенце. «Хорошая вещь, полотенце» — неспешно думал Хармс, ощущая прохладную
влагу другого полотенца на своей, работающей сейчас в четверть писательской мощи,
голове... на своей — в четверть писательской мощи, голове...
«Полотенца оказывается, не только чтоб обтираться ими. Но и чтоб ими увлажнять.
Вот оно как, оказалось».

Курить в жару не хотелось, и он просто держал пустую трубочку в зубах.
Иногда её посасывая. Откуда-то, из влажного подсознания, вернулась на круги
своя мысль о хлебе насущном. «Напишу лучше, про — индустрию» — решил Хармс,
берясь за перо.

— Индустрия задымит, мощная повсюду!
Вот тогда и заживём — чуя амплитуду! —
Хармс сходил к тазику и поменял на голове своей полотенца.

— Индустрия, индустрия, мы в тебя — надеемся!
Ты работай индустрия! Ну а мы поженимся!
«Это, уже ближе» — решил Хармс.
Но полотенце менять, пока не стал.

— Индустриализация, должна быть понятна всем!
Наша великая нация, чадит и гремит без проблем!

Голубь спикировал на подоконник и принялся разглядывать литератора.
Наклоняясь, как попало, своей головой.

— У меня тазик есть — пояснил ему Хармс — Там, полотенце плавает.
Голубь тогда передумал, и полетел лучше на дворовую помойку.

Хармс собрал во влажный кулак остатки всей своей талантливой воли и продолжил:

— Индустрия — хорошо! Объясняйте в школе.
Грохот, шум и суета! Всё там в солидоле!

«Соскальзываю я, постоянно — решил Хармс, меняя на голове полотенца —
Буду лучше, мыльные пузыри из трубочки пускать» — и он направился в ванную,
развести там мыльной водицы и, заодно уж, воду в тазике поменять.
На — похолоднее.
Обмотав голову, он выпустил пробную серию радужных пузырей и подумал:
«Пузырей тогда, полную комнату себе напускаю. А когда полопаются,
пойду в прохладной ванне по шейку лежать» — и он, принялся за дело.

Зина просунула голову, а потом зашла вся в комнату полную мыльных пузырей,
и стояла в ней, глядя на Хармса.
— Ты полотенце моё не видел? — спросила она, разглядывая его, средь плавающих
пузырей, на голове у поэта.
— Возьми моё, что в тазике плавает — посоветовал ей Хармс, выдувая разно-пузатую
радужную струйку — У нас в стране, Зинаида — социализм. Приближается.
А вафельные полотенца, при социализме, все одинаковые.
Зина обмоталась на голове из тазика, и присела на писательскую кровать.
— Хорошо, что сегодня суббота — сказала она — Завтра к вечеру, дождь
по радио обещали. А в понедельник зато, на работу по лужам пойдём. Красота!
— Хочешь подуть? — предложил он.
— Давай — согласилась Зина, и Хармс передал ей трубочку и блюдце с мыльной водой.
Ванна, к тому времени, была прохладна уже наполовину.


«НЕВЫЛИВАЙКИ».

— Отчего же чернильницы, с крышечкой наверху, зовутся невыливайки
— каждый раз изумлялся Хармс, оттирая себе штаны — Казнить этого
конструктора необходимо — громко полагал он — Вместе с головой.
В чернильнице его, невыливайно утопить!

               
ТАБУРЕТКА.

— Не забыть, сегодня же зайти к плотнику на предмет табуретки —
говорил себе Хармс, падая с неё на твёрдый — об пол. Во время
написания чудесного стихотворения о пушистых облаках.
Всё дело в том, что ножки у табуретки, постоянно складывались и опадали
от напряжённой писательской работы на ней Хармса.

— Или же, другой вариант — говорил он, пытаясь придать ножкам первоначальное
их расположение. В виде — устойчивой системы, образующей собою твёрдую опору
об пол — Другой вариант, такой — рассуждал Хармс — Придвинуть.
Необходимо придвинуть тогда кровать к писательскому столу от стены.
И писать уже, сидя на кровати.

Но кровать, только кряхтела и издавала подобные этому натужные звуки,
при попытке отодвинуть её подальше от стены. Хармс тогда, стукал её ногой
в тапке и прыгал потом, на другой своей — по всей комнате, долго держась
за ушибленную об кровать ногу. За этим занятием его и застала Зина соседка,
когда вошла с коридора с дымящейся сковородкой картошечки с лучком.

— Всё скачешь, Хармс — умилилась она — Давай, стул тебе один свой отдам?
У меня их всё равно много на полу оказалось. На стуле, спина у тебя
перестанет ныть и болеть. От опоры постоянной об спинку.

Внимательно выслушав соседку, Хармс поставил свою ногу на паркет и шевелил
там ушибленными пальцами, со словами:
— Привык я к своей табуретке — терпеливо объяснял он — Сросся я с ней,
одним своим творческим местом. Вот так.
— Пойдём — говорила ему Зинаида — Картофель кушать, пока он горячий ещё
с лучком — и шла к себе, раскладывать его по тарелкам.
Хармс в это время, грозил своей невозможной кровати кулаком, приговаривая:
— Картофелю сейчас покушаю и вернусь. Поглядим тогда — кто кого!
Человек — кровать, или же кровать — человека.
И он, прихрамывая, закрывал за собою в комнату дверь.

А табуретка, выждав пока он скроется с глаз, творчески покачнувшись —
рушилась тогда на паркетный. На пол. Об, пол.

               
ПРИЧАЛ.

— На утреннем крыле, возле причала — чаек качало,
Когда пароход гудя отчаливал. Не чая более причалить,
В протяжении месяца, к Мельбурну.

Хармс отложил перо и потёр усталые глаза.
— Пойду, умоюсь холодной водицей Москвы — решил он и отчалил.
Пеня под собою скрипучий паркет и держа курс на далёкую сейчас умывальницу.

               
ТО ВСЁ ЭТО ПРЕКРАТИТЬСЯ.

Вечером, хорошо готовится к отходу ко сну, а утром зато, отлично вставать
из постели босыми ногами на пол. Я думаю, если Земля упадёт однажды на Солнце,
то всё это прекратиться. Поэтому, не знаю прям, как мне и быть —
решил для себя, Хармс.

               
ПЕРВОМАЙ.

Хармс решил тогда, сходить в колонне трудящихся на Первомайскую
демонстрацию, чтоб ноги свои размять и одно писательское место,
которое затекло у него совершенно от сидения на нём подолгу,
возле суконного стола на жёсткой, как его судьба табуретке.

Обувшись он вышел на улицу, оглядываясь во все первомайские стороны.
Там шли первомайцы, двигаясь плотной толпой и неся над головами надписи
на длинных шестах. Придерживая их на высоких шестах, чтоб — тряпки
под ноги им не свалились. Надписи в основном были про чистые помыслы
и трудовые побуждения. Крупно, с восклицательными на самом конце знаками.
Без запятых все. Зачем они там?

Хармс растерялся поначалу, от такого обилия первомайских граждан вокруг.
От их решительных лиц, ясно говорящих любому попавшемуся на дороге:
«Куда прёшь, сука? Мать твою!» Поэта быстро засосало в густо идущую
колонну, и какой-то первомайский паренёк подмигнул ему и заулыбался:
— Хочешь транспарант понести, товарищ? — спросил он, неся возле плеча
длинную жердь, уходящую куда-то в синее небо. На верхушке её была
кумачовая тряпка, длинно уходящая к противоположной стороне улицы.
Всё это дело колыхалось и сопротивлялось первомайскому воздуху,
словно тугой парус пенящего вдаль корабля.
— Нельзя мне тяжёлое проносить, товарищ — соврал пареньку Хармс —
Оттого, что осколочно-раненый я в боях оказался.
Паренёк с уважением взглянул на литератора, представляя как тот
несётся на взмыленном коне, играя над головой бликующей сабелькой,
прямиком на вражеские пулемёты.
Народ в это время, принялся выкрикивать лозунги, подхватывая их 
вслед за каким-то гражданином. Явно не из рабочей среды. Явно.
Хармс плохо улавливая смысловые закономерности, лишь громко
кричал «ур-р-ра!» вместе со всеми, пока не захотел по маленькому.
Он тогда, гребя по—собачьи, добрался до бордюрного камня.
И, шагнув через него, очутился на тротуаре, где стояли редкие граждане
и махали людской реке, не решаясь броситься туда вплавь.
Заметив неподалёку от себя арку, Хармс направился к ней.
И уже гулко шагал под каменным сводом.

Оглядев небольшой дворик, он приметил помойку возле дворницкого подвала
и решительно свернул в её сторону. Там расположилось несколько человек,
негромко беседуя со стоящим перед ними дворником, в длинном фартуке,
и с торчащей кверху метлой.
— 3-и копейки, по малой, 5-ть копеек по большой нужде, соответственно —
услышал поэт, подходя ближе.
— Да как вам не стыдно, товарищ! — возмутился один из первомайцев —
День то сегодня, какой! — дворник не стал с ними спорить.
Перевернул метлу и принялся безучастно сметать мусор к помойке.
И тут вмешался задумчивый Хармс:
— Первомайское небо глядит на вас с укоризной, товарищ. И в глазах его — васильковый укор.
— Вся нужда — по 3-и копейки — согласился дворник, перестав мести
и облегчая нос на сторону от Хармса.
— Ур-р-ра! — звонко крикнул один "первомаец". Остальные подхватили,
наполнив колодец двора гуляющим эхом.

Хармс, поджимаясь ногами от нетерпения, рылся по карманам в поисках
завалявшейся там монетки. Не обнаружив ничего кроме трубочки, с плотно
сидящем в ней пыжом табаку, он сказал улыбаясь и вполне сейчас искренне:
— Дорогой мой товарищ! Не желаете ли закурить отличного Голландского
табачку, по причине отсутствия у меня в момент, мелкой наличности?
— Это можно — согласился дворник, принимая из рук его трубочку
и залезая под фартук за спичечной ерундой.
Хармс быстро забежал тогда за помойку — выглядывая из-за неё,
поверху и по сторонам. И лицо его сделалось — безмятежно.

Дворник затянулся широко и со знанием дела, и глаза его потеплели.
— Да — сказал он поэту — Хорош табачок у тебя. Хорош.
Литератор закончил с пуговицами на ширинке и подошёл к нему ближе,
надеясь разок потянуть, что осталось от табачку.
Дворник передал ему трубочку, со словами:
— Вот что, господин хороший. Вижу я, что пришла пора водочкой угоститься —
и он кивнул, с полгода как мытой головой, в сторону своего подвала.
— А курить, что мы будем? — спросил его Хармс — У меня больше Голландского
табаку нету.
— А курить мы будем местный табачок, выкручивая его из папирос в твою трубочку — улыбнулся дворник и вытащил, из-под заскорузлого фартука, несколько мятых и сплюснутых папирос. Они с Хармсом взглянули в высокое васильковое небо и, улыбнувшись друг другу, пошли вниз по грязным ступенькам, пока голоса их
не стали неразборчивы и глухи.

Хармс ещё несколько раз выходил облегчиться. Поднимая каждый раз ставку,
пока она не дошла уже до — пол рубля. Желая даже драться на кулачках
с какими-то «первомайскими». Которые были плечисты и желали отчего-то
«по большому».
— Товарищи, дорогие! — увещевал их изрядно уже разгорячённый Хармс,
отгоняя метлою от помойки и путаясь в дворницком фартуке —
День-то сегодня какой! Нельзя нам сегодня «по большому»! Ну никак нельзя!
Завтра сходите!
И тыкал метлою в синее небо, где парил белый голубь. Те напирали на него,
Хармс пробовал свистеть разными пальцами, призывая в помощь милиционера.
И соглашался в конце уже "за полцены", как «по маленькому».
Если только они ему споют.
— А плясать вовсе не обязательно — говорил "первомайцам" Хармс —
Я и сам вам станцую.

Дворник-же не вмешивался в подобные препирательства, оттого что храпел
лёжа на спине в своём подвальчике. И рот его издавал невероятные по силе
и напряжению возгласы и звуки, подобные... Ладно, скажу.
Подобные — колоратурным переливностям на нижнем фисгармонии регистре,
когда поломанная она вся.

Догорал майский закат, когда Хармс решил наконец вернуться к привычному
для себя занятию. А именно — описать первомайские гуляния на бумаге в красках, свойственных его изрядно двоящейся сейчас душе. После чего, как был он —
в фартуке и с метлою, так и направился к дому.
Его это направление, передвигалось сейчас в крайне удивительном мире.
Наполненном динамичным кружением, обрывочными образами домов, дорог
и людей. Взрывами смеха на улицах и в подворотнях. Кошкой, нырнувшей
сейчас в узкий лаз. Свистящим вслед бегущему ему милиционером, и прочей двусмысленной ерундой. Когда... вывернуло поэта возле его подъезда наизнанку.

Хармс тогда огляделся по сторонам и, не обнаружив поблизости никого,
кто мог-бы его скомпрометировать, шмыгнул в гулкую лестничную поднебесную, пахнущую пылью и мышами. Где, всё выше и выше по спирали, оказалась наконец
перед ним знакомая, сухо щёлкнувшая под латунным ключом дверь.
— Привет — сказал он раздеваясь, Зинаидам соседкам.
— Привет, Хармс — ответила та, заботливо забирая у него метлу, и снимая
с него дворницкий передник — Отдохнул?
— Вполне даже, отдохнул — соглашался с Зинаидами Хармс — Вполне.

               
КОНФУЗ.

Хармс, вместе с Зиной соседкой, сидели у него в комнате и готовились угоститься нехитрым ужином. Зинаида Петровна разложила уже варёную картошечку и теперь, доставала из большой банки солёные огурчики — шерудя там рукой, среди зарослей зонтичного укропа.
— Укроп, Хармс, он для здоровья и запаха нам очень полезен — говорила ему Зинаида, доставая пупырчатый огурец, и вертя им перед носом литератора.
— А по мне, так он — потонул в этом мутном рассоле совершенно — отвечал ей
Хармс, разглядывая склизкий огурец. Попутно, разливая по стопочкам водочку —
Как там, у Некрасова? — он поднялся и с жаром продекламировал, округляя глаза
и раздувая при этом ноздри:

«Прибежали в избу дети, второпях зовут отца —
Тятя! Тятя! Наши сети притащили мертвеца!»

Зинаида обронила огурец мимо тарелки на пол и, ухватившись за рот ладонями, быстро пошаркала разношенными тапками в уборную, где заперлась погасив за собою свет. Хармс тогда, прекратил декламацию и полез за огурцом, ушибившись об стол головою.
После пары стопочек «Анисовой», они уже и не вспоминали об этом за ужином, конфузе. Она ведь знала, что Хармс поэт. И мир наш, видится им поэтически.
Да и он, нисколечко в этом не сомневался.
               

ВЫШИВАНИЕ КРЕСТИКОМ.

Вышивание крестиком, нисколько не привлекало Хармса. Оно его отталкивало,
скорее, даже — отпихивало его, от себя. Да ещё и выражалось, при этом.
Хотя и смачно, но достаточно при этом беззлобно. Тогда Хармс, всё это дело записывал на листочке и получались коротенькие и литературные, даже — стишок. После, он делал из него уже, хокку. Немного потом туда — восхода,
чуть — облаков и, вот уже:

Сон мой прервался.
В ясной заре — сосна гудит,
Под ударами дятла.

— Если-бы не вышивание крестиком — нипочём не стал бы я литератором —
полагал Хармс — Тогда, крестиком вокруг себя вышивал. А для меня это — невозможно. Вот такой парадокс наблюдается, в вышиваниях крестиком.

               
СОН.

— Хармс, проснись! — Зинаида тормошила его за плечо, рядом стоял пионер Петя. Литератор открыл моргая глаза.
— Сон мой, прощай — пробормотал он.
После чего сел вертикально в постели глядя на Зинаиду глазами с сыном её Петей.
А сам втихаря продолжал доглядывать сон до алогичного его завершения.
— Да-да, слушаю вас! — официально обратился он к Зине.
Во сне, в это время, синий чемодан вёл неспешную беседу с мохнатой и весьма флегматичной гусеницей, сидящей на стебле.
— Дело у меня к тебе Хармс, нехитрое — говорила к нему Зинаида —
Стенгазету нарисовать.
Петя быстро тогда закивал — Для нашего класса — добавил он —
Ты, всё-равно умеешь. Я знаю.

Чемодан сказал — В Мире всё вертикально и горизонтально вокруг...
— Хорошо — согласился с ним Хармс.
Гусеница, в это время, оторвала листик со стебля 36-ю ногами сразу и
принялась флегматично его жевать — Сейчас, я до просыпаюсь и к вам присоединюсь — пообещал Хармс. Зина с Петей не уходили.
Чемодан тогда, обратился к мохнатой гусенице — Советую вам жевать чуть быстрее. Иначе — с голоду помрёте..
Петя вытащил из-за спины свёрнутую, и развернул перед Хармсом газету,
с портретом Чкалова"
— Вот его необходимо крупно нарисовать — сказал он.
Услышав подобное, гусеница принялась сразу жевать с той же скоростью.
Литератор поднялся с постели в одной полосатой пижаме:
— Я иду умываться.

Чемодан, продолжил начатую мысль — Мироздание наше напитано радостью.
Услышав такое, гусеница прекратила жевать и поперхнулась.
Хармс, тогда, постукал насекомое по мохнатой спине. После чего, она продолжила.
Зина сказала:
— Я иду жарить яичницу.
Петя сказал:
— Хармс, я с тобой! Буду зубной порошок в баночке тебе держать.

Чемодан сказал — Верх и низ сходятся в центре.
Хармс подумал: «Про что это он»? Гусеница тогда стала бабочкой и они,
с чемоданом, улетели за горизонт, махая по воздуху крылышками из коричневатого внутри картона...

 
— Хармс, проснись — тормошила его Зина — Завтрак готов.
Литератор открыл голубые глаза, продолжая лежать.
— Доброе утро — улыбнулся он.
Зина посадила Хармса на мятой кровати.
«Он как ребёнок, ей Богу. Он — мотылёк».

«Скоро война — думал Хармс, наблюдая перед собой, как гусеница с винтовкой
за плечом семенит к товарному составу, а её провожает рыдая, коричневый
внутри чемодан. В марлевой повязке. Поверх которой блестели запотевшие
в утренней сырости стальные застёжки, глядя, как — жёлтые реки, слившись
в одну, переваливают через «Великую китайскую стену».
               

ДЕТСТВО.

Детство — пора радости и плача, пора непрестанного любопытства и попыток ходить. Оно — пора удивительнейших открытий, распахнутых настежь дверей, за которыми стоит и улыбается нам новизна. Взрослость — продолжил своё написание Хармс,
но тут, перо потеряло остатки чернил и встало.. Хармс макнул его, пару раз,
в чернильницу но оно, лишь, клюнуло там по влажному донышку.
Литератор, тогда, вскинул брови. А потом: "Надо же! — улыбнулся он.

Он подошёл к окну и отдёрнул там штору. В небе кружила стайка голубей.
Хармс полетал недолго с ними, а потом, посвистел, махая свободной рукой.
И, к его окну, свежий ветер вынес лёгкое пёрышко
из груди голубиного вожака.

               
ПРО ЗАПОЙ.

— Можно написать тогда, про — запой — решил Хармс, наливая себе
первую с утра стопочку — А вот, про — похмелье, уже не получиться.
Не до того мне будет, а потом и вовсе. Лучше напишу сразу про — похмелье.
А когда пол бутылки пройдёт, начну не спеша писать про запой.
Решив так, Хармс запрокинул стопочку, поддёрнул на свитере колючие рукава
и принялся за дело.
— Зина! — громко позвал он — Я снова, в теме!

Через время, та вошла с бутербродами на тарелке и,
оставив их на столе, молча вышла.

               
ЗЛАТАЯ НИТЬ.

«Как же мне быть? — думал Хармс — Уточек пойти покормить, или подняться
и написать что-нибудь, мало тленное?» Он раздумывал так, сидя на постели,
потом оглянулся и посмотрел на свое, лежащее сейчас головой на подушке тело.
Оно открыло там рот и посапывало во сне. Не обращая никакого внимания на сидящего в нём по пояс Хармса, и бьющее сейчас сквозь окно весеннее солнце.
«Спит оно у меня постоянно — думал он, разглядывая свой вздернутый нос —
Времени на жизнь мало осталось, а оно все спит.. ладно, не буду его будить — решил литератор и, выскользнув из тела, полетел через распахнутое окно под
самые облака — Вот вернусь когда — пусть тело мое идет и уточек в пруду кормит.
А я пока, написанием займусь».
 
Он вынул из воздуха перо и белоснежные листы и, усевшись поудобнее на сизом облаке лицом к встающему солнцу, вывел первое предложение. Ласточки носились
под ним и пролетал аэроплан со звездами на крыле. И узкий серп Луны висел
над головой, тая на белесом сейчас небе.

Но Хармс, уже не видел этого. Он был не здесь, купаясь в струях разноцветной энергии огненного звука, выхватывая оттуда образы и целые предложения.
И перо легко летело не касаясь листа, оставляя за собой золотистую прожилку.
На глазах становящуюся словами, с мерцающими в них буквами. Прожилку, словно, нить золота показалась перед взором изумлённого искателя. Словно — жилка живая пульсировала в Белой Скале.

               
ВЕТЧИНУ МОЮ ТЫ ПОКУШАЛ?

 — Ветчину мою ты покушал? — строго спросила Зинаида Петровна, глядя
на Хармса беззлобно и близко в упор.
Тот заёрзал под её взглядом, стараясь отвертеться. Но, за его спиной оказалась стена. На которую — вытянув руки, оперлась Зинаида, расположив между ними литератора. Хармс тогда вынул из штанов пустую трубочку, сунул её себе в рот
и нервно её пососал.
— Он и папироску мою, заныканную в туалете, наполовину скурил — начал,
заходя на кухню пионер Петя. Тут он осёкся и прикусил язык.
Его это заявление, о папироске, не отвлекло Зинаиду Петровну от Хармса,
и он понял тогда, что правда на свете сейчас лучше лжи.
— Я покушал и я же скурил — признался он — Был грех — сжимая горький мундштук трубочки зубами — Но это, от моей финансовой стеснительности в ассигнациях приключилось. Я поэт — добавил он Зинаиде и поморгал.
— Ты Хармс, не поэт — раздумчиво произнесла Зинаида Петровна.
Она убрала со стеныи руки и пошла мыть посуду — Ты, дитё не разумное —
оттуда добавила она — Рука родительская тебе необходима.

Хармс коротко вздохнул и присел к столу. Пионер Петя быстро к себе скрылся.
— Есть эта рука, Зинаида — ответил литератор, убирая трубочку в карман —
Правда, Божественная она. И ведёт меня по жизни неизведанными тропами.
И, в доверии к ней пребывая, чаю я воскресения мертвых в час страшного суда — Хармс шарил по своей комнате, в поисках чернильного карандаша и блокнота, продолжая оттуда громче уже — И ведёт она, детей своих не разумных и всякую
тварь свою..

И грифель, обслюнявленного Хармсом карандаша, бежал по бумаге, оставляя влажную полоску за собой. В которой, ежели приглядеться, угадывался смысл жизни любой.

               
СОГЛАСЕН.

— Признайся Хармс, зачем меня рисуешь? — спросила Зина, моя кухонный пол —
Я же, растрёпанная вся.
— Ван Гог постоянно таким занимался — отвечал ей Хармс, делая быстрый набросок
в блокноте — Он таким был.
— Но ты то другой — говорила Зинаида, крутя грязную тряпку над ведром —
Ты литератор в Советской стране. А Ван Гог твой был голландцем.
А у них там всё наоборот.
— Всё, Зинаида Петровна — одинаково. Везде и всегда — отвечал ей Хармс, затушёвывая рисунок — Всё постоянно. Лишь мы, временны.
— Ты, к чему это? — не поняла она, покрывая швабру отжатой тряпкой.
— Я к тому это, что Мироздание проживёт и без нас, от него не убудет.
А вот мы без него — никак.

Зина молча возила шваброй по кухонному полу.
— Продолжай — негромко сказала она.
— Мы все сотворены, Зинаида. И радость творить заложена в нас с рождения.
Я, например, не могу жить без этого — заключил он и отложил готовый набросок
на стол — Всё прейдёт. И кухонный пол этот, все мы да и сама Земля.
А голод вечный останется. Поэтому творчество — Вечно.
— Людям чистота, Хармс, нужна — выкручивая тряпку, ответила Зинаида —
Прибирать за собой необходимо.
— Согласен.

               
НАШЕ ВРЕМЯ ТЕЧЁТ.

— Наше время течёт, как.. — Хармс перебрал в своей талантливой голове
пару дюжин синонмов но, подходящего временной реке там не оказалось.
«Странно — подумал он — Это же так просто».
Временная река текла мимо Хармса, не обращая на поэта ни малейшего внимания. «Странно — подумал он — Это же так просто — рождаемся, живём и умираем».

Тогда он набил свою трубочку и закурил. На временной реке гуляли водовороты
и она катила по горным стремнинам, резвясь и разбрызгивая. И над ней, стояли упругие радуги. Хармс молча глядел на всё это, и отставленная трубочка одиноко дымила в повисшей руке. И всё пространство вокруг литератора съёживалось в точку, которая стремительно неслась по уходящему в бесконечность тоннелю. Начало и конец которого, замыкались на себе. Волевым усилием, Хармс выдернул себя из реки времён и, вздрогнув, очнулся.

Перед ним стояла Зина соседка.
— Лапшу домашнюю кушать будешь? — спросила она, держа перед грудью тарелку
с дымящейся лапшой, чтоб он почувствовал её аромат.
— Секундочку — пробормотал литератор, хватая со стола ручку и быстро выводя ею
на листе. После чего, они направились с Зинаидой на кухню, болтая, а Хармс насвистывал.

Пионер Петя заглянул в комнату литератора и, подойдя там к столу, прочёл
на тёплом от солнца листке:
"Наше время течёт, надвигаясь — от нас.
Бесконечный полёт сквозь гудящие радуги".

               
ДУША ВСЕГО СУЩЕГО.

— Совершенно не важно, кто ты, Хармс — говорил ему Господь —
Важно, кто я. Я — Вседержитель.
— Ах вот оно как — раздумчиво произнёс литератор и после закурил.
— Ещё вопросы имеются? — строго спросил Господь.
— Пытаюсь чётко сформулировать главный — отвечал Вседержителю Хармс,
наливая следующую по счёту стопку и, нарезая ливерную ломтями колбасу.
— Слушаю — строго говорил ему Господь — Тебя.
— А зачем столько атомов во Вселенной, когда Душа Сущего, всего-то одна? —
задал вопрос поэт.
— Вопрос хороший, конечно — строго отвечал ему Господь — Вопрос правильный.
Но, не правильный ты. Что скажешь?

Поэт опрокинул по существу, сбившись уже со счёта.
И закусил, раздумывая куря.
— То-то и оно, подобие моё — строго говорил ему Господь — То-то и оно —
повторил он. И тогда Вседержитель покинул Хармса.

Литератор сидел, раздумывая и куря, покуда не рассвело.
Не зная — как ему поступить.
А майский жук, гремя и покачиваясь, летел за окном.

 
КОЛИБРИ.

Колибри — они летают с длинным носом, как клюв.
А язык в клюве колибри ещё длиннее.
Язык у них длинный, как у муравьеда.
Но колибри не любят клевать муравьёв.
Их потом тошнит.

А муравьед зато, обожает слизывать разных муравьёв.
Слижет их много — премного, стоит и улыбается как слон.
А слоны тоже не любят муравьёв. Только веточки.
От муравьёв они громко чихают хоботом и стоят потом,
обмахиваясь ушами, чтоб — отошло.

А колибри вьётся возле цветка и пьёт сладкий нектар.
А муравьед стоит себе и улыбается.
А слон всё чихает. А колибри..
— Стоп! — сказал себе Хармс — Плагиатом из Хармса сейчас потянуло.
Надо бы раннего себя перелистать.

               
КАСАНИЕ ВЕСНЫ.

У Хармса весною всё шло наперекосяк. Ноги его и действия с мыслями
шли наперекосяк. Глаза глядели наперекосяк, волосы топорщились на сторону
и рот выдавал подчас перекосячные предложения и фразы. Дамы краснели при этом,
и покидали комнату литератора, бормоча: "Экий он оказывается.."
После чего замирали, подыскивая нужные слова. И не найдя таковых —
возвращаясь в комнату Хармса. Защёлкнув изнутри до упора хлипкий замок.
Он тогда быстро приходил в себя и, после сцены любви, вновь обретал 
стройные и глубокие чувства.

Весна громко чирикая, плыла за окном. Дама лежала прикрывшись простынёй,
и тихонько улыбалась. А литератор курил в колыханиях штор,
и взгляд его серых глаз был сейчас — чист и прекрасен.

               
ПРОЯВЛЕНИЯ ОЗАРЕНИЯ.

— Проявления озарения бывают разными — полагал Хармс — Бывают,
как вспышка молнии, яростно рвущей собой небосвод. Когда ломано
она змеится, уперевшись хвостом в землю, и поддерживая головой Небосвод.
— А бывает, словно — мотылёк пролетел. Обдав восторгом и оставив в воздухе
тончайшую и ароматную пыльцу своих крыл.
— Ещё бывает, будто кто-то говорит с тобой. То ли Бог, то ли демон.
То-ли сам ведёшь с собою неспешный диалог.

Литератор сидел на подоконнике, покачивая свободной ногой, глядя во двор.
Там всё шелестело, качалось и жило. Ветер внезапно пахнул в лицо Хармса.
Тот улыбнулся и быстро заморгал.
— Спасибо за вдохновение — произнёс он и, спрыгнув с подоконника,
подошёл к писательскому столу, клюнув пером там в чернильницу.
И перо побежало по листу, выводя неразборчивые закорючки.
Подсыхая, они становились живыми образами. Сквозь которые —
проступали иные и близкие нам Миры.